Зинаида ВИЛЬКОРИЦКАЯ
МЕНЯ ЗОВУТ БАСЯ
...В кромешной тьме,
Запутавшись средь звезд,
В холодной бесконечности
Иду сквозь шорох детских слез
Над краем Вечности…
(Галина Феликсон)
*****
– Ничего не бойся и ни о чем не думай. Хорошо, Бася? Закрой глаза. Представь, что лежишь на сеновале. Над тобой – бездонное небо аквамаринового бархата и яркие-яркие звезды, какие бывают только в августе и в середине января. Стрекочут цикады. Мириады звезд разбавляют густые темно-синие сумерки – и взлетают то вверх, то вниз, переплетаясь в танце Вселенной. Дивное благоухание полевых цветов и свежескошенных трав убаюкивает тебя, а ты смотришь в эту безмятежную даль и чувствуешь себя крошечной песчинкой в огромном мире, который нельзя охватить ни взглядом, ни мыслью... Ничего не бойся – и ни о чем не думай. Обними меня и маленького Мотеле… Все будет хорошо, Бася.
– Мне хорошо, мама. Мне хорошо... Я выплываю из черного омута на сверкающую теплоту…
Так и не узнав, как шумит море… Как выглядит апельсин… Как звучит музыка несбывшейся мечты… И что такое стать взрослой.
*****
– Что там у тебя, Серя?
– Гриб.
– Не гриб это. Глаза-то… вон как забегали! Ну-ка, кулак разожми...
– Земля это, Витёк. Просто земля. Комок земли.
– А из комка что торчит? Монета?
– Не монета. Сережка вроде.
– Золотая? Дай посмотреть.
– Отстань. Она жидовская.
– Откуда?
– Оттуда. Где жидов убивали. Вон за тем деревом. Место тихое, неприметное. Богом и людьми забытое. Ни указателя, ни обелиска, ни надгробной плиты: сто раз мимо пройдешь – не заметишь. О нем мало кто знает. Всех, кто знал, уже нет… А больше некому знать. Разве что полицаям недобитым, да и тех уже ноги не носят.
– Властям заявляли?
– Зачем? Кабы они хотели знать, давно узнали бы. Им удобно не знать, а мы… Мы люди маленькие. Властей по пустякам не беспокоим. Мертвым, Витёк, все равно, где лежать. На два метра под землей… На полметра… Хоть так, хоть так – не воскреснут.
– Еще что-то стоящее там есть? – порой голос алчности сильнее гласа души. Ее истинное звучание проявляется в самых неожиданных ситуациях.
– Нету вроде. Кости и есть кости. И черепа. В основном – детские. Семь десятков лет прошло. Там уже до нас рылись и рылись.
– Лишний раз копнуть не мешает. Как назло, дождь начинается. Закончится, подсохнет – наведаемся. Авось, что-то и осталось. Наше от нас не уйдет.
*****
Сергей Шквыря не был ни вором, ни бандитом, ни убийцей. Он был заурядным мародером. Искал, чем поживиться – и нашел. «Лишний раз копнуть» помешал сильный дождь с градом. Всю дорогу, пока до дома добирался, по мотоциклетному шлему барабанил. Злился за то, что мертвых потревожил? Ерунда это все.
Наскоро отмыв-отчистив добычу от земли, Шквыря включил настольную лампу, взял лупу… Таки золото. Ничейное. Сережка в виде меноры – еврейского семисвечника. «Сережка». Так называла его… Ладно. Проехали. Была – и сплыла. Скатертью дорога. Пора на боковую. Может, что-то путное приснится. Футбол, например.
*****
Ночью, как по заказу, приснился Сергею футбольный матч.
– Ну же, Серя! Ну! Бей! Ты должен забить гол! – ревели трибуны.
Мяч был… странной формы. Будто голову ребенка отделили от туловища и…
– Ты что, спишь? Пасуй! Не спи! Па-а-а-су-у-уй, Серя-а-а-а-а!
Огромные черные глаза «мяча» смотрели, не мигая. В кудрявой копне антрацитово-черных волос блеснула сережка.
– Мне холодно... Мне очень холодно…
– Свят, свят, свят! – Сергей проснулся в ледяном поту. – Неужели они… и мертвые… своих защищают?
Вот черт. Где-то от бабки свеча завалялась. Бабка сильно верующая была. Сергей в церковь не ходок, но свечу зажег. За упокой души. То ли своей собственной, то ли той, убиенной.
Свеча горела всю ночь. Кошмары больше не снились, но было кое-что наяву. Добыча-то… с еврейским норовом оказалась. Хотел с раннего утречка по старой доброй традиции справить малую нужду на любимые Викины астры – не смог. Надумал огреть палкой вечно беременную Мурку – рука онемела.
Чего ради? Из-за этой блудливой кошки Вика ушла. Котят он, видите ли, утопил, бездушный-равнодушный. А если человеку тишины хочется? Ежели не топить, весь двор в котах будет. Они каждые три месяца рождаются! Орут, под ногами путаются… Но Вике – по фонарю. Пришлось поучить уму-разуму: пару рюмочек хлопнул, по зубам съездил, по стенке чуток размазал… А она… Прынцесса гордых цыганских кровей… Выпрямилась во все свои метр пятьдесят пять, ни слова не сказала – и ушла, в чем стояла. Пузом вперед, носом кверху…
Ушла – и ушла. Оно и к лучшему. Есть чем заняться. Сам себе хозяин. Свобода, независимость, рыбалка, грибы, охота, футбол… С дружками закадычными, с пивком да таранькой – самый смак. Развод подписал ей, конечно. Не изверг какой. Сына признал, на свою фамилию – Шквыря – оформил. От родной крови не отказался. Алименты платит исправно. За кого обидно, так это за Джека. Пошел за Викой, предатель, и не оглянулся. Как она справляется – разведенка с ребенком? Ее дело. Но замуж не спешит. Пятый год не спешит. Да и Сергею новый хомут на шею не к спеху. Куда спешить? Все бабы одинаковые. И мужики благородством не шибко богаты. Не стоило ей уходить. Мурка-то – пострадавшая сторона – не ушла и не уйдет. Твари кошачьи, как ни обижай, к месту привязаны…
С Муркой поладить проще, чем с Викой. Есть кому «здрасьте» сказать, тапком воспитнуть, поясницу согреть…И чего она так мяучит?
Заставил себя вылезти из-под теплого одеяла. Кто-то за окном торчит-маячит. Подошел к окну, отодвинул занавеску…
Огромные черные глаза ребенка смотрели, не мигая. Кудрявая копна антрацитово-черных волос намокла от дождя.
– Мне холодно. Открой!
– Что за чертовщина? – на ватных ногах отошел от окна, задернул занавеску…
– Я не чертовщина! Я Мишанька! Открывай уже!
– Ни фига се… Мишанька! Богатым будешь! – Шквыря присвистнул от неожиданности. – Когда ты последний раз стригся? Из-за этой твоей чернявой-кучерявой шевелюры я… это самое… родного сына не признал!
– В понедельник постригусь! Я к тебе на все выходные в гости пришел! Мама Вика разрешила!
– Ладно. Пойдем, машинку тебе купим, – расщедрился Сергей. – На дистанционном управлении. Хочешь машинку?
– Лучше куклу, – сказал Мишанька, не отрывая взгляда от картонки с сережкой. – Мне кукла нужна.
– Кукла? Зачем? Ты же мальчик. Мужчины в куклы не играют!
– Я не себе. Я девочке.
– Какой еще девочке? Не дорос ты, Мишань, за девочками бегать. У девочки есть родители. Пусть они ей покупают!
– Они не могут. Их нет. И ее нет.
– Откуда ты знаешь?
– Она мне сама сказала.
– Ну-ну. Как она могла сказать, если ее нет? Мал ты еще, Мишанька. Сказку-выдумку от были не отличаешь.
– Отличаю! – Мишанька говорил, как взрослый. – Она дышит. Она живая.
– Кто? Сережка?
От перепадов света и теней крошечная золотая менора и впрямь… словно пробуждалась к жизни.
– Пора завязывать с выпивкой, – подумал Шквыря. – Вон как в ушах звенит. Неспроста это. Голоса чьи-то, детский плач… Ветром принесло? Нет, не ветром. Значит, серьга. И что с ней делать? Избавиться? Договорился с Витьком на три бутылки «Хортицы» поменяться – рука не поднялась, ноги не шли. Как отделаться от этого наваждения?
– У сережки есть девочка! – не умолкал Мишанька. – Ей холодно. Ее зовут Бася.
– Она тут?
– Она не тут. Она там.
– Ты ее видишь? – Сергею припомнилась покойная Викина бабка-цыганка. Сквозь землю на три метра видела. Пропавшее находила. На картах всю правду раскладывала. Неужто Мишанька в прабабку пошел?
– Я не вижу! Я просто знаю, что она там. Жаль, что убили ее вот так. Полицай пули для охоты приберег, а Басю – черпаком большим. Так сильно ударил, что ручка сломалась.
– Как ты можешь… Если она…
– Она там! – повторил Мишанька. – Она покажет, где. Только туда ногами – далеко. Туда ехать надо.
– Зачем? Кому это нужно? Ей?
– Нет. Это не ей. Это нам нужно! – Мишанька схватил мотоциклетный шлем. – Поехали?
А ведь он прав. Маленькие дети видят и чувствуют то, чего не видят и не чувствуют взрослые. Это не мертвым – живым нужно. Зачем – и сам не знаешь. Каждый из нас платит за свои поступки, не подозревая, насколько велика цена. Ладно. ЗаплачУ.
Поехали!
*****
…Это было то самое место. В ушах снова зашумело. То ли шелест листвы. То ли стук ветвей. То ли шепот чей-то. То ли стон. То ли смех.
Мишанька слез с мотоцикла и шагал сюда так уверенно, будто и впрямь вела его неведомая сила. А потом вдруг исчез.
– Мишанька! Ты где?
Тишина.
– Мишанька! Ответь!
Тишина. Вика узнает – убьет.
– Мишанька!!!!!!
Гулкое эхо всколыхнуло тишину и зазвенело цыганским монистом Мишанькиной прабабки. На небольшой, всего лишь полуметровой глубине, виднелись останки тех, у кого растоптали право на жизнь. Под «рылом» совковой лопаты со сломанным полусгнившим держаком (Мишанька «черпаком большим» назвал) был детский череп. Орудие Басиной смерти – проржавленное, временем издырявленное – сохранило ее когда-то роскошные кудри. Их не смыло дождями, не разметало ветрами… А вот и вторая сережка. В волосах запуталась. Очень густые они были. Потому и сережки уцелели. Их не заметили ни те, кто убивал, ни те, кто в останках копался.
Они и цыган тут убивали! Ежели бы это не в наши дни было, Мишанька там бы лежал. И Вика лежала бы!
– Мишанька!!!!!! – за считанные минуты Шквыря осунулся и поседел.
– Чего кричишь? – огромные черные глаза Мишаньки стали еще больше. – Я за дерево отошел. Мне в туалет было нужно!
*****
Странное, всепоглощающее ощущение беспомощности и безысходности, никогда до сих пор не изведанное, накатило – и не отпускало. Фейгеле… Абиселе… А штикеле… Это кто? Души лежащих там?…
Почувствовал на себе чей-то взгляд. На самой верхней ветке могучего древнего дуба сидели птицы. Не пели, не шумели. Неподвижно сидели и смотрели. Почему не взлетают? Чего выжидают? Ветка сухая, безжизненная… Того и гляди, упадет.
– Хочешь ее увидеть? – спросил Мишанька. – Возьми меня за руку и закрой глаза.
– Меня зовут Бася…
Девочка из Мишанькиного видения существовала, но Шквыря увидел не ее. Окно в доме, которого нет – и людей, которых нет. Мужские руки, красиво слепленные, держали только что выкованную сережку-менору. Вторая менора – на подушечке-игольнице, а та игольница – на книжке полураскрытой, с буквами непонятными. И занавеска так тихо и плавно за ветром колышется, будто все это и впрямь наяву происходит.
– Ну-ка, взгляни, Бейле… Одна больше другой получилась?
– Абиселе. Чуть-чуть. Совсем чуть-чуть, но кто это заметит, Рувим? Их же все равно в волосах не видно! У нашей Баси такие густые и непослушные волосы… Как ни расчесывай, как ни заплетай, через полчаса – все пряди наружу!
– Бася, доченька, птичка моя, иди сюда, фейгеле! – предвкушая небывалую девичью радость, улыбнулся Рувим. – Примерь!
– Ох, и балуешь ты ее, Рувим, ох и балуешь… Ей всего семь. Может, на бат мицву подарим?
– До бат мицвы дожить надо… А сережки в красивых ушках – это красиво! Пусть ей будет на здоровье.
Бася кружилась и прыгала от счастья. В кудрявом облачке иссиня-черных завитков играли в прятки крошечные золотые меноры.
– А я? – это маленький Мотеле из-под стола выглянул. – Я тоже ребенок! Мне тоже надо! Я не хочу сережки! Хочу машинку! На веревочке водить!
– Будет тебе машинка. Обещаем!
Фейгеле… Абиселе… А штикеле…В непутевой голове Шквыри щелкнул переключатель. Господи! Да что же это такое?! Почему я тут? Что я здесь делаю? Помочь ничем не могу… Предупредить не могу… Знаю, что будет – и беду отвести не могу.
Бегите! Уезжайте! Спасайтесь! Заглянул в окно – и снова увидел, как Рувим сережку делает, как с женой разговаривает, как Бася сережки примеряет – одна менора чуть больше другой…
Басе так и осталось семь. До ее бат мицвы не дожил никто. Ни Бейле, ни маленький Мотеле… Рувим погиб в сорок третьем под Сталинградом, так и не узнав об этом.
*****
… Кого трогают трагедии чужого народа? Когда человека это не касается, ему плевать. А когда хоть чуть-чуть понимаешь, каково в этой шкуре, доходит до тебя то, чего не знал, не до конца понимал… Или не хотел понимать. Боишься за своего ребенка больше, чем за себя, но ничего сделать не можешь. Откуда оно взялось? Как от этого избавиться – и стоит ли избавляться?
Как назло, мотоцикл заглох. И телефон, как назло, разрядился. Пришлось на своих двоих домой добираться. Мишанька вначале на шее отцовской ехал. Потом на спину перебрался. Пригрелся, придремал… То ли сны Мишанькины в Сергееву голову забрели, то ли что-то в душе пробудилось. Снова и снова видел Шквыря невидимое, давно ушедшее и не с ним происходящее. Фейгеле… Абиселе… А штикеле… Что за мужик на лавочке сидит, над книжкой в молитве качается? Незнакомый мужик. Не нашенский. Шквыря его никогда не видел. Книжка тоже не нашенская. Чей это дом? Молчит мужик. Немой, что ли? Подошел – нет никого.
*****
Порой голос души сильнее гласа алчности. Его истинное звучание проявляется в самых неожиданных ситуациях. «Ты не сережку нашел. Ты себя нашел. Душу свою человеческую», – пульсировало в ушах.
И что с этой душой делать? Как жить? Кому она нужна? Не может же вдруг человек стать другим человеком? Может. Если влезет в шкуру того, другого, – и поймет, каково это, – может. Пойдет к «властям» кричать и ругаться. Схватит за галстук, стащит с насиженного кресла и с криком «Я вас до печенок достану! Я из вас душу вытрясу!» – загремит на пятнадцать суток.
Отсидит – и опять за свое.
– Ты чё, Серя, сдурел? – скажет ему Витёк. – С какого бодуна ты на главного архитектора города кинулся? На кой леший еврейским вопросом занялся? Угомонись. Мало тебе кутузки за хулиганство в государственном общественном месте?
– Эх, Витёк, не созрел ты человеком быть… и никогда им не станешь! – ответит Шквыря. – Эта сережка мне душу наизнанку вывернула! Там люди погибли! Памятник… Хоть бы камень какой-то… Уважение элементарное проявить… Всего-навсего похоронить по-человечески…
– Зачем тебе лишняя головная боль? – скажет Витёк. – Кому это нужно? Им?
– Это не им. Это нам нужно! Это живые люди были! У них были свои судьбы! Свои жизни! Свои семьи! Они так же любили и баловали своих детей, а теперь валяются, как собаки в беспризорные…
– И что? Семьдесят лет валялись – пускай и дальше лежат. Они тебе вообще никто и звать их никак. Ты-то чего… за жидов… горло дерешь? Сколько можно эту тему мусолить? Сам говорил, там ничего стоящего! Кости, черепа…
– А волосы? Это волосы Баси! У той сережки есть девочка, понимаешь? Ее зовут Бася!
– Что за Бася? Откуда взялася? Сколько таких Бась непохороненных… Имя не русское… Не людское…
– Людское имя! Людское! Человеческое! Мы же сами людьми быть перестанем, если хоть что-нибудь для них не сделаем! – неожиданно поддержит Вика. И не только поддержит, но и шум поднимет, народ организует. Школьников, студентов, своих сотрудников… Весь завод сельхозмашин с лопатами-граблями вышел. Высшее начальство тоже подключилось.
– Папка, ты совсем-совсем другой стал… – шмыгнет носом Мишанька. – Я тебя таким еще не видел никогда. И мама не видела. И Джек не видел. Он в твою сторону даже голову никогда не поворачивал, а тут – смотри – навстречу бежит! Голову на колени кладет!
– Если простила собака, значит, простили все? – Шквыря погладил собачью морду и вдруг встретился с теплом Викиной ладони.
Фейгеле… Абиселе… А штикеле… Проснувшись среди ночи, Мишанька с трудом дождался утра – и в «Детский мир». За куклой и машинкой. С родителями! С обоими!
*****
Кого трогают трагедии чужого народа? Трогают. Отлили большую железную менору (тут и Витёк руки приложил: они у него золотые могут быть, при желании).
К субботе покрасили ограду. Собрались люди. Все. На удивление много людей. Пришел раввин. Зазвучал бессмертный древний кадиш.
И вдруг зашумела-застонала раскидистая крона исполинского дуба, корни которого были пропитаны кровью… И под треск обломившейся ветки в небо взлетели птицы. Стая птиц.
На волю. За облака. За звезды. Птицы казались душами, улетающими в вечность, и становились все прозрачнее и прозрачнее… Пока не растворились в бескрайней небесной синеве… Будто никогда их и не было.
Но все-таки они были. Одна такая фейгеле уронила перышко – иссиня-черное, как волосы Баси. Легко и свободно кружась в объятиях ветра, оно присело на чашу огромной меноры. Вот и всё. Может, души тех, кого нет, чувствуют, что кто-то помнит и чтит?
И тогда бывший мародер Сергей Шквыря заплакал. Впервые в жизни. А чтобы не заметили ни Вика, ни Мишанька, ни Витек, доверил старине Джеку слизнуть слезу.
Зинаида Вилькорицкая
Иллюстрация художника Эдуарда Бреслера
*******************
Рассказ опубликован в журнале ИСРАГЕО:
http://www.isrageo.com/2018/03/26/basya248/