Назад, Глава 3. Как они шли: http://www.proza.ru/2018/03/26/1783
Мамонт и Папонт гуляли вдоль речки.
Бабонт и Дедонт лежали на печке.
А Внучонт сидел на крылечке
И свёртывал хобот в колечки.
Аркадий Лебедев, ***.
Как и тот бедняга, который выучился по учебнику Оллендорфа спрашивать
на безукоризненном немецком языке: "Вы видели рыжую корову
моей бабушки?" – но, приехав в Германию, обнаружил, что ему
не представится случая расспросить об этом интересном животном, Бен
понял, что усвоенная им книжная голландская речь не помогает ему так,
как он надеялся.
Мэри Додж, «Серебряные коньки».
О, далёкая и знакомая земля Островов налаков, всматриваюсь в тебя беспрестанно, думаю о тебе. Ищу твои признаки, твои качества, твой характер. Увидеть, услышать или различить, – какое из слово будет ближе? Наверное, это слово будет «узнать», – хотя, кажется, с самого рождения знаешь, какова она. И всё же – узнать; не только узнавая вновь, но и заново. Подобает утихнуть человеку, вслушивающемуся в неё, как написано: «сидит уединённо и молчит...» Потому что всегда есть надежда.
Рано утром, когда ещё все спали, и только нахохлившаяся Ремиса на мачте, да время от времени клюющий носом Дод всматривались во внезапно наплывший туман, в молочных зыбких глубинах показался берег. Это был он, зелёный и тихий, вожделенный им и всякому морскому страннику лик Островов налаков.
Острова, кажется, тоже спали. Во всяком случае ни одной фигурки, ни одного очертания не было видно на берегу, вначале песчано-белом, потом вскоре зелёном, и наконец разном, кустарно-древесном, лиственном, небесно-лазурном, медленно восходящем в восходящем свете близящегося солнца. Ещё не наступил рассвет, но сумерки были уже белы, но иначе, чем этот туман, чем приморский песок, чем пена а лёгких, теперь серовато-оливковых волнах здешнего моря. Оливковый плод и ветвь! Твой мирный цвет растворяет здешние воды, очертанием твоей древесины, изогнутой потоком дыхания здешних земель, украшен поющий меж камней и песка обыденный этот берег. Ты вся во всём, нынешняя земля этих твоих островов, странствующая, ожидающая, всегда текущая навстречу тому, кто жив и живёт, и главное... Знает ли сам остров об этом, ведь это так естественно, как просто жить, как подсолнуху поворачивать голову вслед за солнцем?..
– Бобредонт, – тихо сказала Ремиса, касаясь ласковым краем крыла его затворённых глаз, – просыпайся, мы прибыли... мы на месте.
Бобр медленно открыл один глаз... и так быстро сел, что Птица едва успела вспорхнуть, чтобы не быть сбитой с крыльев.
Они вышли на палубу, где Ду, закрепив руль, бросал якорь. Он был прав – нужно было дождаться рассвета, чтобы рассеялся туман и стал бы виден фарватер. Бобр и Птица помогли ему это докончить. Юного клисса колотила дрожь.
– Ты, похоже, озяб, – тихо сказал Бобр. – Я сейчас.
Он вынес ему мамин плед и кружку горячей настойки малины (Ремиса с вечера приготовила в термосе). Тот, благодарно кивнув, закутался в плед и молча стал пить, медленно глотая горячий и душистый напиток, – термос был хорош, дяди Бобрисэя, а может быть, даже дяди Кабассы, Бобредонт точно не знал...
И они стояли, глядя, как лучи восходящего солнца всё больше и больше, от самых вершин деревьев до кварцевого песка, охватывают мирный их кров. Они не заметили, как за их плечами и рядом собралась вся их команда, – так тихо они подошли. А заметив, только кивнули им молча, как будто и так всё было ясно, и незачем было что-то ещё говорить. Или даже больше: что-либо говорить теперь значило бы заслонить.
Но глаза каждого из них не знали другого, внимание естественно и свободно было теперь там. Или здесь, потому что он, этот ближний остров, когда взошло солнце, словно бы стал и у них, на их корабле. Сияющие, переглядываясь, они подняли якорь, раскрыли один только парус, – идти кораблю было близко, – Ремиса стала править, и они медленно вошли в порт.
Ещё влажные от тумана мостки, дорожки возле причала, скамьи были пустынны; никто не встречал их, – да было ли это возможно? Ведь они были укрыты этим туманом, прохладным и поглощающим звуки. Они медленно шли по ним, но это была не нерешительность, – скорее, каждый шаг их и жест прислушивался теперь к тому, что здесь, чтоб сделаться подобным, родным, нечуждым. И вместе с тем они, как высохшая земля, впитывали прохладу и воду из самого воздуха, который встречал их здесь.
Но, в самом деле, хотелось пить. Пройдя ещё немного по дорожке между деревьями, они увидели колодец и ковшик рядом, висящий на гвоздике, вбитом в столбец.
– А я думал, что здесь всё само собою растёт, и гвозди не употребляют, – сказал маленький Жэ; он был самым маленьким.
А все только улыбнулись, погладив его по голове. И он тоже улыбнулся всем, глядя на некоторых (почти всех) снизу вверх. Они напились воды – досыта или не досыта? – и двинулись дальше.
И даже удивительно, что можно сказать об этой земле что-то ещё. По крайней мере, они шли. Тот холм, о котором рассказывал дядя Бобрисэй им не встретился, и города-лагуны с возвышенности они не увидели, – должно быть, это был другой порт, к которому они пристали, чем тот, куда Ластвирь принёс двух маленьких тогда Бобрисэя и Шишемышу. И всё-таки они пришли в город. Только с какой-то другой стороны. Но и здесь их встречали.
Вначале они заметили крыши. Только крыши, всего лишь, но они переглянулись, делясь друг с другом сиянием своих лиц и глаз. Над некоторым из крыш уже курился дымок, – ещё было раннее утро. Наконец они поднялись на что-то, вроде насыпи или вала, поросшего травой, и увидели город. Точнее, близстоящие дома, от которых их теперь отделяла небольшая протока. Похоже, они проникли сюда словно бы с чёрного хода.
Вдруг они услышали шелест, вначале невнятный, потом шаги, и вот сбоку, с той же стороны, откуда они пришли, показался налак. Он быстро шёл, а увидев их, пошёл ещё быстрее, так что когда достиг их, он уже весь запыхался. Потому подойдя к ним, он лишь поднял вверх указательный палец, призывая их к вниманию, и согнулся, пытаясь отдышаться.
– Фу-ух... – наконец вымолвил он. – А быстро вы ходите... Я думал, встречу вас на пристани... – и видя их недоумевающие глаза, представился, откашлявшись и чуть приосанившись. – Простите... Бобриман Енотский, старый знакомый вашего...
Он не договорил, потому что несколько пар лап крепко обхватили со всех сторон, так что последние слова его фразы были поглощены единым «бш!» или «дф!», или «хлоп!»... не знаю, на что это было больше похоже. Так или иначе, вся эта гроздь теперь висела на нём, ошалело улыбающемся и пытающемся всё-таки привести всё в порядок. Наконец они вняли хрипам и отпустили его, отступив на шаг и жадно глядя всеми собою ему в глаза. Поправив всего себя, он произнёс:
– Ладно, малыши, значит, будем считать, что мы знакомы...
Кажется, кто-то из них даже покраснел. И они, хотя и запоздало, представились каждый своим именем, секретные же имена оставляя на самый торжественный... когда бы его выбрать?.. момент. Выслушав всех, он коротко сказал:
– Идёмте со мной, – и пошёл назад, вдоль этой протоки.
Оказывается, за насыпью они не заметили мостика. Кстати, там была и лодка, но Бобриман перешёл через мостик и, призывно посмотрев на текущую по дорожке за ним детско-юношескую змейку, двинулся вглубь города. Ремиса летела вблизи него.
Они шли по тихим улицам, где один за другим гасли фонари и ликующий свет солнца касался причудливо исплетённых крыш. Некоторые окна горели, но никто им не встретился – был час утренний, в который каждый из живущих здесь в тайне своего жилища предстоит медленно восходящему в сердце, тихо плывущему повсюду Свету. Маленькие гости здешнего тихого мира могли всё рассмотреть очень близко, потрогать дрожащей и запотевшей от волнения лапкой какую-нибудь дверь, или слюдяное оконце, или фонарь... Но оттого, что никого они не увидели, – кроме, разумеется, теперь ведущего их извилистым путём Бобримана, – это рассматривание было словно издалека.
Его дом стоял на краю селения, на одном из самых высоких мест, с которого было видно и всё их море, и даже Бобритания еле заметными очертаниями касалась смотрящих глаз. Всё было близко.
– Бывает такая погода, что Жемчужную долину... Бобританию видно гораздо лучше, – сказал Бобриман, заметив их жадные взгляды через растворённое окно. – Идите на веранду, там обзор лучше. А я пока приготовлю вам завтрак...
Не прошло, кажется, и секунды, как верандный столик был уставлен тарелками с овсяной кашей, а также вазочками с сухофруктами, чудными островными фруктами! Бобриман много повидал на своём веку, но теперь и у него удивлённо поднялись брови при виде того, с какой скоростью (ещё большей) исчезло всё, принесённое им.
– Хорошо, – вздохнув, произнёс он. – Сейчас разожгу самовар.
А потом было утреннее море, тихое солнце и душистый чай с крендельками... И можно было уже не спешить. Потому как всё равно телесной возможности такой не было. Дубробор вообще уснул в раскладном креслице, хорошо хоть не храпел (удачное положение, надо запомнить).
И вот теперь Бобриман смог рассказать им, что ещё вчера здесь была Ничкиса, – их полусонные физиономии и затуманенные взгляды засияли, – которую прислал Бобрисэй предупредить об их прибытии, – Бобредонт деликатно зарделся, – и просил проследить за ними и помочь... Коротко хмыкнув при виде их враз посмурневших и нахмуренных лиц, Бобриман продолжил рассказ. Но не успел он сказать и трёх предложений о том, что Шишемыша их так ждёт, и что с ней тут её племянники, и что она хочет, чтобы они помогли им добраться домой, как налетел странный ласковый ветер, обнявший и расцеловавший каждую щёку, каждый лоб, каждое ухо, и нос, и глаз, и даже Бобриман заодно был расцелован и сидел теперь весь красный и ошалело улыбающийся, – и этот ветер оказался ликующей, как это утро, тётей Шишемышей.
Дикий вопль восьми глоток огласил пространство: окрестные пустыри, пляжи и ближайшие улицы. Точнее, девяти. Потому что, само собою, Шишемыша вопила вместе с детьми – как же иначе? – а Бобриман вопил тоже, но от неожиданности. И тут же, зажав свои рты, все смущённо и едва дыша от радости посмотрели друг на друга... Первым прыснул Мыкий Дод. Потом Бобредонт... Потом остальные. Смеялись, наверное, минут пять. Бобриман, опять весь красный, но уже по другой причине, вытирал слёзы, ещё булькая смехом:
– Ну, вы даёте братцы... Я с вами в детсад прямо пошёл...
Над решетчатым бортиком веранды медленно поднялись, выплыли три всклокоченные головы.
– Ой, – сказала одна.
– У них тут крендельки и чай с вареньем, – пояснила вторая.
– Столько детей... – изумлённо протянула третья, явно девчачья.
Хотя всклокочены они были настолько, что едва ли даже самый близкий знакомый смог бы определить, что перед ним. Это и были упомянутые племянники. Впрочем, в их оправдание можно принести внезапность и... скажем так, решительность их пробуждения. К тому же отсутствие внимательной тёти, потерянные одновременно расчёски, отсутствие во всех бадьях умывальной воды, и многое другое.
– Меня зовут Перемах, – сказала первая голова и обернулась мальчишкой, резво перескочившим через перильца. – Я быстро бегаю.
Дубробор отчего-то ухмыльнулся.
– А я Буреверт, – сказал второй, уже перелезая и на где-то на самой ответственной середине пути вспомнив о необходимости представиться.
Отчего он издал какой-то дополнительный звук, заставивший ухмыльнуться остальных.
– А меня зовут Долинка... – промямлила третья, однако же не торопясь выбираться из-за укрытия на веранду. И, подождав секунду, добавила: – Я плохо выгляжу и приду потом, – и исчезла.
Но тут уже никто не улыбнулся. А Стактибус почему-то покраснел. И вот тогда все (кроме него) улыбнулись. Потом они пили чай, говорили ни о чём, а так же о том, что папа с мамой пошли путешествовать, о том, что у другого папы прошёл насморк, о том, что у них корабль...
И было совершенно неважно, говорят они что-нибудь или нет.
– Слушайте! А что же мы сидим?! – сказала вдруг Шишемыша. – Пойдёмте же ко мне!
И все пошли к ней. Там уже была причёсанная и умытая Долинка, там два враз ставших независимыми и хмурыми брата тут же исчезли в умывальной, там Шишемыша распаковала прекрасную шарлотку, напаривавшуюся в форме, и тотчас облагоухавшую всё округу. Так что в окнах окрестных домов тотчас произошло активнейшее движение. Некоторые тотчас закрылись, а некоторые, ровно наоборот, были распахнуты настежь, и в каждом из этих показалась невинно созерцающая весь окружающий прекрасный окрестный мир принюхивающаяся физиономия.
Ну, яснее ясного, – кто-то уже завтракал, а кто-то – нет.
Но... да, всё-таки было «но» – она поставила условием её поглощения то, что они немного поиграют во дворе, пока она приготовит «остальное».
– Ой, потом опять причёсываться! – тяжко вздохнули два брата-племянника, а Долинка только загадочно улыбнулась.
Ясное дело, ведь на неё смотрело столько глаз.
– Ладно, – сказал Дубробор, когда они вышли во двор. – Я здесь самый сильный, так что предлагаю вначале всех новеньких назвать. Ну, я имею в виду...
– А! Ты имеешь в виду!.. – ахнул Стактибус. – Ты имеешь... Но это же...
– Как, разве эти имена не секретные? – засунув лапы в несуществующие карманы, с видом обманутого хмыкнул Рэ. – А я уж думал, мне действительно честь оказали...
– В том-то и дело... мне дадут наконец сказать?.. – пробился и Бобредонт в эфир, – ...что эти имена секретные вообще-то...
– И что, – прищурил глаза Бэ, – вы мне обвиняете в предательстве?.. так что ди? – и обвёл всех испытующим взглядом.
Но все почему-то отворачивались или начинали рассматривать песок, или начинали размешивать песок, или внезапно решали пройтись... ну, или пробежаться, – какая разница?
И только храбрый Бо тоненьким голосом сказал:
– Но это ведь действительно секретно! – и тоскливым взглядом посмотрел на своего большого друга.
Тот тяжело вздохнул и сел на этом песок, причём трое Шишемышиных племянников хором воскликнули:
– Ты что, тут грязно!
Бэ, не двигаясь с места, хмуро посмотрел на них:
– А и правда, чего это я разгорячился? Именами вас тайными называть... – и передразнил: – «тут грязно!» Пф! – и занялся пристальным рассматриванием окрестностей.
– Но... – вкрадчиво сказала единственная девочка. – Ведь мы не знали...
– Ладно-ладно, конечно! – выскочил вдруг Стактибус и стал трясти Бэ и Бо за локти. – Они же просто не знали, а?
Что ж. В общем, назвали они Перемаха страшным и таинственным особо-непонятным именем Папрампапарапапарам! А второго брата також сокровенным и чрезвычайно-неясным именем Папрампабарабарадам! Сокращённо же они стали зваться Мэ и Вэ. Почему так? А такие им буквы достались. Но сестру их назвали иначе, певучим и удивительно-ликующим именем – Адэлиядэладэлаадэлела, сокращённо – Дэ.
А ещё там были страшные и неизвестные Зэ и Гэ!
Ну ладно, шутки в сторону. На самом деле с ним никого не было.
– Фу-ух, – сказали Рэ и Жэ и вышли из-за кустов.
А почётный архивариус и секретариус Стактибус продолжил чин... А потом всё равно вдруг появляется Борободородобор. Как это, ведь его не было? А вот так. Странные они люди, что и говорить. Только на самом деле его звали, как вы помните, Дубробор. А сокращённо всё равно – Бэ.
А ещё один из двух Шишемышиных племянников, когда добрая и улыбающаяся его тётя пришла сообщить о том, что полдник готов, предложил ей назваться Шэ. На что тут же получил мудрый ответ, заключающий в себе и скрытый совет:
– Я тебе сейчас дам «шэ»!
И он в самом деле в этом драматичном жизненном эпизоде почёл за лучшее горько-раскаянно взять все свои слова назад и дипломатично-скоростным образом ретироваться к своему дисциплинированному стулу за воспитанным местом у стола.
Но Бобредонту, когда он входил в дом, она всё же шепнула, пряча в уголках глаз улыбку и в уголках губ слова:
– Можешь звать меня «Шэ»!
Ведь он был племянником Бобрисэя. И это было ещё не всё, что они узнали о себе в этом полдничном разговоре. Точнее, о том, что с ними происходило. Например, они узнали, что та огромная спина, на которой они плескались, был никакой не змей (вздохи облечения, помахивания веером, прозрачные улыбки), а гораздо хуже (вопли ужаса, впрочем, тихие по причине чинности, шерсть дыбом, глаза величиною с блюдца), – это была Итка...
– А кто такая Итка? – спросил маленький Жэ.
Но тётя Шишемыша отчего-то не стала объяснять подробно. Может, потому, что она сама, когда встречалась с нею, лишь закрывала от ужаса глаза, и в этом было всё её оружие, – и по этой причине она и не знала, что это за существо.
– Странно, – сказал тогда Бобредонт. – Я вот помню, что мы плыли сюда для чего-то такого важного... какого-то конкретного задания... А какого – не помню...
И ещё более было странно то, что и никто из них не помнил, зачем же именно они сюда плыли.
– Наверное, это и неважно... – сказал Дод и осёкся, поглядев на всех исподлобья.
Но никто не шикнул на него и не осудил. А Стактибус даже добавил:
– Может быть, и низачем...
– А ещё я хотел спросить, – опять сказал Бобредонт, – отчего так получилось, что налаки не переселились в Бобританию, хотя в незапамятные времена они шли именно в неё. Тогда, в то время, она была занята, но теперь-то она свободна! Или... Так почему они не переселяются?
Но никто не мог ему на это ничего ответить, ни Шишемыша, вместо ответа загадочно улыбавшаяся, ни Бобриман (оказывается, всё это время он был рядом), при этом вопросе начавший смотреть куда-то вдаль, тихо кивая головой и изредка закрывая глаза, и казалось, что глаза его стали влажными...
Там-то и тогда-то и начал Бобредонт писать летопись их похода. И назвал он её так: «О том, что случилось со дня Великого полёта, когда изменился мир».
А ещё, когда они уже вволю наелись и наговорились, и пошли немного пройтись, а заодно и проверить, как там их корабль, все сообразили, что корабль-то у них не назван. И вот, объявили конкурс. Бобредонт говорит:
– Я слышал, что раньше, когда-то давно, Корабль назывался «Мабиногион». Но мне кажется, что это не очень правильно – лучше «Мабисловион», потому что это самый лучший из всех даров.
Но Бэ, как очень сильный, предложил назвать его «Мабирукион» или «Мабилапион», во изображение их силы и могущества. Правда, пытаясь продемонстрировать, как это выглядит, он издал какой-то звук, впрочем, понятный по причине сытнейших завтрака и полдника, однако, всё равно повергших всех в смеховые судороги, а его самого – в краску и поспешное бегство на несколько минут.
Тогда Бу, как очень умный (ведь это известно!.. разве нет?..), предложил назвать его «Мабиголовион». Ну, и тут, как говорится, пошло-поехало. Рэ и Жэ, как очень осторожные, предложили назвать его «Мабиносион» или «Мабиглазион», ну, на худой конец «Мабиухион». Потом все ждали, что Би скажет: назовём его «Мабикрыльеон», «Мабиветрион» или что-нибудь в этом роде, но она промолчала, как промолчал и Дод. Зато Дэ, как очень красивая (явно, самая красивая), предложила назвать корабль «Мабихвостион», ведь самое красивое у шишемыш и им подобных, как известно... Но договорить до конца ей не удалось.
Потому что Бобредонт саркастически пробурчал:
– Угу. «Вертихвостион»...
Бэ, услышавший это, потому что уже вернулся и был рядом с капитаном, захохотал во всю мидяновскую, а все стали переспрашивать, что сказал Бо. Но Бэ неизменно отвечал «не скажу», продолжая кататься от смеха. Тогда все наступили на Бобредонта, требуя ответа и комментариев, но и тот отказывался признаться, что же именно он сказал, и даже наотрез, и тогда все... Тогда все стали его щекотать, и щекотали до тех пор, пока самим не стало смешно, а Бобредонт – тот вообще был уже едва живой, весь красный и плачущий от смеха.
А Долинка тем временем уже собирала свои вещи, лишь бы поскорее пройти через весь этот ужасный бестактный невоспитанный ужас и оказаться дома:
– ...Ты что думаешь, ты один такой умный здесь, да?! Ты думаешь, ты один всё везде знаешь?! Ну и подумаешь, умный какой!.. – возмущённо и растерянно вопияла она, перекладывая свои сокровища с место на место
И это были важнейшие «документики»: сломанная расчёска, ноздреватый кусок пемзы, прекрасная пробка от бутылки, и тому подобные редкости, и всё это было найдено ведь не где-нибудь, а на берегу прекрасного Острова после бурных невыносимых штормов...
Дальше, глава 5. Назад, который вперёд: http://www.proza.ru/2018/03/26/1961