"Сколько ж можно колготиться?!" - добродушно заворчал дед Панкратий, когда его внучки сильно расшумелись, играя на теплой лежанке печи. Конечно, ругать девчушек он не стал, но для острастки все же пригрозил им пальцем, после чего медленно поправил очки, и, поудобнее устроившись у невысокого, широкого окна архаичной, но крепкой избы, принялся чинить немудреную детскую обувку.
"Деда, расскажи сказку!.." - неуверенно попросил детский голосок, и сразу осекся, так как на печке вновь завязалась борьба.
Дед некоторое время слушал тихое вполголоса переругивание сестер, но затем резко встал и направился к печке. На мгновение наступила тишина, и из-за занавески по очереди появилась, разрумяненная от затянувшихся детских забав, озорная троица. Отроковицы были погодки. Самая младшая - только вышла из возраста дитяти. Сестры так жалостливо смотрели на Панкратия, что тот не выдержал дружного девичего действа всемерного сокрушения и скорби, тихо забормотал: "Ой, девоньки, девоньки! Нет на вас никакой управы. Были бы живы родители. Да, что об этом говорить...".
Махнув рукой, Панкратий медленно подсел к печке. Девочки, радуясь очередной победе своеволия, вновь возбуждено загомонили, но как только дед встал, сразу затихли.
"Что присмирели? Небось, не передумаю!" - успокоил их старик и, шаркая, направился к деревянной кадке с водой из дальнего студенца. Осенив себя крестом и испив холодной воды начал свой сказ Панкратий.
- Любить надо друг друга, почитать и пособлять. Иначе лихоманка да зависть всю душу выжгут и ничего не оставят для жизни... Так что слушайте, девоньки, и не перебивайте. Расскажу я вам о любови недюжей. Вот только не к человеку живому, а к духу бесплодному, колдовством в женщину обороченному, - с этими словами Панкратий удобно устроился на широкой добротной скамье у теплой стенки жарко натопленной беленой печи и с некоторой паузой продолжил. - Давно это было. Для иных - древность невозможная, а хаживал тогда по улочкам нашей деревни парень Серафим - статной такой. Девчата по нему шибко убивались, да все зазря. Понапрасну они молодца к себе зазывали и лучшими угощениями потчевали. Холоден оставался Серафим ко всем красавицам. Как огонь воду, женских ласк сторонился.
На ту пору одиночествовала Симка - вдова-бедунья. Прозвали ее так от того, что беды на всех кликала, черным словом поганила, да проклятья призывала. Ох, и злющая была баба, прости Господи! - под тяжестью нахлынувших воспоминаний Панкратий набожно перекрестился, тяжело вздохнул и медленно закачался, как старый дуб на ветру. Захваченный яркими представлениями далекого прошлого, он молчал, сестренки также не смели расстроить мысленное затворничество своего деда. Неожиданно тишину нарушило робкое постукивание ветки яблони об открытую ставню. Дерево, словно тоже заинтригованное повествованием, спешило направить рассказчика на продолжение истории. Глядя на чуть дрожащие зубчатые листья лесовки, Панкратий закончил безмолствовать.
- Отчаянно полюбился Симке Серафим. Стал ее дикой пристрасткой. Всем пыталась к себе привязать парня: и прелестями (правду сказать, видная была женщина, фигуристая), и подарками (лучшие гостинцы на ярмарке для него скупала), и достатком (добро свое ему сулила). Да, ничего не помогало. Приношение Серафим от нее примет, да как говорится, и за щеку. Только усмехался над ухищрениями бабскими. Злилась на то Симка люто, аж с лица потемнела. Насколько ядовита на слова была, тут и вовсе скверну извергала. В иступленной своей ярости она так возненавидела Серафима, что решила извести парня.
Вот только сама она только на горлобесие и была горазда, потому отправилась за пособлением к ведьме, мол, раз он ко мне идти не хочет - пусть никому и не достается. Уж насколько чародейка с нечистой силой зналась, да и та Симку отговаривать стала, одуматься советовала, но та ни в какую: "Смерти его хочу!".
Так по худой прихоти и зломыслии Серафима подчинили силе колдовства, и было в том жестоком заклинании условие одно: погибнет парень от любви неразделенной к духу бесплодному...
Конечно, в деревне всё на виду и все на обозрении. Так и о злодеянии Симкином известно стало, да только Серафим предупреждениям правдивым не верил и над людскими толками лишь смеялся. Так прошло три года. Все уже о заклятии и думать забыли, а если и вспоминали, то дурачеством бабским, но беда всегда приходит нежданно-негаданно.
Лето тогда знойное выдалось. Солнце ярило нещадно. Суховеи не то что тучи, облачка с неба вымели. Земля от жажды оголилась. Злое пекло иссушило неокрепшее зерно. Трава выгорела. Пришлось иные корма искать.
Мужики, что покрепче, в лес и на болота удачу пытать уходили. Только зверье и птицы от солнца жгучего тоже попрятались. Трудно охотникам доводилось. Да ничего не поделаешь - живот своего требует.
Серафим промышлял охотой с подхода. Вот и в тот злополучный день занялся добычей в одиночку. Обошел заветные места, но никаких сигналов на успех лес ему не подал, лишь тихо скрипел под порывами обжигающего ветра. Притомился парень. Выбрал тайное место в предвкушении охотничьей удачи и... уснул!
Долго ли - коротко ли, да река времени быстро течет, не останавливается. Вот и ночь близится, а Серафим не просыпается. Закат уже звездный ковер в небе расстелил, но молодец без движения лежит.
Вдруг на землю лунная дорожка упала и по ее белесым призрачным ступеням спустилась девица светлая, будто гиразоль, легкая, словно пушинка, тонкая, как травинка лесная.
В тот же миг очнулся от сна колдовского Серафим. Смотрит он на виденье чудное, но диковинки в том не видит: хоть витает меж деревьями девица белокурая, звездным светом, точно куклой на ярмарке ведомая.
Забилось тут сердце молодца, оповестило о любви нечаянной. Вот только влечение не чувством рождено было, колдовством наговорено... добра от того не жди - законы жизни не нам переписывать...
Вот и тут... Поднялся с земли Серафим, двинулся было к девице, руки уж протянул к ней, но растаяло видение в пустоте небесной, лишь холодом парня обдало и надежду отняло...
В деревню лишь под утро Серафим явился, но словно подмененный. Вроде живой парень, а как мертвец бледный. Рисунок тела сохранился, зато силы жизненной не стало. Глаза свет отражают, но будто зеркала пустые.
Долго тогда народ судачил, а Серафим ни на кого внимания не обращал, да и не слушал. Ходил только по улица, мыкался по углам и в дворы чужие стучался: все о девице расспрашивал, лестницей лунной шибко интересовался, а еще вход в небо выискивал.
Мать с отцом его очень убивались. И лечить его пробовали, и к знахарке хаживали, и к Симке на поклон водили. Ничего не помогло. Так и остался Серафим юродивым. Любили его все, жалели. Тихим, ведь, он был. Как садился на лавку, так все в даль глядел. Бывало брел он по улице и тихо так пришептывал, что и не разберешь по-началу: "Вернись, милая! Изгони с души боль сердечную, разведи тоску колючую, излечи меня недостойного..."
Недолго протяну Серафим. Летом еще как-то держался, осенью чахнуть стал, а по первому снегу и вовсе навечно угас. Обнаружили его под окном Симки. Вот только лицом он в небо был оборочен, а подле тела лежала записка короткая: "Жду покоя от любви..."
Такая история, что притихли желторотки?
Панкратий нежно посмотрел на спящих внучек, поправил, соскользнувшее с детской ножки, толстое одеяло, и отправился досматривать свои старческие невеселые сны...