Хороший коньяк не бьёт по мозгам, как плохая водка, — он постепенно сжимает голову, выдавливая из неё здравый смысл. Так что ещё можно поговорить, например, о политике, но уже никак — об искусстве.
Примерно так же работала “Беловежская пуща”.
Растворяя кофе в двойном пластиковом стаканчике, буфетчица спросила у меня:
“Драников хочешь, не?”
Она смотрела из-за плеча, одним глазом, как в старых музыкальных фильмах. Ей не хватало только веера.
На вопрос, что взамен, она ответила: “Выгони этого!” — указав на моего собутыльника.
Петро сидел тихо и смотрел на улицу через витрину. Солнце светило прямо на него, и Петро, казалось, улыбался. Он был похож на прогулявшего школу переростка.
Буфетчица, впрочем, тоже казалась намного симпатичнее, чем час назад. Она стала походить на лесную фею — большую и добрую.
Чёрт у меня внутри подёргал за ниточки, и я сказал:
“Потаскушка ты лесная!..” — сказал негромко, но так грубо, что меня самого передёрнуло.
Но она покраснела ещё сильнее и глупо улыбнулась. Улыбка её точно повторила складку между первым и вторым подбородком. Я махнул на неё рукой и понёс кофе и вторую бутылку к столику.
Петро сказал:
“Счастье — всегда в прошлом”.
“А несчастье — в будущем?” спросил я, но, учитывая его справку, не стал развивать эту тему.
В бригаде кого-только не было, продолжал Петро: киргизы, таджики, был даже один дагестанец, только он больше пел, чем работал. Никто, однако, не жаловался, напротив многие были даже благодарны Васо (так его звали) за то, что скрашивал шумные и пыльные человеко-часы.
Бухгалтерия просила, когда он приходил за зарплатой: ”Васончик, спой, дорогой!” и плеская руками, как в чеховских пьесах, и тот — “Дами! Толко для вас!” — затягивал песнь, наверно о своих горах, и тётушки доставали носовые платки и сморкались.
За железной дверью в своём кабинете тёр глаза главный контролёр.
Контролёр этот или инспектор всегда был против такой должности, как “замерщик”, за которую Васо был положен приличный оклад. “Что замерять на этой стройке?” — спрашивал он. Землемер он, что ли?..
Так он и задавал эти вопросы, пока раз в месяц не приходил за зарплатой сам Васо.
Инспектору, впрочем, тоже было о чём промолчать. Как-то он ухватил за грудь женщину из бухгалтерии, которая показалась ему не против, но она была замужем и сломала ему очки, после чего тот перестал трогать женщин. Он начал тихо тащить что-нибудь домой, что на работе плохо лежало.
План выноса материалов с территории был скорее для смеха или по традиции, и участвовали в нём все — даже охранники-латыши. Но нструмент по молчаливому согласию не выносился: все ещё в детстве видели по телевизору, чем им это грозит.
Петро завёл женщину, которая тоже любила выпить, хотя желудок имела слабенький. Часто он, совсем протрезвев, вечер стоял и держал её волосы, а она избавлялась от одеколона тем же путём, каким его принимала.
Тем не менее, рано утром она поднималась, красилась и, вооружившись сумкой денег, выходила с прочими женщинами на поиск еды, а Петро отправлялся на стройку с мужиками.
Несколько хороших лет Петро носил домой небольшие доски, из которых собрал кухню с табуретками и столом. На стол было мало что ставить, но никто не унывал: мало ли что бывало. Царей пережили и революцию, нам ли не пережить на жареной картошечке “та з хрусткою скорынкою” пару лет?
Но однажды утром стройка опустела. Там, где вчера лежали мешки, где стояли контейнеры, громоздились краны, бульдозеры — не было ничего, кроме котлована с жёлтой лужей посередине.
Начальники, которые все оказались русские, вывезли всё до последнего мешка.
Пьяные спали литовцы-охранники, даже во сне вежливо улыбаясь.
Кто-то попробовал выкорчевать из земли железные прутья, рассчитывая сдать их на металлолом, но зазвучала сирена, и рабочие разбежались кто куда, не успев попрощаться.
Петро побежал на Запад, который, по слухам, подумывали открыть.
Женщину он оставил дома, уверенный, что она быстро найдёт себе нового мужика. Она и не спорила, только в дорогу надела на него золотой крестик: храни тебя, сказала она, Николай.
Бывало совсем туго, и Петро подумывал отнести крестик в ломбард, но так и носил его на себе, став в конце концов религиозным.
Он достал талисман из-под рубашки, и надежда сверкнула посреди провинциального быта. Христос блестел на кресте, он не повесил голову, как это обычно бывает, а держал её прямо, готовясь к финалу, в котором только и станет ясно, кто есть кто.
Петро поцеловал Иисуса в лоб и убрал за пазуху. Буфетчица хмыкнула.
Выйдя из дому в далёких восьмидесятых, Петро пришёл на Белорусский вокзал всё с тем же картонным чемоданом, только теперь на запад. Поспав, вышел на малолюдной станции и пошёл пешком.
Едва сойдя с платформы, Петро оказался в лесу — настолько дремучем, что зелёными были все три измерения. Стволы скрылись под мхом так, что нельзя было определить север.
Когда Петро хотел отдохнуть, он клал чемодан в направлении границы, ел на нём варёное яйцо и спал, положив на него голову.
Костёр он не разводил, потому что было тепло и звери ему не попадались. Как будто и животные боялись в этом лесу заблудиться.
Утром разбудил мужик в серой форме. На его пуговицах дубовые листья стыдливо прикрывали серп и молот.
Он сказал:
“Проще отворить вализку!”
Петро был принят за поляка, и от него требовалось всего лишь открыть чемодан.
В чемодане были шторы. Это всё, что Петро посмел вынести из казённой квартиры, и он понятия не имел, что собирается с ними делать.
“Ото такэ...” сказал Петро, а лесничий спросил: “Хохол?”.
Аккуратно закрыв и вернув чемодан, лесничий указал пальцем обратно на восток и сказал: “Шуруй!
“И запомни,” добавил он:
“Бульбаш и хахол разам! Ад маскаля асобна!”
Потом только Петро узнал, что в белорусском “ад” — всего лишь предлог.