Оля вздрагивает и просыпается. Не сразу понимает, что в больнице. Скрип дверей в середине содержит оборванный крик. Это преступление – не смазывать петли. Здесь отделение гинекологии, вокруг лежат больные и беременные.
Класть стараются отдельно, по разным палатам, если мест хватает. Петли скрипят одинаково. Беременные тут только на ранних сроках, тоненькие, их тошнит. Пожалели бы девочек.
Ещё мучает карканье воронья, которое вдруг заполняет все небо между ветками берез и липы в окнах за спинками кроватей. Прикормили. Отодвигаешь от себя страх под кровати соседних палат «только бы не со мной». Беременных на сохранение стараются класть подальше от операционных, чтобы они реже видели, как привозят и увозят каталки, а иногда не успевают увезти. В этой палате, которые ближе к операционным, лежит Оля и бабушки, в соседних палатах тоже есть женщины средних лет, но большинство - молоденькие. Палаты на четыре человека, но кладут по шесть. Текучка: большинство на аборты, это быстро.
- Дее-вооо- чкиии! Заа-втраак!
Очень белая девочка выходит, качаясь, из процедурной, прижимая согнутые в локтях обе руки с выкрученными наружу кистями. Много таких длинных худеньких девочек без косметики сжимают себя под халатиками, стоят по стенкам в коридоре, в очереди. «Если сюда попали – уже не девочки» - комментирует большая плотная санитарка, орудуя шваброй. Санитарки две – вот эта большая и маленькая, сухонькая старушка, которая умеет материться, не разжимая губ.
Оля в халатике поверх ночнушки, в носках и тапках, вышла из отделения и спускается по лестнице. В руках она держит кружку, ложку и тарелку. Рядом идут так же одетые женщины, некоторые с пустыми руками – это новенькие. Для новеньких на первый раз посуда найдется, а потом тоже из дома принесут. Почему-то все знают, что в больницу нужно со своим бельем, а про посуду не знают.
В столовой на столах клеенка и полоски света от солнца. Есть календарь на стене – той, вдоль которой очередь на раздачу - с цветами, милым малышом и фруктами. Некоторые девочки смотрят мимо малыша, когда проходят. А другие улыбаются всё время глазами, и как будто светятся из своих разноцветных чашек. Они их держат руками, собранными ласково на животе.
Оля чувствует воздух внутри себя, отворачивается к солнцу. На хлебе тает кусочек сливочного масла, Оля размазывает его ножом. Кусает. И на вкус, как солнце. Оля ведь не разрешает себе масло, но в больнице можно. Она похудела на два килограмма. Кормят вареной капустой, морковкой и картошкой. На завтрак иногда бывает каша. Ужин в пять вечера. Просто попросила маму ничего не приносить. Сказала – нельзя, строго тут, и все. Мама Олина охает, боится. Если бы не охала – совсем бы хорошо.
Оле было страшно, что чуть не умерла, а теперь лучше. Она бегала домой на выходные – помылась, убралась, взяла с собой вышивку, чистого белья. И больше ничего не надо. Не надо решать ничего – врач придёт, позаботится. Не надо Олежека тащить в садик, из садика. Можно много спать – выспаться. И работать не надо, выкручиваться с нижегородским заказом. Денег, конечно, не получит – ну ладно. Не привыкла воровать. Пусть он сам там как-нибудь, Дмитрий Михайлович. Оля даже про дачу старается не думать – даст Бог, к 9 мая выпишут. 1 мая рано ещё сажать, с такой поздней весной. Оле впервые за многие, многие годы совсем ни о чем не надо заботиться – только благодаря тому, что из неё течет кровь.
Солнечное пятно переползает со стола на рукомойник. Это железная высокая раковина с медным краном, который расположен очень высоко, вода бьет сильно, в самую середину, брызгает. Тут девочки моют посуду, когда покушают. Вода всегда тёплая. В палатах вода в кранах холодная; в душе тёплая вода есть два раза в день – утром и вечером. Оля принесла из дома шампунь и гель для душа, который пахнет липой. Тут от всех хорошо пахнет, и бабушки попались чистенькие, тихие. Одна похвалила за вышивку – сказала, что Оля творческий человек. Оля вышивает крестиком, очень аккуратно – с изнанки картинка такая же, как с лицевой. Схемы и нитки выписывает по каталогу, так дешевле. Больше всего вышивает цветов. Сейчас красные маки на черном фоне.
Оля любит время после обхода врачей, если нет капельницы – очень светло и тихо. Цветы как будто сами расцветают под иголкой, потом её бабушки приходят и поражаются, как много сделала. Если бы можно было совсем никогда ни о чем не думать. Вышивать, смотреть в окно на кулечки молодых листьев, на подъезжающие блестящие машины, на редкие облака и маленькие самолеты, оставляющие белые полоски через всё небо. Оля успевает увидеть, как они распускаются от ветра, как бинты, в другой половине окна.
Потом приходят с капельниц бабушки и рассказывают, что сегодня было. Что у девочки-чурки, которая не знает по-русски, а с врачом общается только через родственницу, оказались настолько плохие вены, что в них не попасть. Ей ставят капельницы то в кисть, то в ногу. Это больно. Она дрожит, а стопы босые - маленькие, как у ребенка. Отказывается от капельниц, мотает головой, но медсестра с ней строго, она быстро свои эти штучки оставила. Покоряется, но плачет тихонько. Всё время, пока капельницы. Медсестру эти нежности раздражают.
Бабушки из процедурной пришли с одеялами, подушками, веселые. Если капельницы хорошо переносишь – можно болтать. Узнать полезные вещи – кто УЗИ лучше делает, как попасть на прием к узким специалистам. Можно завести полезные связи – женщина в соседней палате оказалась налоговым инспектором. Иногда перепадали бесплатно лекарства от выписывающихся пациенток, а если не бесплатно – то дешевле, чем в аптеке.... А теперь одной бабушке в пятой палате привезли баночки детского мясного пюре. У неё сестра умерла, от рака горла - осталось много баночек. А бабушке оно не понравилось – ненастоящее там мясо, говорит, одна сырость. Оля не постеснялась, пошла в эту плату, через одну от них. Говорит: «Давайте я заберу домой, у меня сынок маленький, Олежек. Очень любит». И она отдала. А другая бабушка просто пришла и постояла в сторонке, потом ушла. Ведь для ребенка просили. Денег-то стоят! За каждую баночку. Бабушка протягивает Оле пакет, а глаза у неё светлые, выцветшие, замигала часто-часто. Лицо в платочке, волосы из-под него седые, и ресницы, и брови. Руки в синеньких, от вен, узлах – сложила вокруг живота, как все девочки тут. Нет у неё больше сестры.
Оля возвращается в свою палату, прибирает пакет. Пьет одну за другой таблетки – те, что надо пить перед обедом. Таблетки шершавые, не лезут в горло. Нина Рудольфовна – старшая из бабушек, с маленькими усиками – хитро щурит глаза:
- Вас, Оленька, искал мужчина. Красавец, жгучий брюнет. В кожаной куртке.
Ему сказали: здесь женщины, вообще-то, неодетые. Теперь ждёт внизу, в комнате для посещений. Оля глянула в зеркало, исключительно для фантазий Нины Рудольфовны, провела щеткой по волосам. Кофту накинула и пошла. Не красилась - не для Игоря же. Бывший муж – единственный человек, о котором всё знаешь, а он не нужен. Когда-то ей казалось, что влюблена, что он другой. А какой другой? Такой же, как все, мужик. Глаза черные, грустные, волосы вьются – только бабушка не видела, на макушке скоро лысина. Оля влюбилась в него на даче - не на своей, своей ещё не было – в гости к маминой подруге приезжали, тёте Кате. Присматривали как раз дачу для Оли, только там дорого. А Игорь был – сын тёти Кати.
Они пошли за водой – Оля с канистрой, он с вёдрами. Обратно шли – он впереди, в резиновых сапогах до колена. Рукава рубашки закатал, жилы вздулись. Комар сидит. Оля не удержалась, прихлопнула ладошкой. Комар уже с кровью - заляпалась. О подорожник вытерла, но не чисто. А он улыбается и говорит: «Пойдём, сейчас, воду отнесем – озеро покажу». Озеро небольшое, круглое. Кругом осока, сады, лес, тишина. Удочки не хватает – Оля любила. Подумала сказать Игорю, но забоялась, что они будут тогда одни столько времени, и как он себя поведет.
Вдруг тишину разорвало, ухнуло. Земля поднялась и опустилась, вода закачалась, заплескала на берег. Оля испугалась, закричала. Игорь её к себе прижал, отвернул, закрыл спиной. Это браконьеры рыбу глушили. Оля помнит мужское плечо под рубашкой, как сильно пахло жасмином и слабее - озерной водой...
Потом они ещё на дачу приезжали. Он там был всё время. В городе встречались. Никогда ей ничего в нём не нравилось. Это подруги говорили – красивый. Скоро тридцать, говорили подруги, детей-то хочешь. Он ещё умел молчать вовремя, и в глаза смотреть долго. Стихи писал – непонятные, длинные, без рифмы. Ей показывал – говорил, про неё. А там ничего про неё не было. Было про крыжовник, который лезет в рот, и про то, как заглядывают под юбку. Оле стихи не нравились, но было лето.
Не залетела бы – ни за что бы не стала с ним жить. Он даже институт не закончил – сессию не сдал, в армию загребли. В армии начал пить. Только Оле сначала не так рассказывал. Говорил, что добровольцем пошел на войну. Потому что ему было всё равно, потому что жизнь такая одинаковая - везде. И – «только с тобой мне не тошно». Тошно, не тошно… Оля помнит, возвращались с озера: доски, втоптанные в грязь, осинки молоденькие, мужик им встретился, пьянчужка. В очках, в тюбетейке на жидких волосах, в руках держал бутылку за зеленое горло – уже на половину пустую. Кивнул Игорю, как старому знакомому – и Игорь ему кивнул. Мужик посмотрел на Олю, опустил голову, пошел дальше – к селу. Если бы не Оля – наверно бы, вместе они ушли. Оля глупенькая, не поняла. Бежать надо было.
Оля сужает глаза, запахивается в кофту. Заходит в комнату для посетителей – Игорь вскакивает с кресла. Кресло с треском захлопывается. Игорь переводит на него медленный взгляд
Так и есть, уже принял.
- Здравствуй, Оленька…
Оля молчат берёт пакет, заглядывает – апельсины. Килограмма два, не меньше. Хоть продавай. Игорь улыбается пьяной улыбкой, его сюда прислала мама. Его мама, которой позвонила Олина мама.
У Оли во рту всё ещё горько от таблеток, но заедать их апельсинами нельзя – только запивать чистой водой. В ларьке у входа в больницу есть вода, но с газом. Её никто не берет, а воду без газа раскупают беременные, как только привозят. Привоз раз в неделю, по пятницам. «Надо было попросить воды у мамы», - думает Оля. Держит тяжелый пакет с апельсинами, поставив себе на ноги, чтобы не загрязнился. В чайнике в столовой всегда есть вода – кипяченая. Хочется попрощаться и идти в столовую. Накипи в чайнике много, но не так, как у них дома.
Давно не у них. У Оли. Когда жил с человеком, остается что-то общее, хорошее или плохое. Оно где-то живет, независимо от нас – почти живое, раньше бывшее нами, тем, что меж нас срослось, а теперь тяжелое и сухое, как грязь на ботинках, как ненужные встречи.
Ребенок - напомнила себе Оля. Напомнила, и в который раз удивилась, как можно было забыть.
- Ты заходил к маме и Олежику?
- Нет. А что, надо было?
У Игоря глаза с длинными ресницами и голос с хрипотцой. Нездоровый румянец, выбитый зуб с правой стороны. Раньше он носил усы, потом сбрил. Стали видны зубы, голый рот, неровные губы.
- Это тот редкий момент, когда ему нужен даже такой папа, как ты
- Там бабушка… твоя мама…
- Зайди, слышишь? Сегодня же.
Игорь смотрит в сторону – злится, или надеется, что Оля не заметит вонь от перегара. Говорит деловым тоном:
- Оль, я не могу. У меня работа сейчас есть, на стройке. Сейчас на час отпустили, а потом с раннего утра до позднего вечера.
Оля смотрит в окно – стекла грязные, решетки. Почти ничего не видно. Пакет с апельсинами давит ноги. Что толку с ним говорить?
- Аванс уже дали, в четверг зарплата.
Игорь расправляет плечи, думает, что улыбается спокойно, по-мужски. Но выходит только, что расползаются кривые губы и лучше видно дырку на месте зуба
- Я тебе отдам алименты. И за тот месяц тоже.
Оля вдруг становится жаль. Денег, которые он пропьет. И его самого. И Олежека. Игорь так и не понял, что он отец. Не понял, что такое ребенок – пытается разговаривать с ним, как с приятелем, а он маленький. Играть Игорю с ним скучно. Заходит из-под палки – то ей, то маме напомнить надо. И - хоть бы игрушку, хоть бы фрукты, конфет... При мысли о конфетах что-то шевелится в Оле и тут же замирает. Думает о себе: ведь выпишут, придется опять всё решать. Брать в долг, выкручиваться, оправдываться перед начальником, успокаивать маму, терпеть капризы Олежика, не говорить никому. Главное, сказать нельзя никому, потому что услышать – некому.
Оля перекладывает пакет из одной руки в другую. Мнёт какую-то бумажку в кармане халата. Хочет уже сказать что-нибудь, чтобы Игорь ушел – и пойти напиться из чайника. Но он говорит:
- Ты знаешь, что Сашка-то… не виноват оказался. Нашли террориста.
Оля отпрянула. Отвела подбородок назад, смотрит. Зачем он? Неужели настолько пьяный. С ней - про Сашку.
- Да знаю я, чего ты.
- Я что хотел сказать… Если ты из-за него так переживаешь…
Именно Игорь привел Сашку в дом. Был сильно пьян, говорил, это – великий человек и музыкант, и ему негде переночевать в Москве. После развода Игорь жил у своей мамы, но к Оле приходил иногда, когда напьется, выкидывал что-нибудь. Но чтобы с собой кого-то привести – такого ещё не было. Оля разозлилась, но решила их покормить картошкой на кухне, чтобы протрезвели. Они на еду и не посмотрели. Игорь утащил Сашку на балкон и читал ему свои стихи. Дело было осенью, на балконе - холодно, яблоки и капуста. Игорю во хмелю ничего не страшно, а Сашка – тонкая кость, худые плечи, куртка кожаная, свободная. Поднимет руку за бутылкой – как черное крыло. И не пьянел совсем, только простыл. Так он у неё и остался. Оля думала – навсегда…
Игорь потом рассказывал, как встретил Сашку. Подрабатывал монтажником-высотником в церкви, они наводили стропила для реставраторов – должны были оживить ангела, под самым сводом. И пока работал – пришли люди, заиграла музыка. Другая музыка – не как в церквях. Игоря она так потрясла, он прижался на верхнем ярусе и слушал, даже работу забыл. Потом оказалось, в этой церкви – студия звукозаписи.
- Оль, мне кажется, он и не умер. Я как-то чувствую. Даже не чувствую – знаю…
- Перестань, хватит
- Я просто хотел сказать тебе…
Игорь повесил голову, не смотрит на Олю. Оля отвернулась и пошла в отделение. На ходу крикнула:
- Зайди к сыну!
Игорь стоит в зале для посещений, всё так же не поднимая головы. Двери хлопают, заходят две девочки, прячут куртки в пакеты, переобуваются - у них тайник в одной из банкеток, там лежат тапки. Игорь для них как будто прозрачный, они все сосредоточены на том, что у них внутри, в невидимом ещё животе, и тапки надевают осторожно, носочком - так пробуют холодную воду.
Игорь тоже не видит сейчас девочек, они для него как кошки или птички – природа. Он хотел бы написать новые стихи, но ничего не получается, одни и те же одинаковые слова носятся по кругу в голове, ничего не значат. Это оттого, что голова стала тяжелой за последние несколько лет. В конце строки шумит Олино «Зайди к сыну!» и никуда не помещается.