(крымский рассказ)
Ночью инкерманские горы кажутся покрытыми снегом. В окне пустого вагона – перспектива ночного порта, застывшая среди отражений береговых огней, похожих на колючие рикошеты. Ничего не сказал поэт про Севастополь, типа: «Я вернулся в мой город…» Лишь шесть броненосцев с шестью канонерками охраняют его до самого Фиолента.
…16 сентября – и я снова еду в Крым. С Белого моря на Черное. Почти три тысячи километров. Еще одно измерение родины и лета.
Билеты вздорожали, а в ледяном вагоне не дают одеял. Тяжелая почти бессонная ночь. Но чем дальше на юг, тем теплее. Говорю с попутчиком о гибели «Курска».
В 12 ночи я был обыскан украинской транспортной милицией в штатском. Они захотели, чтобы я прошел к проводнику с вещами, но я не прошел – и спросил, почему они хамят? Свое поведение они оправдывали тем, что убили их коллегу – гранатой!
– А убийц ищете в поезде? Или в поезде и убили?
Но тогда вместе с коллегой убили бы и десяток пассажиров. Спрашиваю их об этом – они молчат.
– Я, видимо, очень похож на убийцу, приметы совпадают?
– Не нервничайте, – отвечают они мне.
– Сами не нервничайте. Вы, кажется, нервничаете больше меня.
Они и правда выглядят очень нервно, но, скорее, от моей дерзости.
– Вы находитесь в другом государстве!
– И что?
– Уважайте законы!
– Какие законы я нарушаю?
– Очень много разговариваете.
– А это запрещено?
Молчат. Полные козлы…
Однако отстали…
На улицах – сонливая тишина и предрассветный покой. Влажный, как простыни, город был насыщен непотревоженными с ночи запахами.
Утреннее такси довезло меня до дома. Темный сад встретил пахучей зеленью и розами, – как покорителя космических расстояний, отделяющих нас друг от друга. Аня в полупрозрачном платке вместо юбки открыла дверь.
– Я здесь уже три дня, – сообщила она, когда перед большим кухонным окном мы пили кофе, дополняя его местным вином. – И ждала тебя, чтобы ты точно обозначил то, что здесь можно и надо увидеть…
Прежде я плохо знал ее. Она была старой подругой моей жены, но лишь в последние месяцы, когда она стала жить по соседству, в наших отношениях появилось что-то вроде дружбы.
– Первый день я провела в Херсонесе у знакомых археологов, – бойко продолжала она. – Это первый мой выезд из Москвы за много лет! Я полна впечатлений – и хочу еще!..
Здесь в Крыму, на нейтральной территории, я по-новому разглядел ее. Высокая, ироничная, слегка мальчишеская, с независимыми мыслями и выражением лица, – она мне понравилась.
У меня был обычай: в день приезда идти здороваться с морем, какая бы ни была погода. Аня захотела идти со мной.
В этот ранний час берег был пуст. Небольшие серо-зеленые волны шуршали галькой, привлекая лишь чаек. Несмотря на невеселый вид, море оказалось теплым. Я разделся догола и кинулся в воду. Аня, не долго думая, присоединилась ко мне в том же виде. Я понял, что эта девушка свободная, и у нас не будет проблем. Я плавал жадно и долго, как после продолжительного поста. И, как часто бывает, перекупался. На берегу было холоднее, чем в воде, и я крупно дрожал на непрерывном ветру.
– Я быстро мерзну, у меня ноль этой самой, жировой прокладки, – извинился я с пристебом.
Аня обняла меня, словно мать замершего ребенка. Мы сидели вдвоем на пустом берегу, под прохладный шум гальки, прижавшиеся и накрытые одной курткой, и я рассказывал, почему когда-то выбрал это место, соблазненный легендами приплывших сюда греков.
– У меня мало времени, всего три дня – на все легенды. В Москве ждет заказчик, – объявила она, словно приговор.
И лишь чуть потеплело – по укороченной экскурсионной программе я повел ее в местный монастырь. Аня так и отправилась, в полупрозрачном платке вместо платья. На плече сумка с длинными ручками с пляжными вещами.
Сентябрь в Крыму капризен, ровное спокойствие продолжающегося лета вдруг нарушается вторжениями осени, не окончательными, как бы пробными. Солнце борется с облаками и пока еще побеждает.
Она шла легко, не замечая солнца. Я забыл, что такие женщины бывают на свете. В хорошем темпе мы вышли на край высокого голого плато. Седые травы серебристыми шеренгами маршировали под ветром, резкие библейские склоны темнели чащами падуба и можжевельника. Над всем висел сильный запах травы… Внизу, очень глубоко, колыхалось море. Огромная голубая бухта с торчащими из воды скалами была наполнена им до краев. Светлый серп пустого пляжа незаметно смыкался с длинным пепельным Айя, фланкирующим горизонт.
Аня застыла на краю обрыва под ветром и долго не говорила ни слова.
– Я думала, что большей красоты, чем я увидела вчера – нет. Я ошиблась. Тут все дико и прекрасно. Им стоило сюда приплыть…
– Кому?
Аня быстро оглянулась.
– Грекам...
Я показал ей место, откуда удобно наблюдать восход и заход солнца. Море здесь широкое, больше чем на полгоризонта, и солнцу некуда скрыться от заинтересованного взгляда…
– Оно встает около Айя и садится в море у мыса Херсонес… – очертил я пальцем примерный путь.
…Я вспомнил, как однажды осенью качался здесь с сыном на качелях, а в темном море горели огоньки парохода… Я отогнал дорогие и грустные воспоминания, ради которых так часто приходил сюда. По краю обрыва я вывел Аню к монастырю. Оборванный привратник в грязном камуфляже, проснувшийся от безделья, взглянул на нее, едва задрапированную шелковым платком, зато с покрытой головой, и пустил за ворота. А мужчину в шортах, шедшего за нами, завернул. И мужчина возмутился нелепыми порядками:
– Такою в мужской монастырь можно, коне-ечно!..
Стоя у старинной часовни с видом на залив, я произнес короткую лекцию: все, что узнал из книг, коротая длинные московские ночи. Про греков, основавших этот монастырь более тысячи лет назад, про чудеса, царей, бывавших здесь, про знаменитого поэта, искавшего тут легендарный храм, про попа Гапона, про военных, которые завладели монастырем в недавно канувшую эпоху, про королей и капусту.
Отсюда я повел ее вниз на пляж по старинной каменной лестнице. Ступеньки бежали бессчетными вертлявыми каскадами, прячась в тени кривых, покрытых плющом деревьев, – и выскакивали на ослепительное солнце – лишь для того, чтобы показать идущим все еще далекое море и скалу с крестом. Крутая, горбатая и изношенная лестница напоминала изворотливого мустанга, желающего сбросить дерзкого седока. Цикады негромко пели, озвучивая меланхолическую скачку.
Солдат внизу, охраняющий военный ангар для пары ветхих лодок, вздумал нас затормозить – и потребовал пропуск. Это было некстати после долгого и мужественного спуска.
– Мы молодожены, приехали из Москвы специально посмотреть это место. Вы же не хотите испортить нам настроение? – вдруг заявила Аня в своей насмешливо-капризной манере и дала сметенному ее напором солдату в награду три гривны.
Мне понравилось, что я оказался хоть на один миг в фиктивном браке с этой симпатичной и остроумной девушкой.
С собой у нее был цифровой фотоаппарат с бесконечной памятью, и она щелкала им, не останавливаясь.
– Неудачное можно стереть!
Она работала с цифровыми изображениями на компьютере и смотрела на натуру вполне профессионально.
– Людей так мало, что следы птиц на пляже не исчезают за день, – сказала она вдруг. И я испугался, что не смогу держать планку на такой высоте.
Мы искупались в не очень теплой и не очень спокойной воде и улеглись на прохладную гальку под нависшим над берегом, как ятаган, солнцем, которое за прошедшие часы окончательно согрелось.
– Мне нравится, что солнечная дорожка на море, где бы ты ни был, всегда направлена словно к тебе одному, – сказала Аня, глядя в море.
Я откинулся на камни и закрыл глаза. Вот этого мне не хватало здесь столько лет! Лежать на берегу моря с приятной женщиной и говорить об этих простых, но важных вещах. Было хорошо и мучительно, ибо это не была моя женщина, я не мог обнять ее, не мог выразить, как я рад, что она рядом! И ведь это наш первый день вместе. Что же будет потом?! Я даже похолодел от ужаса под раскаленным солнцем…
Вечером она пожарила на сковородке баклажаны «по-грузински»: с чесноком, сыром и грецкими орехами. Свернула их в трубочки. Мы ели их на полу в большой комнате под красное крымское вино. Она предложила покурить травы, которую привезла с собой из Москвы. Я отказался:
– Предпочитаю вино.
– Что так?
– Трава оглупляет и веселит. И люди говорят то, чего не надо… Вино делает грустнее и глубже.
– Тебе хочется грустить? – удивилась Аня.
– Мне хочется сохранить баланс. А то тут так хорошо, что можно потерять голову.
Она согласилась, что тут легко потерять голову.
– Особенно, когда не выезжаешь отдыхать много лет, как я. И теперь все вызывает у меня восторг: воздух, природа, этот дом, сад… Плохо только, что болит спина…
Она попросила сделать ей массаж и скинула футболку, оставшись голой до пояса. Я никогда не делал массаж и учился на ходу. Потом она сделала мне. У нее оказались очень сильные руки.
– Я много лет работа археологом, – объяснила Аня. – Лопата – мой любимый инструмент.
Она была разумная, много повидавшая женщина. В этом году она совершила несколько, как она выразилась, «подвигов»: переехала в новую квартиру, сделала ремонт, устроила сына в институт и раздобыла денег на небольшое путешествие.
– Поэтому все время засыпаю, – извинилась она, слегка бравируя своим глубоко заслуженным сороковником.
Я разжег камин, перед которым мы продолжили пить вино. Аня рассказала, как на «голом пляже», куда она попала в первый же день, она произвела немалый фурор. Особенно разохотился боди-артист с альбомом своих работ – все уговаривал отдаться ему, в смысле: дать себя разрисовать.
– Потом мужчины увидели, что я собираю камни, и стали кучами приносить мне свои. Я им говорю: «Я не собираю камни в промышленных масштабах! Вы что – хотите испортить мне удовольствие?!»
– Наверное, они не знали, как выразить свой восторг.
– Может быть. Все они какие-то озабоченные, – сказала она, морща нос. – И их женщины – брр!
Как только что вернувшийся из Москвы, я не мог не заговорить о политике, новой кавказской войне… И о том, чем русский человек отличается от западного.
…Я попросил у нее сигарету и закурил.
– Государство русский человек не любит, не понимает и не доверяет ему. Ничего хорошего, как ему кажется, он от него не видел. Для западного человека закон – это полезный работающий инструмент, защищающий его частную жизнь, а для русского – репрессивная дубина, от которой надо как-нибудь увернуться.
– Так и есть, – кивнула Аня.
– Раньше я тоже думал, что государство – это монстр, пожирающий людей. Теперь я знаю, что государство – это очень хрупкое образование, защищающее человека от гибели. Это структура, может быть, главная в этом мире, противостоящая хаосу, который отовсюду окружает человека. Это одно из самого важного, что я понял за последнее время…
Утром по раз навсегда установленной программе я повел Аню на Виноградный мыс. Это был форсированный темп, но она на него согласилась. Мне хотелось показать ей, что я тут открыл, словно приобщить к новой вере.
Это была не самая простая из прогулок: сросшиеся аркой кусты позади фундамента храмика неизвестной эпохи, похотливые извивы и изломы лавы, террасы, обвалы, ямы, каменные грибы и волны рыжего и бурого цвета в окружении белых известняков, и, наконец, красная скала с дырой, нависающая над морем и венчающая мыс. Она напоминала запрокинутую голову собаки или оленя. А рядом грот, который я назвал «Вход в ад»: гигантский черный пролом, – он походил на огромное женское лоно меж двух колен, распахнутых навстречу морю. Чтобы увидеть его – надо было встать на самом краю уступа, над далекой белой пеной. Усиленное эхом, море хлопало узкими волнами, будто стреляло из пушки. Обычно экскурсантам хватало минуты для полноты ощущений.
Закончив экскурсию, я беспощадно увлек девушку на небольшой белый пляжик – по новой опасной тропинке с катящимися из под ног камнями. Ее воля была сокрушена напором впечатлений, но тут она заколебалась.
– Ты уверен?
– Конечно! Доверяй своим ногам, – стал объяснять я, когда, подойдя к особо неприятному месту, Аня отказалась идти дальше. – Ставь ноги боком, поперек спуска. Ни в коем случае не беги и не наступай на камни: они могут покатиться…
Чтобы ходить по горам, ноги должны быть зрячими. Не надо думать, куда ступает нога – она сама должна находить опору. Долго живущий в городе человек забывает все это. Мышцы ослабли, координации нет, вестибулярный аппарат атрофировался за ненадобностью, – поэтому сперва все кажется страшным…
Аня слушала – и кралась за мной вниз на корточках, даже на заднице, сколько я ни уговаривал ее, что это неверный способ.
– Я боюсь высоты, ненадежных камней и крутых тропинок! – оправдывалась она с притворной капризностью.
Потом внизу смеялась над собой:
– Хочешь убедиться, что земля поката, – сядь на собственные ягодицы и катись…
– Убедилась?
– Да!
Вообще-то я знал, что она отнюдь не трусиха. В Москве она собиралась прыгнуть с парашютом – в добавление к прочим авантюрам своей жизни…
Я разделся и пошел вдоль берега, почти по шею в воде, держа одежду в руках, как партизан. Так было проще, чем по сухому пути. Аня сделала то же самое.
Пляжик был моим любимым, малоизвестный и малопосещаемый из-за сложности спуска. Сверху он казался белым, и такая же бело-лазоревая вода была налита в крохотной бухте – среди черных ноздреватых скал и острых, как позвоночник, островов. Голые мы купались в неподвижной голубой воде, лежали рядом на белых горячих камнях, пригубливая из одной бутылки белое инкерманское вино. Совершенно одни, совершенно свободные.
Небо краснело, бронзовело и постепенно сливалось с морем. И вот на весь мир опустилась розовая голубизна. Мы шлялись по пустому поселку, и я показывал ей примечательные по разным причинам дома. В сгущающихся сумерках мы вышли на край самого большого мыса, давшего имя всему этому месту, и смотрели на ночное море. Оно напоминало ровное желе, исчерканное полосами, словно письменами. И, конечно, у этих письмен был смысл, и умеющий их читать мог бы сказать и про морскую глубину, и про ветер, и про завтрашний день. Но в самом важном мы неграмотны, самое важное абсолютно недоступно нам.
Над мысом Айя поднималась огромная полная луна. Этот мыс – очевидный дом светил. Будь я древний человек, я воздавал бы ему почести...
На обратном пути я показал Ане полукруглое кафе над обрывом, которое держали мои знакомые. В открытое арочное окно, сквозь фигурную решетку, я увидел Юру и его жену Таню. Хозяева жестами пригласили войти.
Свет был почти потушен, играла музыка, на столе стояло домашнее вино. Кроме них здесь больше никого не было. Они явно не бедствовали: помимо разных бизнесов – летом они сдавали комнаты, превращая дом в небольшую гостиницу.
– Москвичи бронируют места за полгода! – хвасталась Таня.
Таня, уверенная и энергичная женщина, заговорила о строителях, которые ремонтировали дом, – естественно, негодных, которые все делают как-то извращенно-нелепо…
– В начале лета я наняла двух рабочих делать ремонт ванной… – И в ответ на насмешливый взгляд мужа: – Да, тех самых! Ты бы сам нашел!.. – Таня вошла в обличительный раж. Ее муж, сам строитель, просто пил водку, коньяк и улыбался.
Мне надоело, точнее, я догадался, что Ане эта тема не совсем интересна, а, может, и болезненна, и начал рассказывать легенды о месте, в котором мы все жили.
– А мы ничего об этом не знаем! – с изумлением призналась Таня.
– Большое видится издалека, – утешил я.
Выяснилось, что Аня и Юра с Таней оказались счастливыми обладателями персидских кошек. Это – большая тема. Юра сознался, что стреляет по котам, охраняя свою породистую Марфу. Я купил у них за пять гривен полуторалитровую бутыль домашнего вина. Все друг друга немного развлекли.
– Местные люди безобразно не знают своей родины, – сокрушенно сказал я по дороге домой.
– Но все равно они приятные люди. Плохо только, что Юра стреляет по котам, – ответила Аня.
И пройдя несколько метров:
– Холодно. Можно я обниму тебя?
Так мы и шли обнявшись, будто у нас и правда что-то было, как наверняка решили Юра с Таней.
Я знал, что испытывать любовь – это собирать боль, даже если сперва все складывается как нельзя лучше. При определенных условиях симпатия, соединенная с желанием, порождают фантом под именем «любовь». И сразу пространство между людьми и обстоятельствами становится сложно, огромно и конфликтно. Разумные люди несомненно предпочтут остаться друзьями. Друзья – лишены пола и, значит, желания. Лишенные желания – они утрачивают всякий страх, всякое стеснение, как в детстве, когда секс вынесен за скобки совершенно естественно и без насилия. Отсутствие границ дает удивительно легкие отношения. Так же как и отсутствие тайных мыслей – об очевидной сладости, что досталась бы без всякого усилия, будто на лужайке рая. Однако мы делали вид, что змей не соблазнял нас, и мы ничего не знали о древе, яблоках, добре и зле.
И все же легким и естественным вынесение секса за скобки казалось только снаружи. Внутри же шла борьба, так что я спрашивал себя: а нужна ли она вообще, не усложняю ли я все, не отказываюсь ли от того, от чего экспериментатор отказываться не должен?
Не так это просто: ходить вместе, интересоваться одними вещами, заботиться друг о друге, испытывать друг к другу симпатию – и не иметь права ни на один шаг. Одергивать себя и держаться в рамках дружбы…
Дома мы сели у камина с только что приобретенным вином. Аня призналась, что оставила желание соваться во всякие красивые, но опасные места.
– Давно живу, – сказала она, закуривая очередную сигарету, – так много сумела забыть. Забыла, что была архитектором, археологом, что хорошо плавала и ныряла, что не боялась высоты. Наконец, забыла, как рисовать…
– Видимо, осталось самое главное.
Она ничего не рассказывала о писателе П., своей последней любви. Зато рассказывала о многих других: художнике и фотографе К., сумасшедшем человеке, снимающем камни и небо и беседующем с огнем.
– Он научил меня видеть.
…О Саше Х., брызжущем художественными идеями, и его жене Асе, талантливейшей скульпторше, лепящей себе из глины детей, которых у нее нет. Говорила и об И., которую Аня знает с 12-летнего возраста.
– Мы с ней, как сестры... Но даже я часто не могу ее понять.
Я не поддержал эту тему. Когда-то очень увлеченный ею, я демифилогизировал И. настолько, что вообще лишился объекта. Она стала лишь еще одним поводом осознать, как плохо я разбирался в людях, и как много надо иметь информации, чтобы судить о них.
Утром, продолжая играть почетную роль экскурсовода, я повез Аню в Балаклаву. На набережной мы купили сыра, вина и воды, и арендовали баркас до Инжира.
Внутри бухты, среди скопившегося прогулочного флота, море было прозрачным и тихим. Но стоило выйти из уютной горловины в открытое море – и нас закачало, как плот «Медузы» в миниатюре. Зато мы увидели уступчатый, полосатый, уходящий в голубую даль могучий Айя с курящимися на вершине облаками и желто-пепельную Генуэзскую крепость на обрыве горы, к которой, экономя время и силы, мы так и не поднялись. Сквозь брызги, проваливаясь в волны, мы плыли на далекие, малодоступные пляжи. Аня смеялась на носу лодки, все лицо мокрое. На ней была короткая формальная юбочка и футболка. Наш сидящий на корме гондольер, в белой майке и шортах, напоминающий куприновского грека, загорелый и гордый, завистливо косился на нее, словно на лакомое блюдо.
Полосатые горы поворачивались, силуэты становились выше, демонстрируя свою фортификационную мощь, и вот над морем повис профиль огромного пьющего воду носорога, спокойного, полного уверенности в своей грубой красоте. Недалеко от него, под обрывающимся в море плато, был нужный нам пляж.
Мы швартовались прямо к берегу, среди прибоя. Лодку отбрасывало в море и снова кидало вперед. Из нее оба выбрались мокрые и детски-веселые.
Закончив эвакуацию, я отпустил лодку и попросил не возвращаться, словно отрезал все концы.
На берегу никого не было, кроме пары голых художников, которые, верно, и жили тут, рядом со своими этюдниками, стоящими на скале. Им не было никакого дела до новой компании, как и компании до них.
Нагие и свободные, словно первые люди, мы лежали на камнях, купались, ныряли, грызли сыр и запивали его вином. Теперь было холодно ей – и я обнял ее. Аня читала вслух Бродского. А потом мы спорили о поэзии. Я давно не писал стихов, зато много писал о них.
Вдруг из-за скалы появилась лодка, и из нее выгрузилось семейство с детьми: некрасивые толстые дядьки, еще более некрасивые и толстые тетки. За людьми появились огромные сумки с пляжными вещами и снедью, словно они приехали на месяц, а не на пару часов.
– Тут нудисты, – вскричала толстая десятилетняя девочка, увидев меня и Аню.
И семейство пугливо скрылось за камень.
Нудизм не звучал для меня оскорблением. Голый пляж – хорошая терапия, которая помогает человеку вылечиться от комплексов, вызванных вечной одетостью и взаимной недоступностью. Тут все доступно, и женщина кажется понятнее и реальнее – и потому не так желанна. Более того, в натуральном виде она редко бывает идеально красива: видны все телесные изъяны, которые исправляются одеждой и разнообразными ухищрениями…
В отличие от семейства, мы ничем не связаны: лодка за нами не приедет, и мы можем оставаться здесь, сколько хотим. Главное – уйти отсюда до темноты…
Солнце катилось вниз, к морю, и начинало краснеть, как человек, над которым слишком вольно подшутили. Соседи благополучно уплыли. Мы, наконец, оделись, словно влезли в привычные доспехи и танки.
На тропинке, по которой мы шли назад, почти не бывает людей, а те, что попадаются – здороваются, словно со знакомыми. Вплотную к морю подходят горы, заросшие низкой кривой сосной с длинной хвоей. Два высоких утеса, как два ризалита, открыли опустевший двор очередного пляжа. Дорога петляла между заливами и заливчиками, через заросшие сосной и можжевельником лощины, круто взбиралась в почти голую гору и текла тоненькой струйкой над обрывами, среди коршунов и неба. Она стоила путешествия по морю.
Аня оказалась хорошим ходоком. За более чем два часа обратного пути лишь попросила пару раз остановиться передохнуть перед подъемом. А курила как паровоз. Переплетенная ремешками своих сумочек и фотоаппарата, она напоминала комиссара в своих портупеях.
Уже в Балаклаве, куда мы пришли в темноте, она засмеялась:
– Я так и иду у тебя за спиной, как на горной тропинке!..
Ночью у камина она рассказала о своих поездках, работе, Туркестане, Грузии, горе Митридат в Керчи, которую капала много лет. О свих мужьях, пьянстве, которым заразилась в поездках, и от которого ее спасло рождение сына. Восемь лет она не могла смотреть на жест руки, поднимающий стакан ко рту.
– Я отказывалась кормить сына, чтобы выпить… – призналась она сокрушенно.
Аня причисляла себя к разряду «плохих матерей», хотя при своем сибаритстве и желании жить дома лишь лежа, сама зарабатывала деньги и одна воспитывала ребенка. Люди постоянно обманывали ее, может быть, потому, что она очень щедра и слишком хорошо относится к этим негодяям…
В день ее отъезда мы не придумали ничего экстраординарного и просто пошли на ближайший пляж. На всем пляже мы были одни, голые, последний раз вдвоем. Мне было холодно, лихорадило.
– Я обниму тебя?
– Обними, но только ничего больше, – насторожено предупредила Аня.
Великий утешитель и лекарь, она сделала мне массаж и накрыла майкой. Однако я никак не мог успокоиться. Холод был, конечно, ни при чем. Я сходил с ума, едва не грыз камни на пляже, чтобы не проговорить того, чего мне хотелось. Мысли скакали в разные стороны.
Жутко слабо устроен человек… И я был так беззащитен здесь! Тем более с интересной незамужней женщиной, стосковавшейся по ласке. Тут все было против меня: свобода, ее открытость и отсутствие стыда.
Все же должны быть места, где человек лечится – от тяжести одежды, культуры, долга, страхов, навязчивого самоконтроля, стискивающего жизнь, как смирительная рубашка. Где можно раздеться, забыть, что ты чей-то муж, отец, гражданин, и поэтому обняться и обменяться телами, ни о чем не думая, наслаждаясь наивным существованием, у которого нет прошлого и будущего…
И, однако, я знал, как буду жалеть, и это мне помогло. Раньше у меня было много принципов, теперь осталось мало, – тем они были ценнее. Реализованное желание назвало бы это «просто приключением». Только ничего не бывает «просто».
Аня располагала к себе. Она добра, у нее интересные мысли. И она могла быть настоящим другом. Без всякой любви. А в женщине это крайне ценно. Мы приблизились друг к другу до крайности – и… слава Богу, что до поезда осталось мало времени.
На платформе Аня спросила: не хочу ли я что-нибудь передать жене?
– Это идея…
Я купил в ларьке открытку с видом Херсонеса и написал на ней: «We’ve been together, I have forgotten the rest. Скоро буду».
На прощание она жарко поцеловала меня.
– Ты мне доставил огромное удовольствие!
– Такой малой ценой!
…Мне было с ней хорошо. Не то чтобы ее тип красоты был близок мне. К тому же мы часто с ней спорили, очень по-разному глядя на мир. Но ее характер мне нравился. Теперь будет проще и скучнее. Я не воспользовался советом Чехова – изменить жене, чтобы стать хорошим писателем. Нет-нет: не просто так, а ради нового опыта (и новой вины), конечно! О чем же я могу писать, чему учить? Воздержанию? О да!
Вдвоем голые мы лежали и ходили по укромным пляжам, где нам не было ни одного судьи. Если бы я был свободен… Используя образ некоего Юрия Колкера: мое ответное чувство искривил долг – и оно стало как что-то совершенно обычное, как все и ничего.
Может быть, я хотел сломать стереотип, что мужчина и женщина в подобных обстоятельствах обязательно становятся любовниками?..
И я понял одну вещь: всякое уединение с женщиной – опасно. Людей швыряет друг к другу с первобытной силой. Быть голым на людях – в этом есть свой кайф. Но быть голым наедине с женщиной, это уже не кайф, а крепкое вино, которое ударяет в голову. Тут за три дня сблизишься так, как в Москве за три года не сможешь. И многое поймешь – насколько в этой ситуации друг другу можно доверять. Потому что одно слово – и событие уже не прогнозируемо: ты просто не сможешь сопротивляться. Эта сверхбеспомощность, покорность року и капризу – интересное состояние. Редкое. Во всяком случае, у такого рассудочного человека, как я.
Понял я и другую вещь: что при такой свободе любое внимание к женщине, любая любезность и даже просто хорошее поведение – превращается в «любовь». Женщина доверчиво бросается тебе навстречу, а ты из благодарности и легкомыслия тоже. И так безо всякой любви может возникнуть та пошлая отпускная причуда, называемая «курортный роман».
Поэтому я и не хотел возить женщин в Крым. Я знал, что околдую их, может быть, не я сам, а эти пейзажи и море. У меня слишком сильное оружие. Но этим я стану уязвим сам, создам себе кучу переживаний. Я придумал это место не для того, чтобы соблазнять женщин. «Сталкер не должен входить в зону с корыстной целью». Мне не нужны эти победы.
Но одинокими вечерами я мечтал о них. Жена сказала бы, что я очень нестоек, и была бы права. Мы все время с ней в борьбе – это отнимает много сил. И вот я бегу сюда – а здесь другое: с плохими людьми – плохо, с хорошими – едва ли не хуже. Без людей – плохо тоже. Я все время в полном вооружении. Это утомляет.
Жена никогда мне не звонит. Это же так дорого! И вообще, зачем я уезжаю? Лишь для себя! Вот и она будет жить для себя. А еще работа, ребенок. Много проблем, какая уж тут любовь!..
Я убегаю не за любовью, но за ее заменой, рисунком трепещущих теней на стене под красным яростным солнцем. Когда кровь стучит в венах, глаза зорко высматривают непрочные камни, а ноги несут тебя, словно во сне, вниз – к вечно недоступному, как мираж, морю.
Трудно быть одному там, где все располагает к наслаждению, под острой радиацией небес, с полуобнаженными наядами, плавно скользящими вдоль линии прибоя. Хорошо, когда есть эрзац жены, человек, которому ты позволил, пусть на недолгое время, владеть тобой. Новые жены всегда самые лучшие, в том числе и эрзац. И так ли с Аней всегда хорошо, как было в этот раз?
А, в общем, она была просто уставшей женщиной, которая смогла в этом году многое сделать и поэтому все время засыпала. Сороковник – это не шутка.
***
Много пишу, а зачем я сюда приехал – все это никак. Я ни разу даже толком не согрелся: постоянный ветер и какая-то хмурь в небе. Но море теплое. Местные говорят, что лето неудачное. Пожалуй, это самый неудачный сентябрь из всех, что я здесь провел. А я-то собирался здесь греться на целый год!
С другой стороны в Москве ночью вообще дубняк! – сказала мама по телефону.
Пока поют цикады – как-то спокойно, хоть за окном буря или дождь. Это значит, что лето еще не кончилось. Единственный относительно спокойный день завершился ночной бурей. Но одна цикада все еще поет, с перерывами, словно набираясь сил.
Я один, я придумал для себя это место – я, ненавидящий все искусственное и чрезмерное. Я хотел обрести здесь покой, здоровье и романтику. Последней – через край, это верно.
Уходя сегодня с пляжа, где я провел больше шести часов, увидел трахающуюся пару, совершенно в открытую, чуть ли не нарочито. Женщина даже взвизгивала.
А я сижу на кухне, читаю, слушаю музыку, пью вино. Я с зимы полюбил это место, со всех своих зим здесь: рядом с печью, в моем привычном углу, на моем привычном стуле. Все как всегда. Ничего не меняется. В этом есть несомненная прелесть. Ибо мир столь зыбок. Но не я его разрушу.
Слушаю музыку, словно в стотысячной тщетной надежде познать истину. Но настроение она поднимает. И это удивительно.
Цикада уже не поет, а попискивает, делая долгие перерывы. Скоро ей уже пора стучаться к муравью. А мне возвращаться.
Мои представления о ценностях очень архаичны. Они никак не укладываются в проспект современной литературы.
Кредо современных писателей: трахай все, что плохо лежит, и будешь душевно здоров! И ищи настоящей любви. Потому что только ты, черненький, имеешь шанс ее найти. Последний пример – некий Вадим Печерский из эмигрантского журнала «Крещатик». Сделали уехавшие евреи с кучкой неуехавших русских.
Он рассказывает о своей эмигрантской жизни в Германии и беспрерывно ноет: не так встретили, не так полюбили!..
Из всего Чехова он нашел интересными для себя лишь страницы писем, где классик делится впечатлениями об общении с китайскими шлюхами и матерится. Но Чехов это никогда не публиковал, тем более под видом рассказов. А эти и пишут, как живут. И при этом они уверены в превосходстве над другими, еще большими свиньями, чем они сами. У них есть интересные образы, иногда они роняют слезы, иногда их маргинальное положение пробивает их на чувства. Но не часто. Они переживают лишь о себе. Они сентиментальны и жестоки. И абсолютно безнравственны. Принципиально. Это устаревшее слово. И мир для них такой гнусный, как их душа в зеркале. Их жалко, как бы они сами не ходили героями. Они ужасно слабы и распущены – и ненавидят все, что может их ограничить. Они сильны лишь своей беспринципностью. Лишь она помогает им выкручиваться. А еще природное обаяние. Мерзавец должен быть обаятелен – это его защитный рефлекс.
Прохладный день. Сегодня цикада, наверное, совсем не будет петь. Прошли три грозы, но ни одна не задела серьезно. Я как раз выстирал белье – обычная примета и железно работающая магия. Да, три грозы, дождей же и вовсе без счета. После них и здесь тоже наступит осень.
По не очень четкому морю ползут букашки рыболовных кораблей. В подзорную трубу с балкона видны сети и чайки над ними. Сотни, точно мухи! Сейнеры идут один за другим, – наверное, хороший улов.
Небо все чернее, море под ним становится в тон облакам и даже еще более черным. Ветра почти нет, но температура все время падает.
Прошла четвертая или пятая гроза. Молния как снаряд разорвалась прямо у дома.
Пью вино, читаю и слушаю музыку у камина. Музыка та же, что слушал у себя в комнате в Москве в 18 лет. Теперь слушаю в своем доме. Мои вкусы не изменились, несмотря на все мое бытие…
Языки пламени ползут из горящего полена, как сорная трава из земли. В этом есть своя правда, что ни один приезд не будет как прежний, ни один год не будет как прежний. Прошлый год был очень хороший, этот – совсем другой и странный по-своему. Жизнь все еще разнообразна. И в ней есть интересные женщины, с которыми можно беседовать. Просто беседовать, испытывая самые лучшие и самые невинные наслаждения. Для кого-то – почти безвкусные. О чем беседовать с женщиной, когда можно с ней переспать?
А цикада все-таки поет.
Жена все же позвонила – после моего звонка и после открытки, которую я передал с Аней. «Я была очень тронута».
…Кстати, в открытке я использовал искаженную цитату из Уолта Уитмена, как она застряла в памяти. У Уитмена так: «We were together. I forgot the rest». А совсем точно так: «Day by day and night by night we were together, all else had long been forgotten by me». Смысл, который я вкладывал в эту фразу, несколько иной, чем, кажется, у Уитмена: мы были вместе – и это самое главное. Все остальное, что между нами было, даже ужасное – я забыл... Эта мысль помогала мне все последние годы. Поняла ли она смысл, который я вложил в эту фразу? Не знаю…
Сегодня утром дождь. Ночью тоже дождь. Но не холодно. Пахнет морем (наконец-то). Впрочем, очень слабо.
Я вылез на крышу: дым из трубы шел параллельно земле и нырял вниз. Надо мной пролетела стая птиц. Труба сверкала одной гранью в свете фонаря в черном небе и была очень выразительна. Дрова еле горят, тяги никакой.
Я выключил свет, выключил музыку. Я хочу сосредоточить все мысли в себе. Пью сухое инкерманское вино.
Это состояние, когда твоя мысль может дать больше, чем любая книга. Подразумевается, что авторитет книги очень высок, а чтение – самое высокое состояние, доступное человеку.
Кстати, у нас первый раз созрел виноград. Видимо, опрыскивание в конце мая дало результат…
Повесил два фонаря на улице и пошел рисовать грот Дианы. Настолько был уверен, что море меня не заинтересует, что не взял полотенца. Море и вправду было почти черного цвета, но довольно тихое. Пасмурно, и не очень сильный ветер. Отлично порисовал, поняв, что мыс – это упавшая в море огромная птица или даже птенец легендарной Рух – который решил попить воды, как носорог на мысе Айя. Он не окаменел, он просто еще не напился.
От «Каравеллы» спустился по железной лестнице на пляж. Последний раз я это делал три года назад. Пляж завален мусором, но приятен. Пара молодых людей, видно, что недавно купались. Бомжеобразная женщина сидит на камне и смотрит на волны. Больше никого нет. Я попробовал воду. Странно, она была такая же теплая, как и прежде, несмотря на все грозы, дожди и ветер. Пожалел, что не взял полотенца, но все же с забытым удовольствием искупался. Дождался, пока высохну естественным образом и пошел к знакомым, что живут в поселке.
По дороге ко мне прицепился щенок, который дошел со мной до моего дома. Накормил, но на участок не пустил. Он обошел, где-то пролез – и пришел сам. Он демонстрировал, что хочет быть чьим-нибудь. Так и человек хочет. Плохо ему одному.
Придумал себе ежевечерний ритуал: пью вино перед камином. Играет Keith Jarrett. Жизнь какая-то странная. В этот момент я все же «кончаю страдать». Хоть и один, и поэтому все же грустно.
Читаю Даниила Андреева, приобретенного на дешевом развале. Это странный феномен: высокообразованный философ с современной системой мышления, написавший роман о жизни потусторонних сил! Он пошел по стопам Оригена, но сделал это более кардинально и свободно. И он по-своему разрешил главный онтологический вопрос, которым нас мучили в институтах: да, бытие определяет сознание, но это бытие Бога.
Он настоящий психоделический путешественник без LSD. За многие вещи, которые он описывает, я могу ручаться…
Первую ночь не поет цикада. То есть, где-то они поют (пищат), но моя – замолчала. Зато под дверью поселился щенок. Обед и ужин он уже получил. Я его приручил себе на голову. Теперь он мой до конца месяца.
Я как раз кончал чинить ворота, когда пришли мои севастопольские родственники с внучкой – и бутылкой черносмородиновой. Тамара занялась едой, мы с Геной пилили доски, потом до часу ночи жгли камин, ели и пили водку. Ночью болела голова и утром ничего не мог есть. Во как посидели! Если не иметь с ними конкретных дел – с ними вполне можно общаться…
Гена дал мне брошюру некоего Черкашина, создавшего фонд своего имени – для объединения всех славян вокруг Севастополя. Человек мыслит благородно, но мифами. Людям такие вещи нравятся. Мифы хороши в искусстве, например, волошинский, но не в политике. При всей моей любви к Севастополю – я не могу эти вещи признать, ибо, окажись, что Андрей Первозванный не был на Фиоленте, а потом в Киеве и т.д., а Климент Римский не был в Херсонесе и, следовательно, не был здесь казнен, и не его мощи обрел Константин-Кирилл – и вся его концепция и гимн летят в черту...
Третий день живу в доме при температуре практически такой же, как на улице. Главное, ничего нельзя сделать. Топить печь – глупо, камин комнат не прогревает. Накрываюсь тремя одеялами, и все равно холодно. Инкерманский камень отлично защищает от жары, а моя дорогущая отопительная система при местном напряжении ничего не стоит.
А что творилось вчера! По небу ходили мрачные тучи, температура упала, осень в самом разгаре. Я поехал на вокзал и, стоя в очереди за билетами, решал: не уехать ли мне завтра? Но не дал проявить себе слабость и купил на 28, как и планировал. И был вознагражден отличным солнечным днем.
По пути в Балаклаву подвез до Пятого полупьяную женщину с незакрывающимся ртом. Она нагрузила, что в нашем районе на дачах убили шесть человек: врываются, берут добро, а хозяев убивают. «Зачем убивать-то. Не ты давал жизнь, не можешь и брать! Я так считаю. А?» Я кивнул, хотя рассказу не поверил. А она уже стала выяснять, где купить котенка – ловить мышей. А то много их развелось у нее в доме…
Сделал два рисунка и решил спуститься на маленький пляж под крепостью, замеченный мной, когда я катался с Аней к Инжиру. Сыпучая каменистая тропка рванула вниз по крутому склону – в заросшую расщелину с руслом сухого ручья. По расщелине я пришел к отвесному обрыву. Внизу был манящий и пустой пляжик, укрытый со всех сторон и будто специально засыпанный мелкой галькой. На него удалось спуститься по железной приставной лестнице, кое-как приделанной к скале. Штиль, вода теплая, притом, что утро было по-осеннему холодным. Но здесь на пляже солнечно и почти безветренно. Только водить сюда я смогу самых смелых…
Позвонила Аня. Она выполнила то, что хотела: прыгнула с парашютом.
– Это не так страшно, как ходит с тобой по горам…
***
День отъезда – естественно, прекрасная погода. Я закончил все дела и пошел на море. Меня встретил абсолютно пустой пляж, словно в первый день. И как в первый день, я долго купался, на этот раз прощаясь с тем, что не может надолго быть моим.
В этом сентябре я ничего не видел, почти никуда не ездил. Зато я первый раз рисовал. И сэкономил кучу денег. Сорвал в Москву несколько кистей нашего винограда.
Я люблю этот путь, от Инкермана до Симферополя: валы зеленых гор с белой пеной обрывов рвутся в сторону южного берега. Между ними зияют ущелья Качи-Кальона, Салгира, Бельбека и Альмы. Их белые стены горят в вечернем солнце над зелеными холмами. Такая же картина открывается с вершин пещерных городов, куда я лазил теплой крымской зимой.
Я уже полтора года живу без заграничного паспорта, словно остального мира снова нет. Моя заграница – здесь, откуда так хорошо слышны «голоса полосатого моря». И еще слышны далекие тихие звуки того, что однажды пронесется как ураган и разметает мою жизнь на части.
Но мы не умеем читать эти знаки. В самом важном – мы неграмотны.
<2000-2018>