Телефон звонил зло, требовательно.
Со сна Пётр Петрович не мог взять в толк, что с ним происходит. Только услышав в трубке знакомую хрипотцу своего давнишнего товарища, окончательно проснулся, поняв, что звонит Дим Димыч и что ещё совсем рано.
А с другого конца взахлёб, надрывно не то от слёз, или смеха доносилось:
– Петрович, дружище, всё спишь, слушай, тут такое вышло… и вновь в трубке забулькало.
Петрович с опаской посмотрел на проснувшуюся жену, хрипнул недовольно, мол, не мог ещё раньше позвонить, но трубки не положил и даже натянуто улыбнулся очередному чудачеству Димыча.
– Нет, Петрович,– еле разобрал он слова приятеля,– пора и нам за дело браться…, ты вот только послушай: сплю так же вот, и прямо в ухо орёт этот, как его, – маг, по-ихнему, «Синий туман», да во всю-то глотку, а время сколь? Какая наглость… Я было в подушку, а он мне в другое ещё того жарче. Димыч вдруг ни с того потянул хрипло с подвывом: «Синий ту-ма-н по-хож на об-ма-н, по-хо-ж на…». И тут же в нём вроде что-то всплеснулось, хихикнуло и разразилось:
– Ах вы, так вашу, думаю, я тебе покажу «туман», и за подушку, да на балкон – кому там непонятно, лето же, настежь всё… И в этом синем различаю прямо под балконом этакого мордастого в новеньком «пазике». Ну, дружище, коль ты мне устроил «певчее поле», то и я тебя угощу… шать по балконным склянкам, и надо же, в руке этакий увесистый «синенький». Прицелил… да как жахнул. Взрыв… и тишина… ни кошек тебе, ни собак, даже голуби сникли.
Димыч теперь уже от души долго давился смехом, а откашлявшись, досказал:
– Ты бы только видел, как мой горе-музыкант прыгал с перепугу вокруг своего лимузина! И ведь всё молчаком… понял сукин кот, с чем съел… Всё они понимают – и когда средь ночи дуром орут, и сигналят, и на мотоциклах гоняют.
Дим Димыч помолчал, посапывая в трубку, видно ожидая ответного сочувствия, но, не дождавшись, вновь продолжил:
– Так что звоню-то я? Давай-ка, Петрович, соорудим и мы тишины, как в ФРГ. Димыч теперь ядовито хихикнул, видно, соображая о своей затее, но мысль развил:
– Во всём бы городе тишину навели, и, знаешь, Петрович, каждый за неё, родную, гривенника не пожалеет. Молчишь… нет, ты только скумекай, дело-то какое, до каких пор так-то жить, вон…
В трубке послышались гудки.
Петрович, откинувшись на подушку, в ожидании повторного звонка бездумно смотрел в начавший рассветно обозначаться потолок. Телефон молчал. Рядом тяжело вздохнула жена.
– Кто звонит-то рань-прирань? Петрович аккуратно поправил на её оголённом плече покрывало, чуть придержав руку – спи мол, и сам смежил веки.
Но сон уже не шёл. Его тело чутко восприняло хлёсткость хлопнувшей дверцы подъехавшего служебного автобуса и долгие гудки, сзывающие людей на смену, а чуть позже, пропустил через уши матерную брань мусоросборщиков с дворниками, и гром контейнеров, зло бросаемых на бетонную площадку.
В голову Петровича рваной паутиной вплеталась мысль о несостоявшемся в людях сострадании к ближнему, небрежение к простейшим понятиям человеческого уважения друг к другу,– и Дим Димыч со своим ранним звонком…
– Ах, да,– рождение нового закона,– мысленно улыбнулся Петрович… и словно из сумеречной дали ему стали являться воспоминания их сурового военного детства, голодные злые глаза Димки, а где-то внутри этих глаз, их бездонные фрагменты Нестеровской картины, а потом и всё знаменитое полотно. Предгрозье застыло в суровых лицах священнослужителей, великих мыслителей и философов России; а на переднем плане – юродивый во всей его безобразной наготе, который, унижаясь в страхе, корчась в пакостном смехе, взывает, грозится двуперстием…
В ясновидении или наступающей дрёме, нервной рябью прошило расслабленное тело Петровича. Его взор медленно стал сползать с закоченелых, костляво-безобразных ног юродивого на морозящую снежную синь холста, в нижний угол, где еле виднелась подпись – «На РУСИ».