Глава 7
С того памятного, светлого, счастливого для Меера Моисеевича дня прошло уже почти тридцать лет, а он помнил его до мельчайших подробностей, как будто это случилось только вчера. И воспоминания эти были ему дороги и приятны, обволакивая всю его душу неописуемым блаженством и умилением.
Вишневецкие были потомственными портными,
гордились своим ремеслом и передавали своё искусство исключительно по мужской линии. Отец и братья прекрасно владели всеми тонкостями этой кропотливой работы, и младший сын Меер так же пошёл по их стопам с одной лишь только разницей, что семья благополучно жила в спокойной тихой Полтаве, а его потянуло в шумную приморскую, разноплемённую Одессу.
Сначала родители приняли такое его решение в штыки, но упорство младшего, самого избалованного сына, в конце концов, взяло верх. Меер - таки настоял на своём и уехал. В Одессе он сначала устроился подмастерьем в Ателье Залмана, но вскоре, благодаря своим способностям, быстро пошёл в гору, и уже через два года у него была своя клиентура, он смог позволить себе снимать приличную квартиру на Запорожской, а уж одевался по последней «парижской» ( одесской моде) само-собой. Да и на личном фронте всё было куда как более прекрасно. Многие одесские барышни не прочь были бы иметь такого не то, что кавалера, но и мужа. Меер был красив, обходителен и вполне перспективен материально.
Как и последние три года, что он перебрался в Одессу, на Песах он неизменно приезжал в Полтаву навестить родителей, старших братьев и сестёр. Так случилось и в тот год. День выдался чудесный, тёплый, весна бушевала пышным цветением акации, белые свечки торжественно покрывали зелёные кроны каштанов. Побыв несколько дней с семьёй, он по просьбе матери согласился проведать её родственников, которые жили на другом конце города, неподалёку от женской гимназии, где оба преподавали.
Тётя его матери, Двойра Мироновна, была учительницей русского языка и литературы, а её муж, Давид Соломонович, вёл занятия по естественным наукам - физике и математике. Единственная дочь их Фейга умерла много лет назад, и они воспитывали внучку, которую Меер видел ещё маленькой девочкой и почти не помнил. Родственники очень обрадовались, увидев на своём пороге молодого Вишневецкого, они были польщены вниманием навестить их именно в праздник да ещё с подарками и гостинцами из самой Одессы. Сразу усадили за праздничный стол, Давид Соломонович угощал Меера кошерным вином, а бабушка Двойра своими знаменитыми гусиными шейками, форшмаком и, обязательной по такому случаю, фаршированной рыбой, которую она готовила необыкновенно вкусно. Меер рассказывал про своё житьё-бытьё в Одессе, старики слушали его со всем вниманием и не скрывали своей радости за успехи внучатого племянника.
Вдруг дверь открылась и на пороге комнаты появилась, нет, влетела словно порыв ветра, девочка, почти барышня. Небольшого роста, в школьной гимназической форме с чуть оторванным белым кружевным воротничком, с разметавшимися по плечам густыми каштановыми волосами. В одной руке она держала школьный портфель, в другой сжимала остатки шёлкового белого банта. Глаза её горели от явного возбуждения, щёки пылали.
--Ой, Вей! Мирра, детка, что случилось? Что с тобой? Что за вид? Почему ты такая растрёпанная?---бабушка Двойра не на шутку перепугалась. Меер сразу догадался, что это и есть их внучка, но он никак не ожидал, что она уже такая взрослая девочка, ведь он привёз ей в подарок куклу.
--Ничего особенного не случилось, - с достоинством проговорила Мирра, гордо вскинув голову, - что они всё время дразнятся и говорят, что у Миррки Малкевич волосы не свои, что таких длинных и толстых кос не бывает, и что я парик ношу?
--Так ты бы и сказала, что это неправда, что у тебя свои волосы, --недоуменно воскликнула бабушка Двойра, -- почему ты в таком виде, я не понимаю, ну отвечай же!
--Ах! Бабушка! Да сколько уже можно им говорить, мне надоело! Вот я и доказала им всем, и Аньке, и Софке, и Бэлке и всем- всем, кто там был ,--глаза Мирры опять загорелись, и она выпалила, --я...я расплела косы и дала им всем подёргать, было, конечно, немного больно, особенно, когда мальчишки подбежали... Ну, ничего, я вытерпела!
--Мальчишки? Ой, Вэй! --бабушка Двойра схватилась за сердце, --Давид, ты слышишь? Какой позор! Ты же гимназистка, а не какая-нибудь ...девчонка с улицы. Ой, Вэй! Ой, Вэй! Какой позор, Давид!
Мирра мигом подошла к ошеломлённому деду, поцеловала его в висок, видно было, что дед её главный защитник ,
--Я правильно поступила, дедуля? - Дед Давид сидел молча и никак не мог прийти в себя, тем более, что он преподавал в той гимназии, где училась Мирра, и все его знали, и он знал всех этих девочек,-- Зато все теперь увидели, что у Мирры Малкевич настоящие волосы, а ни какой не парик! Я защищала своё достоинство и честь семьи! - победно произнесла она, тряхнув своими роскошными кудрями, и поцеловала деда в седую бородатую щёку,-- Я правильно поступила, дедуль? -- Давид Соломонович откашлялся, хмыкнул носом, но видно было невооружённым глазом, что он обожает внучку и уже со всем согласен.
--Ну, ладно, Миррочка, у нас гость, а ты в таком виде ... Мы потом это обсудим... Пойди, приведи себя в порядок, детка.
Мирра, действительно, только после слов деда увидела незнакомого молодого человека, с нескрываемым интересом наблюдавшего за всем происходящим и ,как ей показалось, глядевшего на неё с явным восхищением. А это-таки действительно было так. Меер был сражён. Мирра, смутившись, выбежала из комнаты, и когда минут через пятнадцать она вновь появилась, он сражен был окончательно и бесповоротно. Она была одета в скромное клетчатое платьице, тщательно причёсанные волосы заплетены в две тугие косы, спускавшиеся ниже талии. От озорства не осталось и следа, сделав небольшой книксен, она поздоровалась с Меером, назвав его почему-то дядей, скромно села за стол, и только ярко пылавший на щеках румянец выдавал её внутреннее состояние.
--Ну-с, а как дела у нас в гимназии, детка, какие успехи? --дедушка внимательно и как можно строже посмотрел на Мирру.
--Всё нормально, по русскому - пять, по французскому - пять, ну ещё по математике была самостоятельная работа…--Мирра говорила это, водя пальчиком по скатерти, потом сделала паузу, казалось с вызовом посмотрела на Меера своими огромными чёрными глазами и медленно добавила, --тоже пять поставили.
Да, да, именно, с того самого дня Меер решил, что вся жизнь его теперь принадлежит ей, этой девочке, он будет много работать, очень много. Он будет ждать, пока она не станет взрослой девушкой, будет терпеливо ждать её, пока она его не полюбит, когда можно будет назвать её и только её своей женой. Он ждал пять лет. Они поженились там же в Полтаве, во дворе синагоги поставили Хупу, и раввин обвенчал их, свадьба получилась скромная, но было очень весело, все с восторгом и умилением смотрели на эту красивую пару и от души желали им много детей и долгой, счастливой жизни до ста двадцати лет. После свадьбы молодые Вишневецкие уехали в Одессу....
Меер Моисеевич всё перебирал лежащие на столе чужие фотографии... Красивая пара, совсем молодые, как и они когда-то с Миррой: Она сидит, а Он стоит рядом, положив руку на её плечо... Ну, что же всё-таки теперь будет? Как поступить с этой больной, найденной им самим, девушкой, он ни как не мог взять в толк. Как всем объяснить? Откуда взялась эта девушка, кто она такая и почему болеет на Лёвкиной кровати, а не идёт домой? И малышам рот не закроешь, обязательно растрезвонят, или Ахмедка донесёт, даром, что ли он всё время крутится и вынюхивает, ему что белые, что красные всё равно. Сексот он и есть сексот. А не он, так кто- нибудь другой, хоть и тот же пан доктор. Вся семья под угрозой, всех арестуют, а то, что аресты начнутся, Меер Моисеевич и не сомневался. Опять какой-нибудь Красный Террор или чего похуже. Ему до боли было жалко Мирру, которая всю их долгую совместную жизнь создавала и оберегала их домашний очаг, перетерпев много горя, много лишений и волнений за него и детей. И вот теперь! Он - таки ничего не мог придумать, сидел и злился сам на себя, то тёр седые виски кончиками пальцев, то сжимал руки в кулаки и постукивал по своему выпуклому морщинистому лбу, раскачивался из стороны в сторону. Таким его и застала Мирра.
--Ну, что, солнце моё, надумал что- нибудь?--на вопрос Мирры Меер Моисеевич только отрицательно покачал головой,-- тогда слушай сюда. Только, Меер, я прошу, не перебивай и не возмущайся, а выслушай всё спокойно, не волнуйся, я очень долго думала, всё будет хорошо. И она принялась ему рассказывать то, как придётся им поступить, чтобы и их семья не пострадала, и девушке этой вреда не было. Мирра говорила очень тихо, иногда переходя на шёпот, она очень волновалась, и он заметил, что её по-прежнему большие чёрные глаза затуманены слезами.
Он видел Мирру плачущей всего два раза в жизни: на похоронах своих детей. Они потеряли своего первого ребёнка - у них родилась девочка, которая не прожила и недели. Потом родилась вторая девочка, и эта, прожив почти месяц, тоже-таки умерла. Тогда Мирра, молодая красавица Мирра, его ненаглядная девочка почернела от горя, и без того чёрные глаза её обволокли глубокие тёмные круги. И когда, наконец, родился третий ребёнок - мальчик, они оба не верили своему счастью, считали каждый день, потом каждый месяц его жизни, боясь потерять. Но мальчик, его назвали Левием Аароном, рос на удивление здоровеньким, спокойным, крепким.
Их Лёвушка, он принёс им с Миррой столько счастья, столько долгожданной радости, никогда и ни чем их не огорчал и болел даже очень редко, словно Бог наградил их за страдания и боль прежних утрат. И вот теперь...
--Мирра, сердце моё!-- слушая её внимательно, Меер только-то и восклицал, или просто от безысходности молча кивал головой. Когда она, наконец, всё что хотела сказала, то силы её оставили, и она, рыдая, уткнулась в плечо мужа, чтобы хоть как-то заглушить свою невыносимую боль. Ей самой было чудовищно то, до чего она додумалась, что она собиралась сделать. Исковеркать жизнь самого любимого, самого лучшего, самого желанного из её семи сыновей, ей было стыдно и страшно, но другого выхода она не видела. Пожертвовав одним, она спасала всех.
--Мирра, детка! Ну, успокойся, --Меер Моисеевич гладил её по голове. Он понимал, что успокоить её сейчас так быстро не сможет, от волнения у него стало покалывать сердце.
-- Может всё и не так страшно, только как ему,
Лёвику сказать? Ой, Миррочка... Беда-таки, просто беда, как сказать за это. Что он ответит... А ей, что ей скажешь? Поймёт ли?
-- Если не совсем дурная, то поймёт, -- уже совсем спокойным голосом, но с интонацией какой-то обречённости проговорила Мирра, потом подняла на мужа свои усталые тёмные, почти высохшие от слёз глаза, попросила: --Меер, завтра утром иди к Раввину Гершковичу, говори, что хочешь, но прошу тебя, сделай так, что бы он согласился, сердце моё. А сейчас позови Лёвку, будем с ним за это говорить.
Когда пришёл заспанный Лёвка, Мирра сама начала этот трудный и мучительный для неё и для Меера
Моисеевича разговор. Она объяснила сыну, что то, что в их доме уже столько времени находиться больная женщина скоро станет известно всей улице; то ли от детей, то ли кто-то другой постарается, и придётся объяснять чекистам, а они обязательно не сегодня завтра придут с проверкой, потому что идёт «всеобщая регистрация оставшегося в городе населения с целью обнаружения всяких контрреволюционных элементов», кто она такая и как попала в их дом, а самое главное, почему они ничего за неё не сообщили властям. Документы у неё вон какие, не дай Бог кто увидит. Идти ей видно совсем некуда, а просто выгнать на улицу тоже невозможно, погибнет, да она ещё совсем больная. Надо или говорить всю правду, и тогда её заберут в ЧК и, скорее всего, могут расстрелять без суда и следствия, да и их арестуют как семью пособников. В общем, единственно, что можно сделать, так это поменять ей все документы, а это возможно, если представить её как Лёвкину жену, которая состоит с ним в законном браке. Тогда никаких сомнений ни у кого не возникнет, только пусть уж он, Лёвушка, на мать не обижается, потому что придётся сказать, что на брак они долго не соглашались, так как она русская, а согласились только, когда узнали, что она ждёт от него ...ребёнка.
Мирра ещё долго говорила, сбиваясь и повторяясь, ей всё казалось, что то, что она просит собственного сына пойти на такую жертву делает её в его глазах каким-то чудовищем и не матерью вовсе, ей было и стыдно и ужасно, ведь если брак закрепит раввин и впишет Анну как законную жену Левия в свои документы, то он, Лёвушка, уже будет обречён на такое неоднозначное положение, и жениться тоже не сможет на ком ему хочется, потому что у евреев развестись невозможно. Брак заключённый в Синагоге - это навсегда. Наконец, когда Мирра сказала уже всё что, как ей казалось, хотела, она вопросительно посмотрела на сына.
Лёвка всё это время внимательно слушал мать, сон пропал мгновенно, как только до него дошло, чего именно родители хотят от него. Он не ужаснулся, услышав о предстоящей своей женитьбе, а даже наоборот, ему всё это показалось весьма забавным и романтическим, тем более, что он, сидя часами у изголовья кровати и ухаживая за больной, волей- неволей присмотрелся к девушке и нашёл, что она вполне премиленькая, его не смущало даже то, что она совсем седая, черты лица её были привлекательными даже в таком трагическом состоянии. Не смутило его и то, что она в положении и надо будет всем объявить, что будущий ребёнок его, Лёвкин. Он чувствовал себя спасителем всей семьи и спасителем этой, как он про себя, её называл, заколдованной принцессы. Ему даже льстило, когда он представил, как после вынужденных каникул вернувшись на занятия в Институт, объявит всем, что он женат и скоро станет отцом! То-то все удивятся... Поэтому он спокойно согласился на такой авантюрный брак, а о его последствиях он своей двадцатилетней головой даже и не задумывался.
Мирра Ильинична и Меер Моисеевич по реакции сына поняли, что он просто ещё наивный ребёнок, простодушный и добрый, и от этого им было ещё больней. До утра уже никто из них не смог заснуть, каждый думал о предстоящей перемене в их жизни, теперь всё зависело от решения раввина Гершковича. Рано утром Меер Моисеевич взяв все необходимые документы, пошёл в Синагогу.