У СИНЕГО МОРЯ
Теперь настала пора рассказать о том, каким образом «ребёнок из концлагеря», «дистрофик», «рахитичный мальчик» при всех своих видимых, а ещё более — невидимых, отклонениях от показателей медицинских нормативов, остался живым и уже не мальчиком: стучит по своей клавиатуре, рассказывая истории о прожитом.
* * *
Да, я появился на свет в трудное, можно сказать, в военное время для нашей страны (война с Японией ещё не отзвучала победными песнями) и, в итоге, вобрал в свой малюсенький на тот момент организм полный «букет» разнообразнейших отклонений от нормы (в смысле состояния отдельных органов и организма в целом).
В сегодняшнее время я знаком с женщинами, которым и при более благоприятном состоянии здоровья плода, предлагали прервать беременность, но во время моего рождения отечественная медицина не была ещё столь совершенной, и на свет появлялись сплошь и рядом уродцы моего типа, которым и три-то дня по меркам современной сильнейшей медицины не гарантирована жизнь!
Да, мы росли дистрофиками, с ярко выраженным рахитом, с заболеваниями нервной системы и недоразвитыми частями тела, но на тысячу населения нас было не больше, чем сегодняшнее общество в мирных условиях и при современнейшей медицине производит на свет медицински неполноценных, похуже моих сотоварищей, по показателям здоровья.
Да, я родился уродцем — и даже без всяких намёков на кавычки в текстовом отображении этого слова. Хорошо помню, что на вопрос медицинских работников моей маме о перенесённых детских заболеваниях, в ответ всегда звучало, что я к тому времени переболел всеми детскими болезнями (и это наполняло мою душу необъяснимой гордостью). И такой ответ не удивлял медицину, поскольку подобных детей в то время было немерено…
Но мы — уродцы того периода — появились хотя бы по объективным причинам: военное время, недоедание мамочек, перенапряжённое войной состояние папочек. А что же сегодня?
В наше время рождения мамы не курили, не пили, не знались с наркотиками, не сидели на таблетках, для, как бы, «ускорения» лечения различных простуд, подкармливая этим огромные миллиардные капиталы фармацевтики.
Наши мамы вскармливали своих уродцев собственным молоком, а не искусственными химическими смесями. Если мамочки наши простужались или нуждались в лечении других заболеваний, то использовали средства народной медицины, которую сегодняшние доктора наук с диссертациями за спиной и бонусами от фармацевтических воротил в своих карманах объявляют недейственными и даже вредными!
А экономически наши семьи в то тяжелейшее время могли себе позволить жить вчетвером на одну зарплату мужчины, чтобы женщина могла посвятить себя заботам о любимых людях, а не о богатстве хозяев-работодателей, как того требует закон капитализма, в который мы с такой радостью кинулись в девяностые…
Но сегодняшним мамашкам и папашкам приходится трудиться по шестнадцать часов (с учётом времени в пути), чтобы взрастить хотя бы одного младенца! Где уж тут воспитывать достойную смену: хоть бы не померли в очередном наркотическом угаре или в безнадзорном использовании Интернета!..
Как я сегодня понимаю, супер-задачей родителей в первые годы моего существования, была необходимость выкормить и физически поставить меня на ножки, несмотря на то, что они были кривоваты (тогда это было не самой страшной загогулиной моего организма)…
Меня, как многих в то время, лечили рыбьим жиром, регулярным питанием, возможными витаминами из числа доступных, мясом для получения протеинов, необходимых моим мышцам, рыбой для пополнения запасов, как меня убеждали родители, нужного молодому человеку фосфора. И, конечно, создавали мне условия, возможные в то время, для физического развития всего, что было во мне. Это означало, что мне разрешали гулять и играть во дворе нашего дома. Из всех способов сохранения и укрепления моего организма, я, естественно, отдавал предпочтение последнему.
Гулять я очень любил. Даже в плохую погоду. Но и на улице я не сидел нахохлившимся воробышком, а всегда стремился вместе с товарищами бегать, прыгать, играть во всевозможные подвижные игры, устраивать соревнования, изматывать себя физическими нагрузками — иными словами, всегда стремился выбирать для себя и товарищей «стояние на ушах».
Однако, даже при таком отношении к моему организму, вряд ли бы я дожил до сегодняшнего дня, поскольку были во мне отклонения «несовместимые с жизнью». И тут огромная благодарность моей семье. В первую очередь — моим родителям, которые целый год, откладывая из скудных зарплат небольшие суммы, собирали средства для поездки на море. В то время считалось, что воздух у моря и солнце у моря, и морская вода в естественном использовании оказывают неоценимую поддержку таким, каким был я в состоянии моего здоровья того момента моей жизни.
* * *
Меня многие годы вывозили к Чёрному морю. Состав нашей семьи, сопровождавший меня, менялся: то один родитель, то другой, то оба вместе, то с сестрой, то без неё, но всегда были я и море. А в мои тринадцать и четырнадцать лет, два раза в своей жизни, я был отправлен в пионерский лагерь в Евпаторию, и каждый раз смена была удлинённой: по сорок дней. Сегодня я прекрасно понимаю, как сложно было доставать тогда такие путёвки, организовывать поездки к морю на несколько месяцев для моего пребывания у моря и в море, но родители шли на всяческие ухищрения, чтобы вдохнуть в меня йодистый воздух моря и воздействовать на мою структуру солнечными лучами песчаных пляжей.
Кроме солнца, воздуха и морской воды, были ещё и очень дешёвые фрукты: их продавали не килограммами или штучно, как сегодня, а вёдрами. И вёдра были большими – детские ведёрочки, как мера, не использовались, а для торговли подсолнечными семечками применялись исключительно большие гранёные стаканы. При продаже их насыпали в газетные кулёчки. А тыквенные семечки в один кулёчек насыпали по два стакана.
Если у хозяйки комнаты или террасы, которую снимала наша семья, был огород, то всё, что там росло, мы ели бесплатно и без ограничений.
Поездки назывались дикими, а мы считались «дикарями», в отличие от тех, кто ездил на юг по путёвкам в разные санатории и дома отдыха.
Стоимость арендуемого нами жилья варьировалась в зависимости от расстояния до пляжа. Чаще всего сдавались места для сна, и в одной террасе могло ночевать по десять незнакомых между собой человек, лишь бы нашлось местечко для лежанки. Поэтому мы снимали часто целые комнаты или террасы полностью на всю нашу семью, но мы были выгодны своим хозяевам тем, что снимали жильё сразу на три-четыре месяца. И только, когда я начал ходить в школу, к концу августа мы все возвращались в Москву.
Ездили мы всегда в одно и то же место – Анапу. Тогда до самой Анапы доехать по железной дороге возможности не было. Поэтому мы доезжали до станции Тоннельной и дальше около часа ехали на местном автобусе до города.
Дорога проходила через горы вдоль ущелий. Внизу были видны деревья, но они были очень маленькими из-за большой высоты гор и огромной глубины. Справа шла скалистая стена, а слева — глубочайшая пропасть. Дорога делала крутые повороты, двигатель натужно гудел, вытаскивая нас на верхушку горы, и даже мне, малышу, было страшно. Пассажиры автобуса замирали, разговоры стихали – все молча ожидали конца опасного участка дороги.
Через много лет, когда мне довелось работать водителем в «междугородке» на большой грузовой машине с полуприцепом, однажды пришлось ехать с большим перегрузом (я тогда был ещё молодым водителем и не понял, что мою машину загрузили в полтора раза тяжелее нормы) из города Самары (тогда ещё Куйбышева) в Москву. После Тольятти, переехав Волгу по плотине, мне предстояло заехать на Жигулёвские горы. Подъём был очень длинный, затяжной, а ехать пришлось на первой передаче, и двигатель разогрелся до критической температуры. За мной образовался длиннющий «хвост» машин, которые не могли на подъёме извилистой дороги обогнать меня. Я ехал и вспоминал тот небольшой автобусик из детства, который так же трудно затаскивал себя с пассажирами на верх горы, как моя «Колхида» (название машины) тащила на гору свои трансформаторы (мой незаконный по тоннажу груз)
Мне удалось тогда забраться на Жигулёвские горы. Температура двигателя была уже на красной черте, но всё же удалось охладить его, облегчив нагрузку небольшой скоростью, и нам повезло: ветер был встречный. Однако, уже перед самой Москвой, переезжая по мосту кольцевую дорогу, у моего полуприцепа от перегруза загорелись шины задних колёс...
Я не случайно вспоминаю в этой своей работе про реперные точки. Через всю свою жизнь я иду по отдельным событиям и очень часто вижу аналогии между уже прожитОм и современным. И этим подтверждается закономерность спиралеобразности движения вперёд не только всего человечества, но и каждого человека в нём…
Но вернусь к небольшому автобусу Павловского автозавода, который, добросовестно рыча своим мотором, вывозил всех нас на вершину горы, и начиналось движение вниз навстречу радостям летнего отдыха! Дорога незаметно снижалась и постепенно переходила на равнину, но это уже никто не замечал, потому что справа открывалась сначала небольшая, а потом всё более широкая полоса, уходящего к горизонту Чёрного моря! С нашей дороги оно было видно, действительно, чёрным! Это уже потом оно на песчаном пляже около берега будет окрашивать дно, ракушки, камешки, под стоящими в воде ногами, в нежно голубоватый, а иногда в зеленоватый, но всегда прозрачный цвет! Но это – потом. А при первой встрече море показывало себя всегда чёрным. У нашего пляжа таким же оно бывало только в моменты своего недовольства, когда было чем-то рассержено, но в эти минуты, а иногда и целые дни, оно становилось неприветливым, высокие волны налетали на пляж, на верхушках волн были большие пенные белые гребешки, и купаться уже никто не стремился. Мы оставались днём дома.
* * *
В один из таких дней я вспоминаю себя пятилетнего на огороде нашей хозяйки. Я уже умел говорить, но мозги мои ещё слабовато функционировали. А у хозяйки на огороде росло много зелёного горошка.
А ещё было много стрекоз. В Анапе я тогда впервые увидел этих красивых и больших, но вполне дружелюбных для меня, незнакомок. Я ловил их за длинные хвостики, причём, чем крупнее была стрекоза, тем она была медлительнее, и тем легче было её поймать за хвостик. Я сажал пойманную незнакомку на свою ладошку и разглядывал прозрачные крылышки, круглую головку, длинное тельце…
Стрекозы довольно терпеливо ползали по моей ладошке. И мне всегда казалось, что они так же, как и я изучал их, сами знакомились со мной. Они то сворачивали свой красивый хвостик колечком, то вытягивали его во всю длину, переползали на моей ладошке с одного места на другое и совершенно не пытались от меня удрать! А ведь у них было целых четыре больших крылышка! И я не удерживал их. Иногда я подносил стрекозок к зелёному листику и помогал им переползти на него, иногда я начинал поднимать и опускать свою ладошку вверх и вниз. Но не всегда стрекозки улетали с руки. Часто они просто балансировали на ладошке или на указательном пальце, помогая себе крылышками, причём все крылышки работали совершенно независимо друг от друга! Они просто сохраняли равновесие, но совершенно не стремились улетать! Стрекозки, видимо, не хотели меня бояться!
Но в какой-то момент я переключился на горох. Поскольку хозяйка разрешила нам на её огороде есть всё, что там есть, я уже не ощущал себя, как в Москве, когда меня застукали с морковкой. Можно было «кушать» столько, сколько захочется! А горошек был уже созревшим, сладким! И у него были съедобны не только горошинки в стручке, но и обе половинки самого стручка, если их очистить от тоненькой плёночки, имели такой же прекрасный вкус, как и сами горошины внутри. Попадались стручки очень крупные, но в них горох был уже жёстким, и сам стручок уже не был вкусным: он был каким-то волокнистым, хотя горох в них был и крупнее, и с более выраженным вкусом.
Иными словами, я организовал безотходное «поедальное» производство, не сходя с грядки…
Сегодня мне уже известна мудрость, что, если Бог захочет кого-то наказать, то Он лишает того человека разума. Но около горошка в свои пять лет я ещё не владел этой премудростью: всё должно было состояться, когда должно было состояться…
Это был как раз тот случай! Я ел, ел, ел, ел, пока не понял, что больше я уже есть вкусный горошек не хочу, не могу: я просто объелся. Нет, не просто наелся, а – ОБЪЕЛСЯ!!!…
Следующий раз, когда я смог поесть зелёный, даже консервированный, горошек, состоялся уже после моих пятнадцати лет, а до того момента я элементарно видеть его не хотел!..
А вот, гороховую кашу я ел всегда с удовольствием, и случай в Анапе на кашу не подействовал.
Но интересно здесь и то, что мой организм кроме, как отвращением к зелёному горошку, больше ничем не прореагировал. Я имею в виду, что желудок на горошек никак не обиделся.
По части обжорства в жизни я помню ещё один случай из своей уже взрослой жизни в семье и один случай в армии.
Чтобы завершить эти три случая и больше со стыдом о них не вспоминать, должен здесь рассказать, связанную между собой темой обжорства, как опорную точку моей памяти…
В армию я был призван в свой год призыва, но поскольку военной медицинской комиссией я был признан «негодным к строевой службе в мирное время», то попал в строительные части министерства среднего и тяжёлого машиностроения. Рассказывать о моей службе я буду позже, а сейчас хочу только вспомнить, что кормили нас весьма скудно. Поэтому были мы, все солдаты действительной службы, всегда голодными. В нашем полку содержалось подсобное хозяйство, в котором выращивались, в числе прочей живности, хрюшки-свинюшки. Именно поэтому только в праздничные дни нам выделялось довольно много свинины.
Однажды, когда моё подразделение находилось в наряде на кухне, а это совпало с каким-то государственным праздником, повара, которые прекрасно знали о нашем полуголодном состоянии, поскольку были такими же солдатами, как мы, после окончания работ на кухне, выдали каждому из нас по целой миске свежесваренной свинины. И мы всё это слопали…
Всего нас было двенадцать человек. Только четверо спокойно вернулись в казарму. Остальные, и я в том числе, попали в санчасть. Конечно, никто не признался медикам о причинах нашего отравления, но для себя каждый сделал вывод об опасности бездумного обжорства…
Третий случай проявления ненасытной жадности случился со мной уже через много лет. Была Новогодняя ночь. Конечно, был салат «Оливье», приготовленный дочерью, но с учётом нашего отношения к этому виду салатов, сделала она его в объёме целого тазика, примерно килограммов семь. Именно поэтому мне всей семьёй было предоставлено право съесть этого салата столько, сколько захочется. И я съел…
Мне было очень плохо. Я в буквальном смысле катался по полу, стонал от боли и одновременно смеялся. Я прекрасно понимал, что моё стремление «накушаться» вкусненького в очередной раз меня подвело…
Поскольку речь зашла о ненасытности, думаю, будет уместно вспомнить ещё об одном курьёзном случае из темы «поесть вкусненько». Однажды мы с моей дочерью, уже достаточно взрослой, зашли в продуктовый магазин. До зарплаты оставалось около двух недель, но продукты в доме были запасены. А у нас был семейный праздник, и надо было купить тортик для нашего события. В то время такой тортик стоил примерно рубля три или предельно – четыре, если уж был очень необычайный: конечно, речь идёт только о бисквитах.
Подойдя к кондитерскому отделу, мы на какой-то момент потеряли дар речи: в холодильнике прилавка за стеклом стоял красивейший, огромнейший торт-гигант (по нашим представлениям). Конечно, он был царём всех тортов бисквитного сословия и затмевал своей красотой всех собратьев, стоявших рядом. Прежде всего, он был огромным! В нём было не меньше шести килограммов! Был он круглым и высоким. Крем на нём был разнообразнейших оттенков, мастерски гармонирующих между собой. Цвета были и яркие, и пастельные. Он был многоярусным, и всё это прекрасно сочеталось между собой по форме, по украшениям и цветам раскраски!
Но самым восхитительным, что захватывало дух, были фрукты, разложенные по поверхности торта: груши, яблоки, виноград, клубника и другие красивости помельче! Но главное в том, что вся эта красота была только кондитерской! Ничего натурального с деревьев или с кустов там не было, но выглядело так натурально, что только подтверждение продавщицы развеяло наши сомнения!
Стоил этот красавец аж двенадцать рублей! По-видимому, он был сделан «на заказ», но в последний момент его не выкупили, и поэтому он был выставлен на продажу…
Понятно, что мы с дочерью захотели этот шедевр увидеть на своём праздничном столе. Конечно, это понятно любому, кто не равнодушен к кондитерским изделиям, но…
В моём кармане была одна бумажка ценой всего десять рублей. Правда, ещё была какая-то мелочь, но на два рубля её не хватало.
В то время дочь училась в техникуме, и у неё были деньги, которые я ей выделял для собственных нужд, но об этих деньгах я даже не вспоминал, поскольку всегда был уверен, что жить надо только на свои. Однако, дочь меня уговорила, и я выскреб всю свою наличность, а недостающее добавила она.
Так, во второй раз в своей жизни, я встретился с чудом кондитерского искусства. Конечно, это был не шоколадный заяц с меня ростом, как в детстве, но этот гигант был тоже достоин, чтобы его и взрослому человеку запомнить на всю жизнь!
Когда наступил торжественный момент, мы отделили каждому в нашей семье по приличному куску бисквита с украшениями. Куски были большими и радовали глаз и душу кондитерских гурманов, но, уже доедая свои порции, мы поняли, что все наелись и в ближайшие, как минимум, сутки к стоящему на столе красавцу кроме, как зрительно, у нас нет ни малейшего желания обращаться с блюдцем и ложечкой для насыщения шедевром.
А на столе высилась бисквитная гора, мало уменьшившаяся в объёме, которую и спрятать для хранения было некуда: в холодильник это чудо влезать не захотело бы…
Я с тоской смотрел на сладкую, красивую, но уже невкусную проблему, которую сам себе создал, поверив порыву, а не разуму в магазине…
Вспомнился борщ, приготовленный когда-то давно моим отцом ещё в коммунальной нашей жизни, вспомнил, как стоически он ел тот борщ, исправляя своё упущение. Представил, что будет, если я смогу съесть несъедаемое…
Но пришло озарение. Я сходил на кухню, потом отрезал себе ещё один кусок красоты и стал есть его, периодически ныряя в небольшую баночку чайной ложечкой.
Семья смотрела на меня во все глаза, думая, наверное, что у меня от сладкого повредился рассудок. Но когда я положил на свою тарелочку четвёртый кусище несъедаемой красоты, все заметили, что гора вкуснятины медленно, но всё же уверенно исчезает во мне! Насмешки и удивление прекратились. А когда я взял себе пятый кусок, семья не выдержала и тоже накинулась на торт, который ещё несколько минут назад есть не могла!
Все исправно ныряли в баночку, которую я принёс из кухни, и я не стал припоминать им насмешки, а милостиво позволял лазить в мою баночку своими ложечками. Я же не хотел выглядеть злопамятным или жадным!
В тот день мы ещё дважды наваливались вчетвером на торт, и к вечеру он был благополучно доеден.
Но ни и в тот праздничный день, ни в последующие за ним, никому из нас не стало плохо от съеденного торта. Более того, мы могли бы и ещё какой-нибудь тортик добавить к съеденному, но деньги кончились, и добавка не получилась.
А в баночке была горчица. Потом несколько раз я проверял её воздействие на чрезмерно сладкие и кремовые продукты — всегда работало безотказно!
* * *
Но вернусь в Анапу.
В огороде, где я «боролся» с зелёным горошком и изучал стрекозок, была проложена водопроводная труба для полива огорода и для разных технических надобностей. Например, для мытья продуктов или рук. А в углу участка около забора недалеко от крана водопровода стояла уборная. Она была построена давно, уже от времени перекосилась, и поэтому дверь не запиралась ни снаружи, ни изнутри.
В один из дней, когда море было неласковым, и мы остались дома, моя старшая сестра, сидела с книжкой в саду перед террасой. Наша мама ушла на базар, а мне захотелось в туалет. Для моих «серьёзных» в туалете дел там стоял специально для меня предназначенный горшок с крышкой. Но в Москве я уже давно пользовался, как все в нашей квартире, унитазом, а тут опять, как маленькому — горшок! А потом ещё надо звать сестру Олю, чтобы она освободила его после меня, да ещё и помыла!
Наверное, если бы дома была мама, то я выполнил бы предписанный ритуал, но без неё я себя ощущал не таким уж маленьким, чтобы сидеть на горшках! Понятно, что я уселся туда, куда садятся все нормальные. Но я-то не был тогда ещё нормальным! Моя попа была значительно меньше отверстия, предназначенного для неё!
… Я пролетел в это отверстие вместе с ногами и сандаликами на них!
… Однако, в последнее мгновение успел руками схватиться за верхний край сиденья…
Оля была недалеко со своей книгой и поэтому она быстро сориентировалась по шуму из уборной, что «не всё в порядке в Датском королевстве». Она успела вовремя прибежать и схватить меня за торчащую ещё вверху руку. И у неё хватило сил (было–то ей всего лет тринадцать в то время!) вытащить своего братца на белый свет…
Недалеко был водопровод, и Оля стала смывать с меня все излишки, не принадлежащие моему организму. Очень отчётливо вижу этот момент в своей памяти: холоднейшая вода и зелёные мухи огромного размера, а Оля руками смывает с меня и мух, и всё, что их привлекало…
После этого случая хозяйка рассказала, что в этой уборной несколько лет назад утонул здоровенный мужик, потому что яма в уборной очень глубокая.
Снова получилось, что старшая сестра спасла меня от неминуемой смерти…
* * *
Но всё же, главной целью наших поездок в Анапу было море. Мы в нём плавали, играли, разглядывали различных его обитателей…
Пляж, как его в то время называли «дикий», был песчаным с очень плавным погружением в море. Поэтому там было много семей с детьми. Если вдоль моря пойти влево, то можно было попасть к пляжу из мелких камушков. Они были все очень гладкими и почему-то назывались галькой. Какая связь у этих отшлифованных морем камней с девчачьим именем я тогда не понимал. Собственно, и сегодня не понимаю.
Пляж был не очень большой, начинался от старых потрескавшихся от времени скал, и весь усеян галькой. Дно около пляжа в море тоже было усеяно галькой, но среди гладких голышей, как многие называли эти шлифованные остатки горы, часто попадались ещё не обработанные до совершенства соседей. Все они были острыми, колючими, хотя всегда очень красивыми.
Такие же камни попадались и на дне у берега, и поэтому родители с детьми на галечный пляж не ходили, тем более, что глубина прямо у берега была несоразмерна с детскими тЕльцами, особенно, если они ещё не научились плавать.
Зато на галечном пляже можно было запускать, как это тогда называлось, «блины»! Находился камень плоский, похожий на маленький блин, и надо было так его кинуть, чтобы он, ударившись о поверхность воды, подскочил, снова ударился и так прыгал по поверхности моря, пока не заканчивалась сила инерции, и он тонул. Сколько раз камушек ударялся о воду, столько получалось «блинов». Побеждал тот, у кого «блинов» было больше других.
За галечным пляжем находился длинный дощатый мостик на высоких столбах, которые были вкопаны в дно моря, и мостик этот уходил далеко от берега. К этому мостику, который мы называли пирсом, причаливали шлюпки, катера, небольшие прогулочные корабли. Заканчивался пирс большой вышкой, на которой в небольшой комнатке дежурили моряки спасательной службы. У конца пирса был привязан их катер.
А ещё на конце пирса находилась вышка для тех, кто любил прыгать с высоты в воду. На ней было несколько площадок на разной высоте от поверхности моря, и самая верхняя была примерно на десяти метрах. На эту вышку довольно многие ходили для получения своей порции, как я сегодня понимаю, адреналина. Соревновались, в основном, в высоте, с которой прыгали.
Один случай, связанный с этой вышкой, потряс всех, кто отдыхал вместе с нами на пляже. И я не могу не рассказать об этой истории.
На вышку приходили, главным образом, местные ребята. Было им не больше двадцати лет. Но однажды к ним присоединилась молодёжь из Москвы.
Конечно, начались «петушиные соревнования». Местные перед приезжими, приезжие перед местными старались показать своё превосходство. И дело дошло до прыжков в воду с вышки. Похоже ни те, ни другие выше второй площадки не были готовы залезть, но азарт и заносчивость лишают человека способности использовать голову не только для ношения соломенных шляп и кепочек, распространённых в Анапе в те годы.
Но состязания и адреналин сделали своё дело: все участники неформального соревнования дошли до самой верхней площадки и не уступили соперникам ни в ловкости, ни в смелости. Как говорят в спорте — соревнование не выявило победителя. И тогда какому-то идиоту пришла идея, якобы, ради демонстрации точности попадания в определённую точку, прыгать в газету, развёрнутую на поверхности моря…
То, что они согласились с такой глупостью, свидетельствует о безграмотности всех участников идиотизма: никто из них в своей учёбе в школе на уроках физики не запомнил тему о поверхностном натяжении жидкостей, которое способно удерживать даже простую воду бугорком над краем стакана, что же говорить о морской воде, у которой плотность значительно выше обычной водопроводной воды! А если на поверхность воды расстелить бумагу, пусть даже газетную, то поверхностное натяжение увеличивается так многократно, что прочность становится сравнимой с прочностью бетонной плиты! Прыгать в бетонную плиту даже с высоты трёх метров вниз головой — полнейший идиотизм! Но какой-то москвич взял и прыгнул…
Те, кто рассказывал эту историю, были вхожи в местную больницу. Можно сказать, что мы услышали о последствиях «из первых рук». У трупа в теле не нашли ни одной целой косточки («Незнание законов не освобождает от ответственности!» — и в данном случае эта истина ещё раз подтвердилась, правда, в несколько ином контексте).
В связи с этим пирсом вспоминается ещё одно соревнование, как я называю, из разряда «петушиных»: когда один человек перед другим старается показать своё более значимое умение или способность. Например, кто больше съест или выпьет чего-либо. А другой, не руководствуясь разумом, поддерживает глупость предложенного идиотизма. Об одном таком я уже рассказал, а сейчас вспоминается серия «петушиных споров», оставшихся в моей памяти.
По очередности: история из жизни моего папы. Он рассказывал её мне ещё в самом начале моей жизни, видимо, для того, чтобы предупредить своего сына от необдуманности споров, и не только по поводу еды. Мне кажется, что ему это удалось, поскольку я не стал азартным картёжником или азартным приверженцем компьютерных игр и всего того, что свалилось на мою психику за время развития прогресса вокруг меня. Но и то, что мне иногда демонстрировали окружающие меня недоумки, хорошо подкрепляло правильность мудрости, внушённой мне в детстве.
Будучи молодым, мой папа оказался в какое-то время, как и я в армейские годы, в ситуации глубокого голода. В таком состоянии легко понять того, кто мечтает съесть целую гору еды, не включая голову в процесс рассуждений об опасности такого насыщения.
Одна женщина, являясь профессионалом-кулинаром, в разговоре на тему об обжорстве, предложила мне соединить ладошки так, как будто я собираюсь набрать воды для питья из родника. Когда я это сделал, она сказала, что это и есть тот объём моего желудка, который он способен безболезненно переработать за один приём пищи. Конечно, можно вложить и побольше, рассчитывая на способность желудка растягиваться, но тут возникают непредсказуемости в поведении организма, которые зависят только от состояния здоровья.
Так вот, мой папа, будучи ещё молодым и неопытным, но сильно изголодавшимся, поспорил с товарищами, что сможет съесть за десять минут четыре десятка, сваренных «вкрутую», куриных яиц. А в те годы куриные яйца ещё не имели желания стать по размеру меньше перепелиных. Спор-то он выиграл, но всё оставшееся время до пункта назначения (дело происходило в железнодорожном поезде), папа провел под неусыпным наблюдением врачей, которые всеми доступными им средствами очень активно очищали его внутренности от «голодной жадности».
Во времена моей армейской жизни я был свидетелем подобных «петушиных споров». Особо вспоминаются два.
Первый связан со «сгущёнкой». Условием спора было: за двадцать минут съесть сгущённое молоко из двадцати заранее вскрытых консервных банок по триста пятьдесят граммов молока в каждой (это же — семь литров «сгущенки»!). Время засекалось по секундомеру. Парень, принявший спор, был огромным, крепким и физически очень сильным, но уже на пятнадцатой банке он начал притормаживать. А освобождённые баночки переворачивали, для сбора медленно стекающего молока, чтобы спор был выполнен добросовестно. Лицо «глотателя» медленно, но всё сильнее наливалось кровью, было ощущение, что оно вот-вот лопнет или взорвётся.
Ему не хватило тридцати секунд…
В госпиталь его не забрали, но в санчасти полка он всё же три или четыре дня отвалялся…
Второй случай. Там, где я проходил армейскую службу, было очень трудно найти в продаже водку, зато везде и всюду продавался питьевой спирт. На «поллитровках» так и было написано: «Спирт питьевой». Однажды между солдатами возник спор о том, что невозможно выпить через горлышко маленькими глотками бутылку водки, разогретую до сорока градусов. И ведь дошли до края! Развели спирт водой до крепости водки, нагрели в чайнике до нужной температуры, и спорщик начал маленькими глотками из горлышка опустошать сосуд… Он сумел выпить примерно половину бутылки подогретой водки...
Ребята в санчасть отнесли его на руках, а что стало с ним потом — неизвестно: как в воду канул…
* * *
Теперь хочу уже снова вспомнить о себе.
Мне было лет восемь, мы были в Анапе. Комнату наша семья сняла в доме с тенистым садом, очень уютным, да и комната была, хотя небольшой, но светленькой и тёплой даже по ночам. У хозяйки был сын постарше меня года на два, но если нас сравнить, стоящих рядом, то можно было предположить, что разница в возрасте между нами была года четыре-пять. Парнишка был крепким, высоким. А главное, он был сыном моряка. В те годы я был убеждён, что происхождение сильно влияет на физическое состояние всего организма. И вот однажды этот мальчуган предложил хилому москвичу потягаться с ним в умении плавать, то есть — грести вёслами на настоящей шлюпке. Шлюпка — это та же лодка, только крупнее и рассчитана на плавание не по речке или пруду, а по настоящему морю. На ней можно даже ходить под парусом!
Конечно, к тому моменту я уже имел опыт управления лодкой. Мой папа довольно часто водил меня в парк культуры имени Горького в Москве, а там было большое озеро и лодочная станция, на которой давали лодки на прокат, а ещё была лодочная станция за Тимирязевской академией около плотины, и туда мы тоже часто ходили кататься на лодке. Понятное дело, что на вёслах всегда был я, а мой папа только говорил, что и как надо делать с вёслами, и как правильно ими загребать воду. А ещё он давал мне команды, каким веслом грести, а каким табанить (грести в обратную сторону), чтобы лодка плыла в правильном направлении.
На речных лодках обычно не делают румпель (руль для изменения направления движения). А вот на шлюпках румпель всегда имеется, и у него обычно находится рулевой. Как правило, рулевой бывает командиром для всех гребцов шлюпки: он даёт команды, какому борту грести, а какому борту табанить, если требуется более резко развернуть шлюпку.
Мой предполагаемый соперник уговорил своего отца провести нам такое соревнование, и в один пригожий день мы отправились на пирс, где для нас уже была привязана шлюпка. Мои родители доверяли хозяину дома, в котором мы жили, и спокойно отпустили меня покататься на шлюпке. Нас было четыре человека: моряк-отец, его товарищ и мы, два пацана.
Я впервые оказался в настоящей морской шлюпке. Конечно, она была небольшой — всего на четыре весла, но у неё был настоящий румпель, и под сиденьями были настоящие банки, необходимые для сохранения плавучести, если она переполнится водой.
Сама шлюпка была значительно шире и длиннее речных лодок, на которых мне довелось плавать в Москве на озёрах и прудах. А самое для меня неприятное заключалось в вёслах. В Москве вёсла были значительно легче, как за счёт длины, так и толщины весла, а у морских вёсел не было специальных утоньшений для кистей рук — было просто бревно, за которое надо было держаться двумя руками (особенно, если они детские). Но ко всему прочему ещё не было уключин. Уключины это металлические вилки, прикреплённые к веслу и вставленные в борт лодки. В шлюпке в борт были вбиты просто два штыря, между которыми лежало бревно, называемое веслом. Конечно, на конце этого бревна была сделана лопасть, но выглядела она, как просто дощечка, и на московское весло было похоже только своим названием.
Однако, не мог же я подвести звание москвича только из-за того, что весло мне дали не такое, к какому я привык!
Один из взрослых мужчин сел к передней паре вёсел и вывез нашу шлюпку в море, подальше от берега и пирса, после чего перешёл к румпелю и сел напротив второго моряка. Они закрепили ручку румпеля в прямом положении и посадили нас к вёслам. Мы сидели вдвоём на одной скамейке, но не мешали друг другу, поскольку были всё же ребятишками, да и между бортами было достаточно широко.
И соревнование началось! Наша задача была грести своими вёслами, а тот, кто хуже гребёт будет сразу виден, поскольку шлюпка будет заворачивать в сторону слабого гребца. Мне некогда было смотреть, кто из нас слабее работает своим веслом. Я старался изо всех сил получить от каждого гребка максимум отдачи. Сперва было всё как-то неудобно с непривычки, но довольно быстро я пристроился к своему веслу, а постепенно стал привыкать и к морской волне, которая хоть и поднимала шлюпку вверх, а потом опускала её вниз, но всё-таки я приноровился к волнам и начал грести равномернее и спокойнее. Даже появилась возможность иногда оглядываться на окружающее нас пространство. Честно говоря, мне было страшно, поскольку плавать я совершенно не умел, а шлюпка находилась уже в открытом море.
Но вернусь к нашему соревнованию. Мы довольно долго плыли, и чтобы условия соревнования были справедливыми, взрослые решили: развернувшись на сто восемьдесят градусов, плыть к пирсу. При развороте моряк освободил румпель и сказал, чтобы мой соперник своим веслом табанил, а я должен был изо всех своих силёнок грести. Конечно, всё должно было делаться по команде рулевого, чтобы развернуть тяжёлую для пацанов шлюпку между двумя волнами, не подставив её бортом под волну. Мы приготовились и по команде совершили разворот оверштаг, как называется этот манёвр у моряков.
Как только нам удалось успешно совершить разворот, наше соревнование продолжилось. Мы плыли теперь назад, к пирсу, и осознание, что с каждым своим гребком я приближаюсь к твёрдой земле, в которой я не утону, как это возможно в открытом море, воодушевляло меня и прибавляло сил и уверенности. Я давно позабыл о цели нашего плавания. К своему веслу я уже привык и в тот момент я не согласился бы поменять его на лёгкое московское. А дело было в том, что в зависимости от положения шлюпки к волне, можно было весло выдвинуть дальше от борта, или наоборот, вдвинуть внутрь, если вода окажется ближе к уключине.
Какое-то время мы плыли, превратившись с моим соперником в размеренный мускульный движитель нашей шлюпки. В один момент я улучил возможность и оглянулся, чтобы посмотреть, куда же мы плывём и далеко ли до нашего дома. Однако, прямо по курсу движения шлюпки, я не обнаружил нашу пристань, которая звалась пирсом. Пирс находился значительно левее нашего движения. Получилось, что шлюпка плыла по огромному кругу. Конечно, если бы моряки воспользовались румпелем, то они смогли бы легко выправить наш курс. Но румпель стоял точно по центру, удерживаемый растянутой верёвкой от борта к борту с металлическим кольцом, которое было надето на ручку румпеля.
Получилось, что в нашем соревновании моё весло толкало шлюпку сильнее, чем весло моего соперника. Я это понял и начал грести немного слабее, чтобы помочь парню, который просто не умел пользоваться веслом. От моряков не ускользнуло моё хитрое действие, и они прекратили наше дальнейшее соревнование, оба признав победу, причём безоговорочную, за москвичом.
Мне моя победа не принесла удовлетворения, поскольку я понял, что мой соперник не умеет работать веслом, а я на его уровне всё же чему-то обучен (спасибо моему папе!). Думаю, что больше всех был расстроен отец парнишки, который не сумел подготовить своего сына, а какой-то сухопутный салага-москвич «утёр ему нос» в вопросе воспитания своих сыновей.
Насколько я могу вспомнить, больше всего мне тогда было жалко этого отца-моряка, у которого на лице было такое разочарование, что хотелось обнять его и извиниться за то, что по моей оплошности его сын не победил.
Когда были подведены итоги нашей гонки, и она закончилась, моряки решили подойти к пирсу на одних вёслах без использования румпеля. Друг отца взял на себя командование гребцами, и мы поплыли под его команды. А моряк, видимо не впервые выполняя свою роль командира, обращаясь к бортам шлюпки говорил, что мы должны делать. Например, он давал команду: «Левый борт, табань!» — и я начинал своим веслом грести в обратную сторону.
Когда мы подошли к пирсу, я с огромным облегчением ощутил у себя под ногами твёрдую почву. Надёжная опора, и не только подо мной, как я теперь понимаю, всегда меня влекла во всех ситуациях жизни.
О нашем соревновании мы больше не вспоминали, но чувствовал я себя, как-то неуютно по отношению ко всей семье хозяев нашего жилья. Единственно, что стало продолжением этой истории, на следующий год мы опять сняли жильё у этой же семьи, хотя в других случаях мы никогда так не поступали.
Однако, я продолжаю и сегодня иногда размышлять, почему физически более сильный соперник, не одержал победу. Я не занимался спортивной греблей, но ответ на свой вопрос внутренне искал всегда, хотя до специальной литературы так и не дошёл.
И всё же сам я эту ситуацию объясню вот каким образом.
Поскольку физическое воздействие на весло у моего соперника было несомненно больше моего, значит сработало иное условие: я более грамотно обращался с веслом. Меня научил папа, что нельзя лопасть весла погружать в воду ниже верхнего его края. Я так и делал. В этом и была заложена моя победа над грубой силой.
И вот, как проявился физический закон о рычагах. Когда лопасть весла погружена только до верхнего края, оно отстоит на наиболее дальнем расстоянии от уключины. Рычаг, образованный с одной стороны водой (опорная точка рычага), а ось рычага находится в уключине, составляет математическую связь с рычагом, образованным верхним концом весла: от уключины до моих рук (точка приложения физической силы). И из уроков физики по теме рычагов, получается, что чем дальше точка упора от уключины, тем больше сила воздействия на уключину со стороны длинного конца весла. Конечно, выигрыш в силе происходит за счёт увеличения расстояния, пройденного концом весла в воде, однако, для гребца важнее получить выигрыш в силе, а не сэкономить на длине гребка. И поскольку я очень внимательно следил за глубиной погружения лопасти моего весла, а мой соперник этого не делал или даже не знал о такой обязательности при гребле, вот он при хороших физических показателях, не смог одолеть теорию закона Архимеда про рычаги.
* * *
Но вернусь на наш песчаный пляж для дикарей. Как мы проводили там время. Появлялись мы на пляже довольно рано, чтобы занять место поближе к морю. Потом уже, познакомившись с соседями, которые были в Анапе на наших же условиях, мы занимали место для них, а они для нас, если кто-то приходил раньше. У нас было четыре высоких, метра по два, шеста. Мы втыкали их глубоко в песок. Сверху к ним привязывалась большая простынь. Внизу к этим четырём шестам привязывали углы другой большой простыни. Получался навес, создающий тень над головой, а нижняя простынь была нашей подстилкой, если хотелось отдохнуть в тенёчке или даже поспать, когда речь шла о детях, а во время еды, нижняя простынь становилась нашим столом, на котором появлялись разная еда и фрукты.
Некоторые продукты нуждались в охлаждении. Для таких «приверед» выкапывалась руками в песке очень глубокая яма, в которой и хранились «привереды».
По пляжу постоянно ходили местные мальчишки, которые довольно дёшево продавали варёную горячую кукурузу. С солью она была очень вкусной, а початки были всегда огромные, и мне часто хватало одного початка вместо целого обеда. Конечно на «столе» всегда были помидоры, редиска, лук, огурцы свежие или солёные, варёные яйца и много всякого, что продавалось на местном базаре. Из мяса чаще всего была холодная курица в варёном или жареном виде, которую мама готовила дома. На пляже куры съедались моментально, и никого не надо было приглашать дважды.
Наш дикий пляж был достаточно большим, однако, из-за огромного количества детей, он не пользовался хорошим авторитетом среди взрослых. Вода около самого берега была всегда мутной, а если хотелось поплавать в чистой водичке, приходилось уходить от берега очень далеко, на довольно глубокие места.
Был и другой вариант: если вдоль берега пройти примерно семь километров, то можно было попасть в место, которое называлось Геленджик. Там был прекрасный песчаный пляж, чистое море, правда, глубокое около берега, где часто бывали большие волны, в которых купаться и плавать было довольно опасно даже хорошим пловцам. На нашем детском пляже часто рассказывали очередную историю о незадачливых отдыхающих, которые теряли своих друзей в Геленджике из-за недооценки коварства чистого моря и больших волн.
При разговоре о чистом море, мне всегда вспоминаются два случая.
Моя мама иногда брала меня на руки и относила далеко от берега, и там давала возможность мне побултыхаться в чистой воде. Иногда меня доверяли нашим знакомым С-ковым, благодаря которым мы открыли для себя Анапу. Они жили в нашем московском доме в восьмом подъезде. И состав их семьи был похож на нашу, с небольшой разницей в том, что старшая сестра моего одногодка Сергея была на один год старше моей сестры. Её звали Галей. Вся их семья была высокого роста, как на подбор. Но в отличии от меня, Сергей умел неплохо плавать. В этом месте своих воспоминаний я часто перехожу к вопросу, как и где я всё же научился плавать.
А получилось это примерно в мои двенадцать лет. Тогда наша соседка Ольга Семёновна, по рекомендации той же семьи С-ковых, которая познакомила нас с Анапой, впервые сняла дачу. Семья С-ковых уже с тридцать седьмого года регулярно арендовала летний домик в прекрасном месте Подмосковья. Ольге Семёновне захотелось пожить на природе в чистом воздухе. Она сняла себе комнату с террасой недалеко от дачи наших общих знакомых С-ковых, но из-за её физических проблем ей нужен был помощник, и выбор пал на меня. На то лето я уехал в Подмосковье, в Манихино, где, живя у Ольги Семёновны, должен был следить, чтобы в доме всегда была питьевая вода, которую я приносил с колодца, а также продукты, которые я покупал в магазине, расположенном довольно далеко. Это было не очень сложно для меня, зато я мог наслаждаться жизнью, якобы, под присмотром моей второй мамы.
Понятно, что в первое лето моей жизни в Манихино моим гидом по окрестностям был старожил этих мест — Сергей. Его семья прекрасно знала и окружающие леса с грибами и ягодами, и просто все, исхоженные собственными ногами, окрестности.
Сравнительно недалеко от нашей деревни протекала река Истра. До войны на ней была плотина, но фашисты её разбомбили. В наши дни берега Истры соединяла уже не плотина, а очень красивый подвесной мост, около которого было единственное на всю округу глубокое место в реке. До войны вода, падающая с плотины, вымыла огромную яму на дне, и её стали называть омутом. Хорошие пловцы ныряли, но так никто и не смог достать до дна.
На берегу перед самой водой лежал крупный камень с плоской площадкой наверху, с которого можно было прыгать в этот самый омут. А перед камнем возвышался старый берег Истры. Был он высотой метра три, и от верха до камня всего метров десять, пробежать которые было легко и, оттолкнувшись от камня, прыгнуть в воду.
Так вот, когда Сергей знакомил меня с достопримечательностями Манихино, а точнее, деревни «Обновлённый Труд», мы незаметно подошли к подвесному мосту. День был жаркий, солнце — в зените… Всё вокруг предлагало искупнуться. А почему, собственно, нет? Мы быстро скинули с себя то, что надо было скинуть, и первым – Сергей, а за ним – я — прыгнули.
Хорошо помню своё состояние в тот момент: уже находясь в полёте, я вспомнил, что совершенно не умею … плавать! Но, как всем известно, в воздухе тормозить нельзя, и не потому, что — запрещено кем-то, а просто: тормозов-то в воздухе не бывает! Вот таким болваном я плюхнулся в омут вниз головой! И что, скажите на милость, было делать?! Ответ один — плыть! И я поплыл. На мелководье стоял Сергей и во все глаза смотрел на меня, плывущего к нему. Он же прекрасно знал, что даже на море я не плавал!
Ну, а в Анапе я так и не поплыл… по поверхности моря, но я прекрасно плавал под водой. Я не стремился, как все топоры, улечься на песчаном дне, а изображал из себя дельфина или человека-амфибию по имени Ихтиандр. Конечно, прекрасный фильм был выпущен позже, но я уже не раз читал книгу Беляева про человека-амфибию и мечтал плавать, как Ихтиандр! Именно поэтому я под водой не был другом топора, а стремился стать хотя бы знакомым Ихтиандра!
Так вот, в Анапе в очередной раз, когда меня надо было прополоскать в чистом море, я был поручен нашим знакомым С-ковым. Были взрослые: Пётр Ильич, Мария Яковлевна и их старшая дочь Галя. Меня, как было заведено, отнесли туда, где взрослым было «по грудь», ну, а мне – два моих роста до дна. С-ковы решили поучить меня плаванию и, разделившись на две группы, разошлись между собой метров на десять. Галя взяла меня и сказала, чтобы я плыл в сторону её родителей. С этими словами она столкнула меня со своих плеч в воду и я, по их понятиям, должен был, барахтаясь, начать плыть.
Задумано было всё хорошо, кроме одного: мы по-разному понимали слово плавать. Я понимал это слово с точки зрения дельфина или Ихтиандра. В воде все плавающие плывут под водой, а по поверхности плывёт нечто другое… Я видел, как плавают по морю шлюпки, спасательные катера, на худой конец, пароходы, но живое плывёт внутри воды! Никто же мне не объяснял, что делать и как делать, чтобы уподобиться шлюпке, к примеру!
Конечно, согласно своему представлению, именно своему, а не представлению взрослых, я набрал воздуха в свои небольшие лёгкие и поплыл… под водой. В этом деле я тогда был уже мастером, поскольку, каждый раз, купаясь, нырял под воду и, открыв глаза, представлял себя дельфином, и уже умел управлять своим телом, как живой окунь в воде нашей московской ванны. Разница была только в том, что после окончания воздуха я спокойно вставал на свои кривоватые ножки и из дельфина сразу становился обычным мальчиком, и мог сам снова выбирать, кем быть в следующий мой нырок: окунем, дельфином, знакомым Ихтиандра.
Так вот, от Гали я поплыл не «кролем» или стилем «брасс», а собственным стилем «карп в ванной». Я очень старался. Мне хотелось произвести хорошее впечатление и вызвать похвалу взрослых. Частично я добился своей поставленной задачи: взрослые были ошеломлены! Они меня потеряли… Я уплыл в глубину, да там повернул в сторону от нужного направления, потом ещё раз повернул в обратную сторону и врезался головой в чьи-то ноги. Это был Пётр Ильич. Правда, меня ожидали с другой стороны, а мне удалось запутать свои следы в воде… Сегодня я прекрасно понимаю состояние наших знакомых, и не в претензии к ним за то, что они с тех пор больше никогда не брали меня для прополаскивания в чистой воде…
Мои подводные чудачества, в нарушение хронологии, переносят меня мысленно в Евпаторию. Туда я впервые приехал в тринадцать лет, во второй половине лета.
Первую же половину того лета я провёл в пионерском лагере в Катуарах, под Москвой. Была первая смена, не всегда было тепло, и я увлёкся выпиливанием. С помощью ручного лобзика я успел за всю смену выпилить и собрать красивую шестигранную настольную лампу. На ней была изображена лисица, тянущаяся к винограду. Но больше всего мне запомнилось моё знакомство с девочкой Люсей. Почти всю смену мы при первой же возможности встречались на разных пионерских мероприятиях, на танцевальной площадке, где она меня учила танцевать современные танцы, а не различные полонезы, к которым я тогда был приучен своими занятиями фигурным катанием, только входящим в спортивную культуру СССР.
Но первая смена быстро подошла к концу. Мы с Люсей договорились, что на следующую смену обязательно приедем в наш лагерь, и даже не обменялись адресами, уверенные, что через неделю (пересменок для оформления путёвок) опять встретимся.
Однако, дома меня ждало неожиданное решение родителей: меня отправляют в пионерлагерь на Чёрное море, куда моему папе с огромным трудом удалось достать в министерстве путёвку. Вот так была разрушена дружба двух юных сердец, зародившаяся в мои тринадцать…
Но я не случайно заговорил сейчас о Евпатории. Туда я приехал уже умеющим плавать, и воды не боялся. У нас был отдельный, закрытый от других посетителей, пляж. Даже кусок моря был ограждён буйками, за которые нельзя было заплывать ни снаружи отдыхающим, ни изнутри нам, пионерам. В воде всегда находились несколько взрослых и физически крепких ребят пионервожатых, обязанностью которых было следить за соблюдением установленного санитарного режима детского оздоровительного отдыха.
При нахождении в воде, куда нас выпускали поотрядно на строго контролируемое время и обязательно вместе с двумя вожатыми нашего отряда, всегда присутствовала врач с помощниками, иногда в воде, а в основном, под навесом в тени. Особо контролировались детишки из младших отрядов, но я был уже из старших и в воде чувствовал себя более свободным, тем более, что являясь членом совета отрядов лагеря, имел более доверительное отношение со стороны вожатых. Иными словами, я не чувствовал над собой давильный пресс «ответственных товарищей»…
Меня спокойно выпускали поплавать туда, где мне было не только «с головкой», но и даже «с ручками». И это было за спинами нашей импровизированной «охраны».
Однажды, я плавал в своём привилегированном «лягушатнике» и мне захотелось чего-то новенького. И я придумал: сделать под водой кувырок. Набрав побольше воздуха, я нырнул, под водой сгруппировался и сделал первый оборот. Воздуха было ещё достаточно, и я продолжил начатое. Сделал второй оборот и тут же пошёл на третий… Когда моя голова была уже около дна, и я хорошо видел песчинки, ракушки и камушки на дне, я понял, что воздух в «резервуарах подводной лодки» закончился, и «команде» дышать больше нечем. А надо ещё повернуть себя на пол-оборота, а кислорода-то — тю-тю: весь вышел!
Открыть рот — СМЕРТЬ! А хочется закричать, ох, как хочется!..
Откуда силы взялись?… Да, я сумел встать на ноги, но мне же там было «с головкой»! А под водой я не мог найти воздуха в нужном количестве. Началась паника внутри «плавательного аппарата», каким я себя представлял...
Я выпрыгнул на воздух и успел зачерпнуть в свою пасть немного воздуха, но тут же ушёл под воду, потому что у меня сильно закружилась голова, видимо, от нехватки кислорода, и я потерял ориентацию в пространстве. Но это был ещё не мой день…
Каким-то чудом я сумел взять себя в руки: прекратить панику и начать плыть. Причём, поплыл в противоположную сторону от берега. Когда я это понял, я тут же развернулся, а тут и прозвучал сигнал для выхода из воды.
Но интересно, что в следующий заход в воду я опять повторил кувырки под водой. С той лишь разницей, что больше двух кувырков подряд я уже не пытался делать…
* * *
И ещё из моей «морской Одиссеи».
Анапа. Меня в очередной раз потащили прополаскивать в чистой воде. Была мама и старшая сестра Оля. В море я ехал на маме, рядом шла сестра и дочь хозяйки комнаты, у которой мы тогда жили. Она была немного старше Оли. Когда мы дошли до нужной глубины, меня тщательно выполоскали, и прополощенного мама передала в руки Оли, которая должна была отнести чистого братца на берег, донести меня до нашей лежанки, а потом вернуться к маме, чтобы вместе ещё немного поплавать. В то время Оля прекрасно плавала, и меня спокойно доверяли сестре (и не только в море).
Отмыв меня от песка и передав Оле, мама бросилась в воду, чтобы поплавать в глубине «на спинке», а сестра, посадив меня на плечи, пошла в сторону берега. Правее от нас метрах в десяти шла дочка хозяйки. Но так получилось, что Оля пошла чуть правее от той линии, по которой мы пришли для полоскания меня. И в какой-то момент моя сестра провалилась: она ногами попала в воронку от бомбы времён войны, которая ещё не успела заровняться морем. Оля ушла полностью с головой под воду и всё, что она могла, это на вытянутых руках держать меня над поверхностью моря, чтобы я не захлебнулся, но сама она всё глубже уходила под воду. Её ноги съезжали по склону огромной и глубокой ямы, не находя опоры, поскольку дно было песчаным и за долгие годы не утрамбованным водой.
В какой-то момент к нам кинулась дочь хозяйки, совершенно не понимая, что происходит. А я изо всех сил своего молодого петушиного голоса заорал с призывом к маме. При этом Оля не отдавала меня и своей подруге, понимая, что та тоже провалится в ту воронку, которая затягивала её саму.
Но рёв «моей сирены» был вовремя услышан мамой: мы ушли ещё не очень далеко от неё… Таким образом, ещё раз я не прекратил своё существование на нашей планете!
Всю жизнь я, вспоминая этот случай, думаю, что же надо было делать в той ситуации. Вижу только один вариант: Оля должна была оттолкнуть меня от себя, быстро, воспользовавшись свободными руками, выплыть из воронки и поймать меня, встав ногами уже на крепкое дно. Другого решения за все эти годы я не смог придумать…
Выбравшись на берег, мы собрали свои монатки и по самой жарище поплелись домой. Пропала всякая охота наслаждаться солнцем, ветром и водой.
* * *
Вспоминается ещё один случай из моей пионерской жизни в Евпатории. После купания в море нам полагалось прийти в душевую и пресной водой смыть остатки соли и всего остального, что прилипло к нашей коже. Процедура была не очень приятной, поскольку вода была из водопровода и совсем не подогретой. Однако, избежать экзекуции было совершенно нереально, поскольку старшие вожатые добросовестно выполняли свои обязанности и не давали никому возможности избавления от санитарной процедуры.
В душевой, на бетонном полу, лежали деревянные решётки, размокшие и старые от времени. Ходить по ним было очень противно и скользко. Но в какой-то момент наши холодные обмывания резко были отменены санитарной службой Евпатории: в соседнем отряде от столбняка умер хороший парень. А получилось это вот как. При очередном пресном обмывании этот парень наступил пяткой на торчащий, из решётки под ногами, ржавый гвоздь. Укол был совершенно небольшой, и крови выступила всего одна капелька. Естественно, что «настоящий мужик», какими мы все всегда были, не стал никому из старших, а тем более врачам, что-то рассказывать. Через три дня он умер… А в нашей душевой, особенно в старых решётках, были обнаружены полчища столбнячной заразы…
Конечно, на месте того парня мог оказаться любой из нас, но я, по уже сложившейся привычке, думаю о себе: мы с тем парнем обливались из-под одного и того же душа, торчащего из трубы в потолке, а значит, и ходили по одним и тем же решёткам, поэтому у меня была очень большая вероятность, вместо того парня, «вытянутся» в последний раз в своей жизни, но опять не случилось…
На этом закончились реперные точки моей памяти из Чёрного моря в городе Анапе и не только…
Всё время пополняется список случаев с одним и тем же вопросом: почему я всегда оставался жив?..