43
Следствие шло ни шатко, ни валко. Я продолжал работать в своей лаборатории на должности старшего научного сотрудника. Меня иногда вызывали телефонным звонком в следственную часть. Следователь был уже другой. С первого, видно, толку было мало кое-кому. Второй «следак» был моложе первого и по этой причине не был обременён большим опытом. Может, на это и рассчитывали устроители «дела Карелича», во всяком случае, старательность, с которой копал молодой следователь, заставляла быть с ним внимательным. Впрочем, работая в поте лица, напирал он больше на теорию признания вины подследственным. Мне это стало надоедать. Но, тем не менее, я спокойно давал одни и те же ответы на его одни и те же вопросы, задаваемые мне каждый раз при очередном приглашении на допрос. Вот так, без малого через год, и дотянули до суда.
А на дворе стоял уже новый век, а с ним запустилось и третье тысячелетие. Обвинение мне предъявили по статье о злоупотреблении полномочиями. Мне грозило лишение свободы до пяти лет.
Как раз этого мне и не хватало!
Однако дело усилиями моего адвоката начало сыпаться на второй день суда. Сторона обвинения попросила сделать перерыв, чтобы в суд мог явиться заявленный свидетель обвинения, не смогший явиться в установленный срок по причине болезни. Этим свидетелем был Курганцев-старший. Заседание суда перенесли на неделю позже. Младший Курганцев выступал в деле свидетелем от своей компании, представляя сторону заказчика.
Через неделю заседания возобновились, и на одно из них приехал Георгий Васильевич. Сознаюсь, для меня его приезд был мощной моральной поддержкой. К тому же вовсю разошёлся мой адвокат, и процесс начал разворачиваться против истцов. Обвинение явно не выдерживало контраргументов защиты. Даже блестяще произнесённое пафосное выступление Вадима Курганцева вызвало недовольную гримасу у прокурора. Кажется, время, когда подобные постановочные процессы заканчивались триумфом истцов, закончилось: во внутриполитической жизни страны в новом веке что-то поменялось в лучшую сторону.
Итог процесса: суд меня оправдал. И вернул дело на новое следствие в отношении лиц, затеявших его.
Поскольку я был уволен с должности директора незаконно, суд обязал истца восстановить меня в прежней должности с выплатой денежной компенсации за время отстранения от неё.
В отставку ушёл министр и два его заместителя. Не могу утверждать, связаны были отставки с моим делом или это было следствием «укрепления и перестановок кадров», но и Сергей Дмитриевич Курганцев был отправлен из министерства на пенсию. Чем закончилось дело для Вадима Курганцева – я не интересовался. Просто потому, что мне это было неприятно.
Я не дал своего согласия новому министру на восстановление в должности директора института, мотивировав тем, что гораздо эффективнее мне кажется моя работа в лаборатории, да к тому же и работа над докторской диссертацией отнимает много личного времени, и, наконец, хорошо справляется с обязанностями директора наш доктор Полушаров. Министр согласился.
44
Дела в институте как будто наладились. За два года, которые прошли после драматичных для меня событий, не было случаев простоя из-за отсутствия заказов; работа шла в уже привычном всем напряжённом режиме – всем казалось, что по-другому вроде бы и не работали никогда. Человек привыкает ко всему: и к плохому, и к хорошему, как только либо то, либо другое становится нормой.
Работая эти два года старшим научным сотрудником, всё своё свободное время отдавал работе над диссертацией. И, кажется, что-то получилось. Тема докторской – закрытая. В этом и преимущество, и недостаток в работе над ней. Работать приходилось в специальном помещении после рабочего дня. Наш начальник Первого отдела (спецотделом его ещё называли) – на этот счёт был строг. Домой не выдавал мне никаких материалов, то есть написанных моей же рукой, и взял с меня честное слово, что я сам не буду брать с собой написанное домой, а закрывать в личном сейфе и опечатывать его после того, как поработаю в спецотделе ровно два часа. Дома я, конечно же, что-то прорабатывал, черновики приносил наутро в институт, не показывая Петру Дмитриевичу Подберестовскому, а уже после работы в своей лаборатории, подправив что-то, увязав с предыдущими главами, подкорректировав, оставлял в сейфе Первого отдела. Вот в этом заключалась трудность в написании закрытой темы диссертации.
Пришло время, и диссертация, пройдя установленные для таких случаев процедуры, ушла в соответствующую «инстанцию» для представления к защите. Мне оставалось теперь ждать решения и даты защиты. На дворе в это время стояла первая половина января с довольно ощутимыми морозами, впрочем, характерными для этого месяца в нашем городе. Однажды ранним вечером, придя домой с работы и отужинав, я сидел за просмотром своей журнальной статьи. В дверь позвонили. Открыв дверь, увидел перед собой женщину лет тридцати-тридцати пяти, очень миловидную, но чем-то надломленную, явно нездоровую: мороз обычно раскрашивает женщин в таком возрасте и делает им молодой и здоровый румянец. И всё же в лице её мелькнуло что-то знакомое.
– Пожалуйста, заходите, – пригласил я гостью.
Она прошла в прихожую, поздоровалась; смущение читалось на её лице.
– Извините, что я.., – она на секунду запнулась. – Вы меня помните?
Я чуть замешкался с ответом, хотя сразу же понял, почему должен помнить её: «Мне хорошо с тобой… Мне очень хорошо с тобой» – вот что прозвучало в моих ушах в её вопросе, и грудь моя явственно почувствовала её горячие слёзы.
– Да, я помню вас, – твёрдо произнёс я, помогая ей снять пальто. Без пальто она оказалась чересчур худенькой, как-то нездорово худенькой. Меня это поразило.
– Вы только не подумайте, что я нарушила наш уговор! Нет, нет! – Она крепилась, но слёзы уже стояли в её в глазах.
– Проходите, пожалуйста, садитесь. – Я пригласил её в комнату, а сам, извинившись, метнулся на кухню и схватил там бутылку минеральной воды и стакан. Налил, подал ей. Она отпила немного, успокоилась. Но видно было, что спокойствие давалось ей с трудом.
– Я чувствую, что вас заставило прийти сюда что-то очень важное. Говорите, не бойтесь, – пришёл я ей на помощь.
Она выдохнула, замерла, как бы решаясь на отчаянный шаг, и произнесла:
– Это длинная история. Вам, может быть, она будет неинтересной.
– Наоборот, мне будет интересно, – сказал я, невольно для себя надавив на «мне».
Чтобы гостья окончательно успокоилась, я предложил поставить чай – так удобнее будет и говорить, и слушать.
За чаем мы напомнили друг другу свои имена, всё-таки прошло уже больше семи лет с момента нашего «тесного» знакомства.
Её звали Дина.
Она начала рассказывать.
Жила, училась в школе, а затем в политехническом институте в нашем городе.
На третьем курсе института Дина влюбилась в своего однокурсника. Однокурсник же не замечал её, и Дина очень страдала от этого. К тому же девушка она была строгих правил: показать парню, что он ей нравится, с её убеждениями это было невозможно, отчего страдания только усиливались. Так продолжалось и на четвёртом курсе. Дина уже думала переходить в другой институт, но сделать это за полтора года до окончания института не удалось – надо было начинать по-новому хотя бы с третьего курса. После четвёртого курса она уехала на преддипломную практику с небольшой группой студентов в один из уральских городов. В этой группе был и её возлюбленный. Их поселили в общежитии завода, в конструкторском бюро которого они проходили практику.
В общежитии проживали в основном молодые рабочие – парни и девушки, но разделённые этажами. Парней было больше – это были в основном демобилизованные из армии деревенские ребята, не пожелавшие возвращаться в свои колхозы. В группе студентов было трое девчат, и их поселили в женской части общежития в одной комнате. Первое время всё было хорошо: студентки-практикантки быстро познакомились с заводскими девчатами, вместе ходили на завод, вместе проводили свободное время – так всегда бывает с новенькими в молодёжном общежитии. Продолжалось так три недели. Но в конце третьей недели случилось ужасное. Был выходной день, суббота. Погода стояла по-настоящему летняя, и накануне практиканты договорились своей группой – их было шесть человек – поехать на городской пляж: через город протекает большая красивая река.
Дина не смогла поехать на пляж по известным женским причинам и, сославшись на недомогание, осталась в общежитии. В такие дни в нём не остаётся практически никого из молодёжи; бабушки-вахтёры чувствуют себя свободно и могут даже отлучиться на часок со своих постов. Дина после ухода подружек, приведя себя в порядок, какое-то время читала, потом, почувствовав лёгкое недомогание, прилегла на кровать, продолжая читать, и незаметно заснула. Дине приснился страшный сон: ей трудно стало дышать – в горло лилась обжигающая жидкость, от которой помутилось в голове, а затем её жестоко стали насиловать трое пьяных парней; она не могла проснуться, ей всё время казалось, что на неё наваливалось что-то тяжёлое и горячее и терзало её тело… Когда с пляжа вернулись девушки, они увидели страшную картину: Дина лежала буквально растерзанная в замызганной постели… Сон оказался явью. Перепуганные студентки, поняв произошедшее, хотели вызвать скорую помощь, но Дина, придя в себя, умолила их не делать этого. Вызов скорой означал бы полную огласку произошедшего – на Дину свалилось бы ещё одно страшное испытание. Теперь же её жизнь зависела от поведения только её подруг. Они поняли это. Впереди был ещё один выходной – за это время Дина с помощью девочек окончательно пришла в себя от той дозы алкоголя, что влили в неё насильники. Морально же она едва держалась. Должна была последовать реакция на произошедшее, и Дина ушла в себя. Ребята заметили это. Особенно проявлял к ней внимание её возлюбленный, но Дина буквально «отшила» его, как она выразилась, рассказывая мне.
Последнюю неделю практики она держалась изо всех сил: каждую ночь она просыпалась оттого, что во сне с ней снова начиналось всё пережитое. Когда ехали поездом домой с практики, Дина решилась. Ночью на перегоне она пыталась открыть наружную дверь вагона, однако двери с противоположной от проводников стороны были закрыты на ключ. Полная решимости, Дина побежала в тамбур проводников, но и там двери были закрыты на ключ. Она металась в тамбуре, рвала на себя ручки дверей, стучала в двери в полубезумии, и в таком состоянии вломилась в купе проводников: «Откройте! Откройте!». Дежурная проводница – немолодая уже женщина – бросилась к ней: «Что, что случилось? Что, где – открыть?!». Дина разрыдалась, рухнула обессиленно на топчан.
Проводница, многое повидавшая на своём веку, отнеслась к ней как мать. В итоге Дина выплакала незнакомой женщине всё, что случилось с ней. Скорый поезд долго не делал остановок, и проводница сумела убедить девушку, что это всё переживаемо, что всё забудется, что жизнь дана Богом, и человек не имеет права распоряжаться своей жизнью, и ещё много такого говорила, что, в конце концов, Дина начала успокаиваться, ей стало легче. Проводница отвела её в купе, уложила на полку, и Дина впервые за неделю крепко уснула. Потом был месяц каникул. Дина осталась в городе с матерью, они жили вдвоём: отец ушёл из семьи, когда Дине было девять лет. Вдвоём с матерью иногда ходили на пляж – август месяц в городе был, как всегда, тёплым и щедрым на фрукты и овощи, которые привозили на рынки из низовьев реки. К Дине постепенно возвращалось прежнее восприятие жизни, но её стал преследовать внезапно возникавший откуда-то запах мужского пота, запах отвратительный, вызывавший в ней
воспоминания той ужасной субботы. Она сразу же выбросила все вещи, которые были на ней в тот день, не привозя их с собой домой. Но всё же пересмотрела буквально каждую вещь, которая была в той комнате общежития, однако ни одна из них не издавала такого запаха. Чаще всего он мучил её в переполненном транспорте, на пляже и в очередях, которых становилось всё больше: в магазинах стоял товарный голод. Но вот наступил сентябрь, последний учебный год. Надо было получать диплом, и Дина с головой ушла в учёбу. Её любовные переживания исчезли без следа в душе, и на бывшего избранника теперь она не обращала никакого внимания. После защиты дипломного проекта, получив дипломы и академические знаки, решили группой отметить окончание института. Заказали скромный стол в ресторане. Дина не хотела идти – она не выносила даже запаха алкоголя после того случая, но подруги уговорили. Дали слово, что тоже не будут пить спиртное. В ресторане всё, в общем, было пристойно. Пили совсем немного: в то время ограничения на алкоголь были даже в ресторанах. После непродолжительного застолья начали танцевать. И её пригласил на танец он, бывший объект её любви. Едва только они сблизились в танце, как в нос ей ударил тот самый запах, мгновенно вызвав в мозгу картину её насилия в общежитии. Дина вскрикнула, отбросила от себя руки партнёра и выбежала из ресторана. Больше она никогда ни с одним мужчиной не танцевала. Вскоре все разъехались по распределению; Дина получила место в городе – здесь жила её мать.
Работа инженера-конструктора в конструкторском бюро требовала знаний, способностей творчески мыслить, умения находить нестандартные решения – все эти качества могли развиваться и закрепляться благодаря упорному труду над собой. Девушка понимала это и целиком посвятила себя работе. Через два года её успехи заметили, она получила повышение, став руководителем группы конструкторов, – явление, не частое среди женщин-конструкторов. Мужской вопрос её не заботил. После случившегося с ней психика Дины не воспринимала мужчин как объектов женского внимания. В общем-то, она была довольна тем, как складывалась её жизнь. Но случилось несчастье: торопясь на работу, на остановке общественного транспорта мать Дины попала под удар в голову зеркалом заднего вида резко подъехавшего троллейбуса и мгновенно скончалась.
Дина осталась одна. Смерть матери тяжело отразилось на ней, но и тут она вы-стояла. Прошло ещё почти два года. И она задумалась: ей нужен ребёнок. Но – как?! Её не привлекал ни один мужчина – она испытывала отвращение от мысли близости с кем-то из них. Естество её протестовало против насилия, тело деревенело, а способность трезво мыслить пропадала. Но время от времени мысли о ребёнке возвращались. И вот, одна её близкая подруга, с которой она поделилась мыслью заиметь ребёнка, подсказала ей, как это можно сделать. Дина отвергла сначала её совет, но подруга не сдавалась и часто возвращала Дину к этой идее, приводя такие доводы, которые постепенно склоняли Дину к такому шагу.
«А дальше вам известно» – закончила она рассказ.
Я сидел, потрясённый, и долго молчал. Я просто не мог ничего вымолвить – спазмы сжали горло.
Дина, наверно, поняла моё состояние, и тоже молчала.
Наконец, я прохрипел:
– И что…
– Дальше?
Я кивнул.
– А дальше у меня родился сын. Господи, какое чудо! – вырвалось у неё. – Я была так счастлива. Как же я благодарила вас! Вы воскресили меня, воскресили во мне женщину, мать! Моему сыну сейчас семь лет, он уже ходит в первый класс!
Она раскраснелась, и теперь уже не напоминала ту женщину, что час назад появилась на пороге моей квартиры. И всё же что-то тревожное проглядывало в её облике.
– Но мне почему-то кажется, что вы не всё сказали, – обрёл наконец я дар речи. – Что-то вас мучает, по-моему.
Дина сразу же изменилась, краска ушла с лица, и оно опять стало бесцветным, с каким она вошла в квартиру. Худенькое тело била дрожь. Наверно, ей стало плохо – я подал воды. Она отпила пару глотков и с минуту молчала. Видимо, собиралась с силами, и наконец решилась.
– Да, меня действительно мучает … судьба моего сына, – выдохнула она. – Он может остаться один. То есть его заберут в детский дом или куда там… не знаю. Ведь у меня нет здесь близкой родни да и, вообще, я не знаю: где-то есть родня, далеко, но я не представляю где. Мама как-то рассказывала, но я не запомнила; думала, успеется, поговорим ещё.
– Но что заставляет вас говорить так? Почему вы так говорите?
– У меня обнаружили рак. В запущенной стадии. Последней. Приговор мне уже вынесли. Мне ничего не остаётся делать, как сообщить вам об этом. В такой ситуации у ребёнка должен быть хотя бы отец. Максимка – ваш сын. Чтобы вы не сомневались, я попросила сделать анализ ДНК Максима. Вот он.
Она достала из сумочки файлик с листочком внутри, положила на стол.
– Ну, зачем? Я вам верю! – только и смог сказать я.
– Я хочу знать, что если … если …
– Ради бога, не надо так! Всё будет хорошо!
– Нет, хорошо уже было. Недолго, но было. Я помню, что такое хорошо. А теперь? Что ж, я уже смирилась: чему быть – того не миновать. Единственно, чего я хочу – это знать, что вы будете отцом Максиму. Я понимаю, что в ваши планы это не входит…
Я прервал её:
– Зачем вы так? Почему вы так решили?
Она молча смотрела на меня. В глазах её стояли слёзы.
Потом она поднялась и сказала:
– Адрес есть на бланке анализа. Там и номер телефона. А мне пора. Максимка, наверно, заждался, я ведь сказала, что ненадолго.
– Я провожу вас. Впрочем, позвоните ему. Вот телефон.
Она набрала номер. Сказала сыну, что будет через пятнадцать минут.
– Так быстро? – спросил я. – Вы, что, недалеко живёте?
Она улыбнулась стеснительной, почти виноватой, улыбкой.
– Да, мы живём почти рядом, через два квартала.
Кварталы в центре нашего города короткие. Ну, надо же!
Подав ей пальто, я начал одеваться сам. Но она попросила:
– Не надо, не провожайте. Мне надо побыть эти пятнадцать минут одной. Хорошо?
Это «хорошо?» было сказано так, как не говорила мне ни одна женщина. Звук её голоса, тон – бросили меня в жар.
Я проводил её до подъезда, посмотрел, как она вышла на улицу. Мне захотелось догнать её, вернуть, но это её «хорошо?» остановило меня. Я вернулся в квартиру.
Во мне всё гудело, звенело, шумело – впечатление было такое, словно меня пропустили через механизм молотилки.
Я считал себя довольно уверенным в себе человеком и думал, что никогда не прибегу к помощи алкоголя в стрессовых ситуациях, которые всё же случались в моей жизни. Но сейчас мне захотелось, причём требовательно захотелось, «чего-нибудь выпить». Иначе я что-то сделаю: сойду с ума, что ли. Что-то где-то должно было быть. Нашёл. В дальнем углу шкафа-кухонника, как я его называл, встроенного перед входом в кухню, стояла покрывшаяся пылью бутылка коньяка. «О, до чего же выдержанный коньяк – столько пыли выдержать!» – скаламбурил я сам себе, довольный находкой. Бокала «выдержанного» коньяка оказалось достаточно, чтобы наедине предаться размышлениям о жизни. Поговорить-то «за жизнь» было не с кем!
45
Решение было принято мною твёрдое: Максим – мой сын: не из пробирки же он! Тест на ДНК мне был не нужен – всё в рассказе Дины совпадало по времени. Да и не верить этой женщине я не мог. Оставались только формальности признания отцовства. Надо было торопиться: Дине врачи отвели всего полгода.
Меня это повергало в ужас. Всё во мне кричало: нет! нет! она должна жить – она мне нужна!
Это была моя, моя – женщина!
Мы жили почти что рядом – столько лет! Мы даже могли встречаться на улице, в транспорте, в магазинах, в кино и до, и после того; а может, даже, она и видела меня, узнавала при таких встречах. Я-то – что? Я не охотился за женщинами. Не был пресыщен ими, но случалось. Постольку, поскольку – как со всяким нормальным мужчиной. Но ни одна глубоко не задевала меня – все они не выдерживали сравнения с моим представлением об Эле. И – вот вам, Юрий Кириллович, награда за вашу слепую веру в идеалы: моя женщина меня нашла.
Два чувства захватили меня всего, не оставив даже времени на размышление: любовь к Дине и чувство обретения семьи.
Я решил срочно оформлять отцовство. Дина правильно поняла моё намерение и согласилась. Сделать это оказалось не так и сложно: нам вдвоём нужно было подать заявление в бюро ЗАГС и переоформить свидетельство о рождении Максима. После этого объяснили Максиму, кто его отец.
Максим принял меня легко – мы подружились.
Но меня уже было не остановить: семья – так семья! Вот тут Дина со мной согласилась не сразу. Но я доказал ей: так будет лучше прежде всего для нашего сына. Она поняла и согласилась.
Брак мы оформили быстро, без всяких там испытательных сроков, в течение трёх дней. Событие это отметили в кругу друзей, как с моей стороны, так и со стороны Дины. Она постаралась и была хороша. Друзья радовались за нас. Никто ведь ничего не знал.
Дина состояла под наблюдением в городском онкодиспансере; она регулярно посещала его и после очередного её визита вернулась домой в хорошем настроении: анализы и обследование показали заметное улучшение её состояния, что вызвало удивление у врачей. И в самом деле, это было заметно. Она похорошела, двигалась легко – ничто не выдавало в ней болезнь. Мы радовались жизни. Мы хотели жить, и это наше желание, наверно, побеждало болезнь.
К весне того года мы переехали в другую, купленную квартиру – свои «однушки» мы продали.
В конце мая я поехал на защиту докторской диссертации в Москву. Защита проходила в одном из научных учреждений военно-промышленного комплекса и, естественно, была закрытой.
После защиты по традиции полагалось дать банкет, на который я пригласил Георгия Васильевича и Нину Ивановну. Конечно, я предупредил их заранее о том, что буду защищаться в Москве. Мы давно не виделись, и Кондрашовы были искренне рады мне. Другого от них нельзя было ожидать. Они оставались верными памяти своих друзей – моих родителей, и я публично поблагодарил их за эту верность и участие в моей судьбе в заключительном своём тосте.
Мне было неудобно отказываться от их предложения поехать к ним после банкета, хотя по приезде в Москву я и остановился в гостинице. Они по-прежнему жили вдвоём всё в той же квартире; в ней почти ничего не изменилось. Разговор продлился за полночь, переговорено было о многом.
Конечно, я не мог скрыть от Кондрашовых свою женитьбу, разумеется, без подробностей. Они восприняли это внешне спокойно. Да и как иначе: мужику уже тридцать пять – нормально. Но всё же я почувствовал, что отдалился от них. Или они это почувствовали сначала? Да, наверно. Они почувствовали, что я уже не нуждаюсь в той их опеке, которую они невольно обращали на меня, пока я был одинок, без семьи, а, стало быть, с их родительских позиций, без присмотра. А сейчас уже всё – я кругом устроен в жизни. Милые, дорогие мне люди!
Не спросить об Эле я тоже не мог, хотя бы следуя эти-кету. Эля продолжала работать за границей, всё в той же Латинской Америке, но страну пребывания ей сменили. Она хотела бы перевестись в Канаду, но пока вакансий в посольстве в Канаде нет, и если её не переведут, то она возвратится домой в Москву.
А я вернулся из Москвы в свой город, в свою семью, где меня не могли дождаться двое дорогих для меня людей. И какая же была радостная встреча после первой, хотя и совсем непродолжительной разлуки!
Стоит ли описывать ещё и встречу новоиспечённого доктора в институте? Да, встреча была здорово устроена, и я действительно был счастлив – всё так хорошо: и дома, и на работе! Институт явно окреп, это был уже не тот организм, боровшийся из последних сил с экономической смертью и выживший исключительно благодаря высокому интеллектуальному потенциалу, организованному и связанному устоявшимися за много лет его духовными нитями. Открывались новые перспективы, новые возможности. После всех потрясений, постигших страну, казалось, наступило долгожданное время собирать камни.
Но подошёл июнь, месяц, которого я ждал со страхом.
Я ждал его со страхом, но и с надеждой.
Надежда рухнула.
Увы, «ничто на земле не проходит бесследно». Даже для одного человека. Впрочем, просто так ничто из ничего не возникает. Кто-то или что-то с этим связано. Колоссальный стресс, испытанный Диной в ту роковую субботу, заложил в ней разрушительный процесс, развивавшийся медленно, но верно. Бывали периоды более активные в этом процессе, когда в её жизни случались горькие события, как неожиданная смерть матери, но бывали и замедления, вызванные положительными вспышками эмоций: решение завести ребёнка, счастье материнства, обретение человека, вернувшее, как ей казалось, счастливую жизнь. Но ресурсы её организма в борьбе с разрушающим его процессом иссякали. Вердикт консилиума врачей оказался точным…
46
Моему сыну исполнилось уже девять лет. По-моему, из него вырастет очень хороший человек. Он всё больше становится похожим на меня. Это естественно. Мы живём с ним в полном согласии и, стало быть, дружно. Расстаёмся мы редко и ненадолго, когда я бываю в командировках, как правило, одни сутки в Москве. Тогда с Максимом остаётся наша приходящая домработница тётя Нюша – пенсионерка, живущая недалеко от нас, добрая и чуткая женщина.
Бывая в Москве, обязательно звоню Кондрашовым – Георгию Васильевичу и Нине Ивановне. Иногда, если приходится заночевать в Москве, останавливаюсь у них. Они в курсе того, как я живу. Об Эле мы говорим мало; знаю только, что в Канаду она так и не попала и работает в прежней стране в ранге первого секретаря посольства. Георгий Васильевич рассказал мне, почему Эля не поехала в Канаду. Там осел её бывший муж Вадим Курганцев. Как это ему удалось – знает, наверно, только он сам да такие же, как и он, прощелыги, как выразился Георгий Васильевич. Говорили, что он забрал туда своих родителей. И то хорошо.
А Эля – что ж тут кривить душой – это как старая рана, которая ноет при перемене погоды. И «перемена погоды» бывает со мной не только в Москве. Недолгая моя совместная жизнь с Диной и прошедшие два года после ухода её из жизни, казалось, навсегда вытеснили из моего сердца Элю. Может, и в самом деле я забыл бы её окончательно, если б не поддерживал связь с её родителями? Но как я мог отказаться от них? Эти люди много значили в моей жизни, и отказаться от них было бы предательством. В любом случае, я бы этого не сделал, как бы ни сложилась моя жизнь.
Сегодня суббота, выходной день. Но не у Максимки. Утром отвёл его в музыкальную школу – он занимается по классу фортепиано. Пусть учится, пригодится. Я же, пока сын в школе, занялся приведением в порядок своих бумаг. Их много, за один раз порядка не добьёшься. Приходится их просматривать, невольно увлекаешься и забываешь, чем занимаешься.
Беру очередную папку. Среди бумаг – конверт, который давно не попадался мне на глаза: забыл, в какую папку сунул когда-то. Достаю из конверта пачку бумажек: вот же они!
Достаю наугад из пачки одну и читаю. Затем ещё одну, ещё – это она… Дина. Откладываю бумажку в сторону, с остальными иду на кухню и сжигаю над газовой плитой. На противне остаются невесомые чёрненькие сморщенные листочки, на которых можно даже рассмотреть что-то из того, что было написано на них. Я растираю чёрный бумажный прах в молекулы и делаю с ними то, что много раз собирался сделать – отправил в путешествие очищаться.
Оставшуюся одну бумажку я тоже сжигаю, но пепел заворачиваю в чистый лист и кладу обратно в конверт, сам не знаю, зачем.
Заканчиваю часть «бумажных дел» и отправляюсь за сыном в «музыкалку» – это его выражение. В городе осень по-Левитану: в парке – «багрец и золото», погода безветренная, вокруг солнце и тихая благодать.
Подхожу к школе, Максим уже ждёт меня в вестибюле; мы выходим на улицу и через городской парк – так прямее к нашему дому – направляемся домой. По дороге Максим рассказывает мне о том, как прошли у него уроки. По тому, как он рассказывает, чувствуется, что заниматься музыкой ему очень нравится. С музыки мы переходим на самые разные темы – Максиму интересно всё. И мороженое тоже. На выходе из парка или на входе – это смотря куда ты идёшь – кафе «Мороженое». Максим хитро поглядывает на меня и улыбается: человек хорошо поработал в субботний день – почему бы и не отдохнуть культурно после утомительных музыкальных упражнений?
– Максим, – говорю я, – а как же обед? Мороженое, вообще-то, едят на десерт после обеда.
– Так ведь, обед – не медведь, в кафе не убежит. Придём – пообедаем, – отвечает Максим. Он любит переделывать по-своему пословицы и поговорки, и этим меня часто обезоруживает. Так что сидим в кафе и наслаждаемся и мороженым, и видом из окна на чудную палитру парка.
– Папа, – говорит Максим, когда мы вышли из кафе, – давай съездим на кладбище. К маме.
Меня его предложение трогает. Я же вижу, как ему не хватает матери. Это проявляется в такие моменты, когда в них должна присутствовать мама: проснулся утром – к маме; захотелось чего-то – мама знает, чего; что-то необычное произошло – мама должна знать; увидел что-то красивое – маме надо показать. Вот сегодняшний день, например. Такая красота вокруг, да ещё мороженое, – про обед можно пока позабыть – рядом папа, и возникла потребность, для полного счастья, в маме. Я понимаю это и говорю:
– Давай съездим.
Выходим на проспект, останавливаем машину, договариваемся с хозяином авто и едем на кладбище.
Кладбище в таком же убранстве, как и парк. Идём по уже знакомым дорожкам к могилам Дины и её матери. Они рядом – так хотела Дина…
Убрав могилы, оставляем букеты ярких листьев у памятников бабушке и матери Максима…
Потом идём ещё к одной могиле в глубине кладбища с общим памятником – дедушке и второй бабушке Максима.
Когда молча идём с кладбища, невольно думаю о том, как не повезло Максиму: он ни разу даже не видел своих бабушек и дедушек. Мы шагаем с сыном, держась за руки. Максим сосредоточен. О чём думает этот человечек так по-взрослому? Чем я могу помочь его душе? И смогу ли? Мне было не по себе. Неясные предчувствия тревожили меня.
Воскресным утром мы сидим на кухне, завтракаем. Вот закипел электрочайник. Щёлкнул его автоматический выключатель, и одновременно со щелчком раздался звонок в дверь. Я так поспешно вскочил открывать, что Максимка тут же вскочил вслед за мной.
Я открыл дверь.
У порога стояла Эля.
2016-2017 г.г.