Гнойная хирургия
ГНОЙНАЯ ХИРУРГИЯ
(рассказ)
Туалет в этой городской больнице был общий для больных мужского и женского пола. Как в какой-то там Швеции. Правда, четыре кабинки с шатающимися и ржавыми унитазами имели двери со шпингалетами. Но звукоизоляция при том - нулевая.
На пространстве длинного коридора без окон размещались отделения травматологии, неврологии и гнойной хирургии. Навещать больных не позволялось по причине наличия постоянного карантина. Карантином заведовали охранники на входе для демонстрации собственной значимости в процессах выздоровления: по своей воле и прихоти они для некоторых посетителей отменяли иногда карантинный режим.
В туалете постоянно висел сизый табачный дым, пахло аммиаком и хлоркой. Стены покрашены в угрюмо-синий цвет, а кабинки – в радостный нежно-зелёный. Из открытой фрамуги окна высоко над полом слышался шум города, виднелись верхушки зеленеющих тополей и пробивался запах тёплого мая. Неофициально здесь закрепилось место для курения, несмотря на две настенных таблички «Курить строго воспрещается!» и «Строго запрещается курить!». На одной из стен бросалось в глаза пятно, грубо нанесённое корабельным суриком. Давнишние пациенты, долго болящие, сообщали новичкам, что тут на стене кто-то давно написал: «Будь проклята гнойная хирургия» и написана она была кровью, надпись постоянно пытаются густо замазать, но кровавый лозунг просвечивается сквозь любую краску.
В курилке собирались, как в ночной клуб. По ночам в основном, иногда днём. От обрыдлости больничной, когда уже говорено-переговорено с соседями по палате и известна вся их жизнь, а переповтор отдельных моментов невольно вызывает раздражение. Вот и шли в туалетное помещение для расширения кругозора.
Больничные палаты во всех трёх отделениях на шесть-восемь пациентов: кто в гипсе, кто на растяжке, кто на костылях, а некоторые, кто и в здоровой жизни был крут и удачлив - на инвалидной коляске. Храпящие и воющие по ночам, стонущие всё остальное светлое время суток, капризные от нехватки свежего воздуха и панически боящиеся сквозняков. Обречённые по своему медицинскому полису: что дали – вот и будь доволен, а не будешь слушаться врачей – выпишут за нарушение больничного режима, несмотря на незажившую рану.
В двадцать первой палате курить, лёжа на койке, разрешалось официально только раскоряченному на растяжке восьмидесятилетнему деду мощной наружности. У него был открытый перелом голени, делали ему несколько раз и хирургические переломы и пересадку кожи, но кожа не приживалась, кости не срастались – и травматологи чувствовали перед этим пациентом профессиональную беспомощность, косвенно намекая на вину своих коллег из гнойной хирургии, поскольку диабетчики это их профиль. Да и вообще, возраст такой: закончился моторесурс организма.
Ходячими в двадцать первой палате было двое. Парнишка семнадцати лет, распоровший руку при вскрытии «по-фронтовому» консервной банки со сгущенкой кухонным ножом, и мужик лет под пятьдесят, напоминающий бритым черепом и щетинистыми усами одного из командармов гражданской войны – бывший военный, как он сам и представился при поселении в палату. У бывшего военного были повреждены сухожилия на правой ладони и эту травму он получил, как сам объяснял, "нейтрализовывая преступника" в винном отделе магазина, в котором работал охранником. На кончиках двух пальцев травмированной руки у него были приделаны две резиновые «пипочки», которыми фиксировались вытянутые сухожилия, а в основном его организм функционировал нормально, и бывший военный был главный ходок по ночам за водкой и вином в близлежащую круглосуточную торговую точку.
Молодого парнишку за спиртным, которое заменяло в этом медицинском учреждении отсутствие качественных анальгетиков, антибиотиков, снотворных, не посылали. Даже не спрашивая его согласия. Он всё время беспрерывно спал, отвернувшись лицом к стене. То ли от большой потери крови, то ли – на нервной почве, расстроившись от своего бессилия перед консервной банкой. Утром, до больничного завтрака, молодого навещала мама, прорвавшаяся через карантинный заслон. Мама приносила кастрюльку овсяной каши и два варёных яйца. Напитавшись домашней снедью, молодой опять отворачивался к стене и не просыпался даже на врачебном обходе. Его лечащий врач не уставал выражать удивление: «А этот всё спит? Ну даёт… Вечно спящий, как Ленин в мавзолее. Ну, это и хорошо. Сон – лучшее лекарство в нашем положении».
На днях ещё одного ходячего поместили в палату: слесарь из пригородного автосервиса, которому лопнувшим диском «болгарки» повредило плечо, щёку и лоб. Из-под повязки на лбу на всех палатных обитателей зыркали маленькие, чёрные, нелюбезные глазки. И он большей часть сидел молча на кровати или куда-то уходил в неизвестном направлении. Ему каждый день через вахту передавали продуктовые посылки, в которых всегда была баклажка с молоком, и этот автослесарь цедил из баклажки не спеша, после чего его взгляд приобретал более-менее добродушное выражение. Все в палате так и думали, что в баклажке или спирт, разбавленный молоком, или наркота какая-нибудь наподобие макового отвара, поскольку автослесарь днём своих страданий почти не проявлял, а ночью только постанывал тоненько и скрежетал зубами.
Пятым обитателем двадцать первой палаты, на койке у окна.
располагался чистоплюистый интеллигент, как его обозвал дед, что с ногой на растяжке. Интеллигент каждое утро упорно пробирался к умывальнику по узкому проходу между койками, по-бабьи ойкая, хватаясь за спинки попутных коек и подпрыгивая на одной ноге. Умывался, чистился, брился, применяя множество всяких флаконов, тюбиков – и то и дело роняя что-нибудь из них на пол. А сам поднять не мог по причине недавней ампутации диабетической стопы, вот и просил противно-вежливо «пожалуйста, будьте добры». «Как ты надоел, - говорил ему раздражённо дед, - что ты всё причипуриваешься, как Наташа Ростова… Ляг и лежи неумытым, интеллигент хренов». И тот иногда пытался возражать, опять же приторно вежливо, поминая деду про его «газовые атаки», когда вечерами приходили его жена с дочкой и меняли ему использованные подгузники. Дед в такие интимные моменты и сам чувствовал неудобство за накопившиеся от него запахи и просил своих сопалатников по простому грубовато покинуть помещение. При «газовых атаках» даже вечно спящий просыпался и сонно брёл в коридор.
Шестым в шестикоечном палаточном комплекте присутствовал коренастый мужичонка лет сорока, такой из себя весь взъерошенный, редко бритый, корявенький. Его никто не навещал и передач не передавал. И он единственный из всех был обряжен в больничную пижаму желто-синей полосатости. Себя он представил «таксистом», но по производимому впечатлению круче, чем на водителя колёсного трактора он не тянул. На левой ноге у него сверкал никелем фиксирующий аппарат, и таксист постоянно что-то в нём ковырялся, подкручивал-подвинчивал и называл уважительно эту свою конструкцию «синхрофазотроном».
Что-то, видимо, у него было не в порядке с заживлением ноги: при утреннем обходе у его кровати врачи задерживались дольше, чем у других и мнениями между собой они обменивались тихими недомолвками и по медицинской латыни. Но сам таксист был полон оптимизма, как ёжик в стеклянной банке, в которой ему положили тряпочку для спанья и корочку хлеба для пропитания. Врал он беспрестанно, вызывая у его слушателей открытое раздражение своей брехнёй о жизненных приключениях на просторах страны, которые всегда почему-то заканчивались в его родной деревне. И дед на растяжке, и бывший военный с пипочками на пальцах крутили головами и восторгались: «Вот брешет, как сивый мерин». А чистоплюистый интеллигент всё выискивал нестыковки в поведанных сюжетах и всякий раз пытался аргументированно доказать их небывальщину: « Я, - говорил он, - как преподаватель гуманитарных дисциплин в техническом вузе, руководствуясь логикой и эрудицией, не могу поверить, что ты на берегу Байкала нашёл саблю Степана Разина…». «Да хоть чем клянусь, - азартно хватал себя за горло пятернёй таксист, оскорблённый недоверием. – Там же прямо на сабле написано было: уважаемому Степану Тимофеевичу от русского народа… Кто у нас в истории Степан Тимофеевич?.. Вот, то-то ж!» Дальше таксист, ковыряясь в своём «синхрофазатроне», досказывал окончание очередного приключения, как он после сибирских заработков вернулся в свою деревню, ну и по случаю, конечно, был устроен сабантуй на всю ивановскую. И он, перебрав самогончику, пошухарил маленько. Погонял гостей именной саблей легендарного атамана. Но тёща отобрала саблю, тюкнув коромыслом по макушке. И саблю выбросила в пруд.
«На вот пощупай, если не веришь… Щупай, щупай – там шрам остался», - и таксист наклонял свою лохматую голову в сторону кровати недоверчивого интеллигента. И как главный аргумент своей правдивости, таксист напористо добавлял: «Я вот как вылечусь, я тот пруд осужу. Я уже план придумал. Саблю эту достану и продам за мильён долларов… Думаешь, мильёна не дадут за такую редкость?.. Но сначала я тебе саблю показать принесу. Ты мне адрес свой оставь… Ужасть, как не люблю, когда мне не верят».
***
Больничный день длился долго и муторно. Завтрак, обед и ужин, привозимые на тележке с верещащими колёсиками, которые по своему звуку уже с дальнего конца коридора вызывали выделение желудочного сока. Потом уколы, капельницы и горсть таблеток, не вызывающих никаких эффектов, кроме аллергии. А после ужина – прямо-таки физическими усилиями попытки уснуть, забыться от боли, внушая себе, что одна из проглоченных таблеток действительно снотворное.
А дальше следует больничная ночь. Спят в ординаторских три дежурных врача трёх отделений. На трёх постах в коридоре дремлют за столами ночные медсёстры под синим светом дежурной лампы. И из палат по всей длине коридора разносятся звуки, напоминающие настройку инструментов по разным группам одного симфонического оркестра. Тут и группа струнных – с выражением мелодии тягучего приступа боли. И духовые – это когда уже нет сил сдерживать боль, и вопит пациент во весь голос. Клавишные, с различными переливами тональности доносятся большей частью из женских палат, где пациентки более привычны и терпеливее к боли.
Если зазвонит на столе у кого-то из медсестёр палатный вызов, сонно протянет она руку, шлёпнет по кнопке, давая отбой вызову, и проговорит, не разжмуривая глаз, скорее сама себе: «Ну что вы неугомонные какие… Ну дали вам, что есть – димедрол с анальгином. Всё… Терпите… Санкции на вас пиндосы разные наслали. Спите, уж…»
С далека коридорного слабо слышится оживлённый, не по больничному, гомон. Там, в общем туалете водкой и вином боль отвлекают от организма и в солидарном страдании, наблюдая чужие мучения, свои телесные тягости как бы растворяются в сизой дымке под облупившемся потолком. Туалетное пространство, точно губка воду, как бы впитывает в себя все эти ахи-охи, всхлипыванья, стоны, короткие матерные выражения. Кто-нибудь из ходячих приносит из ночного города сумку, звякающею по-стеклянному своим содержимым и разливают по пластиковым стакашкам на восемь-десять мученников, скинувшихся на эту ночь вскладчину.
Новенькой девушке, привезённой «скорой помощью» несколько часов назад, наливают всклинь и приговаривают с убеждённостью: «Пей, пей… А то сердце от боли зайдётся».
Девушка лет двадцати, со светло-русой растрепавшейся косой глотает судорожными глотками водку из стаканчика вперемежку с постоянно текущими по щеке слезами. Она, выпив, мотает головой из стороны в сторону, раскачивается на стуле и прижимает к себе, как новорождённого дитёнка, загипсованную правую руку.
«Ты кричи, кричи, - советуют присутствующие женщины, - с криком боль выходит. Ну нет в этой проклятой больничке лекарств хороших…». Бывший военный говорит по-командирски уверенно: «Есть у них промидол… Но они, суки в белых халатах, не хотят его выписывать, потому что документации много оформлять нужно». И он сам, оттопырив травмированные пальцы с пипочками, наливает девушке в стаканчик вторую порцию и сообщал всем: «Я когда-то где-то читал, что раненые звери или из капкана вырвавшиеся от постоянной нестерпимой боли в бешенство впадают, а вот люди от таких мук до суицида могут дойти».
Уже осоловев от спиртного, девушка в очередной раз принимается за рассказ о том, как всё произошло и как выглядела её рука, попавшаяся в какой-то там шпиндель на фрезерном станке. В полуобморочном состоянии она укачивает у груди обильно набинтованную выше локтя травмированную руку с проступившими пятнами крови и приговаривает: «Ох, рученька моя родненькая, хоронить тебя, видать, придётся отдельно от меня… Ноготочки я тебе красила, колечки-браслеточки надевала…»
И только под утро, когда просветлеет за окном небо и зазвенят на улицах трамваи, пустеет общий туалет.
***
После завтрака забежавшая в палату медсестра сообщила скороговоркой, что сейчас будет консилиум. Прибудет профессор, заведующий кафедрой гнойной хирургии, и чтобы порядок срочно навели, с тумбочек всё лишнее убрали, полотенца на спинках кроватей расправили и туда-сюда без дела не шастали. После этого сообщения вбежавшая следом санитарка буквально бегом шустро протёрла шваброй проход между кроватями и распахнула окно над кроватью интеллигента.
- Это что такое будет, а? – непонимающе спросил таксист у санитарки.
- Это профессор будет проверять как вас лечат.
- Консилиум – это обмен научными мнениями, - высокомерно заявил преподаватель гуманитарных дисциплин и решительно захлопнул окно.
- Надо мной уже раза два консилиумы проводили, - с печалью заметил дед. – Но не помогло.
Вечно спящий пацан спросил сонно:
- Кто приезжает?
- Дед Мороз со Снегурочкой, - хмыкнул бывший военный. – Веселить нас будут. И за отсутствием анальгетиков прянички раздадут.
Весь состав сопровождающих профессора лиц, человек в восемь, не смог разместиться на свободном пространстве палаты, и часть комиссии осталась стоять в приоткрытых дверях. Профессор в высоком белом, накрахмаленном колпаке на длинных по-женски смоляных кудрях начал осмотр против часовой стрелки, со слесаря из автосервиса. Сначала лечащий врач доложил кратко о процессе выздоровления, потом профессор пощупал ладонью лоб пациента, двумя пальцами проверил пульс и задал несколько вопросов о самочувствии. Автослесарь на все вопросы лениво отвечал: «Нормально».
- Думаю, дальше процесс вполне достаточно пойдёт и в амбулаторных условиях. Готовьте к выписке.
Далее профессор перешёл к кровати вечно спящего, тоже пощупал лоб и проверил пульс и тоже распорядился готовить к выписке.
- Надо соизмерять количество койко-мест с возможностью бюджета, - тихо сказал профессор сопровождающим его лицам.
У интеллигента он ничего не стал щупать, но вместо этого отогнул пальцем нижнее веко и, посмотрев, сказал значительно:
- Диабетики – тема моей докторской.
Около постели деда на растяжке, даже не дослушав доклад лечащего врача, просто повздыхал и посоветовал поддерживать природный иммунитет и выполнять строго врачебные предписания.
Следующей на очереди была кровать бывшего военного, и тот уже сам весь трепетал в возбуждении, ожидая вопросов и готовя на них ответы. Профессорскую руку протянутую для ощупывания его лба он отверг резким движением головы, как безбожник поповскую длань, предназначенную для поцелуя. Бывший военный сам вытянул вперёд свою руку с двумя резиновыми пипочками на пальцах.
- Слушай, главный Айболит, что такое происходит? Вот уже две недели тут валяюсь и не пойму, каким врачебным рекомендациям следовать. Два врача молодых меня лечат, из ординаторов. Оба такие одинаковые: упитанные, с бородками, умные – сразу видно. Но один говорит, что пальцам покой нужен и шевелить нельзя пока не срастётся. А другой – наоборот, говорит разрабатывать нужно, гимнастику проводить… И что?.. И кому мне из этих двух Пилюлькиных верить? По интернету лечиться?. Так там тоже все сплошь пилюлькины с научными словами…
Профессор нежно, как для самого сердечного рукопожатия взял своими обеими руками руку с пипочками, принудительно пошевелил пальцами на этой руке. Потом спросил у своего окружения:
- По какому отделению числится больной?
- По нашему, - одновременно ответили заведующие неврологии и травматологии.
- Так у больного на данном периоде незаметна ремиссия. Позвольте узнать причину?
- Так он… это, того, - не очень уверенно сказал заведующий неврологией, - без медицинского полиса лежит. И ещё ерепенится тут…
- Он ещё и режим постоянно нарушает, - тоном школьного ябедника добавил заведующий травматологией. – Постоянно в город выбегает. С вахты охрана докладывала. Понятно, с какой целью.
Рыжеватые брови бывшего военного сдвинулись к переносице, глаза сверкнули серым блеском.
- Ох, вы пилюлькины!.. Я же при привозке меня сюда «скорой» наличными заплатил. Али забыли? Мои все документы жена бывшая куда-то задевала, а я вам наличными заплатил. – Он перевёл свой взгляд с лица на лицо двух заведующих. – Было же такое? Шуршали деньги в карманах ваших, когда меня окровавленного привезли? Вы тогда оба на приёмном покое чьё-то день рождения отмечали. А-а? – грозно спросил бывший военный, как сержант новобранцев.
Глава консилиума в медленном движении головой налево-направо посмотрел поочерёдно на двух заведующих. И спросил, будто подсказывая ответ:
- Надеюсь, вы оформили полученные наличные суммы через надлежащий порядок, через больничную кассу?
- О, да, профессор! – ответил очень громко заведующий неврологией. – Прямо сразу и оформили.
- Иного варианта и быть не могло, - елейным голоском добавил и заведующий травматологическим отделением, почему-то почесав поочерёдно, точно от чесотки, одной рукой другую руку: крепкую, волосатую руку настоящего хирурга.
И тут с коридора донёсся чей-то вскрик, затем шум суеты, причитания и охи. Заведующий травматологией шустро выбежал из палаты и, вернувшись тут же, доложил профессору:
- У одной больной обморок случился. Вчера только её госпитализировали со сложной травмой механического происхождения. Сейчас нашатырь нюхает. Всё нормально.
- Чего нормально? – рыкнул бывший военный. – Девчонка от боли с ума сходит. Не можете ничем помочь, нормальных обезболивающих не даёте… Этак и взбеситься можно, как зверь в диком лесу…
- Ну-у, в данный период, то есть сейчас. Да, присутствует некоторый дефицит ряда анальгезирующих препаратов. Всякие сложности возникают в связи со сложившимися обстоятельствами…
Профессор выглядел сконфуженным и хотел прекратить этот разговор, перейдя к кровати таксиста. Но тут преподаватель гуманитарных дисциплин, привстав на одну ногу, принял позу выступающего на собрании.
- Мы понимаем, доктор, сложность существующего момента, когда требуется проявить солидарность и терпение. Заверяем вас, мы потерпим. Не впервой нам переживать трудные годы…
- Ну что вы, что вы, голубчик, - профессор, как бы отмахиваясь, махнул ладонью. – Какие там трудные годы. Обычные временные банальные трудности. Доводим информацию до соответствующих инстанций… И там примут правильное решение. Но потерпеть, правда, придётся.
Взглянув на ногу в никелированном аппарате, которую таксист выставил перед комиссией, как своё главное жизненное достижение, профессор затем заинтересованном приблизил своё лицо и покачал головой в колпаке.
- Чей больной?
Вперёд протиснулся угрюмый мужчина в синей спецовке хирурга.
- По моему отделению числится.
- Вы наблюдаете? – профессор показал на ногу в аппарате.
- В понедельник готовим к резекции, - кивнул головой заведующий отделением пропед-хирургии.
- Поздно, голубчик, резекцию делать, - вздохнул профессор, - совсем уже координально надо. И не в понедельник, а сегодня… Если уже и сегодня не поздно… Вы наблюдаете вот эту синюшную отёчность? А запах?
- Сегодня у нас в операционной водопровод сверху прорвало, - сделавшись ещё более угрюмым, коротко ответил заведующий.
После этого глава консилиума показал пальцем на выход, и вся группа сопровождающих суетливо вытянулась из палаты.
- И что этот волосатый про меня сказал? – с тревогой спросил таксист.
- Он сказал, чик-чик тебе ногу, - объяснил бывший военный.
- Гангрена у тебя начинается, - добавил авторитетно дед. – И нужна срочная операция.
Тихо простонав, таксист, как бы прощаясь, уставился долгим взглядом на свою ногу в «синхрофазотроне».
- А вот не надо было грязным пальцем в этих железяках ковыряться, - наставительно заметил бывший военный. – Я тебя предупреждал.
- Ну почему же грязными…
- Трудно теперь тебе будет пруд в деревне осушить, чтобы показать мне саблю Степана Разина, - с издёвкой выразился преподаватель гуманитарных дисциплин.
***
В обеденное время обеда таксисту не дали, а сказали готовиться к клизме. После обеда вечно спящий и автослесарь получили бумажки с выписками из истории болезни, собрали вещички и распрощались одной фразой с остающимися болящими.
В палату вошли решительным шагом санитарка в длинном синем халате, с синими перчатками на руках и с резиновым шлангом на шее и молоденькая медсестра в коротком белом халатике по самое «преддверье рая».
- На, надевай на кран, - санитарка протянула один конец шланга медсестре. – Снимай штаны, ложись, - велела она таксисту и занесла над ним другой конец шланга с клювиком из коричневой пластмассы.
- Ой, - ойкнул таксист.
- Открывай, - скомандовала санитарка медсестре.
В этом момент в палату заявились для смены подгузников у деда его жена – миниатюрная бабушка-божий одуванчик и дочка – вся в папу, рослая и собой могучая. Оценив ситуацию, они тут же деликатно вышли обратно в коридор.
- Чего уставились, как на мамонта в музее? – пробубнил уткнувшийся лицом в подушку таксист в упрёк своим однопалатникам, наблюдавшим за процедурой. – И чего дальше-то? – потом он спросил у санитарки за своей спиной.
- Закрывай кран, - опять дала команду санитарка медсестре. – А тебе, милок, дальше: быстро на унитаз.
Судя по выпученным глазам, таксист и сам почувствовал яростное стремление к унитазу. Он подтянул пижамные штаны, схватил костыли и, как собака с перебитой лапой, поскакал по коридору в сторону туалета. Но в туалете все кабинки оказались заняты. Таксист с мольбой «Граждане, не втерпёжь…. Люди!.. Суки вы, а не люди…». Наконец-то одна кабинка открылась, и выходящую из неё пухленькая дамочка, подтягивающую на ходу джинсы, сразу шарахнулась в сторону. И таксист, отпихнув её, бросив костыли, плюхнулся на закачавшийся под ним унитаз. По туалетному пространству разнёсся протяжный облегчающийся выдох под характерное журчание всего, вкаченного посредством клизмы.
В туалете уже сидели, курили, болтали пять-шесть завсегдатаев туалетных посиделок. Две женщины в цветастых халатах из отделения неврологии расчёсывали в четыре руки косу девушки, баюкающей свою покалеченную руку и напевали тихо в два голоса жалостливую песню про лучину. И сама девушка, с осунувшимся лицом, с воспалёнными глазами, неслышно, только шевеля губами и постанывая, подпевала этой песне. «Ох, Сашенька, Сашенька…», - приговаривали женщины, как будто это «Сашенька» было самым действенным обезболивающим средством.
Одна из женщин, заметив ещё одного вошедшего, достала из кармана халата деньги и обратилась с бойкостью:
- Эй, военный, красивый, здоровенный… Слетаешь по старой дружбе? Мы уже скинулись, вот.
- Отчего ж, я привычен уже. И сам войду в долю, - тоже бойко ответил бывший военный и убрал обратно в пачку сигарету.
Широко, как в гараж, распахнулась туалетная дверь, и вкатил на коляске больной из двадцать третьей палаты – кикбоксёр с загипсованной левой ногой, парень лет тридцати с рельефной мускулатурой из открытой майки.
- Собираетесь уже? – спросил этот боец боёв без правил и протянул две купюры. – Купи и мне, будь другом, маленькую фляжечку хорошего виски. – И он, чиркнув вычурной зажигалкой, затянулся сигарой.
Кикбоксёр уже обозначился в туалетной компании как сноб, эстет и сибарит, что даже порой раздражало некоторых. А некоторых, женщин в основном, привлекали его снобистко-жлобские качества на фоне мускулистых рук. В постоянных претензиях ко всему окружающему он и искал общество, чтобы выразить вслух своё негодование: про отсутствие вип-палаты, про недостаточную заботу со стороны медицинского персонала, на убогое больничное меню, на зуд в ноге под гипсом – и, особенно, ненависть на своего соперника на ринге, сломавшего подлым ударом ему колено. Не было случая, чтобы кикбоксёр, находясь в курилке, не поминал проклятиями тот роковой бой, лишивший его дальнейшей спортивной карьеры, и при этом поводя крутыми плечами, как солистка цыганского ансамбля.
***
Пустые пластиковые стаканчики на подоконнике шевелил ветерок из открытого окна. Компания в курилке то сокращалась до двух-трёх присутствующих, то разрасталась чуть ли не до десятка. Длинного деревянного топчана и трёх дюралевых стульев, списанных давно из больничного имущества, иногда не хватало. Кому негде было присесть и, имея на то физические возможности, располагались просто у стены на корточках. Четыре кабинки с унитазами продолжали функционировать, журча и бурля спускаемой водой. Если на миру и смерть красна, то и боли в организме каждого тоже не так остро кусали за сердце в коллективе таких же мучеников.
К наступлению ночи уже третий раз скинулись для гонца за новой порцией спиртного, но не находилось никого из желающих и способного по ходячим качествам на роль гонца. Бывший военный фыркнул капризно: «Что я вам вечный шнырь на побегушках?» - и в третий раз за алкогольной продукцией не побежал. В момент решения возникшей проблемы в туалет зашёл по естественной нужде паренёк с грустными глазами и перебинтованной левой рукой из палаты гнойной хирургии.
- Вот этот мальчик сходит, - безапелляционно сказала одна из туалетных дам в жёлтой пижаме.
Вышедший из кабинки паренёк взглянул удивлённо на эту женщину и отрицательно мотнул головой.
- Ну, ты же такой добрый, благородный, симпатичный молодой человек и не хочешь помочь этой красивой, страдающей девушке?
И она показала на отрешённо сидящую Сашеньку. Посмотрев коротко в ту сторону, паренёк сказал: «Ладно, давайте деньги». Но тут возмутился боец боёв без правил и заелозил даже на своей коляске.
- Вы что не видите, кому деньги доверяете? Явный наркоша! Он вмиг сейчас наши деньги спустит в ближайшей подворотне на дозу дури для себя.
Кикбоксёр уже давно покончил с принесённой ему четвертинкой дорого виски – и после этого употреблял безропотно, даже не морщившись, простую дешёвую водку.
- А вот мы проверим ещё раз размеры человеческой подлости или благородности, - хладнокровно сказала дама в жёлтой пижаме и элегантным щелчком стряхнула пепел с кончика сигареты.
Пока ждали возвращения гонца кикбоксёр, изрядно ослабший спортивным организмом от дозы выпитого, очередной раз проклял гада, погубившего его путь на мировой пьедестал боёв без правил, а потом принялся проклинать отечественную медицину:
- … Остались одни недоучки и неумехи. Кто талантлив, давно слиняли в заграницу. И лечат нас, как автомобиль в зачуханном автосервисе. Задерут на подъёмник, что-то подкрутят, что-то заменят, что-то ещё больше сломают – и готово… Надо ехать, чтобы вылечиться куда-нибудь в Германию или Израиль… У них самая продвинутая медицина и я знаю – почему. В Германии вот, медицина большие практические наработки имеет ещё с тех времён, когда на военнопленных в концлагерях опыты проводили. А израильские врачи, в большинстве своём из России, из советского союза и лихо натренировались в советские времена на беззащитных и безропотных пациентах того времени. И наша сейчас медицина так и продолжает по старинке, на мышах и кроликах эксперименты проводить…
Гонец явился, когда его даже перестали ждать и уверенно убедились в неистребимости и многообразии отрицательных черт в человеческой натуре. У паренька глаза уже блестели жизненным оптимизмом, но отчёт по количеству затраченных общественных денег и количеству закупленного спиртного он представил вполне правдивый.
Без тостов, по-ханыжливому, конечно, на тех посиделках не пили: произносили тихо, без бравады, перед тем как опорожнить стаканчик: «За здоровье Сашеньки».
***
Привезённый на каталке из операционной таксист с полчаса, пока отходил общий наркоз, лежал бревном, не шевелясь и не издавая ни звука. На простыне под пустотой в области правой ноги медленно расползалось алое пятно.
А потом таксист завопил, как сирена в экстренной «ноль-три». Дед заскрипел на своей растяжке и пытался докричаться до мученика, внушая, что так всегда бывает после общего наркоза и терпеть надо и ничего другого не остаётся, как только терпеть. Вернувшийся из курилки бывший военный, минут пять послушав этот звериный вой, велел интеллигенту ковылять на пост к дежурной медсестре и требовать чего-нибудь болеутоляющего.
- Я же, брат, не могу. Нетрезвый. Иди, скажи, что человек может от такой боли, как зверь в лесу, в бешенство впасть. Невозможно же так терпеть.
Что-то бурча себе под нос, преподаватель гуманитарных дисциплин пошаркал на костылях в коридор. Вскоре вернулся и показал таблеточную облатку.
- Вот дала шесть штук анальгина. Больше, говорит, ничего нет.
- Да ему этот анальгин, что слону дробинка, - возмутился дед. - Надо укол морфина сделать человеку.
- Гады… Сволочи эти благородные люди в белых халатах, - ругнулся бывший военный. – Ты что ж, не мог сильнее потребовать?
- Я требовал, - начал вяло оправдываться интеллигент. – А она мне говорит, что он у вас важная шишка федерального значения? А я ей говорю, что у нас по закону все люди равны в своих правах. А она говорит, что я чушь несу, как какая-то пятая колонна из вшивой либеральной оппозиции… - голос у него сорвался на плаксивые ноты. – Меня обозвать инсургентом вшивым… Когда я всю свою жизнь старался жить в соответствии с генеральной линией… Это я-то пятая колонна…
- Заткнись! – рявкнул бывший военный, - я сейчас сам схожу. – Он поднялся с кровати. – А ты открой окно, таксисту, наверное, свежий кислород нужен.
Буквально через минуту бывшего военного втолкнули обратно в палату два мордастых больничных охранника. Он сел на постель и, мотая головой, долго матерился. Таксист вдруг резко оборвал свои крики, заскрежетал зубами, а потом совсем затих.
- Помер, - не очень уверенно произнёс дед и опять засвиристел колёсиком на растяжке.
- Ух ты, - испуганно сказал интеллигент.
Бывший военный сделал два шага к соседней кровати и левой рукой пощупал жилку под ухом таксиста.
- Вроде… жив.
- Наверное, от болевого шока сознание потерял, - предположил опытный в медицинских делах дед. – Организм сам себя спасает от боли… Чтобы, это, до бешенства не дойти…
***
Из открытого окна уже слышался шум просыпающегося города. А с кровати у окна – тихий храп уснувшего интеллигента. Бывший военный и дед на растяжке, каждый со своей кровати доверительным полушёпотом завели разговор с обще-философским уклоном. И каждый приводил для примера картинки из собственного жизненного опыты, и оба соглашались со вздохом: «Ох, тяжко жить в России».
Невнятный шум донёсся с коридора. Выглянув из палаты, бывший военный приглушённым голосом сообщил:
- Кутерьма какая-то непонятная. Врачи дежурные бегают. Медсёстры бегают. И шипят друг дружке: тише-тише…
- Может быть, комиссия какая-нибудь внезапная? – предположил дед.
Проснулся преподаватель гуманитарных дисциплин, видимо, потревоженный некими вибрациями, доносившимися с коридора. Подумав чуть-чуть, он выразил своё мнение о причине суматохи.
- Думаю, что это внезапный приток больных. Наверное, скорая помощь доставила много пострадавших?.. Думаю, массовые беспорядки произошли в городе… - Ещё немного помолчав, он добавил: - Я всегда считал, что русский бунт – страшная вещь. Надо побольше нам терпения, спокойствия. И следовать неукоснительно руководящему курсу. А то же вот, - и он указал на коридор. – Не надо слушать всяких там инсургентов, бузотёров, провокаторов. Жертвы кровавые - это не верный путь. Перетерпел – и всё наладится само собой.
- Может быть ты и прав, - продолжая выглядывать в коридор, согласился бывший военный. – Вон появились люди в погонах… И при чём тут полиция?..
- Закройте дверь! – послышался с коридора чей-то окрик.
- Большой шухер однако, - покачал головой бывший военный, возвращаясь на свой кроватное место.
Но тут же он снова поднялся, подкрался к двери и приоткрыл её на щелочку. Потом шёпотом принялся комментировать происходящие в коридоре события:
- Труп на носилках выносят с туалета.
- С чего решил, что труп? – резко дёрнулся на своей растяжке дед.
- Тело на носилках накрыто простынёй по самую голову. Значит, точно – труп.
Через скорое время суматошный шум стих в коридоре, и бывший военный решительно сказал:
- Пойду покурю… Сделаю разведку боем.
В туалетном помещении было пусто. Как обычно журчала вода в унитазах, из открытого окна продувал прохладный утренний ветерок. Кафельный пол блестел влажной чистотой.
Только закурив, в задумчивости над произошедшем событием, бывший военный вздрогнул от резко распахнувшейся на всю ширину двери – и в туалетную курилку, как в гараж, въехал на коляске кикбоксёр.
- Что тут за тревога была под утро?
С таким вопросом вскоре зашли и ещё несколько пациентов с этого коридора: две женщины в цветастых халатах, девчушка в спортивном костюме, седой мужчина на костылях, который тут же шлёпнулся на мокром кафеле, растеряв костыли. Но сам же самостоятельно и поднялся, карабкаясь с кряхтением по фанерной стене кабинки. Костыли ему услужливо подобрала вежливая девушка в спортивном костюме. Сидели, дымили сигаретами, а боец без правил – сигарой и строили догадки-гипотезы по поводу загадочного события. Исходя из того факта, что наличествовал труп, начали обводить взглядами пространство, предполагая, куда бы можно было прицепить петлю.
Вошла с ведром и шваброй ночная уборщица, щупленькая старушка, которую величали «утиной хозяйкой», за то что ей было доверено больничным начальством распоряжаться «утками» - как бывшими в очень ограниченном количестве предметами гигиены. И в большинстве своём в качестве судна для неходячих больных использовались этими же самыми больными обычные пластиковые баклажки из-под разных напитков для малой потребности по нужде, в которых просто вырезали отверстия соразмерно своей, как говорится, харизме.
Даже с беглого взгляда было заметно, что бабушку распирает внутренне какая-то тайна – а её смена уже кончается и уйдя домой ей некому будет поразить известной ей информацией. С минуту она сдерживалась и, уже оставив в углу ведро и швабру, направившись к выходу, обернулась и заявила дрогнувшим голосом:
- Как же так довели девчушку, что она до такого додумалась, горемычная… Грех-то какой.
Все присутствующие замерли и уставились на старушку.
- Я захожу под утро с двумя утками в руках… И ой-ба-а! О, господи… А она опустила головушку свою в унитаз и там себя утопила. Я её вынимать, а она уже всё, окаченелая. И оттащить не могу. Она, грешница горемычная, до чего додумалась – она руку свою калечную в слив засунула, а другой краник держала… Сердце моё до сих пор как огнём горит. Не приведи господи такого увидеть. И до такого додуматься… Грех-то какой на себя пустила. Простят ли её там на небе?.. – И старушка показала пальцем на облупившийся потолок.
- Кто это была, бабуся? – в нетерпении грубо спросил кикбоксёр. – Из наших?
- С наших, с наших. Та девчушка, которая всё руку свою калечную у груди баюкала.
- Сашенька! – одновременно ахнули все до эха в туалетном пространстве.
- Она, Сашенька – грешница и великомученица. О-ох, теперь её на небе за грех такой дьяволы мучать будут.
Бабушка перекрестилась и ушла. Вся компания сидела в тишине, уставившись взглядами в пол.
Потом тишину нарушил кикбоксёр, сказал:
- Помянуть надо. За упокой её души. Я хоть и атеист, но не безбожник. Должны они там, на седьмом небе, разобраться по всем правилам справедливости.
Все посмотрели с вопросом на бывшего военного. Тот кивнул:
- Схожу, конечно. Такое дело, что ж. Только это: ваши деньги – мои ноги. Я совсем уже без копейки.
Он опять закурил и молча рассматривал свои пипочки на пальцах, пока другие отправились по палатам за деньгами.
***
Когда разлили по пластиковым стаканчикам принесённое гонцом вино, одна из женщин, подняв свой стаканчик, произнесла задумчиво:
- Вчера вечером мы пили за здоровье Сашеньки… А сегодня утром пьём мы за её упокой.
- Такая жизнь, - хмуро сказал бывший военный. – Жизнь на пределе терпения, выживает тот, кто вытерпит… Я же говорил, что от боли нестерпимой и взбеситься можно. А по бешенству и разуму своему не подчиняешься. На что угодно способен делаешься.
- Её любимую споём, - сказала одна из женщин. – Душа Сашенькина сейчас отлетает и может быть услышит.
И эта дама в ярком халате с большими георгинами по жёлтому полю голосом из глубины, где только зарождается начало звука, стоном вывела:
- И-и-извела-а меня тоска кручи-и-и-на-а…
Ей подтянула, смахивая слезу, другая женщина в халате, затем дрожаще-тонко - девушка в спортивном костюме. И мужские голоса, точно оберегая басами и баритонами нежность основного звучания, наполнили тоской-кручиной всё пространство больничного туалета.
В открытое окно, как втянутые глубоким, поднадрывным вдохом, полетели первые пушинки с городских пуховых тополей.
===== «» ====