земля летела
по законам тела
а бабочка летела
как хотела...
К. Кедров, Манифест бабочки.
В груди у Митька наступил Великий Полдень...
Мирная Сенгиюцца тихо и неторопливо ползла по травинке, перетекая с место на место, почти не меняя пространства, словно скользя сквозь него, а также сквозь время, сквозь огромный каменный лес, сквозь всю эту Тёмную долину, нимало не смущаясь всей их огромности и темноты. Митёк, лёжа на боку, смотрел, как мерно и обычно изгибается она, строя собой отважную и грозную горку, и потом вновь распластывается по земле пёстрым и пушистым ручейком красок... И так до бесконечности, до замирания веков и времён, когда, песчинка за песчинкой, падают мгновенья в почти непроницаемые для света глубины леса.
– Должно быть, она станет махаоном... – пробормотал рыжий каноечник. – Или павлиньим глазом...
– Что? – спросил Храпин.
Это был один из самых юных и маленьких ёжиков, каких Митёк знал, а знал их он уже довольно много, потому как вокруг него их была целая поляна, и все они терпеливо ждали (даже почти совсем не шушукаясь), что же будет дальше.
– Да нет, ничего, – ответил Митёк Храпину, задумчиво глядя куда-то.
Храпин посмотрел в ту же сторону и ничего особенного там не заметил. Лес как лес. Стволы и стволы себе, и ничего более.
– Так, размышляю просто, – добавил ещё Митёк и вновь обратил взор к Сенгиюцце.
Та уже миновала травинку и ползла теперь по большой ветке, неизвестно когда упавшей, наверное, с самой вершины самого высокого из деревьев этого леса. По крайней мере, выглядела она именно так – как ветка с самой вершины. Хотя... Может, это так казалось именно потому, что по ней теперь ползла Сенгиюцца, маленькое разноцветное море, переливающееся с предмета на предмет, в непонятном и неостановимом поиске окончания для своего пути.
И в самом деле, какое же может быть окончание в пути сенгиюцц, маленьких и величественных гусениц? Так, разве что пауза... Временная остановка для раздумий. Для медленного созревания самой в себе, когда упругая и знакомая плоть вдруг выращивает из себя крылья. Да ещё какие! Разноцветные, неожиданные, как сама жизнь... Впрочем, цвет и окрас их всякий внимательный может предугадывать по окрасу спинки живого ручейка, одолевающего уже другую ветку.
А Митёк именно таким внимательным и был. Может, именно поэтому и влекло его непостижимое и странное чувство к этому нелепому и чудному делу. А все остальные, и даже Веник, едва могли спрятать улыбки в косматые усы. Но Митёк не смущался нелепостями, которые, бывало, ему поручались. Да и как возможно смутиться или отступить, когда в груди твой возник, занялся, раздался новый, тихий родник... Что это такое и откуда я знаю? Да как тут сказать... Кто видел – тот знает... Но, думаю, откуда-то всем нам это знакомо.
Так, должно быть, было и Митьку, потому что обычное и даже невзрачное его лицо изменилось... Словно солнце на нём взошло. И как тогда назвать то, посетившее? Что это, когда сходится в твоей груди Великий Полден непостижимым жаром, впрочем, никогда не опаляющим, но мягко и необоримо влекущим туда, куда нужно было идти?
И он шёл, собирал всех этих чудиков, колючих и изъясняющихся на тарабарском языке, по всей Тёмной долине, и даже кловы и клиссы вертели пальцем у виска, кивая головами в его сторону – на что, мол, ему вся эта никому не нужная придурь сдалась? А клааши – так те просто падали вповалку от смеха и лёжа тыкали в его сторону дрожащими пальцами.
– А что ж? Хорошее дело, – усмехался на это Митёк. – Отличный способ обездвиживать вражию силу.
А ежи всё копились и копились вокруг него, точнее, на берегу реки, рядом с которым держал свою каноечку Митёк, всё текли и текли за ним вслед, пока не привела их блуждающая тропинка, которой большое солнце, бывает, бредёт по лесу, делаясь уже совсем маленьким и проходя сквозь всё, даже сквозь камень, на одну неприметную полянку, где и нашёл Митёк Сингиюццу... Одну из тех существ, о которых уже давно все из тёмных забыли, уже и не помнили, что были когда-то в мире такие прекрасные существа. Сенгиюццы, делающиеся летающим солнцем. Знал ли он, кого искал? Думаю, и да, и нет. Ведь, ища, мы не только ищем, но и узнаём тоже. А солнце... Оно может проникать и сквозь густейшие кроны каменного леса, это давно известно.
Ведь, конечно, не смог бы сам Митёк найти это малое существо в такой-то вот темноте. Тонкий и еле приметный луч, скользнув с высоты каменных крон, коснулся чего-то в ветвяной и травяной опали, высветив то и растаяв в густоте всегдашних здесь сумерек.
Это и была она, Сенгиюцца, спящая в развилке палой ветки.
И вот тогда, проснувшись, она начала свой путь.
И Митёк совершал его вслед за ней. Нет, само собой, он не повторял её движений, не изгибал спину и не выпрямлялся вновь, не полз по-пластунски или по-индейски, он просто лежал на боку и смотрел, как ползёт она, преодолевая страшные и неодолимые препятствия и пространства ветвей и иссохших травинок, камней и заскорузлой тёмнодолинской земли. И лицо его светлело тем больше, чем больше удавалось ей пройти. Время от времени он передвигался вслед за ней или менял бок, на котором лежал. Даже при его терпении было непросто так долго оставаться на одном боку.
Ежи были с ним. И всякий раз, когда он передвигался, колючее маленькое море колыхалось вслед за ним и потом, чуть перехлестнув край и взобравшись на Митькову спину, возвращалось в свои берега. Берега ожидания... Чудные всё-таки они существа, ёжики – столько ждать...
Но они тоже не смущались. Шушукались только, но невозможно было разобрать ни слова, как, впрочем, невозможно было понять почти ни единого их выражения или высказывания, когда они и говорили вслух. Да Митёк, мне кажется, и не пытался их понимать. Просто потому, что он точно знал, о чём они говорили.
Их общий медленный путь продолжался до вечера – хотя кто может определить здесь, в Тёмной долине, когда вечер, а когда ночь? Но ежи как-то определяли. Потому всем своим морем улеглись спать, выставив, однако же, часового. Это был Фёдор Шарфсиннигов, один из самых старших и опытных. И к тому же немножко умевший изъясняться понятным языком.
Перед тем, как привычные сумерки стали непроглядной тёмнодолинской ночью, успел Митёк покормить Сенгиюццу. Для того была у него прихвачена заветная горсточка листьев с тех горных лугов, на которых жили такие, как он. Но и даже они обмякли в его кармане, пока шёл их весь этот путь, впрочем, не настолько, чтобы Сенгиюцце невозможно было их есть. Близлежащие и уже полудремлющие ежи согласно сглотнули слюнки и заворочались. Но разве их могла напитать какая-то горсточка? А Сенгиюцца была их водителем... А потому, повздыхав, они кротко уснули.
Что ж, лёг тогда спать и Митёк, дождавшись, когда доест листву и уснёт Сенгиюцца – как обычно, в развилке палой ветки.
Утро встретило их гоготом и рёготом. Точнее, не само утро, а те, кто в него прорвались. И были это кловы, клиссы и клааши. Особенно усердствовали в таком звукоизвлечении клааши, что вообще-то не удивительно – даром, что у них и имя такое. Окружив спящих и теперь просыпающихся, они шумели и произносили всякие выражения, как нелицеприятные, так и неухоприятные, неспиноприятные, неплечеприятные, нерукоприятные... ну, в общем, вы понимаете. Дразнили Митька Поганелем, утверждали, что он занялся ботаникой и говорили прочие несуразицы.
Однако ж тронуть его не решались, ведь он Великим Полуднем был помечен. Кто его знает, что учудит такой? Может, оттого он и рыжий да веснушчатый. Да и к ежам прикоснуться не смели. Ну, во-первых, иголки, которые, как оказалось, были весьма колючими (один такой клааш попробовал – потом весь день на руку дул). Да ещё и хмурый спросонья Митёк заверил всех собравшихся стражников, обведя бурчащее сонно-колючее море:
– Это – со мной, – чем вызвал у стражников очередной приступ смеха и разнообразных укоризн и жестов.
Однако хватило одного грозного Митькова «гм-гм!», как всех этих жестикуляторов и словопроизносителей сдуло ветром. Ну, знаете, есть такой. В древнеславянских источниках он «страшным трусом» называется.
Что ж, хотя бы вот это было в подобном начале дня хорошим. Удовлетворённо хмыкнув, Митёк поднялся и стал было разминаться, готовясь к предстоящему трудному пути вслед за Сенгиюццей, как вдруг...
– Аапччии!!! – страшный его чих сотряс лес.
Нет, он не звал на помощь апачей, как мог бы подумать не знавший смелости и отваги Митька, могущего и без апачей с прочими чингачгуками справиться с клово-клиссо-клаашенской братвой. А просто Сенгиюцца, увидав такое скопище скалящихся зломордых, решила спрятаться на самом надёжном месте. Как вы понимаете, на носу Митька. Ну ещё бы. Ведь под ним росли такие густющие усы.
И это было прекрасно. Потому что они вместе с ней таким образом прошли, ну, или в её лице пролетели целый дневной путь. Да ещё и ежи все окончательно проснулись. Так что вообще всё сразу стало на свои места. Сенгиюцца, Митёк, ёжики.
Повеселевший Митёк, найдя Сенгиюццу после этого маленького (а для кого-то и очень даже большого) происшествия, точнее, произлетствия, почти у самой реки, привычно прилёг на бок.
Нет, конечно, можно было просто взять её и перенести туда, куда тебе вздумается. Но как узнать, что там будет именно то место, какое ей нужно, чтобы стать летающим солнцем? Как не ошибиться, хватая её и неся туда или туда? И он смотрел и смотрел, вглядываясь, куда же именно влечёт её то странное и не имеющее имени тяготение, что влечёт птиц к перелётам, что малых сенгиюцц заставляет искать какие-то особенные места, где таятся они потом свой необходимый срок... Да что говорить? Не это ли самое теперь владело и им, лежащим на земле с сияющим лицом и рассматривающим жизнь существа, которого мало кто и заметит?
Постепенно к нему подтянулись вздыхающие и позёвывающие ежи. Нужно было понять, что будет дальше, куда именно примет путь их проводница. Потому что, получается, именно так шёл теперь по лесу, охватив и Митька и сделав его лицо сияющим, этот мирный свет. Да-да, именно так! Теперь маленькое существо было их путеводителем.
Тонкая, слабая и подвижная, как мысль и внимание, Сенгиюцца, из которой рождается летучее солнце, радость... Да ради этого пусть хоть все клааши мира тебя будут дразнить теплом-перегревшимся, солнцем-ударенным, да светом-ушибленным, всё равно это не может затмить...
Ну, разве что вот ежи, вечно обороняющиеся и насупленные существа – те могут. Ну... Совсем немножко. Митёк улыбнулся их хмурым визиономиям и вновь стал смотреть, как меряет пространство и время малая Сенгиюцца, словно бы и не отвлекался от этого действа ни на мгновение. А Великий Полдень всё сыпал и сыпал в тёмные глубины леса по крупинке, по еле заметному зёрнышку, золотистый песок своих непостижимых краёв и времён...
Рыжий каноечник уже стал клевать носом, как вдруг оказалось, что левый локоть его заехал в реку. Нет, это не Митёк вырос, это Сенгиюцца вползала по веслу на бравое его судно, вездеходную, вездеплывную и везденосную каноечку. А что ж? И очень даже хорошо. По крайней мере, это многое объясняло.
Ну, а ежи смогли наконец хотя бы водички попить, если уж поесть горных листочков не удавалось. Морщась, они пили затхлую воду Тёмной долины, а внезапно посерьёзневший Митёк посмотрел ввысь, где плотно смыкались на рекою кроны каменных деревьев... Где-то там было небо и Высокий Полдень проливал свой ликующий свет на весь мир. Им ещё предстояло выйти на свет.
Итак, Митёк посадил в свою бывалую лодочку ежей (надо же, все влезли!), а сам, положив дощечку поверх бортов, сел на неё, да так и стал править по реке путь, который указывала наклоном своей головы безмолвная Сенгиюцца. И знаете, каноэ его против течения шло так же легко, как и по течению. Таково уж было его устройство... Не знаю, как иначе можно это объяснить. Но на то он и Митёк в конце концов.
И вот, когда наступил и Тёмной долине полдень, они вышли из-под сени ветвей Каменного леса... И здесь наступили у них уже совсем другие края. Русло реки сделалось широким, вода её стала изумрудной, словно они плыли не к верховьям, а к морскому устью. Но плыть здесь всё же было не так-то просто – под водой было полно камней и утёсов. Об один из них они один раз прилично шваркнулись, так что несколько ежей едва не вывалились из лодки, хорошо Митёк успел их перехватить. И теперь он сидел и дул на руку, задумчиво поглядывая туда и сюда. Лодочка его послушно стояла на месте, опущенное до дна весло держало её, как якорь. Они были почти у берега.
И тут Сенгиюцца сделала характерный такой жест... Как, бывает, кто головой показывает: иди, мол, за мной. И Митёк, пополоскав в изумрудной воде уколотую руку, вновь взялся за каноечное весло. А Сенгиюцца показывала ему путь.
Тихая и медленная, как уловить нам твоё движение, быстрая и неуловимая, как живёшь ты, окружена неизведанными временами, которые кончатся для тебя, когда ты замкнёшься в коконе?.. Что можешь видеть ты, сидя на носу каноэ и приподнимая своё гибкое тело наподобие гончей, стоящей на страже воздушных троп? Что за странной и непостижимой ощупью пробираешься ты в привычном и оттого непроходимом пространстве? Как видишь ты? Никто не мог им ответить, а сама она молчала. У неё были теперь лишь жесты, говорить она начинала потом, когда явившиеся крылья делали её летучим солнцем... И всё же она видела.
Она видела эти берега, поросшие то высокими и прямыми, то раскидистыми и причудливо изогнутыми соснами с оранжевыми сияющими стволами. Эти утёсы, поросшие разными травами, благоуханными, как всегда и бывает в горных краях. Эти луга с сочной травой и случайно стоящими тут и там кустарникам и деревцами, что подобно саду живых камней неуловимой гармонией скрепляли всё.
И над всем этим – огромное солнце, заливающее весь тот край живым ликованием...
Митёк сиял, как зеркало. Нет, в самом деле – казалось, что он не только впитывает этот свет и все эти мирные и обыденные красоты горного плато, но ещё и отражает свет и красоту, возвращая их полуденному солнцу и всей окрестности... Быть может, ему даже хотелось теперь раскинуть руки и полететь – хотя бы мысленно, – но он должен был грести и грести, чтобы доставить изголодавшееся своё воинство к местам пропитания. Он так старался, что упарился весь. Ему даже пришлось снять рубашку и повязать её на голову, чтобы не случилось удара, потому что к солнечному жару добавлялся теперь ещё его внутренний жар. А потом, сам не заметив как, он сбросил с ног и мокасины. И последнее оказалось катастрофическим.
Так что, когда уж совсем было разулыбался, да развздыхался попалённый, да неопалимый полуднем Митёк, возникла одна проблема... Точнее, множество проблем в один раз. Вот сколько ежей в лодке – столько у тебя и проблем, это уж точно. Потому что и так в ней ступить некуда, да тут ещё они все ворчат и ругаются. Хотя, надо заметить, и относительно деликатно. То есть, сразу деликатно становилось ясно, что всё относится именно к тебе. Хотя, честно сказать, вначале Митёк вообще не понимал, в чём дело.
– Фу!.. фу!.. – жалобно вопиял, точнее, сдержанно замечал один ёж.
– Могать не дышу! – справедливо добавлял другой.
– Хватоздуха не вает! – корректировал третий.
– Нечать дышем щебвоо! – уточнял четвёртый.
– Терпёжно невозметь! – категорически заявлял пятый.
И всё в таком духе и тому подобные высказывания. А дух, надо вам сказать, был совсем не лёгкий. А очень даже тяжёлый. И тут до Митька-то и дошло.
Просто наш бедный каноечник, в ежиноспасательном походе находясь, не имел никакой возможности следить за гигиеной, и – добавим шёпотом – даже ноги помыть. Не говоря о том, чтобы мокасины постирать, ну, или хотя бы проветрить. А тут ещё он, порядочно запарившись и забывшись, их снять решил.
Да-а... Вот незадача. И что ж делать-то? Ведь никак их, эти несчастные мокасины, теперь в лодке-то не нащупать, в такой иголковой густоте. А ежиные наши пассажиры, видя, что реакции у отважного их флотоводца не наблюдается, а замечается одна лишь задумчивость и полная, так сказать, прострация, и вконец отчаявшись в самой своей расколючей жизни, давай ему пятки щекотать. Ну хоть как-то страдальческую жизнь чтобы скрасить. А те, пятки-то, хоть у него и каменно-натруженные, а всё ж чувствующие.
– Эй, – говорит им тогда Митёк, – ну-ка, не шебаршите там, а то дощечка-то из-под меня ведь и выскользнуть может... Я ведь сесть на вас могу... – а сам так невинно прозрачными глазами на небо смотрит.
Но лодочкой править и грести однако ж не забывает.
– Угу, – ответил на это другой правильно-говорящий ежиный делегат дедушка Чудешнов. – Это конечно можно. Только ведь тебе же хуже будет... – чем вызвал бурный смех и ещё большее волнение и шаткость лодочной походки.
Ну что тут делать, а? И решил Митёк сделать привал и остановку. Или наоборот? В общем, то и другое. А Сенгиюцца-то вдруг и решила на этом самом месте насовсем и остаться. Выбралась себе по Митькову веслу на берег, да и, взобравшись на какое-то деревце, сделала себе кокон и завалилась спать. А уж сколько она проспит – это только Великий Полдень знает... Может, год, а может, месяц, а может, и дня ей хватит.
Так что пришлось им здесь тоже оставаться. Насовсем. Ведь она у них проводник-то.
А так-то они к верховьям реки, как думал Митёк, плыли. Туда, где Страны Горного Источника простираются. Потому что Митькова-то каноечка могла и туда заплывать, таково уж её устройство.
Ну ладно. Ежи давай скорее местность новую и интересную осматривать, да осваивать, да травою вкусной питаться, а красный как помидор Митёк побежал в укромное местечко на одном затоне ноги помыть. Но только ему их не мыть, а отмачивать пришлось.
Хорошо. Сидит он так, их в речке отмачивает, а сомы-то, сомы – давай на них набрасываться, хватать. Думали, видать, что это им что-то павшее перепало. Ан нет. Это было не павшее, а вполне жившее. Так-то их Митёк и поймал.
И вот выходит он из-за кустов, а сам ноги свои босые стыдливо прячет. А свежевымытые мокасины в руке держит, в сторонке так. А ежи сразу есть перестали и хмуро так на него смотрят. Да на мокасины страшные косятся. А Митёк прятал-прятал ноги свои, да и запнулся одной о другую, и, понятное дело, упал. Ежи заулыбались. Чуть-чуть совсем. А уши-то всё равно на макуше держат, на мокасины посматривают. Но как увидели они, что в другой-то руке у Митька за жабры два сома схваченные висят, так улыбки у них стали на ширину плеч, не меньше.
Ухи наварили! И хотя говорят, что с сомов уха не очень вкусная, но все они были такими голодными, что... В общем, аж за ушами трещало. А что ж? Чай, почти двое суток только маковыми росинками они и питались. В общем, всё сомовье варево прекрасно ушло, да ещё и котелок три раза вылизали.
Так что всё это им случилось на полную пользу. Кстати и мокасины Митёк выстирал.
А тут уже и вечер настал, спать пора.
Ну, улеглись они кто где, каждый себе уже куст особый облюбовал, так и получилась у них ежовая деревенька. А Митёк под сосной раскидистой устроился. Там было сухо и уютно пахло смолой и хвоей.
Новое утро удивило его.
Это не было сумрачным и тягостным молчанием Тёмной долины. Но также и не было то похоже на безмолвие горных лугов, где привычно Митькам и Веникам. Ликующие крики оглашали окрестности.
– Хм, – улыбнулся Митёк, поднимаясь и стряхивая с себя хвою.
И едва успел увернуться от колючей ракеты, промчавшейся в каких-нибудь трёх метрах от него. Но всё равно шевелюра Митькова попыталась улететь вместе с промчавшимся. Это был Храпин, вопивший на ходу что-то бессвязное. Митёк подождал чуть-чуть. Так и есть. Комета возвращалась.
– Стой!.. – крикнул он, прячась за стволом своей сосны.
Раздался скрип хвои и колючий кубарь прокатился там, где только что стояли его ноги.
– ...Раз-два, – закончил он выходя из-за дерева.
– Тиккём, Тиккём! – завопил колючий шар, распрямляясь и делаясь Храпиным. – И мыгру дупримали! Болейвол!
– А-а-а... – многозначно протянул Митёк. – Понятно...
Но он не успел сказать, что именно ему понятно, потому что юный вопилец продолжал верещать:
– Мя ячь! Мя ячь! – его просто распирало от радости. – Ба дую теталь! Ба! дую!! теталь!!!
Ну, теперь-то даже я понял, в чём у них дело. Для этой игры кому-то из них нужно было стать мячом. И выбрали его, Храпина. И он будет летать!!
Он и в самом деле стал летать. Да и все ведь они хотели именно этого – летать...
И вот так они жили там весь день, наслаждаясь жизнью и радостью. Митёк ловил рыбу, ежи грибы и ягоды собирали, и всё было у них славно и хорошо.
И Митёк весь этот день ни разу не нахмурился, а ходил и ходил с блаженной улыбкой и, кажется, даже не помнил во весь этот день, как именно его зовут. И в глазах его голубело небо, а на щеках его колосилась рожь...
Он прикрыл веки, лёжа под своей сосной. Была самая середина этого прекрасно бесконечного дня. Наступал вечер. Ведь она, эта середина, когда день прекрасен, бывает тогда и утром, и вечером, и даже ночью... Потому что прекрасен день. И Великий Полдень, поселившись вначале в нём, жил здесь теперь повсюду.
Но когда приблизились сумерки и тени стали горизонтальными, Храпин, вдоволь налетавшийся и в усталь наикавшийся, и теперь отдыхавший рядом с Митьком, вдруг нахмурил свои ещё не отросшие брови (а ведь мохнатые брови у ежей – признак авторитета).
– Мдый йиндев, – многозначительно произнёс он.
Митёк сразу сел.
– Мдый, – не дождавшись ответа, ещё раз сказал Храпин. – Тон вам.
– Угу, – подтвердил Митёк, всматриваясь куда-то совсем в другую сторону.
Храпин, проследив за его взглядом и опять ничего не поняв, пожал плечами и неожиданно тихо пояснил:
– Шноипы.
– Угу, – всё так же серо и безлико повторил Митёк.
Вид его был предельно серьёзен, даже мрачен. Да, это были они. Кловьи и клаашенские сторожевые отряды. Ничего не боясь, они жгли костры и жарили ужин уже совсем недалеко от этого Плато. Правда, был там ещё один речной порог, да горный кряж... Станут ли они их переходить? Кто же это мог знать, кто мог...
Митёк встал и пошёл пройтись. Храпин, растерянный и маленький, остался там, у Митьковой сосны. Митёк шёл, а он смотрел вслед, на внезапно ссутулившуюся спину, и лицо его делалось всё печальней.
Да, Митёк шёл посмотреть на Сенгиюццу.
Но кокон её был неподвижен. Что можно увидеть здесь? Там, внутри него, таилась теперь новая солнечная жизнь...
Митёк вздохнул.
– Уходить или нет, а? – спросил он её, назначенную непонятным этим светом и теплом и его собственным сердцем их странным и удачливым проводником.
Она безмолвствовала.
На самом деле всё было предельно ясно. Он привлекал сюда внимание тёмных. Но так же было ясно, что если он уйдёт, ежи останутся беззащитными... Или нет? Этого узнать было невозможно, ведь всё это проживалось теперь впервые.
– Свете Вечный, что делать? – прошептал каноечник, глядя сквозь ветви дерева Сенгиюццвы в безмятежное небо.
Ответа не было. Он вновь взглянул на их маленького вожатая, мирно спящего в своём коконе. И вдруг кивнул головой. Да. Это и был ответ.
– Тиккём, Тиккём, хе уноди, хе уноди! – уговаривали и хныкали ежи на разные голоса.
Был уже глубокий вечер и даже благоуханнейшая земляника не могла утешить их в их печали. У Митька задрожали руки.
– Ошроох, ошроох... – пробормотал он, чувствуя, что начал дрожать и голос, – у нейду... – и он не смог сдержать улыбки, услышав восторженные клики, тотчас огласившие их мирную новую родину.
Плато Ежей жило.
Но на следующее же утро он всё равно ушёл. Переменить этого было невозможно.
Тихо, как умел только он, каноечник прошёл к реке и отвязал лодку. Обернулся взять свою котомку и весло и оказался в хныкающих объятьях. Точнее, его нога оказалась там. Какой-то ежишка, которого он ещё не успел запомнить имени, ночной дежурный, заметил его отход.
Было ещё совсем-совсем рано.
Митёк заплакал и, подняв его с земли, стал баюкать. И юный ёж, гроза всех ласкателей и кусатель всех дерзновенных рук и пальцев, уснул у него на руках.
Митёк, нежно положив его под самый колючий куст, погрозил кому-то кулаком в облаках утреннего ещё сумрачного неба. Несколько тёмных теней метнулись в сторону Тёмной долины, и в небе стало светлее.
Ещё хмуро, но удовлетворённо кивнув, Митёк сел в каноечку и, не глядя на берег, оттолкнулся веслом.
Проплыв немного, он всё же оглянулся. По щекам его потекли ручейки...
Насупившись, он снова стал смотреть вперёд по руслу. Каноэ его поднималось дальше, вверх по течению, где было ответвление реки. Это и в самом деле было выходом. Он запутывал их следы.
Высокий Полдень, приведший его сюда, – он же влёк его теперь отсюда, в новое бесприютное странствие, потому что иначе он не мог защитить их, малые и нелепые существа... А он, рыжий каноечник, оставлял здесь своё дыханье и слёзы тихою утреннею росой.
Так и было создано Плато ежей, прибежище бесприютных, покой утомлённых, странное и удивительное становище в вечно ускользающем мире...
Пока Сенгиюцца не выпростает крылья и новый непостижимый цветок не станет порхать в воздухе, строя свои пути помимо всякой логики и понятных путей...
Он плыл и вспоминал чьи-то стихи, которые однажды слышал где-то, да так и запомнил.
И он плыл и читал их вслух.
Флейта; приготовление
Мягкое
и слабое – это жизнь.
Ле-цзы, Небесная доля, II.
Робкая гусеница, переползающая тропинку,
Сколько, бедная, крепости в тебе, безмятежной волною
Протекающая сквозь ужас, здесь, из иного в иное
Бесконечно струишься ты, в раскраске каких-нибудь инков
Или майя, такой боевой, многозначной и страшной,
Шествуешь наковальней земною, словно слог неизменный
Раскалённых металлов, – о, расплавленным временем, веной
Ты входила бы в жизнь, если б в этой медленной рукопашной
Побеждала всегда... Побеждаешь ли, быстрая, ныне?.. Пусть
Остановится ужас, пусть не приближается даже: здесь
Закипает пространство жизни, прелагаясь в значенье действ,
В безмолвную гусеницу, переползающую тропу.
Он читал, а на глазах его всё ещё были слёзы. Но они всё светлели и светлели, потому что он видел, что тёмные тени в воздухе и по берегам тянулись за ним, всё дальше и дальше от кучи колючих кустов и странно корявой пустынной местности, где в новых и тихих норах жили теперь ежи, и где Великий Полдень, кроткий и незаметный, хранил и оберегал их.
И лодочка его плыла и плыла к верховьям, поднимаясь к горам на юг.
Август 2017 – Март 2018.