(Рассказ про петуха — юморной и драматический).
Наверное, это была любовь с первого взгляда. Во всяком случае это было сильное чувство, которое росло вместе с ним. Маленький, тонконогий, серый и худенький. По его внешнему виду было совершенно непонятно — кто из него вырастет: петух или курица. Походил он больше на курицу, но кто их знает этих породистых, это тебе не дворовые и не кохинхинский петух, а он был очень породистый! И он был совсем еще цыпленок, хоть и месячный, потому назвали его Гриша.
Сестренок и братиков рядом не было, да и были ли они, все цыплята были инкубаторские, он тоже, и выжил он один. Он привык быть один и привык, чтобы вокруг были люди. Он вообще не знал кто такие куры, он считал себя человеком.
А она, она была — его музой, потому что он был для нее её пушистым солнышком. По человеческим меркам ей было лет пятнадцать-шестнадцать, ему по птичьим немного меньше, он был еще совсем ребенком.
Она копала ему червей, кормила с руки кашей, а он восседал такой важный у нее на плече, как на насесте и смотрел вместе с ней телевизор. Когда она засматривалась и ладонь с кашей опускалась ниже, чем он мог дотянуться он сначала ждал, а потом нежно клевал ее в глаз, при этом медленно, чтобы она успела прищуриться — и она снова приподнимала руку, и он клевал кашу. Это было почти как на заднем ряду в кинотеатре сидеть парочкой, смотреть фильм и клевать попкорн... Но он не знал что такое кинотеатр и что такое попкорн, зато он знал что такое сидеть парочкой и что такое каша. Это было очень приятно! Это была никем не нарушаемая идиллия.
Но время шло, он подрастал и ему уже не давали парпаться* в грядках в поиске червяков. Он стал слишком крупным, чтобы подолгу сидеть на ее плече. Хотя еще не было видно, петух он или курица, гребешок у него был все еще маловат и ножки тонковаты для представителя мужского пола. Он стал пёстрым, как курочка Ряба в сказке. Серенький, ладный, стройный, быстрый. Только она могла спокойно взять его на руки, он ласкался к ней, подставлял шею, распушив пёрышки. Она гладила его — по шее, по голове, он закрывал от удовольствия то один глаз, то другой.
Почему их разлучили или почти разлучили он так и не понял, а потом забыл. Началось это утром — его, против его воли, подсадили к какой-то непонятной чужой птице, которая клевалась и отгоняла его, потому что у нее были свои цыплята — такие же как он по возрасту. Он не понимал — зачем его, человека, запирать с этими бестолковыми глупыми птицами! Он кричал, врезался грудью в рабицу, которой была обита клетка, прыгал и пытался вылететь — к ней, на волю! Она суетилась вокруг, звала: Гриша!.. Но бабушка не позволила ей до него дотянуться. Ей пришлось уйти... Он тосковал и боялся, потом привык. В какой-то момент до него дошло, что он такой же как и эти птенцы рядом. Они постепенно забыли что он чужак и перестали клеваться. Она приходила и гладила его, брала на руки... Но что-то неуловимо сломалось между ними. Нет, он любил ее по-прежнему любил, он был ее пушистым солнышком, а она той кому он позволял всё.
В конце лета курицу отсадили — цыплята выросли настолько, что уже не нуждались в ней. Они стали подростками — между петушками возникали драки, ссоры. Гриша дрался лучше всех! Наверное поэтому именно его и оставили, когда продавали остальных петухов. А может причиной тому была она — не отдала! Наверное. Он не задумывался над этим больше — он стал статным взрослым серым петухом. Он не был грузным как бройлер, не носил шпоры как Нью-Гемпшир. У него и шпор то не было почти, но драться он любил! Он был боевой петух! Он дрался ради драки, а не за территорию или из-за кур. Плевать ему было на кур. А территория вокруг итак была его. Так прошла зима. Она приезжала из города так часто, как только могла. Первым делом бежала в курятник и несла ему что-нибудь вкусненькое — зерно или кашу. О, каша! Не важно какая — рисовая, гречка. Гречка была, конечно, вкуснее, но из ее рук было приятно всё. Она садилась на корточки, обнимала его, он прислонял свою длинную шею к ее груди, клал голову ей на плечо, наклонял на бок и приглядывался, прищуривая умный глаз. Теперь он был взрослый, он был гроза соседских петухов и хозяин курятника. Все эти квочки, несушки и молодки принадлежали ему. Это было его пёстрое суетливое царство. Он это знал, но пока не понял самоё себя. Чувство собственности, хозяин внутри него пока не занял место доверчивого цыпленко-человека, который все еще где-то прятался под этими великолепными перьями...
Когда он перешел границу? Он точно не помнил и не ведал, что толкнуло его стать грозой не только петухов, но и хозяев. Первой его жертвой стала бабушка. Было лето, ночь, практически темно. Куры спали, всё как положено. Но его разбудило белое привидение. Он должен был прогнать его! Только налетев на него он осознал, что это была бабушка — в белом халате среди ночной темноты она могла напугать кого угодно, но не его. Гриша не был трусом и только он решал, кто будет ходить ночью мимо него в его царстве.
Крик немного привел его в чувство. Но ощущение что его боятся было чем-то новым, приятным, влекущим. Одно дело, когда тебя боятся куры или другие петухи, но совсем другое дело, если тебя боятся люди! Они сильнее, больше, когда-то они запретили ему быть, как они человеком... Может, он это помнил?
Второе нападение было уже осенью. Бабье лето — закрытие дачного сезона. Время, когда собираются парники, закрываются подвалы, очищаются от ботвы грядки. Время, когда подмосковным томящимся в закрытых курятниках курам дается раздолье, когда выпускают на пустой огород и парпайся*, валяйся, ищи червяков и личинок сколько хочешь!
Второй жертвой стал дедушка. Он как раз снимал с парника пленку на зиму, сидя спиной в три погибели. Григорий, а он уже не был похож на Гришу — грудь колесом! Мощный, хотя все равно слишком стройный для петуха, но уже с зачатками шпор на лапах. Если бы он был человеком, мужиком, он бы понимал, что действовал унизительно. Но для петуха влететь врагу пониже поясницы — дело обычное. С бабушкой же прокатило? Но дедушка — не бабушка. Григорий сумел увернуться и избежать прямого получения сдачи за своё коварство. Он был молниеносно быстр, а курятник открыт и вовремя предоставил убежище своему хозяину-вояке. Но дедушка затаил обиду...
Её тогда не было, защитить его было некому, но он уже сам мог прекрасно постоять за себя!
Третье нападение произошло зимой. Она приехала в выходной, в воскресенье и сразу же прибежала к нему, неся в горсти гречневую кашу. Они обнялись, он склевал кашу с руки. Он был так рад ей! Она выскочила за дверь курятника без предупреждения. Она побежала еще за кашей, вернулась с ней, но какой-то механизм сработал внутри него. Григорий взвился как сжатая пружина и налетел... Он выбил кашу из ее руки, ударился грудью в нее. Он подлетел так высоко, что она впервые испугалась его. Это было так неожиданно и неистово, что вскрикнув и отпихнув его она стала пятиться к выходу. А он уже не помня себя кинулся еще раз и еще. За ней закрылась дверь... Больше в тот день она не приходила. Он видел ее испуганные глаза за стеклом окна курятника, слышал торопливые разговоры. Как он пошел на этот шаг? То неведомое что-то что сломалось меж ними, когда его цыпленком насильно запихали к курам теперь разлетелось вдребезги! Теперь она была чужая. Она была не его породы, не из его семьи... За неимением других петухов Григорий царствовал еще год. Он налетал также внезапно и постоянно — ради самой драки. Ведь ничего же нет плохого в хорошей драке? Так прошла зима, весна... В середине лета он стал отцом семейства. Цыплята были все разношерстные, смешные, писклявые. Впрочем ему не было до них особого дела, как и до кур и до всех остальных дел. Если не было возможности затеять драку он занимался всякой ерундой со всеми остальными — копался в корыте с золой, клевал что-то, искал в пыли истину... Но когда вечером приходили собирать яйца — он подкарауливал за дверью и налетал. Шпоры у него так и не выросли до размеров когда они вызывают не смех, а гордость. Но он умел высоко прыгать, взлетать и бить в грудь. Он умел использовать вес своего тела так, чтобы удар был большей силы. Он клевался так, как не каждый петух сумеет, при гораздо большем весе и с более внушительными шпорами! Она тоже приходила иногда, когда видимо было больше некому. Она теперь никогда не поворачивалась к нему спиной или боком, всегда стояла прямо, чтобы не казаться меньше ростом чем она есть. И загораживалась пластиковой хлебницей, которая служила корзиной для сбора яиц. Одной рукой она шарила в гнездах, другой держала хлебница на уровне груди или подбородка, не сводя взгляда с прохаживающегося вокруг Григория. Ему было невдомек, как она смотря на него сейчас и внутренне боясь нападения, с грустью вспоминала их цыплячьи посиделки с кашей перед телевизором. Как она рисовала в памяти снова и снова картины их прогулок по огороду — когда она шла впереди, а он несмышленый, спотыкающийся серый цыпленок бежал за ней след в след и лез под тяпку, чтобы схватить жирного червяка, которого она только что для него выкопала... Это ушло безвозвратно. Это было как первая любовь, которая навсегда остается в памяти...
В последний раз он налетел на нее не взирая на хлебницу в руках. Он ударил снизу, стараясь выбить эту смешную защиту у нее из рук. Она в последний момент смогла ее удержать, а потом, по инерции ответила ему тем же — ударила легкой плетеной хлебницей наотмашь сверху. Он перекувырнулся в воздухе и распластался на земле, но потом собрался и снова пошел в атаку. Она за это время испугавшись, что причинила ему больший вред чем собиралась — выскочила за легкую сетчатую дверь и захлопнула ее перед его носом. На дверь бросаться было глупо, но один раз он бросился, видимо для острастки. Потом он слышал ее обиженный голос, она жаловалась бабушке, что, если бы у нее не отняли ее петуха и не запирали его с остальными курами — он бы до сих пор был нежным и ручным, а не бросался на всех, как собака. Он слышал, как она говорила, что он считал себя — человеком!.. Но время прошло, время упущено... И в курятник она больше ни ногой! Она и правда больше не зашла... Она не входила внутрь, только смотрела на него с грустью и нежностью и разговаривала через сетку. Он поглядывал на нее умным и злым глазом — то одним, то другим, наклонял голову, щурился. Но ничего уже не осталось — ничего из того, что когда-то связывало их так крепко. Она все равно любила его. Он... он тоже, но он уже не был человеком. Он был хозяином территории, он был тем кто любит драться ради самой драки. Так и было. Он ни разу за всю свою яркую славную жизнь не заступился за орущую курицу, не разнял драку своих товарок. Григорий дрался только ради процесса драки. Причина для этого была не нужна!
Была осень, когда она приехала в очередной свой выходной Гриши уже не было. Вместо него в курятнике расхаживал другой петух — красивый, рыжий, со шпорами, добрый и не клевачий. Но никакой. Этого она бы точно не полюбила и не выделила из общей массы. Курятник был снова безопасным, но пустым не смотря на то что куры все были там и даже количество их не изменилось. Он стал для нее необитаем, потому что не было в нем его, ушла душа. Пусть злая в серых перьях, непримиримая и драчливая, как собака, но Душа! Это как первая любовь и даже если ей отрубишь голову и сваришь из нее суп — она не уходит. Она остается темным пятном внутри и мягким серым пёрышком перед глазами...
А на следующее лето в курятнике царствовала курица — серая она была стройнее и выше остальных, у нее были длинные тонкие бледные лапы и она обожала клеваться! Она нападала на всех. Людей не трогала, но было видно, что ей очень хотелось и она еле сдерживает в себе это желание.
- А эта откуда? - спросила она. - У нас таких не было, она ни на кого не похожа.
- А это Гришкина дочка! - сказала бабушка. - Внешне вылитая он и по характеру такая же.
- Ты Гришина, значит? А давай назовём ее Груша?.. - внутри было теперь спокойнее, как будто преступление против любви получило шанс на искупление. Словно предательство можно было исправить. - Груша, Груша...
Попытка погладить курицу не очень-то удалась — она проскользнула под рукой, а потом вернулась с намерением клюнуть протянутую к ней руку.
Она была копией его, даже по характеру, но она была другая. А он так и остался один — кадрами в памяти, нежностью на плече...
Григорий I... и единственный!..
* Парпаться — рыться, копаться в чем либо, обычно применяется к курам (куры парпаются).