Октябрь в этом году выдался тёплый. Сплошное бабье лето. И в этот вечер погодка стояла упоительная, тихая. Солнышко спокойно заходило на ночлег. В воздухе пахло опавшими яблоками.
- А, что, Любаш, любишь своего Митяя?
- Люблю окаянного.
- И сколько ты его поблудки терпеть будешь? Смотреть на тебя болько. Вон, глазищи то совсем провалились.
- Да, ничего, пройдет.
- Пройдёт у неё.
Бабка Натаха ещё смолоду была девкой расплывчатой, лепёха-лепёхой, а к старости и совсем расползлась, как на дрожжах. В центре её крупного отёчного лица вылеплена пупырчатая семенная картофелина. Под наплывшими веками весело юркают две озорные прорези. Еле заметные губы посинели от сердечных болезней. Добрая соседка, живущая через два дома от Любки, пережившая своего хозяина, каждый вечер выходила посидеть на лавочку, подышать свежим воздухом. К ней на супредку, как по команде, подтягивались другие старухи, да и молодухи - любительницы посудачить, частенько убивали здесь своё драгоценное время.
Бабка Натаха пригнулась, заглянула из-под низа в опущенное лицо сидевшей рядом Любки и завела:
- Ты, Любка, так совсем засохнешь, нельзя так, дочушка.
- А как жить то?
- А Бог его знает, только так нельзя. Вот взять моего Лёньку. Всю жизнь от меня крутился, ни одного подола не пропустил. Я по молодости только слёзы лила. Мол, такая некрасивая уродилась и зато несчастная. Пока однажды на покосе не забрался мне под юбку наш Макарыч. Как я не противилась, ведь уболтал меня кобеляка. Вот тут-то я и почуяла, что такое бабское счастье. И стала я Макарыча преследовать. Бывало, выходит из дома, а я ужо караулю, куда направится. Ох, и опостылела я ему, но он мужик на передок падкий и я отказу от него не знала. Справим своё дело и ходим разулыбавши. И Лёньку своего с тех пор пилить перестала, коль с какими бабами набалуется - грешок за собой чуяла. Я бы и сейчас к Макарычу сбегала, да вот только ноги совсем не владают.
- Вам бы, бабушка, всё шутки, да прибаутки!
Бабка Натаха и впрямь была шутницей, только шутки у неё были какие-то особенные - жизненные. А что в них правда, что выдумка - поди, разберись. И к молодёжи она относилась бережно - жалела. Не осуждала никого, не размазывала… Бывает, для словца, утюжком прогладит легонько, но так, что и обижаться вроде не на что. Может от того это у неё, что свои две девки выращены, да не понять как живут, что уж тут чужих поучать уму-разуму. Одна в городе смолоду мотается с кем ни попадя: то одного зятя привезёт, то другого… Вторая в соседней деревне с пьянью мучается, ребят от него нарожала кистку, сама ж теперь не живёт, не помирает - бьётся как рыбина об лёд, а у зятька каждый день рот корытом.
- Да какие уж тут прибаутки, Любушка. Вон, глянь, как на тебя Гришка Маруськин заглядывается, вот и взяла бы его за рога, а то так и пропадёт мужик, никого кроме Маньки не попробовавши.
- Да ну его шепелятого. Да и не могу я с чужим мужиком баловаться, не по-людски это.
Да ну то, оно да ну, но Любка себе на ус намотала, что можно и ей счастья соседского отведать.
Любка из себя молодуха на деревне видная. Статная, белокурая, с завидной курносиной и огромными серыми глазищами, одним словом - любая. Мальцы за ней толпой увивались, а она Митяя выбрала, не разглядела его даже как следует. Пристал он шибко, она тогда почти ребёнком была, без боя сдалась под его напористостью. Только не успели они пожениться, как ей доносить стали, что её Митяй закобелился. Любка сперва не верила, думала, что наговаривают, языки ведь у баб хоть подрезай. Пока сама не застукала благоверного с молодухой на собственном сеновале. Ей бы сразу с ним распрощаться, да она дитём ходила, побоялась ребёнка батьки лишать. Скандалить не стала. Поревела, поревела над собой, да с тем и осталась. А ему всё с рук сошло, он и давай продолжать в том же духе. Только теперь совсем обнаглел, какую бабёнку притиснет, так над Любашей будто издевается, чтобы непременно узнала о его подвигах. А потом смотрит на Любку исподлобья невинными поросячьими глазками, и ждёт, что она в этот раз ему выскажет.
Без мужика в деревне тяжело, работы нет, хозяйством жить приходится, вот и терпит Любка мужнины выходки. Как-никак хозяин в доме, добытчик. А этого у Митяя не отнимешь. Он и на рыбалку, и на охоту, и по хозяйству управляется, и всё в дом тащит. Летом на сене, зимой на дровах копеечку сшибает. За таким бы жить, как за каменной стеной, но вот только слаб мужик на передок, может он и сам этому не рад, Бог его ведает.
Всё бы ничего, так бы Любка дальше и жила, только вот запала ей в душу Натахина прибаутка. Стала она к Гришке Манькиному получше присматриваться. Гришка мужик видный, да и Манька на него не жалится. Он-то с Любкой все хиханьки, да хаханьки, а она отвечать ему стала, зубоскалить. А однажды случилось и с Любкой бабское счастье.
Отправился Митяй в город, а Гришка только этого и ждал. Шмыг к ней в избу, схватил в охапку, да на кровать. Любка и сопротивляться не стала. Вкусила всю прелесть соседского счастья.
И какое-то озарение на неё снизошло. Оказывается её и чужой мужик хочет, и передок у чужого мужика помощнее, чем у собственного оказался.
Ведь она как до этого жила: Митяй у Любаши был один единственный, она других не то, что знать не хотела, даже мыслей в эту сторону не допускала, глупости для неё всё это…
Гришка Любку так растомил, что она и охать и крёхать под ним стала, чего раньше с ней не случалось. Ведь с Митяем близость без особой радости - долг свой супружеский гасит. В головушке то все бабы его застряли, тут другие вздохи.
Зимой Любка на посиделки по чужим избам не ходила. Дом, хозяйство, дитя в школу пошло, надо над уроками корпеть. Да и не любительница она сплетни обсасывать.
А тут и весна подоспела. Бабка Натаха выползла на просушку, а к ней на лавочку не грех и заглянуть мимоходом.
- Ой, Любка, да ты вся сияешь! Никак твой Митяй кобелиться перестал?
Бабка Натаха сощурила свои прорези и стала буравить Любку насквозь.
- Да что ты, бабка Натаха, весна ведь, у кобелей самый разгар работы, - Любка лыбилась от души.
- А что ж ты тогда вся светишься?
Любка вплотную приблизилась к расплывшейся на лавочке старухе. Пригнулась к самому уху, и будто их могли подслушать, тихонько пролила:
- А это я, бабушка, от того, что верность моя мужняя за зиму задевалась куда-то, а без неё мне и жить как-то легче стало.