Назад, Глава 9. И ещё один взмах: http://www.proza.ru/2018/03/27/964
– Ну, пусть всё так и остается. Никогда никому ничего не объясняй. Замечательное
правило... Самая большая ошибка – объяснять что-то, когда в этом нет
необходимости...
Агата Кристи, «Скрюченный домишко».
Мама сказала:
– Всю жизнь ты одни глупости говоришь. И дурацкие советы даёшь. Это меня
не удивляет. А вот почему твои глупости всегда правильными бывают, этого я
понять не могу.
– А потому, – говорит папа, – что самый лучший совет всегда неожиданный. А
неожиданность всегда глупостью кажется.
Эдуард Успенский, «Дядя Фёдор, пёс и кот».
Бацмордуорт очень старался. Видимо, необъяснимое чувство вины гнало его быть повсюду. Он пытался даже сделать то, что он по самой своей конституции сделать не мог, например, залезть на мачту и посмотреть фарватер. Всё-таки эти прибрежные скалы, рифы, банки и прочие капканы очень коварны. К счастью, Ремиса пресекла эту его попытку, иначе корабль имел прочный шанс стать настоящей подводной лодкой, плывя кверху дном. И вот – смех или что иное помешали ей хорошо вглядеться в простирающиеся перед ними водно-островные пространства, – но это неточное взятие курса сказалось так, что... Хотя, быть может, без него не было бы и чего-то такого, чего бы все они, теперь беззаботно плывущие на славном «Мабисловионе», ни за что не захотели бы лишиться.
Например, что сделает могучая и мужественно трудившаяся многие часы в поисках корабля команда, когда оный их корабль (разумеется с ними на борту) выйдет в открытое и свободное море? Когда ласковый ветер мягко и настойчиво влечёт корабль по взятому им курсу, когда небо ясно и вообще ни едино препятствие их не останавливает, когда близится дом и, хотя вместе им так замечательно, но дома их ждут папа... ну, пускай с ремнём, но зато мама... Что сделает атлетическая команда в этих своих волнующих ожиданиях? Конечно, сядет пообедать. Ну, или хотя бы кофе выпьет, как сделал Бацмордуорт, изо всех сил страшась пищевого перенасыщения и полуденного разморения вкупе с внеплановым усыпанием... со всеми вытекающими... э-э... точнее, вылетающими отсюда последствиями.
– Эх, – сказал Дубробор, добивая ещё один килограмм сушёной земляники, – всё хорошо, вот только ягод многовато... Не начать бы мне жужжать, как пчёлка...
– Я – не жужжу, – заявил Бобредонт, поднимая голову от чашки размоченных осинофруктов.
– И мы, – синхронно произнесли племянники Шишемыши, проглатывая тоже какой-то сухоовощ.
– Э-э... м-м... – смутился Бэ. – Я погорячился... простите... – и, видимо, во искупление вины съел ещё полкило ягод.
Но, если серьёзно, то его в любом случае было от них не оторвать, так что, думается, он просто кокетничал.
– А Бацмордуорт, наверное, потому так храпит, что слишком много рыбы ест... – засмеялся маленький Жэ и тут же получил подзатыльник.
Он даже не стал интересоваться от кого, потому что и так было ясно, что нужно извиниться.
– Простите, дядя Бацмордуорт, – тяжело вздохнув, сказал Жуйкаблук. – Всё время я что-нибудь...
– Да ладно, малыш, чего уж там, – великодушно ответил штормун, – я и сам знаю, что я... м-м... э-э... в общем...
– Как же ты спишь-то тогда? – с искренней жалостью спросил Бобредонт; брови его были домиком, глаза – как спелые сливы, так что все улыбнулись, а он сразу надулся.
– Да так вот... – тоже улыбаясь, ответил штормун, – сделал себе бункер и... А тут, видишь, чистое поле и никаких ограждений... Акустика, понимаешь, везде слишком хорошая...
– Н-да-а... – с опаской протянул Дубробор, оглядывая их небольшой и незащищённый корабль. – Мы к ночлегу-то где-нибудь пристанем?
Все тут же отвернулись в разные стороны, и отчего-то кто фыркал, кто тряс плечами, кто грыз ногти... в общем, полный концерт странного и невежливого поведения.
– Да ладно вам, – махнул лапой Бацмордуорт. – Это ещё что. Вот, например, капитан Мак-Шнабс...
– Послушайте, – вдруг перебил его Бобредонт, тоже отвернувшийся в разные стороны и увидевший, что вокруг ничего не видно, – а где это мы находимся?
И все тоже подтвердили, что ничего не видно. Потому что корабль вошёл в туман.
– Странно, – смущённо пробормотал штормун, вращая головой туда и сюда, – вроде бы только что были в открытом море...
– Наверное, просто кто-то не смотрел вперёд! – визгливо сказал Рэ и, топнув лапой, негодующе хмыкнул.
Но никто не одёрнул его. Всем и без этого было не по себе.
– Ладно, – сказала Ремиса, – сейчас я посмотрю... – и стала подниматься.
Она тотчас пропала из виду, и Бобредонт закричал вверх:
– Сейчас же возвращайся, а не то потеряешься!
– А вы пойте что-нибудь... – донеслось до них сверху.
И они стали петь. И самой первой нотой общей их мелодии, можно сказать, затактом стало то, что они бросили якорь.
– Ну, кто первый? – спросил Мэ (одно слово – Перемах).
– Капитан, конечно, – солидно пробасил Бацмордуорт.
Ладно, что ж делать. Пришлось Бобредонту полагать начало. И он спел ту песню, которую не раз слышал от дяди Бобрисэя, песню старика Бобрисвета, слышанную беззубым Бобром на Островах налаков: «...Море чистое – наш дом дорогой...»
Когда он допел, и отзвучали последние её слова «...эх, в море светлое!..», стало вдруг слышно, как тихо вокруг, и даже волны почти не плескались о борт.
– Ну, кто следующий? – сглотнув комок, спросил Бобредонт.
– Вообще-то по старшинству... – начал Стактибус и, деликатно замолчав, посмотрел на штормуна.
Но едва ли штормун видел, что на него смотрят. Мало того, что он нёс вахту на руле, и оттуда из-за тумана ему были видны лишь смутные фигуры сидящих посреди палубы, так он ещё и глаза закрыл.
– Гм-гм! – подал голос Дубробор и манерно добавил: – Господин штормун, ваша очередь!
Тот, странно шмыгнув, хрипло пробормотал:
– Да я... это... можно, я попозже? – глаза он так и не открыл.
– Ладно, давайте, я спою, – заявил тогда Дубробор и откашлялся; потом сделал глубокий вдох, аккуратно выдохнул и пояснил: – Нашу, богатырскую...
И запел... Ну, что вам сказать... Это было похоже скорее на... ну, не знаю...
– О-е-э-э-э-эге-ге-ге-о-го-го-о-о... – глубоко и таинственно загудел Дубробор и тут же переключил регистр на тона выше двумя октавами; признаться, я даже не знал, что он так может: – А-а-и-и-а-а-и-и-и... – похоже, он пытался спеть сразу за двоих.
Все инстинктивно закрыли уши лапами. Но дальше неожиданно стало лучше. Словно бы степь, внешне унылая и однообразная, вдруг преобразилась, как преображается она весною, когда всё в ней цветёт. Или какой она бывает зимой, когда снег бережно хранит в себе золотистые, охристые, сепийные, серебристо-голубые и черноватые тени ковыля, цикория, пижмы и прочих трав и былинок... Когда Дубробор закончил, опять воцарилась тишина, чуть похлопывал тканью парус, позвякивали разные корабельные металлические крепления, да меланхолически тихо вздыхал океан...
– Вот... – широко и великодушно подытожил Дубробор и с нежностью добавил: – Былинная...
– Да-а... – задумчиво и изумлённо вздохнули все.
– Вот только... странно... – медленно произнёс Стактибус. – Я ни одного слова не помню.
– Ну что ж, – обиделся Бэ. – Тогда теперь пой ты. Давай, покажи класс.
– А что? И покажу, – задорясь, ответил Бу; кажется, он волновался.
И вот, он запел. Вначале все улыбнулись, но скоро улыбки сошли с их лиц, и дальше были серьёзны. Он пел:
В тенистом парке гнутые стволы
Хранят ладоней отпечатки,
Цветов весенний ветер сладкий
И гроздья рос прозрачных... Тяжелы
Их очертанья влажные; туман
Всё обволакивает, сонным
Пространством, серебром оконным
Дыша к глазам... Ведь так весна сама
Всё обещает – лишь пойди тропой
Неосязаемой и явной,
Неустраняемым изъяном
Немого сердца, словно песню пой...
И...
Он запнулся и, подождав несколько секунд в ожидании воздуха, наконец выдавил из себя:
– Простите, я больше не могу. Слова кончились.
– Это что... песня о песне? – осторожно и даже как-то нежно спросил Дубробор.
Стактибус открыл было рот, чтобы что-то сказать в ответ, но ему это сделать не удалось.
– А я знаю, о чём эта песня... – произнёс некий прозорливый голос, конечно же, девчачий, чем заставил бедного песнопевца вскочить и скорейшим образом начать сражение с ветряными мельницами.
– Так, – сказал он, – пойду я, посмотрю, как там наш штормун. Может, его надо сменить...
– А тебе что, отсюда не видно? – произнёс тот же голос прекрасной миледи, а именно Долинки. – Экой ты донкихотический...
Не знаю, как вы, но я бы был убит. И превратился бы в мачту на всё оставшееся время путешествия. Но битый жизнью и мужественный Стактибус – нет. Даже ничего подобного.
– Я... – замямлил он. – Это... Ну как сказать... Пусть кто-нибудь... – и вдруг завопил, обращаясь в бесконечные туманные высоты: – Реми-иса-а! Так ка-ак та-ам?
– Хорошо-о! – доплыл до них ответ. – Пойте дальше, я всё ещё смотрю...
Стактибус вздохнул и, плюхнувшись на палубу, заключил поражение мельниц вопросом:
– Ну, кто там следующий? – и закрыл глаза.
Несколько минут было тихо. Наконец добрый Мыкий Дод вызвался, деликатно встраиваясь в тишину:
– Ну... гм-гм... давайте, что ли я спою...
Никто не возразил, и он, глубоко вдохнув, запел:
Во поле береза стояла,
Во поле кудрявая стояла,
Люли, люли стояла...
Люли, люли стояла...
Думаю, многие знают эту песню. И, если знают, то помнят, что она долгая.
И так Дод пел и пел, и никто его не останавливал, и не выказывал нетерпения... Они стояли в тумане, едва колеблясь на волнах, а он пел лесную, луговую песню... Закончив, он подождал немного и, так как никто ничего не говорил, пояснил:
– Эту песню любил петь отец, когда размышлял над изобретением каким-нибудь... Правда, сейчас он редко что изобретает, а потому... – они ещё немного помолчали, и Дод закончил: – Но я всё равно её помню, хотя это и было уже давно, потому что когда я был совсем маленьким, и отец выходил со мной погулять, и я спал у него в рюкзачке, за спиной или на груди, он тихонько её пел, размышляя... Можно сказать, это первые мои воспоминания...
– Да, я знаю, – тихо сказал Бобредонт, – дядя Бобрисэй рассказывал...
Их размышления прервал всё тот же миледический голос.
– Что ж, – серебристо сообщил он, серебристо, словно весенний ручей, простираясь в туманном воздухе, – я тоже спою о природе... Может быть, только не так пространно.
И она спела... Не знаю, песню – не песню, притчу – не притчу... Но только можно было бы её повторить и ещё раз. Так Мыкий Дод, наверное, на правах предыдущего исполнителя, и поступил:
– Ой, а можно ещё раз?
Долинка хмыкнула, но трудно было различить, что это – недовольство или наоборот, довольство, и однако же (или тем более) повторила песню. И теперь я могу повторить вам её краткие слова. Вот они:
– Ой, реченька, реченька,
Почему ж ты не полная?
С бережком не ровная?
– А как же мне полной быть,
С бережками ровно плыть?
Казак коника поил,
Маня воду черпала...
И голос её теперь звучал неожиданно по-детски, без всяких там «интонаций».
– Хорошо... – прошептал Стактибус.
– Да-а... – пробасил согласно Дубробор. – Коротковато только...
– Ну, третий раз я повторять не буду, – улыбнулась принцесса, – уж увольте.
Очередь была за её братьями, но те молчали, делая вид, что они лишь часть обстановки, неизменная и непоколебимая. Тогда смелые Рэ и Жэ, мужественно поддерживая друг друга, вызвались спеть старинную гусарскую песню. Конечно, это была та самая, где присутствуют очень важные слова: «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваши жёны?» Ну, и ответ, разумеется. Как говорится, ради него и пели. Они звучали то в унисон, то в терцию, то расходились в кварту или квинту, что придавало их пению какой-то старинный аромат. Когда раскрасневшиеся от волнения и собственной смелости малыши закончили, вся остальная команда в полном составе им аплодировала. Правда, никто не подумал подняться, а как был, лёжа, сидя или вися, так и приветствовал их, что, однако, не уменьшило удовольствия отважных исполнителей.
Разумеется, двум другим братовеям Мэ и Вэ никак нельзя было теперь отстать от вышеуказанных смельчаков. Они пошептались немного и спели «Ой там на горе...», причём запевалой был то один, то другой. Так сказать, с другой стороны обыграли ту же тему. Ну, или не совсем ту же. Но все всё равно решили, что спели они лучше всех и посему было постановлено вручить им приз: возможность спеть ещё одну, на их выбор. Тем более, что никому больше петь не хотелось, а Ремиса всё не возвращалась. Ну, тогда братья в долгу не остались и спели горское многолетие, там где мелодия извивается наподобие гор или пути оленя по этим самым горам. Точнее, попытались спеть. Потому что не успели они и середины достигнуть, как их прервали. По причине избытка впечатлений, как говорится.
И тут все вспомнили про их штормуна Бацмордуорта, который сидел так тихо, что не то что храпа, даже дыхания его не было слышно. Но долго упрашивать его не пришлось. И он спел, можно сказать, своё профильное, про сон. Точнее, про его недостаток. Только вот отчего-то никому шуточно не было. И даже понять не сразу удалось, отчего так. Потому что он пел:
Ой, да не вечер, да не ве-ечер...
Мне малым-мало спало-ось...
Мне малым-мало спалось,
Ой, да во сне привиделось...
И вот он закончил. Первым всхлипнул Жэ. Потом Мэ и Вэ. Потом Долинка. Рэ долго крепился, но не сдержался и он. И вот уже весь корабль плакал, но не в голос, а тихо, как мелкий осенний дождь или этот туман, бесконечно окружавший теперь их корабль. И Бацмордуорт не попытался их остановить или как-то утешить. Но странно – их глаза и лица были светлы. И тут появилась Ремиса.
– Это что ещё за хлюпанье? – заметила она. – Такое ощущение, что мне в море, а на болоте где-то... – и когда внимание всех было уже собрано, она сообщила: – В общем, мы в открытом море и берега не видно нигде, – и она быстро продолжила, пока никто не успел ахнуть: – Думаю, можно уже полдничать, потому как туман усиливается и нам придётся ждать, пока он рассеется.
Ну, хоть что-то в её словах было утешительным. Та часть, которая касалась преполовения дня и всего к этому прилагающегося. Но к вечеру туман рассеялся и в мягких лучах заходящего солнца они нашли полное подтверждение сказанного Ремисой: никакой земли вокруг не было видно. И что толку, что они бросали якорь, ведь всё равно он до дна не достаёт? Да ещё этот штормун-умелец...
– Слушай, Ремиса, а это ведь из-за тебя с твоим Островом мы заплыли куда-то, не знаю куда! – буркнул надутый и пасмурный Бобредонт севшей ему на плечо Птице.
Но та только улыбалась в ответ. Да, наверное, нужно было всё это, чтобы тебя увидеть, кроткая и удаляющаяся птица пустынь... И тут все вновь повернулись к штормуну, ведь зачем-то по мнению тёти Шишемыши он да полезен!
– А что, – быстренько ответил на этот общий порыв штормун, делая весёлое лицо, – может, поплывём в Дырландию?.. Там так хорошо и интересненько... И я знаю, как оттуда пешком... вернуться можно...
– А чего там такого хорошего? – мрачно спросил Бэ, засучивая несуществующие рукава.
И все пассажиры тоже, с хмурыми и сосредоточенными лицами, окружив, медленно приближались к штормуну. Тот явно почувствовал себя неловко. Но ведь нужно было оправдывать доверие. Особенно если оно каждодневно подкреплялось несколькими вёдрами свежевыловленной рыбы.
– Э-э... А там сыр с дырками! – в ещё более весёлых интонациях ответил он, пытаясь беззаботно смеяться, но у него это получалось как-то уж слишком быстро.
– Сейчас и ты у нас будешь с дырками, – зловеще сказали Рэ и Жэ, засучивая зубы.
Ну ещё бы, ведь с ними рядом выступал Бэ.
– Что такое сыр? – презрительно фыркнул Бобредонт, откусывая осиновую лепёшку, которую по старой памяти (они только что полдничали) держал в лапе.
Бэ вдруг остановился.
– Сыр – это аргумент, – со значением сказал он.
Бу вдруг тоже остановился.
– То есть? – переспросил лишившийся поддержки Бобредонт.
– То и есть, – ответил Бэ. – Что есть.
– А-а... – озадаченно протянул Бобредонт. – И что дальше?
– Гм-гм... – осторожно сказал Бу. – Между прочим, очень вкусно...
– Ну... Дело ваше, – пожав плечами, вздохнул Бобредонт, забираясь на выкаченный для полдника бочонок с вялеными осиновыми рулетиками и вишнёвыми веточками. – Давайте поплывём в вашу Дурландию...
– Э-э... Дырландию, – деликатно поправил Бацмордуорт; ему бы ещё добавить: «осмелюсь заявить», совсем стилистически целостно бы получилось.
Но, так или иначе, общекорабельным советом было решено присвоить штормуну почётное краткое имя Ба. И это было даже неплохо. Потому что по утрам само собою получалось его приветствовать, говоря: «Ба! Кого я вижу!» Но и новоназванный Ба тоже за каламбуром в карман не лез и говорил Бэ, когда нужно было что-то сделать, а тот сомневался в успехе: «Не Бэ!» И все при этом почему-то отворачивались в сторону. Хотя, вообще говоря, понятно – всё-таки ведь Дубробор довольно сильный. И Ба до того уже освоился, что даже решил вновь попробовать рассказать всем свою любимую историю про своего друга капитана Мак-Шнабса, но никто не смог его слушать дальше произнесения этого имени. В общем, их жизнь протекала в трудах и подвигах.
Так что вот так и получилось, что Бобредонт из Города в Бобритании и его друзья отправились в путешествие в Северные края, за Противоположные скалы, за Стреластр, туда, откуда временами к ним, в Бобританию дует ветер.
Дальше, Глава 11. Кмыдино счастье: http://www.proza.ru/2018/03/27/1398