38
Дурная слава впереди бежит…
Утром, по приезде в свой город, не заходя домой, я направился в институт. Поезд прибывал в город в одно время с началом работы, и через двадцать минут я уже был в институте. Я и раньше так делал, когда возвращался из Москвы вечерним поездом. Тем более что с вокзала домой мне приходилось ехать мимо института. Ну как тут ещё можно было поступать. В дороге успевал и выспаться, и утром привести себя в порядок, да ещё и чаю попить, то есть сделать всё то, что обычно совершал дома, уходя на работу.
Проходя мимо дежурного охранника на вахте, получил от него лучезарную улыбку, вслед за которой он подскочил и вытянулся в струнку: «Здравия желаю!». Я страшно удивился – что это с ним? – и, ничего не поняв, пошёл к себе в лабораторию. Естественно, направился в свой кабинет. Но в коридоре был замечен кем-то из своих сотрудников, который тотчас же скрылся за одной из дверей лаборатории. Этого оказалось достаточно, чтобы вся лаборатория моментально узнала, что завлаб явился прямо с поезда на работу. Потому что, когда я, как всегда по утрам, делая обход лаборатории, вошёл в первое же помещение, как сразу же раздалось поспешно срежиссированное: «По-здрав-ля-ем!». Тут я и понял, что институт всё уже знает. С каким гонцом примчалась весть о моём назначении, мне оставалась только гадать.
Естественно, что предстояло принимать дела у Сергея Дмитриевича, но выяснилось, что он ещё не приехал – об этом сообщила мне секретарь. В кабинет директора я не пошёл: счёл неэтичным ломиться самому в дверь, которую должен был открыть прежний директор. А он обещал приехать завтра. Ну и ладно. У меня работы хватит и в своей лаборатории.
Прежде всего, надо было подготовить приказы о «расстановке кадров», как было принято говорить в руководящих партийных кругах не так давно. Первый приказ – о самом себе: «с сего числа-месяца-года приступил к исполнению обязанностей» – напишет начальник отдела кадров. А вот второй – о расстановке руководящих кадров – придётся самому. В своей лаборатории я уже давно видел на должности завлаба надёжного человека. Надёжного – в смысле компетенции в том деле, которым мы занимались. В остальных лабораториях и отделах, на мой взгляд, надо было поменять на первый случай двух-трёх человек. Ладно, об этом мы поговорим на совете – это уже в ближайшие два дня. Сначала надо разобраться, то есть принять дела от Курганцева.
Сергей Дмитриевич появился на следующий день, прямо с утра. Утром ещё не прозвенели наши склянки, а я уже был в приёмной, и секретарь Валентина сообщила мне, что сегодня прибывает Курганцев и «представитель министерства для представления нового директора, то есть Вас, Юрий Кириллович, коллективу».
«Вот это хорошо» – сказал я самому себе, потому что было как-то неловко и перед собой, и перед людьми: как-то не по-людски шёл процесс моего назначения.
Придя в свой кабинет завлаба, начал готовиться к представлению, и через некоторое время раздаётся звонок – секретарь просит прийти в кабинет директора. Голос у неё какой-то растерянный, я даже пошутил: «Валя, вас как будто кто напугал. Неужели представитель министерства?». Она что-то пробормотала в ответ и положила трубку. Я рассмеялся и пошёл в приёмную. Захожу. Встречаю растерянный взгляд Валентины, она молча мотнула головой на дверь кабинета. Вхожу. За столиком, примыкающим к директорскому столу, сидит Курганцев. Никого в кабинете больше нет. Я обвожу взглядом кабинет – представителя министерства здесь нет. Сергей Дмитриевич, довольный, хохочет:
– Да здесь он, здесь. – Разрешите представиться, Юрий Кириллович: Курганцев, Сергей Дмитриевич – заместитель начальника управления кадров министерства.
На пол я, конечно, не рухнул. Но небольшое землетрясение силой около трёх баллов по шкале Рихтера я почувствовал.
Ни-че-го себе!
– Очень приятно, Сергей Дмитриевич. Поздравляю.
– Взаимно. С чего начнём? Вам, как хозяину этого кабинета, решать.
– Пока ещё не чувствую себя хозяином, Сергей Дмитриевич. Вот приму дела, может, и почувствую. С этого и начнём, пожалуй.
– Ну, что ж, приступим.
Курганцев знал, что делал. В приёмной уже собрались все, чьё присутствие было необходимо на такого рода мероприятии вместе с соответствующей документацией.
Работали до самого обеда. Отчёты сделали бухгалтерия, отделы: кадров, планово-экономический, труда и заработной платы, хозяйственный. Затем доложили о положении дел управляющие проектами, завлабы и заведующие научными отделами; последними охарактеризовали положение дел в институте заместители директора по науке и по производству.
Лейтмотивом большинства докладов звучала тема оплаты труда. Получалось так, что если бы эта проблема не возникла ещё полгода назад, то, в общем и целом, течение дел в институте можно было бы считать вполне приемлемым. Во всяком случае, каких-либо существенных недостатков в организации работы в институте отмечено не было.
На конец рабочего дня, по моему предложению, наметили общее собрание коллектива института: делать представление сразу после обеда – потерять половину рабочего дня. После такого события – по опыту знаю – резко падает практически до нуля производительность труда.
После обеда вдвоём с Курганцевым продолжили работу. Вопросов к бывшему директору у меня было много. Он отвечал не на все вопросы охотно. В его ответах проскальзывало некоторое пренебрежение, сродни барскому, приобретённое, скорее всего, на его партийных постах в недалёком прошлом, а теперь ещё и новая должность, видимо, давала выход удовлетворению его уязвлённого каким-то молокососом самолюбия. Это читалось на его лице и слышалось в его тоне. Впрочем, мне до этого не было дела. Мне нужны были ответы по существу, и я не стеснялся уточнять некоторые вопросы. За час до окончания рабочего времени мы подписали протокол передачи дел, после чего заместитель начальника управления кадров министерства вручил мне удостоверение директора института.
Признаюсь, положа руку на сердце, у меня от этого акта осталось неприятное чувство, которое потом долго не проходило. И на представлении коллективу я не испытывал ничего, кроме досады, даже когда мне актовый зал устроил «бурные, долго не смолкающие аплодисменты». Где-то глубоко внутри червячок сомнения уже зародился, и возник вопрос: а не совершил ли я какую оплошность, такую небольшую, что и не заметил, где и когда – то самое, о чём меня предупреждал Георгий Васильевич. Но мне надо было выступить с «тронной речью». И я её произнёс: «Благодарю вас, друзья за одобрение такого неожиданного и для меня, и для вас события. Я постараюсь сделать так, чтобы вам работалось здесь в удовольствие во всех смыслах, чего бы это мне ни стоило».
Сказал и почувствовал, что подписал себе приговор.
А Курганцев, улыбаясь, свой в доску, хлопал в ладоши вместе с залом так, словно испытывал чувство огромного удовлетворения за нового директора – продолжателя его, Курганцева, заслуг в возрождении института.
39
Второй семестр закончился экзаменационной сессией так же успешно, как и первый. Последний экзамен весенней сессии совпал с моим днём рождения.
Я стал полностью самостоятельным человеком.
Рубеж моего взросления совпал с переменами в жизни страны: началась перестройка. Общество, казалось, встряхнулось от спячки. Страна бурлила: митинговали, предавались гласности и открытости, выбирали всевозможных руководителей – к месту и не к месту, лишь бы был «свой». Свобода, а точнее, вседозволенность, подменившая свободу, приводила к жутким катастрофам, начавшихся с того, что на свободу вырвался укрощённый было атом урана на Чернобыльской атомной электростанции, а вслед за этой аварией случилась череда других техногенных катастроф, виновником которых был «человеческий фактор», освободившийся от партийных идеологических пут, направлявших этот фактор в интересах светлого будущего человечества. Вот так я понял, внимая преподавателям основ научного коммунизма в течение первого курса, происходившие политические преобразования в стране, приведшие её в довольно анархическое состояние. Всё это было интересно, хотя иногда и малопонятно.
И потому своё решение перевестись из Москвы, превратившейся в растревоженный улей, в свой город – в институт радиоэлектроники – я исполнил довольно легко: здесь в институте никто меня не уговаривал остаться, никому не было дела до меня – все были заняты собой. Конечно, я заранее поставил в известность Кондрашовых – они-то сначала и уговаривали меня остаться в Москве, но потом согласились со мной, что так мне будет лучше.
Все юридические процедуры, связанные с моей опекой, мы разрешили с Георгием Васильевичем очень быстро; так же быстро я получил документы на перевод в институт моего родного города, и в середине июня отбыл в свой город. По прибытии сразу же отправился в институт для зачисления на второй курс практически на ту же специальность, которую я собирался освоить в Москве. Мне повезло: ещё не начались отпуска, и на месте были все, причастные к оформлению моих документов для зачисления в институт. Приказ визировал проректор по учебной работе – он вспомнил, оказывается, меня и через начальника отдела кадров попросил зайти к нему. Я пришёл, мои документы лежали перед ним. Проректор взял выписку из зачетной книжки и спросил, обращаясь к начальнику отдела кадров: «Ну, что – берём к себе студентом москвича?». На что кадровик, улыбаясь, ответил: «Грех не взять такого студента, Валерий Владимирович!». Валерий Владимирович рассмеялся, и, глядя на меня, произнёс: «Берём, берём – с удовольствием! Побольше бы нам таких студентов, верно, Юрий … Кириллович?». Я смутился: по имени-отчеству меня в такой обстановке ещё не называли. Проректор это заметил и сказал: «Ничего, ничего, не смущайся. Привыкай на будущее. Придётся, и не один раз. У меня глаз вострый» – он так и сказал: «вострый». Потом рассмеялся и пожелал мне успехов в учёбе, теперь уже во всех отношениях в своём институте.
Из института поехал на кладбище к своим родителям. У входа множество тёток продавали живые цветы, и я набрал их разных видов. Стоял июнь – на кладбище всё цвело и благоухало. Птиц здесь было так много, и их пение, шум и гам были так разнузданны, словно здесь было не кладбище, а птичий базар. Меня поразила эта жизнеутверждающая какофония в таком месте, где, казалось бы, следовало предаваться скорби и размышлениям о бренности всего земного, а здесь такое происходит! Но пока я шёл к дорогой для меня могиле, душа наполнялась светлым чувством сопричастности моих родителей ко всему, что происходит вокруг. Может быть, они всё это слышат, и души их радуются вместе с этими птицами тому, что здесь, в этом уголке земли, так прекрасно, а стало быть, хорошо и людям на земле. Подойдя к могиле, я обнаружил, что она убрана точно так же, как и соседняя могила: убраны, наверно, уже потерявшие вид венки, подправлен могильный холмик с фотографией родителей. Наверно, это сделала моя зимняя хозяйка соседней могилы – чувствовалось, что убирала одна рука. Положив цветы на могилу родителей, оставил букет и на соседской.
Домой я вернулся уже местным студентом. Но дел у меня было ещё много. Две недели ушли на оформление квартиры на себя, как законного её владельца, и восстановление прописки. Помогал мне в этом мой квартирант Пётр Михайлович, он был моим помощником в составлении бумаг и консультантом, куда и к кому обращаться с ними.
Итак, я вновь стал полноправным и полномочным гражданином своего города. Что хочу, то и делаю; куда хочу, туда иду. Или еду.
40
Второе полугодие мы завершили вполне хорошо – график реализации проекта, давшего институту возможность полноценной работы, выполнили с опережением не две недели. Это был хороший задел на следующий год. Люди работали с воодушевлением. Новые назначения и перестановки в подразделениях, включая лаборатории, жёсткий входной и выходной контроль в каждом подразделении и на каждом этапе производства работ, регулярные отчёты о проделанном за пятидневку – всё это способствовало выпуску продукции с первого предъявления и запуску в производство наших наработок. Сторона заказчика не высказывала каких-либо замечаний в наш адрес, наоборот, мы чувствовали их расположение к нам. Главное, чего нам удалось добиться – это стабильное финансирование института, что, конечно же, имело огромное значение для успешной работы.
Результат недавнего дефолта сказывался на работе всех предприятий и всех работавших: зарплаты, почти во всех отраслях номинально увеличившись, уменьшили свою покупательную способность, и это приводило к падению производительности, а кое-где и к полной остановке и закрытию производства. Нам же такой сценарий событий, казалось, не грозил: институт финансировался из валютного источника, обеспеченного заказчиком. И в большой степени поэтому дела в институте шли довольно успешно.
Но давалось это большим напряжением сил. Главным тормозом ускорения было устаревшее оборудование, особенно вычислительная техника – мы работали просто на пещерных машинах: они, не так давно казавшиеся довольно мощными вычислительными устройствами, к концу двадцатого столетия оказались металлоломом в сравнении с парком вычислительных машин в мире. Мир уже работал на персональных компьютерах, мы же тащились далеко позади на своих громадных тихоходных электронных молотилках. Нужно было срочно закупать за рубежом вычислительные устройства, и в первую очередь, персональные компьютеры. Конечно, средств на радикальное обновление основных фондов из заработанного институтом не хватало. И вот, на учёном совете решили сделать технико-экономическое обоснование модернизации технического обеспечения лабораторий и научных подразделений института, составить спецификации и смету и таким вполне научным методом попробовать добиться у министерства финансирования отдельной строкой столь необходимой институту модернизации основных фондов в первом квартале предстоящего года, в котором должна была завершиться разработка проекта по линии внешних экономических связей.
Основательно подготовившись, я поехал в конце ноября в Москву «выбивать» валюту на закупку за рубежом персональных электронно-вычислительных машин. К огромному моему удивлению, после доклада у заместителя министра наши предложения были приняты, меня заверили на всех уровнях, что немедленно займутся закупкой всего, что было указано в спецификациях, и институт получит необходимое оборудование. Я уезжал из Москвы окрылённый. По дороге домой, переживая вновь такой неожиданный успех, всё же подумал: что-то очень уж легко и быстро пошли мне навстречу. Но всё сложилось настолько удачно, а ожидания от этой «операции века», как мои единомышленники в институте прозвали эту затею, были столь желанны, что я не стал развивать дальше мелькнувшую было мысль и удовлетворённый представленным самому себе завтрашним эффектом от моего сообщения коллегам, отошёл ко сну.
Как я и представлял, на утренней «пятиминутке» моё сообщение о результатах поездки в министерство вызвало ликование у наших «полушарий», как называли у нас членов учёного совета института по фамилии главного учёного секретаря доктора технических наук Полушарова.
В институте царила обстановка, близкая к эйфории. Во всяком случае, возвышенное настроение, чувство своей нужности, желание работать и ощущение сопричастности к большому делу – владело сотрудниками. Это был порыв, который нечасто выпадал на долю людей в это время. Конечно, это был счастливый миг в моей жизни. Я был уверен в том, что если мы получим то, что нам было необходимо на данном этапе нашей работе, институт сможет завершить работу над проектом намного раньше договорных сроков. Понимали мы и то, что технический прогресс уходит вперёд, что мы отстаём от него не по своей воле, и то, что ожидаемая модернизация нашего технического обеспечения к началу её эксплуатации может оказаться уже морально устаревшей – так быстро начали развиваться новые технологии, основанные на использовании вычислительной техники. Поэтому пришло понимание того, что надо идти на опережение – готовиться к работе на новом оборудовании заранее. Определили группу молодых инженеров для изучения предполагаемой техники, её обслуживания и затем обучения работе на ней персонала и послали на курсы в Москву. Это был своевременный ход.
Но надо было подталкивать наших министерских благодетелей к быстрейшей реализации задуманного. Там скоро сказку сказывали, да не торопились дело делать. Приходилось названивать каждый день то одному, то другому ответственному господину-товарищу, как тогда шутили полусерьёзно, и справляться о ходе закупки машин.
И вот, через пару месяцев машины начали поступать. У нас уже было кому принимать их, поэтому снарядили бригаду в Москву, так как конечным пунктом получения оборудования была Москва. Но бригаде министерские чины указали на её место, так что пришлось самому ехать в министерство и разбираться, что происходит с отгрузкой оборудования в наш адрес . И хорошо, что вовремя решил поехать. Оказалось, значительную часть машин собираются поставить чиновному люду министерства. За наши же денежки! Тут уж я добился приёма у министра, – естественно, с трудом, – которому удалось-таки доказать, что аргумент «…а то вам слишком жирно будет» – это аргумент с позиции силы, а не здравого смысла: речь идёт о выполнении проекта государственной важности, причём для обоих государств! Ну, и дальше – в таком духе. Подействовало, хотя несколько машин всё же забрали.
Мы быстро создали свою внутреннюю компьютерную сеть, параллельно обучали пользователей, и в течение двух месяцев система заработала. Наш запас времени по графику нам здорово помог, и в результате институт не только уложился в сроки, но и на неделю раньше графика завершил свою часть проекта. Нам засветила приличная премия, отчего все пребывали в радужном настроении. Казалось, что затянувшееся десятилетие развала всего и вся остаётся позади. Мы вышли на более высокий уровень работы и могли бы занять лидирующие позиции в стране в области практического применения высоких технологий. Нам нужны были новые заказы. Так рассуждали мы на научно-техническом совете и были уверены, что теперь-то наше родное министерство вместе с заинтересованными компаниями нас не забудут.
И они не забыли.
41
Студенческие годы в родном городе мало чем отличались от первого года учёбы в Москве. Программа-то была общая. Да, я учился добросовестно. У меня была цель стать учёным. Но это не значит, что я просиживал дни и ночи за учебниками. Вовсе даже нет. Студенческая жизнь в конце восьмидесятых–начале девяностых, конечно, была не самая лёгкая для большинства студентов. Но мы были молоды, и нам казалось, что так и должно быть, ведь началась перестройка, которая имела для нас, студентов, свою привлекательность. Стало больше уверенности в себе, появилось некое ощущение студенческого братства – значимость, по крайней мере, в собственных глазах. Это тоже немало.
В летние каникулы продолжалась традиция студенческих отрядов: мы выезжали институтским отрядом два лета подряд на работы в один из крупных городов Сибири, где трудились на реконструкции объектов научного центра, близкого по профилю нашей будущей специальности. Это была и хорошая, по делу, практика, и столь же великолепное материальное подспорье для студентов. Досуг тоже имел место быть в полной мере: было всё, что бывает у молодых здоровых людей в студенческих отрядах. Там люди раскрываются совсем не как в процессе учёбы. Поступки человека на виду, сразу видно, кто есть кто. И юноши, и девушки в таких переделках быстро взрослеют, присматриваются невольно друг к другу – работает инстинкт выбора, так же, как и другие инстинкты, внезапно обостряющиеся в таких обстоятельствах. И у меня тоже были девушки, я не стал гордым недотрогой – был, кажется, как все. Но ни одна не зацепилась за моё сердце: в нём не было места ни для кого. Просто не было – и всё. И ничего не мог поделать с собой. Забыл ли я Элю? Спросите что-нибудь полегче. На третьем курсе она вышла замуж – это всё, что я знал о ней за время учёбы в своём институте. Я редко звонил Кондрашовым, в основном по праздникам и дням их рождения, и вот однажды в один из таких звонков Георгий Васильевич обмолвился, что Эля вышла замуж. Да, я чувствовал, что это случится, но всё же было больно. Было…
После окончания института я получил направление в закрытый научно-исследовательский институт в нашем же городе. Такие закрытые НИИ называли «ящиками», потому что их адрес был «не дом и не улица», их адрес – название города и номер почтового ящика, куда поступала корреспонденция. Но как-то находили такие учреждения те, кому было нужно. Мне тоже объяснили, как найти адрес места моей будущей работы. Чуть ли не под расписку о неразглашении. Правда, всем было известно, что «это какой-то НИИ».
Начало моей работы пришлось на распад Советского Союза не только как мощной политической системы, но и громаднейшего человеческого общежития, связанного единой экономикой – средой жизнеобеспечения, единой идеологией – идеалами жизнедостижения, единой культурой – символом жизнеутверждения. Всё это рухнуло исторически в одночасье, быстрее, чем это сделал «Интернационал», призывая полтораста лет назад разрушить старый мир. И вот уже на развалинах нового страна нехотя собиралась возрождать хорошо забытое старое.
Впрочем, об этом – как-нибудь в другой раз.
А я занялся тем, что начал утверждаться в этом новом мире, в котором поменялись полюса добра и зла, чести и беспринципности, здравомыслия и глупости.
К счастью, далеко не все, и в целом по стране, и в институте, где я определился младшим научным сотрудником – МНС, восприняли всё то, что породила скоропостижная перестройка. Люди, несмотря на разрушение устоявшегося порядка, хотели трудиться так же добросовестно, как и раньше, полагая, что их работа по-прежнему необходима и полезна обществу и государству, в то время как государство никак не могло определиться, что ему нужно, а что нет и оставило на произвол судьбы многое из того, что составляло его государственную мощь. И всё же караван, сформировавшийся за десятилетия, продолжал по инерции своё движение. Вот только цель, к которой он был направлен изначально, всё так же выглядела миражом. Но делать что-то надо было, чтобы, в конце концов, хотя бы прокормиться. Так и работали, перебиваясь кое-как редкими заказами, предлагая что-то другим, учась у них попутно делать то, что могло принести хоть какой-то доход. Шла борьба за выживание, в которой были приобретения, были и потери; были победы, были и поражения.
42
Да, были и поражения.
Нас не забыли в Москве.
После того как мы завершили работу над «валютным» проектом, вместо ожидаемой премии институт подвергся тотальной проверке. Высокая комиссия из Москвы копалась почти две недели, проверяя всё, что ни попадалось ей на глаза, «нарыла» чего-то и уехала. А через неделю в моём же кабинете мне предъявили ордер о задержании и вежливо попросили пройти с ними уполномоченные на то люди.
Этого следовало ожидать, и я готовился к такому повороту дел. Тем более что мне уже намекнули звонком из министерства о возможных неприятностях: у меня были там два-три человека, которые относились ко мне с симпатией. Я чувствовал, что надо готовиться к худшему, что затеяно это было против меня: я кому-то, и не одному, сильно помешал.
Надо было на всякий случай передать в доверительное пользование квартиру. Как и большинство граждан, я успел её приватизировать. Мой добрый Пётр Михайлович к этому времени, представьте себе, женился. И на ком – на одной из тех страдалиц, кому он уступал свои очереди на квартиру! Мужа она выгнала по причине бурного пьянства, естественно, разведясь с ним и лишив его права на жилплощадь. А Пётр Михайлович был ещё в соку, вот и сошлись. В «моей» лаборатории были хорошие, надёжные ребята. Одному из них я доверенностью передал в пользование квартиру; договорились, что он сдаст её внаём, чтобы она не «висела» на его шее. Все документы, бумаги, некоторые книги ему же отдал на хранение. В общем, подготовился.
И хорошо сделал. Интуиция – великое дело.
Конечно, в квартире произвели обыск. Ничего интересного не нашли.
Но задержание судом продлили на две недели. Меня волновало – что с институтом. Заместитель у меня был толковый, но всё же, всё же… Конечно, произошедшее со мной должно было взбудоражить институт, выбить из колеи надолго. А работать-то – надо! И прежде всего – искать работу, выбивать у того же министерства, понукая его на принятие решений в пользу института. Само по себе ничего сейчас не делается, везде нужна инициатива, доказательства своей состоятельности, риск, если угодно. Но всё это проходит через сопротивление в верхах, которые выбирают кого попокладистее, кто согласится на их условия.
Размышляя так, постепенно приходил к выводу, что если будут предъявлять обвинения, то буду вот так защищаться, нападая. Только что же мне предъявят – вот в чём вопрос, почти по-гамлетовски.
Следствие шло как-то вяло. Допросы были непродолжительные; на вопросы следователя давал чёткие и полные ответы только на те, которые касались моей непосредственной деятельности как директора. На всё, что не входило в мою компетенцию до моего назначения директором, если таковое имело место в вопросах следователя, ответ был один: вопрос не ко мне. Это привело к тому, что следователь начинал нервничать, и я почувствовал его предубеждённое отношение ко мне. Пришлось давать разъяснения, почему я не могу ответить на тот или иной вопрос, и мы приходили к консенсусу по таким вопросам. Другими словами, я помогал следователю разобраться в том, в чём он должен был разобраться сам, прежде чем начинать задавать мне вопросы. Да, думал я, подобных дел у следствия много: поди, разберись тут, кто чего натворил. Следователь немного смягчился, и дальше мы работали без стычек.
Через две недели меня неожиданно выпустили под подписку о невыезде. Но один-два раза в неделю вызывали на допросы. Мне задавали вопросы, которые напрямую касались бывшего директора Курганцева. Я должен был сообщить, что известно мне о фактах приобретения оборудования в то время, когда я занимал должность заведующего лабораторией. Естественно, я говорил только о закупках оборудования для своей лаборатории. А вот о приобретении оборудования, материалов, мебели на общеинститутские нужды мне было известно лишь по косвенным признакам, например: появился диван в рекреации – ну и хорошо! Видимо, что-то пошло не так, как хотели устроители этого дела. Потому что следствие пошло совсем в другую сторону, и до суда я оставался относительно свободным. К тому же меня от должности приказом по министерству сразу же освободили, так что я имел достаточно свободного времени в своём распоряжении. Зря я его, конечно, не терял. У меня много накопилось материала по докторской диссертации, вот ею-то я и занимался.
Однажды мне позвонил Георгий Васильевич. Он был взволнован: каким-то образом узнал о моём положении подследственного и отчитал сначала за то, что я не поставил его в известность о случившимся. Тут я, конечно, покаялся перед ним: действительно, надо было сообщить. Ну не пришло в голову – всё было неожиданно и невероятно. А затем пришлось ему рассказать всю эту историю вкратце, но цельно, чтобы он имел полное представление о деле. Георгий Васильевич уже навёл кое-какие справки по моему делу: ему важно было знать от меня суть дела, в чём меня хотят обвинить. Мне ведь обвинения официально ещё не предъявляли, я и сам не знаю, что хотят на меня повесить. Потому и нахожусь под подпиской о невыезде, а как хорошо было бы встретиться и поговорить.
Вот так я, примерно, и объяснился с Георгием Васильевичем. Он пообещал помочь. Как – он скоро расскажет мне.
И действительно, дня через три Георгий Васильевич появился в моей квартире. Всё-таки он молодец: в такое время и в такое дело ввязался. То, что я узнал от него, повергло меня едва ли не в шок. Первое, о чём спросил меня Георгий Васильевич, было: «Знаешь ли ты некоего Вадима Курганцева?» Он со значением произнёс: «некоего». Я поправил Георгия Васильевича: «Сергея Курганцева! Это наш бывший директор института – Сергей Дмитриевич Курганцев».
Горькая улыбка промелькнула на лице моего бывшего опекуна.
– А Вадима Сергеевича Курганцева, стало быть, не знаешь?
– Как?! Вадим – сын Курганцева?!
– Да, да, Юра, Вадим – сын Сергея Дмитриевича Курганцева и, что самое интересное, бывший зять вашего покорного слуги!
Кажется, на меня упал потолок – таким раздавленным я себя почувствовал.
Георгий Васильевич молча сидел, ожидая, когда я приду в себя.
– А почему же… почему?.. – пытался я задать первый пришедший в мою разбитую голову вопрос Георгию Васильевичу, но он понял меня:
– А потому, Юра, что знать тебе, за кого вышла замуж Эля, было вовсе ни к чему. Что, тебе это надо было?
Я мотнул головой.
– Ну, вот. Мы с Ниной и сами-то видели его, может, раза два-три до свадьбы, да и кто его родители, где живут, тоже не знали. Свадьба у них была – студенческая. Родите -лей не приглашали ни с одной из сторон. Нам-то они пред -ставились после свадьбы, а к его родителям съездили в наш город на летние каникулы на несколько дней. Потом отправились в Болгарию, на Золотые Пески. А Сергея Курганцева я вспомнил, когда молодые сообщили, что поедут в наш город. Я ведь помню его с того времени, когда был в городском стройтресте главным инженером. Правда, непосредственно с ним наши пути не пересекались – он ведь строительством не занимался. Идеология, коммунистическое воспитание были его специальностью. Примерно год назад случайно узнал, что он оказался в твоём министерстве замом начальника управления кадров. Вот так, дорогой друг.
Пока Георгий Васильевич рассказывал, я понемногу приходил в себя.
– Но вот недавно узнал, что затевается какое-то дело с вашим министерством, и в этом деле активным фигурантом выступает Курганцев Вадим, – продолжал Георгий Васильевич. – Стал интересоваться. И случайно услышал от одного товарища твою фамилию. Тут уже пришлось копнуть глубже, и тогда понял, что против тебя затевается нехорошее дело. Стало ясно, что на тебя хотят повесить нецелевое использование валютных средств, которые испарились из министерства неведомо куда, а повинны в этом твой институт и ещё одно производственное предприятие. Но и на этом предприятии незапланированные затраты произошли якобы по вине твоего института: вы не согласовали заводскую корректировку схем и расчётов на некоторые изделия, которые потребовали дополнительных затрат на изготовление. Что, на самом деле так и было?
– Да, было письмо с завода, просили согласовать схемы, расчёты и скорректировать программы работы изделий. Мы проверили свои, сопоставили с их расчётами. Ответили заводу, что уверены в правильности своих расчётов и программ, и что на таком решении экономятся валютные средства. На этом и закончилась переписка. Что было дальше – это уже дело министерских экспертов, они координируют и оценивают итоговую работу своих организаций. Претензий от них не поступало.
– Помнишь, Юра, я тебе говорил, что обязательно обращай внимание на кажущиеся мелочи, особенно во взаимоотношениях с компаньонами, пусть даже и со своими, министерскими? Тебя подставили! И подставили основательно, продуманно. Чувствуется, задействована очень сильная группа чинов разного уровня и в вашем министерстве, и в компании по внешэкономсвязям. Обычно такие группы малоуязвимы: они обладают огромными связями в правоохранительных органах, силовых структурах – крыша у них железная! Дело стоит того: суммы на кону огромные, и хватает на всех в каждом таком деле. Да, вот ещё что: ответа с предприятия на ваше письмо не было?
– Постойте, постойте, кажется, был ответ. Да, был! Они написали, что не согласны с нами, убеждали в том, что их предложение уже апробировано в других проектах, что это работает, а как будет работать наша программа – это ещё надо посмотреть, в общем, все аргументы в таком вот духе.
– И что вы на это им ответили?
– Вы понимаете, какая-то дурацкая переписка: мы им про Фому – они нам про Ерёму! Некогда нам было заниматься такой чепухой. Позвонил директору: «Что, вам делать нечего? – так мы тоже не лыком шиты, и за свою работу готовы отвечать головой!».
– Ну, вот и ответите! Эх, Юра, Юра! Мальчик мой, какой же ты ещё советско-пионерско-комсомольский! Ты даже не представляешь, какая сейчас идеология. Она – никакая! Хотя и раньше она часто была двуликой. Взять хотя бы того же Курганцева-старшего, секретаря обкома по идеологии: казалось, кому, как не ему отстаивать, следовать делу, которому служил всю жизнь, а в кого, во что! – он превратился? Докторскую уже оформил, может, и степень получил: «Критика экономики социализма и её проблемы переходного периода от социализма к капитализму»! Нет, ты подумай: той самой социалистической экономики, которую он всю жизнь идеологически защищал с пеной у рта! А Курганцев-младший на практике осуществляет теоретические установки отца. Вот такие идеологические перевёртыши – сплошь и рядом! Правда, что касается Курганцева-младшего, то этот, по-моему, и родился таким, и жил таким, каким он и сейчас есть.
Георгий Васильевич, словно споткнувшись, замолчал.
Я тоже молчал. А что было говорить? Нечего. Мы думали об одном и том же. Точнее, об одном и том же человеке, в чью жизнь вторгся Курганцев-младший. Я понимал, что Георгию Васильевичу было больно. Мне тоже было больно. Мне давно уже больно, и чья боль острее?
Наконец, Георгий Васильевич произнёс уже спокойно и обдуманно:
– Тебя, конечно, подставили. Плохо, что ты не ответил письмом на последнее заводское письмо. Вот такие мелкие, на первый взгляд, промашки – ну, подумаешь, не стал продолжать бессмысленную переписку, ответил устно, но по делу правильно, – и становятся источником больших неприятностей. Но то, что следствие ведётся здесь – это тебе на руку. Видишь, пока что у него, следствия, дело идёт туго, то есть не так, как хотелось бы заказчикам. На местах пока ещё есть порядочные люди. Но суд, скорее всего, состоится. Сейчас очень важно найти тебе хорошего адвоката, который знал бы, кто такой Курганцев, и я постараюсь найти такого.
Мы ещё долго обсуждали всё, что происходило в институте за время работы над международными проектами, особенно над последним – здесь у меня информации было больше, и Георгий Васильевич выуживал из меня такие подробности, какие следователям не пришли бы в голову.
Ещё два дня Георгий Васильевич дома не бывал; в конце второго дня своих исканий познакомил меня с моим адвокатом, как он представил его мне, и вечером того же дня отбыл в Москву.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/03/23/2016