Второе пришествие

Это история о бунте. Бессмысленном бунте против заложенных в детстве ценностей. Это история об их переосмыслении, совершённом на закате жизни, а потому бессмысленном вдвойне. Это история о преображении. Трагичном и прекрасном.



ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ

Произошла, вероятно, какая-то ошибка, и Александру Т., которому перевалило за пятьдесят, предложили снова пойти в школу. Утром, когда он явился на работу, его вызвал начальник. На всякий случай Александр Т. прихватил папку с отчётами и, поднимаясь по лестнице, гадал, зачем понадобился. Перебрав с десяток причин, он не остановился ни на одной, и, потоптавшись у кабинета, постучал в дверь. Сидевший за столом начальник встретил его кивком, отчего узкий галстук, подобранный в цвет пиджака, легко дёрнулся. Не приглашая Александра Т. сесть, он сразу изложил суть дела.
– Считайте это командировкой, – с каменным лицом закончил он. – Оклад вам, естественно, сохранится. А, возможно, будут и премиальные.
Александр Т. проглотил слюну.
– Но что мне делать в школе?
Пожав плечами, начальник уткнулся в бумаги. Стало слышно, как за стенкой тикают часы. Александр Т. застыл, зажав подмышкой папку с отчётами. Видя, что он не уходит, начальник встал из-за стола и, подойдя, взял его за пуговицу пиджака.
– Это из отдела социальных исследований, – зашептал он, будто их могли услышать. – Может, эксперимент какой. А может, недоразумение. Конечно, вы можете отказаться. Но они настроены очень решительно.
– Иначе меня уволят?
– Поймите, у меня распоряжение. Лучше вам согласиться.
Александр Т. взял в руки промокшую от пота папку.
– Но почему я?
– Вы у нас старейший сотрудник. Возможно, поэтому.
Т. провёл ладонью по лбу.
– И сколько продлится командировка?
– На этот счёт указаний не поступало. Если что-то проясниться, я вам сразу сообщу.
Т. чертыхнулся. Как всегда в присутствие начальства – про себя.
– И когда мне туда приходить?
Т. произнёс «туда», избегая слова «школа».
– Послезавтра. Они подгадали под первое сентября. – Начальник отпустил пуговицу. – А на работу завтра не приходите. Вам надо купить ранец, тетради. – Он отвернулся, пряча то ли улыбку, то ли смущение. – Естественно, всё будет оплачено, но сами знаете волокиту в нашей бухгалтерии.
Т. переминался с ноги на ногу, вцепившись в папку, как в единственную реальность.
– Я подумаю.
– Конечно, у вас впереди целый день. – Снова оказавшись за столом, начальник поправил галстук и тем же движением протянул руку. – Очень советую вам согласиться.
Пожимая скользкую ладонь, Т. подумал, что делает это впервые.
После обеда в институтской столовой, где проглотил сосиски с горошком, которые запил колой, Александр Т. засобирался домой. Он привёл в порядок дела, ответив на письма, почистил компьютер, будто уже решил для себя не появляться здесь завтра. Когда он прощался с сослуживцами, ему показалось, что они смотрят на него любопытством, которого раньше никогда у них не вызывал. Протянув номерок, Т. принял плащ у сонного гардеробщика, но было тепло, и он не стал его надевать, перебросив через руку, а, закрывая институтские ворота, почувствовал на спине пристальный взгляд охранника.
Громыхавший трамвай вёз Александра Т. через весь город. Он, как обычно, смотрел на плывшие мимо дома, в которых за годы изучил все подворотни, на терявшие листву деревья и на сходивших на остановках пассажиров. Многие из них были его постоянными попутчиками, так что им было впору раскланиваться. Но Т. этого и раньше не делал, а сейчас ему было не до этого. Он всё не мог осознать предложенного. Т. ехал до конечной, и уже стал в трамвае старейшим пассажиром, подсчитывая, с каждой остановкой, сколько ему осталось. Хотя знал это наперёд. Он механически разгладил лежавший на коленях плащ, потом достал отчёты и, разложив поверх, пробежал глазами несколько страниц. Он даже сделал несколько пометок, но предложение начальства не шло из головы.
– Садитесь, пожалуйста, – механически произнёс он, уступая место женщине с ребёнком.
Та, поблагодарив, села, взяв ребёнка на руки. Ребёнок поднял глаза на колыхавшийся плащ, едва не задевавший его макушки, а Александр Т. ухватился за поручень, то и дело поправляя пятернёй шевелюру, как всегда, когда нервничал.
«Какого чёрта им надо? – думал он, вспоминая начальника. – “Очень советую вам согласиться…” Ещё бы, сверху, наверняка, давят, а идти же не ему. Тоже мне советчик…»
Дома Александр Т. включил телевизор, но вместо того, чтобы сесть в кресло, стал расхаживать из угла в угол. Будущее для Т. давно перестало быть тайной. Он в точности знал, что случится с ним через день, неделю, месяц. Ничего не случится. Он всё также будет ходить в институт по изучению общественного мнения, в котором провёл четверть века и намеревался досидеть до пенсии, а вечерами смотреть телевизор. В выходные его будет пилить жена, от которой он спрячется, опустив щеколду в своей комнате, а в дни рождения будет получать открытки от жившего отдельно сына. Будущее было неотличимым от настоящего, и это вселяло уверенность. А тут такое. Распоряжение начальства грозило сломать привычный распорядок. Но увольнение, которое бы последовало в случае его отказа, обещало перемены куда более серьёзные. Т. закурил. По телевизору уже показывали его любимый сериал, но он пропустил его, и только к ночи, под стук колотившегося сердца, принял решение. В конце концов, отказаться от командировки можно всегда. Она может оказаться и не такой уж страшной. А через несколько дней всё вообще может разрешиться, и тогда он вернётся в институт. Надо выбирать меньшее из зол А что, собственно, произошло? Он не заболел, не лишился крыши над головой и, слава богу, ещё не потерял работу. Т. расстелил кровать, почистил зубы, улыбнувшись себе в зеркале. По утрам он будет по-прежнему уходить из дома, но вместо работы идти в школу. Какую? Только сейчас он вдруг вспомнил, что на этот счёт не получил указаний. Александр Т. покрылся холодным потом. Как всегда, когда допускал оплошность. Почему он не спросил? Рабочий день давно закончился, но начальник снял трубку после первого же гудка.
– А в какую школу мне идти? – хрипло спросил Т., прикрывая микрофон, чтобы в ночной тишине не услышала жена. И только потом заметил, что не поздоровался.
– Как в какую? – также не здороваясь, устало переспросил начальник. – В ту, которую заканчивали.
Т. хотел спросить, предупреждены ли там насчёт него, но начальник дал отбой.
Значит, в ту же самую. Когда он был в ней последний раз? Лет сорок назад? Даже больше. Школа располагалась по соседству, случалось, он проходил мимо неё, но никогда не вспоминал. Для него это был обычный дом. Дом среди домов. Сложенный из серого кирпича. Пустовавший летом, а весной полный визжавшей мелюзги. Столько воды утекло, с тех пор, как он покинул его стены. И всё же странно, что он не вспоминал его. Перед сном Александр Т. вышел на кухню вытряхнуть пепельницу. Жена стояла у раскрытого холодильника, готовя себе бутерброд.
– Ты много куришь.
– А ты снова ешь на ночь.
– Должны же быть у меня хоть какие-то удовольствия.
Обычный обмен любезностями. Вялый, почти рефлекторный. Они даже не смотрели друг на друга. Выбросив окурки, Александр Т. хотел отпустить очередную колкость, но, передумав, оставил последнее слово за женой. О предстоявшей командировке он ничего не сказал. Ему было немного стыдно, а встретил бы он равнодушный взгляд, на который натыкался последние десять лет.
На другой день Александр. Т. отправился по магазинам, в которых перед началом учебного года царило столпотворение. В отделе школьных принадлежностей он выбирал вместе с молодыми мамами цветные карандаши, ручки и линованные тетради. Он вдруг подумал, что не знает, в какой класс ему придётся пойти и на всякий случай купил букварь. Он также остановился на сером, чтобы меньше привлекать внимание, портфеле, в который аккуратно сложил все вещи, и защёлкнул замок, от чего с того сразу слезла бронзовая краска. И тут на мгновенье ему стало не по себе. Что он делает? Сошёл с ума? Он и правда собирается в школу? А начальник? Неужели и в самом деле считает его способным на это? Он что, игрушка? Нет, он не позволит так к себе относиться! Т. уже хотел зашвырнуть портфель обратно на полку, когда вдруг вспомнил о грядущих сокращениях, о том, что по возрасту, он был первый кандидат. И на работу он уже опоздал, теперь ему наверняка записали бы прогул. А это шаг до увольнения. Т. вспомнил серьёзное лицо начальника. Можно было не сомневаться, в случае отказа ему бы предъявили счёт. Т. вздохнул. Зачем обманывать себя, не явиться в институт утром, означало сжечь мосты. Едва перевалило за полдень, солнце, мелькая в облаках, печатало на асфальте короткие тени. Идти домой было рано, и Т. совершенно не знал, чем заняться. Слоняясь по улицам, он разглядывал витрины, мимо которых проходил раньше не задерживаясь, и представлял, как нелепо выглядит с дымившейся сигаретой и детским портфелем. Он купил газету, в которую тщательно завернул портфель, и со свёртком подмышкой продолжил своё путешествие. Через пару часов ноги сами привели его к школе. Какие-то рабочие, забравшись на леса, заканчивали побелку стен, дверь то и дело открывалась, было видно, что в школе готовились к завтрашнему дню. Т. поднялся по ступенькам, как и сорок лет назад, постоял во дворе, задрав голову на переругивавшихся рабочих, ему хотелось зайти в школу, но он так и не решился.
Всю ночь Т. ворочался в постели, рисуя картины одна ужаснее другой. Наверное, о нём предупредили. А как же иначе, раз начальник заикнулся об эксперименте. А вдруг нет? Такое тоже исключать было нельзя. А может, это розыгрыш? Вряд ли. Его персона, надо признать, была все неинтересна. К тому же начальник, здесь Т. снова вспомнил его лицо, был на редкость серьёзен. Глядя в темноту, Т. терялся в догадках. Чего от него хотели? Выставить его посмешищем было бы слишком жестоко. К тому же для этого требовался сильный мотив. Такой, например, как месть. Но перебрав всех знакомых, Т. убедился, что за последние десять лет никому не насолил. Может, рассчитывали на его отказ, чтобы иметь удобный предлог его уволить? Или подумали, что он не справится с этой командировкой, и тогда – сами видите, возраст берёт своё, – предложили бы уйти по собственному желанию? Во всех случаях, завтра он всё узнает. От него явно ждут какой-то ошибки, и надо быть осторожным. Крайне осторожным. У Александра Т. разыгралось воображение. Он представил, как, стряхнув пять десятилетий, встанет рядом со школьниками, и как недоуменно будут все на него коситься. Только сейчас он в полной мере оценил всю двусмысленность своего положения. Хорошо, если его визит согласовали, но надо было готовиться к худшему. Комкая простыни, Т. долго выбирал линию поведения, и, в конце концов, решил вести себя солидно и таинственно, будто выполнял важное задание. Это давало возможность держать дистанцию. А ещё надо отнестись ко всему как к игре. И не дать себя переиграть. Насколько ему предстоит задержаться в школе? Неделю? Две? Ничего, он продержится. А если станет невмоготу, пойдёт к директору института и потребует объяснений. Он вправе сделать это, в конце концов, он научный сотрудник, и не даст втоптать себя в грязь. Но это на крайний случай, а пока стоило оглядеться, предоставив событиям развиваться самим. Александр Т. попытался вспомнить и тот далёкий сентябрьский день, когда его за руку привели в школу. Тогда было жарко? Или лил дождь? Отвела его мать, или он был с отцом? А может, они были втроём? Александр Т. не мог вспомнить. Он снова и снова представлял, как стоит с букетом, а его стесняет отутюженная форма. Но только представлял. Тот день был наглухо замурован в памяти. Его заслоняли университетские годы, быстрая женитьба, рождение сына, похороны родителей и бесконечная стена одиночества, за которой он оказался. Уснул Александр Т. лишь под утро, зато крепко, и открыл глаза, лишь когда будильник звонил уже повторно, так что ему не хватило времени ни на завтрак, ни на бритьё. Схватив портфель, он выскочил из квартиры, как делал это много лет назад, когда был школьником. Спускаясь на лифте, он причесался пятернёй в зеркале, моргая красными от бессонницы глазами. Всю жизнь Т. провёл в стенах одного дома, сначала перепрыгивая через щербатые ступеньки своего подъезда, потом сходя по ним боком, как каракатица, чтобы не повредить артритных ног, и пока он, как пень, врастал в своё существование, в доме сменилось поколение жильцов. По утрам они стучали каблуками на лестнице, заводили припаркованные у подъезда машины, в которые подсаживали детей. Однако Т. не считал нужным заводить новые знакомства, так что никто не обратил внимания, когда он вместо обычного маршрута к трамвайной остановке, откуда уезжал на работу, свернул к школе.
Было тепло, жухлая листва под ногами ещё не хрустела, а солнце играло на открытых окнах, пуская «зайчиков». По дороге Т. купил цветов – в первое знакомство надо было произвести впечатление. Перед школой грудились родители, державшие за руку детей, и, обойдя их, Т. расположился сбоку, ожидая пока директор закончит приветственную речь. Он опасался встретить кого-нибудь из своих прежних наставников, со страхом посматривая на стоявших рядом с директором учителей. Но от прошлой школы остались только стены, преподавательский состав полностью сменился, и это избавило Т. от необходимости врать. Щёлкнув зажигалкой, он закурил. Кто-то из родителей сделал ему замечание. Т. смущённо раздавил сигарету о подошву ботинка и, не найдя рядом урну, сунул окурок в карман. Пропустив всех, в школьную дверь он вошёл последним и сразу направился в кабинет директора. Крепче сжав букет, постучал в дверь. На вид директор был его ровесником, раскладывая на столе бумаге, он оживлённо говорил по телефону. Дождавшись, когда он закончит, Т. представился. Сняв очки, директор смерил его взглядом, в котором на мгновенье промелькнуло удивление.
– Так это значит вы, рад вас видеть, – расплылся он, но руки не подал. – В этом году у нас большой набор, но за вами место зарезервировано. Так что выбирайте класс по своему усмотрению, но лучше идите в «А», там мальчиков меньше.
Александр Т. натянуто улыбнулся. «В первый класс, – мелькнуло у него. – Это какое-то безумие». Но в глубине он был рад, что о нём предупредили и всё проходит так гладко.
Задребезжал звонок.
– Теперь уж ко второму уроку, не стоит начинать с опозданий. – Директор остановил взгляд на букете. – И цветы будут кстати, там молодая учительница, это её первый класс.
– Первый раз в первый класс, – вымученно пошутил Т.
Оба улыбнулись. Но смотреть друг другу в глаза избегали. Не прощаясь, Т. развернулся и толкнул дверь.
– Если что, заходите безо всякого, – донеслось ему вслед.
Значит, это всерьёз. Похоже, его действительно собрались учить заново. Но зачем? Что за издевательский фарс? Нет, он не кукла, и сегодня же позвонит начальнику.
Дожидаясь перемены, Т. слонялся по коридору, глядя в окна на проезжавшие машины, как делал это много лет назад. В школе мало что поменялось, разве побелили потолки, да сделали косметический ремонт, так что от стен ещё пахло свежей краской.
– Чей-то папа? – спросила учительница, когда, выпустив кричавших детей, Т. подпёр изнутри классную дверь. И тут же хлопнула по лбу: – Ах, да…
Александр Т. протянул букет.
– Ну что вы! – неожиданно вспыхнула учительница. – Нас предупреждали, сейчас внесу вас в журнал. – Отложив букет на край стола, она записала его фамилию и снова покраснела: – Вы опоздали, меня зовут Екатерина Марковна, а вас мне придётся звать Сашей. Не возражаете?
– Так и задумано, – не моргнув глазом, соврал Т. – Ведите себя естественно.
За партами сидели по двое, разложив тетради для прописей, уткнувшись в буквари. Но Александра Т., чтобы не загораживал доску, отправили на заднюю парту, которую он занял целиком. Сначала первоклассники то и дело на него оборачивались, но к третьему уроку к его присутствию уже привыкли – раз он сидел в классе, значит, так было нужно. К тому же их быстро приструнила Екатерина Марковна. Учительница была миловидна, и Т., уперев локти в парту, украдкой поглядывал на её грудь. В его положение всё же была своя прелесть. Ну, где бы он ещё нашёл компанию молодой женщины, которой годился в отцы? Когда учительница задерживала на нём взгляд, Т. широко улыбался, а, после уроков сделал комплимент:
– Вы, Катя, умеете держать класс!
Это была попытка сблизиться, и одновременно выйти из своей роли. Учительница снова вспыхнула, на щеках у неё заиграли ямочки, которые очень ей шли, но ничего не ответила. Когда Т. вышел из школы, его уже покинуло желание звонить начальнику. В конце концов, он неплохо провёл время, набрался кое-каких впечатлений, так что со звонком можно было и повременить. День, два всё равно ничего не решают. А вдруг что-то сорвётся, и его командировка отменится сама собой. Такое тоже возможно. Но в этом не будет его вины, он предстанет исполнительным сотрудником. Как всегда. Конечно, на него всегда можно положиться. Он же старейший работник, и останется таким до пенсии.
Домой возвращаться было рано, и Т., купив глянцевый журнал, отправился на бульвар, где устроился на лавочке, прочитав его от корки до корки. В конце шли объявления о знакомствах, в скупых строках которых, воплотилась вся тоска нашего времени. Александр Т. тщательно их изучил, отметив некоторые карандашом, который прежде послюнявил, чтобы расписать.
– Дядь, а ты завтра придёшь? – подлетел к нему вихрастый мальчуган с ранцем.
Александр Т. узнал в нём своего нового одноклассника. Он гулял с бабкой, встретившей его у школы, чтобы отвести домой. Странным образом этот мальчуган кого-то ему напомнил.
– Приду, – ответил он больше себе. И, глядя, как мальчуган снова взял бабку за руку, что-то оживлённо рассказывая, ждал, когда та обернётся, чтобы встретить её взгляд холодной усмешкой. Но бабка не обернулась, а, только резче дёрнула мальчугана за руку, потащив за собой.
Сунув журнал в портфель, Александр Т. ещё долго рассматривал прохожих, а, почувствовав, что проголодался, зашёл в кафе, находя всё больше преимуществ в своей командировке. Потом он снова вернулся на бульвар, не без тайного сожаления отказался от услуг уличной женщины, достаточно молодой, но показавшейся ему настолько вульгарной, что он совершенно не представлял как себя с ней вести («Спать со мной одно удовольствие», – подмигнула она, скривив в улыбке густо накрашенные губы, а он, не найдя, что ответить, отвернулся, сунув в рот сигарету). Женщина продефилировала дальше, а Т. от нечего делать стал смотреть, как подростки за железной сеткой гоняли в футбол, а, когда мяч, перелетев её, угодил ему под ноги, ловко наподдав, отправил его обратно. Это его развеселило. Какого чёрта, всё не так плохо, просто надо немного потерпеть, и скоро всё снова наладится, его жизнь вернётся в прежнее русло, обязательно вернётся, по-другому не может и быть.
Домой Т. пришёл на час раньше обычного, жена демонстративно посмотрела на часы, но ничего не сказала. С тех пор, как вырос их сын, они больше не делили стол и постель, ведя свою жизнь, в которую не видели смысла посвящать. Они стали меньше, чем соседи, у каждого был свой телевизор, свой круг знакомых, свои интересы, и каждый знал, что положиться на другого нельзя. Правда, обходилось без скандалов, ежедневные колкости не в счёт, и за это Александр Т. благодарил судьбу. По будням он обедал в институтской столовой, по выходным – в забегаловках, а ужин и завтрак готовил на скорую руку. Его это устраивало, жену тоже – кастрюли и супермаркеты отошли для неё в прошлое. Хуже было с постелью. Т. подозревал, что у жены кто-то есть, а сам завести любовницу не мог. Первое время он ещё надеялся, что встретит достойную женщину, лучше, конечно, помоложе, но можно и ровесницу, однако с годами ровесницы выглядели всё менее привлекательными, да и сам он не молодел. Иногда Т. думал, что ему стоит возобновить отношения с женой. Несколько раз собирался с духом, но, глядя на её дряблую кожу и увядшую грудь, не мог себя переселить. Её тело, бесконечно изученное, бесконечно привычное, не вызывало желания, он давно относился к ней, как к сестре, и спать с ней было бы инцестом. С их последней ночи прошло уже много лет. Жену, никогда не отличавшуюся пылкостью, это вполне устраивало. Когда он перебрался на диван в свою комнату, она в глубине обрадовалась. В близости с мужем она всегда видела что-то унизительное, а после того, как родился сын, и ненужное. Постель была для неё долгом, глупым театром, в котором надо притворяться, разыгрывая страсть, изобретая из ночи в ночь что-то новое, когда всё было давно исчерпано. Она была фригидна? Она так не думала. Просто сексуальная сторона жизни её не интересовала. Не интересовала, и точка! Разве мало у жизни иных сторон? К тому же она не отличалась крепким здоровьем, и после физической близости у неё разыгрывались женские болезни, которые утихали только через несколько дней приёма таблеток. Т. был уверен, что она простила бы ему любовницу, закрыв на неё глаза, как и на всё остальное, что её в нём не устраивало, она принесла бы ревность, если бы такая и появилась, в жертву привычному благополучию. Но найти кого-нибудь у Т. не получалось. Поначалу он даже хотел поговорить об этом с женой, как-никак ему было необходимо хоть раз в неделю удовлетворять мужские потребности, он бы так и сказал «мужские потребности», а потому ей надо было этим озаботиться, выделив средства из семейного бюджета или взяв на себя роль сводницы, как это делали, Т. где-то читал об этом, древнеримские матроны. Разве это не их общая проблема, такая же, как покупка холодильника или ремонт? Но это было уже слишком. Общих проблем давно не было, как давно не было и семьи. Однако Т. дулся несколько месяцев, всем видом выказывая недовольство, причину которого не объяснял. Он надеялся, что жена сама догадается и пойдёт ему навстречу. Он в чём-то был очень наивным, этот Александр Т. Жена и правда обо всём догадывалась, но делала вид, что ничего не замечает, и на разговор не шла. А потом всё встало на свои места. Они замолчали, проплывая по квартире, как холодные рыбы, и каждый забился в свой угол, отгородившись железной дверью с тысячью замков.
Второй день Александра Т. в школе прошёл незаметно. На уроках Екатерина Марковна, вывесив таблицу с алфавитом, поднимала первоклассников, заставляя произнести букву, на которую указывала. Парту за партой, ряд за рядом. Т. с улыбкой ждал своей очереди. Но учительница лишь скользнула по нему равнодушным взглядом. То же было и на арифметике. Все показывали цифры на пальцах, и Т. вместе с другими растопырил пятерню. Но его для учительницы словно не существовало. Скучая, он стал рассматривать пылившиеся под стёклами портреты, многие из которых помнил ещё со времени своего первого обучения. Изображенные на них учёные постарели с тех пор на полвека. Но где? На портретах они не изменились. А там, где сейчас находились, времени не существовало. Значит, они и не старели, как его умершие родители? От нечего делать Т. забивал себе голову подобными вопросами, которые раньше считал отвлечёнными и которые не пришли бы ему ни при каких обстоятельствах. После школы он снова отправился на бульвар. Убивая время, разгадал несколько кроссвордов. Потом зашёл в то же кафе. Нет, в его положении всё же было много привлекательного. Одно то, что рядом не было начальства, дорогого стоило. Т. вдруг почувствовал себя мальчишкой, сбежавшим с уроков. Все ещё корпели на работе, а он наслаждался свободой. В этом что-то было. Оставалось ловить момент, потому что долго так продолжаться не могло.
А может, ему устроили отпуск?
Домой Александр Т. вернулся насвистывая.

Первая неделя в школе проскочила для Александра Т. на удивление легко, и на выходных он твёрдо решил отложить звонок начальнику. Если и надо было отказываться, то сразу. А теперь это выглядело бы глупо. Выходило, что он даже со школой не справился. А вдруг для него был установлен испытательный срок? Вдруг его каким-то образом проверяют? Но что гадать, неделя прошла незаметно, можно было выждать и ещё одну. Понедельник в точности повторил пятницу (по субботам в школе не учились), а вторник – понедельник. Дни, как и на работе, постепенно выстраивались в один чёткий распорядок, успокаивающий своим однообразием. На уроках слово разбивали на слога, по которым учились читать, а от сложения перешли к вычитанию. Екатерина Марковна добралась и до первых грамматических правил. «“Ча”, “ща” – пиши “а”, – повторяли за ней хором, – “чу”, “щу” – пиши “у”». В конце недели она собрала на проверку тетради, и, раздав их, попросила расписаться родителей под оценками. К своему удивлению Т. обнаружил у себя по чистописанию «тройку». Не раздумывая, он расписался под ней за умерших родителей. И всё же чего от него добивались? Уж наверняка не успехов в чистописании. В этом можно было не сомневаться. Тогда что? И, главное, кто? Кому понадобилось устраивать этот эксперимент? Через десять дней Александр Т. не выдержал и позвонил начальнику.
– Рад, что у вас всё наладилось, – не дав ему договорить, затараторил тот. – Относительно вашей командировки пока ничего нового. Как только что-то проясниться, обязательно сообщу.
Александр Т. уловил в голосе смущение.
– Но я не понимаю, какое отношение она имеет к моей работе?
Повисло молчание. Т. представил, как на том конце начальник поправляет галстук.
– Честно, я тоже. Но распоряжения никто не отменял, и никаких инструкций больше не поступало.
Снова пауза.
– Надеюсь, место ещё за мной числиться?
– Пока вы в командировке, вас не могут уволить.
Начальник повесил трубку.
Ответ успокоил Т., теперь можно было расслабиться. В первое мгновенье, стоя ещё с трубкой у уха, он даже почувствовал себя окрылённым. Ещё бы, гора с плеч! И действительно, ему грех жаловаться, в его положении много плюсов, его командировка протекает вполне сносно, а, когда всё закончится, он будет вспоминать её как забавный эпизод. Одно было плохо – после уроков он не знал, куда себя деть. Он выходил из школы, а впереди – ещё полдня. Бульвар и кафе занимали свою часть, но свободного времени оставалось слишком много. Когда он ещё раз пришёл домой раньше, – и это несмотря на то, что обошёл все продуктовые магазины в округе, растягивая время, долго простаивал у полок, внимательно читая этикетки, – жена, облюбовавшая кухню в качестве «переговорной», выразила недоумение.
– Дали новую тему, – в ответ на её поднятую бровь, соврал Т. – У нас сокращения, и всех нагрузили дополнительным материалом. Так что придётся работать и дома. Но за это я отбил два часа.
– Мне-то что, – буркнула жена.
Но Т. понял, что она клюнула. Ложь её вполне удовлетворила. А его обезопасила. Но почему ложь? Он и, правда, отбил два часа. У неё. Нет, всё-таки он был живучий. И надо отдать должное, умел приспосабливаться. По-своему, но умел. И теперь он окапывался. Как десантник на вражеской территории, рыл траншеи и с фронта и с тыла. Для вида он ещё порылся в холодильнике, переставляя с полки на полку принесённые продукты, пока жена не ушла. Он знал, что на этот раз «переговорная», их вечное поле битвы, останется за ним. Жена для себя всё уяснила, а больше говорить было не о чем: они уже давно всё друг другу сказали, а до повторения пока не дошло – склероз, конечно, прогрессировал, но был ещё не в той стадии. Оставшись на кухне в одиночестве, Т. ликовал: он победил, а такое случалось нечасто. Переиграть жену оказалось легче лёгкого. И почему он раньше не прибегал ко лжи?

Вторая неделя в школе прошла гладко, как и первая.
Но в пятницу Александр Т. ощутил весь комизм своего положения.
Когда вечером явился на родительское собрание.
Екатерина Марковна объявила о нём заранее, передав через детей приглашение папам и мамам, а давно осиротевший Т. посчитал нужным на нём присутствовать. Екатерина Марковна на этом не настаивала, но Т. решил, что так будет лучше, надо придти на всякий случай, чтобы избежать возможных придирок. Он был исполнительный сотрудник, а значит и послушный ученик. Это он повторял себе, когда после уроков гулял по бульвару, ожидая родительского собрания. Но в глубине он надеялся что-нибудь разузнать.
Слухи о Т. уже просочились, и на собрании, усевшись по привычке на свою заднюю парту, он с мужеством обречённого ловил на себе удивлённые взгляды. К счастью, речь о нём так и не зашла. Вероятно, с Екатериной Марковной на этот счёт была особая договорённость. Только объявляя успеваемость по классному журналу, она скороговоркой произнесла его имя. Александр Т. удивился, когда услышал, что его аттестовали лишь «хорошо». Родители оборачивались на него точь-в-точь, как их дети на первом занятии, они сгорали от любопытства, но подойти к нему никто не решился. Только в перерыве невысокий бородатый мужчина примерно его лет, кашлянув, спросил у него закурить. А когда он протянул ему пачку, усмехнулся:
– Не рановато для первоклассника?
– Да, дедуля, пора бросать.
Т. скомкал на его глазах сигареты, отшвырнув в сторону. А потом сверху вниз выпустил ему в бороду струйку дыма. Больше попытки не повторялись. Возможно, родителям объяснили цели эксперимента. В конце концов, это их дети сидели в классе со взрослым мужчиной, и они были вправе знать, что происходит. Они могли подойти к Екатерине Марковне, могли потребовать объяснений, и их успокоили. В отличие от Александра Т. Для него это оставалось уравнением со многими неизвестными. И распутывать его нужно было последовательно.

Как и решил, Т. держался в школе подчеркнуто независимо, даже надменно. Это действовало на учителей, с которыми он обменивался в коридорах сдержанными поклонами. Эксперимент? Конечно, он посвящён в его детали, но не вправе их обсуждать. Так бы он ответил, если бы его спросили. Но его не спрашивали. Вероятно, про эксперимент им рассказал директор. Даже сформулировал его задачу. Например: «Воздействие школьной программы на взрослую психику». Или: «Стимулирование детского коллектива присутствием в нём взрослого». Или даже (что превращало в объект эксперимента самого Александра Т.): «Отношение к школе, в которую приходят второй раз». Что-нибудь вроде этого. Откуда ему было знать. Мало ли защищается диссертаций. Во всяком случае эффект был налицо: его напускная многозначительность действовала на учителей. Но не на учеников. Очень скоро Т. стали крутить у виска и дразнить на переменах. Пока за спиной. Он слышал хихиканье, сквозь которое доносилось: «Дылда. Тупица. Дуб». И Т. вдруг понял, что они уверены в его умственной неполноценности. А какие им ещё нужны были доказательства? Он до сих пор сидит в первом классе, и его не могут перевести в следующий. Для первоклассников всё было яснее ясного. И разве они были виноваты, что у них свои мифы? В конце концов, они есть у всех. Верят же в загробную жизнь. Или обещаниям политиков. Детская наивность вызывало у Т. лишь умиление. Вихрастый мальчуган, встретившийся ему с бабкой на бульваре, стал в классе заводилой. С тайным злорадством он подложил раз Т. канцелярские кнопки. Садясь, Александр Т. незаметно смахнул их на пол, но притворно скривился, вызвав у вихрастого смех. «Шустрый мальчуган, – подумал Т. – Далеко пойдёт». И вдруг понял, кого он ему напоминал: его начальника. В классе Александра Т. звали «дядей Сашей», но обращались на «ты», и на переменах пуляли в него из рогаток скомканной бумагой. Это должно было быть не столько больно, сколько обидно. Но Т. было не пробить. Его дразнили? Ну и пусть, звали же Екатерину Марковну «училка-мучилка». И ничего, она делала вид, что не замечает, хотя, наверняка, слышала. Она списывала всё на детскую непосредственность, как её учили в педагогическом институте. А Т. был снисходителен, прощая первоклассникам всё, ещё и потому, что видел их будущее.
Он думал (удивляясь мыслям, которые бы раньше ему никогда не пришли):
Всё как на ладони, всё предопределено. Кто верховодит сейчас, будет наверху и дальше, а те, кто учатся на «отлично», станут помощниками двоечников. Они будут тянуть за них воз. А те припишут себе их заслуги.
Но счастлив не будет никто.
Откуда в нём было столько скепсиса? Потому что его жизнь не сложилась?
Иногда Александру Т. даже хотелось осадить Екатерину Марковну. Какого чёрта! Отсутствие педагогического опыта не повод кричать на детей! Но видя её раскрасневшиеся щеки, Т. понимал, что она делает это от смущения, а вести себя иначе не сможет никогда. Она напомнила ему жену, которая в молодости была от неуверенности такой же неприступной и всезнающей. Т. механически выводил прописи, а сам думал, что с учительницей насчёт него, вероятно, договорились, пообещав ежемесячную прибавку. Во сколько оценили её неудобство? Или она участвовала во всём добровольно? А может, подчиняться для неё такое же правило, как «Жи», «ши» – пиши «и»? Несколько раз Т. порывался вызвать её на откровенность, но так и не решился. Если она что-то и знала, то необязательно бы сказала. А если нет, он выглядел бы идиотом. Раскрыть карты, значило утратить психологическое преимущество, которое он, наряду с возрастом, имел перед ней, изображая абсолютную осведомлённость. К тому же Александр Т. считал своё пребывание в школе приказом. А приказы не обсуждаются. И он не стал рисковать, предоставив событиям идти своей чередой.
– Повторенье – мать ученья, – проверяла Екатерина Марковна домашнее задание.
«Мать мученья», – раскрывая тетрадь, усмехался про себя Т.. Он вспоминал, как полвека назад вот также учился чистописанию, но прожил с отвратительным, неразборчивым почерком, который понимал только сам. И для него ничего не изменилось. Сейчас он также сажал кляксы, буквы разъезжались по линованным страницам, а ладони покрывались чернилами. Он заслуживал «двойки», но учительница обходила его стороной. Значит, что-то всё-таки изменилось.
– Да у тебя кругом «лебёдушки» плавают! – листала мать его школьный дневник.
– Это твоя лебединая песнь? – доставая ремень, мрачно шутил отец.
Но теперь его некому было наказывать, некому было ставить в угол, где бы он всхлипывал, ковыряя ногтем лупившуюся на стене краску. Родители давно умерли, а он продолжал топтать те же улицы. Значит, что-то изменилось. И от этого делалось грустно.
Прошли три недели. Проходя стадию личинок, первоклассники учились бегло читать, пересчитывали всё, что попадалось на глаза – числа на циферблате настенных часов, буквы в каком-нибудь длинном слове, в этом их поощряла учительница, набитые ватой птичьи чучела на шкафу и, залезая в рот пальцем, – собственные зубы. Екатерина Марковна делала замечания и щедро раздавала «пятёрки». Всем, кроме Т. Она его будто не замечала. Наверное, так и должно было быть. За это время Александр Т. понемногу освоился. На уроках в ожидании звонка он прикрывал ладонью зевки, рисовал в тетради рожицы, если было солнечно, наблюдал переливы листвы на росших за окном деревьях, а после дождя, прищурившись, целил застывшей на стекле каплей в сидевших на заборе ворон. Всё было как в детстве. Разве что его пальто не помещалось в гардеробе, и ему разрешили раздеваться в учительской. А ещё от сиденья за низкой партой ломило поясницу. Александр Т. вдруг понял, что ходить в школу было не бессмысленнее, чем на работу. Нужно же где-то числиться. Не всё ли равно где. Нужно же что-то делать. Не всё ли равно что. А теперь для него изменился адрес. Вот и вся разница между институтом и школой. Адрес, только и всего.
Он думал (снова удивляясь своим мыслям):
Дел всегда невпроворот, а делать по большому счёту нечего. А как повзрослеть, ничего не делая? Так можно только постареть. Остаётся жить от зарплаты до зарплаты, трубить от звонка до звонка. И неважно, какого – заводского или школьного.
Он представлял (закатив глаза к потолку, на котором пересчитал уже все трещинки, не отставая от считавших всё подряд первоклашек):
А что бы было, получи он крупную сумму, не огромную, чтобы радикально изменить жизнь, но всё же достаточную, чтобы не работать. Наследство, например. Он бы ушёл из института. Снял бы квартиру, избавившись, наконец, от жены. Он бы засел за книги, на которые раньше не хватало времени. Или занялся бы искусством. Скажем, живописью. Не классической, конечно, с перспективой и прорисованными деталями, а современной, в которой можно всё. Возможно, он отправился бы в путешествие. Или поселился бы в деревне на свежем воздухе, завёл бы собаку, кошку, возился бы днями в саду. Да мало ли что можно было делать. Вариантов столько – глаза разбегаются. Но в каждом из них одно бы свершилось непременно: он бы сошёл с ума. В его возрасте менять образ жизни опасно. Возможно, и к лучшему, что наследству свалиться неоткуда. Даже, наверняка, к лучшему.
Первоклассники делали всё с разрешения Екатерины Марковны, и вскоре Александр Т. поймал себя на том, что испытывает неловкость выходя без спроса курить во двор. Это ещё не был страх. Но и прошло меньше месяца. «С этим надо бороться, – решил он, закуривая во дворе вторую сигарету. – С этим надо бороться уже сейчас». На следующий урок Т. опоздал.
– Разрешите? – без стука распахнул он дверь.
Учительница скривилась, пригласив его кивком. К своей парте он пробирался как сквозь строй, под взглядами двух дюжин детских глаз. А после занятий учительница попросила его задержаться, и, оставшись наедине, сказала чуть плаксиво:
– Чем подавать дурной пример, лучше совсем не приходите.
– Вы что же, меня выгоняете?
– Нет. Но если опаздываете, лучше пропустите урок. Зачем привлекать внимание?
Т. кивнул.
Курить Т. начал ещё в школе, и теперь точно также закрывался в туалете с дымившейся сигаретой. Расположившись на стульчаке, он разгонял дым руками, и тогда его охватывало чувство давно виденного. Как и раньше, он читал начерченные фломастером, вырезанные перочинным ножиком надписи на стенках, как и раньше, боялся, что его поймает кто-то из мужчин-учителей, и тогда его отчислят.
Он представлял себе это так.
– Курение у нас запрещено, – уловив запах дыма, постучится в кабину преподаватель.
– Я не знал, – ответит он, смыв водой окурок, и с виноватой улыбкой откроет дверь.
А потом прочитает смущение на лице учителя.
– Извините, но таков приказ, мы и сами курим на улице. Так что, будьте любезны…
Нет, на первый раз его простят. Ограничатся предупреждением, и простят. Значит, до первого предупреждения волноваться нечего. И всё же лучше выходить во двор, зачем ему лишение неприятности.
Глядя на безобразничавших одноклассников, с которыми едва справлялась Екатерина Марковна, Т. вспоминал свои детские выходки, порой жестокие, но чаще бессмысленные, вспоминал про духовое ружье, о котором мечтал, чтобы охотиться на ворон, а, случится, – разбивать соседские окна. Всё повторялось, он опять слышал все эти «Сложили ручки на парте!» и «Держим спинку прямо!», в которых уменьшительно-ласкательный суффикс вуалировал приказ, требовавший неукоснительного подчинения. И Александр Т. знал, так будет и дальше: сначала приучат слушаться учителей, потом начальство, и, наконец, правительство. Пятёрки, четвёрки, тройки. А потом – прибавка к жалованию. Поощрение и, конечно, наказание. Двойку сменит клеймо неудачника. Ужас перед отчислением из школы – страх потерять работу. Главное, не выпасть из социума, не оказаться за бортом. Это же равносильно смерти! А начинают всё учителя. Они исправно делают своё дело, записывая программу, от которой потом не избавиться. Подсознание – не жёсткий диска в компьютере, его нельзя отформатировать. С другой стороны, как иначе? Школа есть школа. Тут, как говорится, ничего не попишешь. И разве сам Т. не прибегал к кнуту и прянику? В памяти у него всплывал сын, ошибки его воспитания, такие же банальные, как у молодой учительницы, в результате которых они не находили теперь общего языка. «Разница в возрасте, – оправдывался он тогда. – Разница в возрасте разделяет, как пропасть». Но теперь всё чаще ловил себя на мысли, что не видит, чем отличается от одноклассников. Он был их старше. А может, только старее? Он умел водить машину. Читал газеты. У него был банковский счет. Они проскальзывали за парту и свободно вертелись за ней весь урок, а он опускался с грохотом и, изнывая от неудобства, далеко вытягивал ноги.
И всё отличие?

В конце четвёртой недели Т. снова позвонил на работу.
Начальник не взял трубку.

D;j; vu.
Оно касалось не только страха быть пойманным в туалете с сигаретой.
В глубине Александр Т. не переставал чувствовать себя тем же Сашей, веснушчатым мальчиком, которого полвека назад отвели в школу. Может, его наблюдения над собой и были целью эксперимента? И для этого его предоставили самому себе? Придя к этой мысли, Т. завёл дневник, который смог бы лечь в основу его будущего отчёта. Если, конечно, такой потребовался бы. Он честно записывал туда маленькие приключения – кому из школяров ему хотелось надрать уши, кто обрызгал его в туалете холодной водой, когда он курил, закрывшись в кабине, кто из учителей сделал ему замечание, пригрозив двойкой за поведение, и что он при этом ощутил. А ещё, об этом Т., правда, не писал, он чувствовал себя чужим. Как и пятьдесят лет назад. В той же самой школе. Среди таких же детей. Может, в этом и крылись истоки той жизни, к которой он пришёл? Жизни, от которой запирался в комнате с узким, немытым окном? Жена на короткий срок спасла его от одиночества. Рождение ребёнка также не оставляло наедине с собой. Но сын вырос слишком быстро, а жена состарилась ещё быстрее. Но дело было даже не в этом. Просто Т. понял, что женился не на той. Было, правда, слишком поздно, но он ещё барахтался, пытаясь выбраться из бездны своего одиночества. Каждый брак снаружи ужаснее, чем изнутри. Как город после бомбёжки, он кажется пустым и мёртвым, но под развалинами ещё теплится жизнь, там ползают калеки, которые прилаживают увечья к костылям, пытаясь выдать протезы за живую плоть. И Александр Т. надеялся до конца. А после охлаждения супружеских отношений Т. стал завсегдатаем сайтов знакомств. Проклиная свою разборчивость, вычёркивал одну кандидатуру за другой. Пару раз дошло, правда, до встреч. Но дальше кафе дело не продвинулось. Женщины не нравились Т. с первого взгляда, а он им после первого же слова. Просидев на сайтах знакомств с год, Т. непроизвольно перебрался на порталы с порно. Нет, ничего из ряда вон, обычный секс, иногда групповой, но никакого однополого или садомазохистского – все эти хлысты, крики (конечно, наигранные, однако действовавшие на психику), какие-то крюки, наручники, кляпы – нет, это не возбуждало, а отталкивало. Для Т. это было табу. Ему за глаза хватало и вполне невинной физической любви, даже эротики, его похоть пробуждалась при виде заурядного полового акта, в миссионерской позе, да, он впечатлительный, у него богатое воображение, он легко представит, что находится рядом с этой парой, даже на месте мужчины (но не женщины), он заводился, глядя на обнажённые тела, и вскоре возобновил подростковую привычку, изменяя жене с самим собой. У него не оставалось выбора: не доводить же дело до эротических снов и ночных поллюций, это уж совсем детство. От первого отвращения он пришёл к убеждению, что это во всех смыслах удобно. Интернет был всегда под рукой, как и собственный инструмент, не надо было зависеть от чужих капризов и опасаться встретить отказ. Или хуже того, насмешку. К тому же, при его скромных доходах, не нужно было тратиться на романтические ужины, заказывая столики при свечах, не надо было разыгрывать влюблённость, когда речь шла всего лишь о сексе. Когда всё было кончено, оставалось вытереть липкие лужицы и спустить в унитаз грязную салфетку.
Жена, наверняка, обо всём догадывалась – какие могут быть тайны у супругов после серебряной свадьбы, – но молчала. А гипотезу о вселенском судье Т. не разделял. Бога нет. Ни ветхозаветного громилы, ни всепрощающего, который явился ему на смену. Значит, ждать осуждения с этой стороны тоже не приходилось. Почему Т. не ходил к проституткам? У него не было лишних денег. К тому же не позволяло воспитание, в глубине он оставался добропорядочным семьянином. А ещё он боялся заразиться. Так что ему оставались порносайты. И диогеновская радость, что плотское желание можно удовлетворить так просто. Действительно, мастурбация имела много преимуществ, превратив секс в личную гигиену, вроде чистки зубов или отправление нужды. Для этого не требовался ни компаньон, ни наблюдатель, и Т. больше не дулся на жену, разорвав унизительную зависимость, он внёс коррективы ещё в один пункт их совместной жизни. Мастурбация была очередным шагом в сторону одиночества. А то, что он стал говорить с собой, продолжило их цепочку. Но разве у него был выбор? Т. жил настоящим, в котором замыкался, отмеряя себе пространство внутри одного дня. И старался не рефлектировать. Школьная командировка перевернула его мирок, заставив искать новые убежища для своего «я». Однако Т. умел приспосабливаться. За четверть века в исследовательском институте он пережил нескольких начальников, составляя бумаги, которые, не читая, отправляли в мусорное ведро. Его это не смущало. Он был сосредоточен на себе, и с годами всё глубже погружался в пучину своего одиночества. Как вирус или клещ, Александр Т. был венцом эволюции. Разве её главная цель не выживание? И теперь, в школе, он сносил насмешки одноклассников, подозрительные взгляды учителей, показное сочувствие директора. Александр Т. был крупным, унаследовав от отца рыжую шевелюру, в которой с годами наметились залысины. Он был поздним ребёнком, его родители уже имели по бездетному браку, в котором быстро разошлись. Отец женился на матери Т. только через год после его рождения. Это говорило о многом. Если не обо всём. Отец умер рано, когда Т. был подростком, но мать надолго пережила мужа. Отношения с отцом у Т. не сложились, ему были чужды его мрачные шутки, политические разговоры, которые он вёл, когда был пьян, и в которых ругал власть. Александра пугал его тяжёлый взгляд. Он избегал отца, который представлялся ему огромным рыжим сычом, молчаливым и грозным. На его похоронах он разглядывал пятна от сучков на дубовом гробе, считал, сколько комьев земли уйдёт, прежде чем работавшие в три лопаты полупьяных мужика зароют могилу, и думал, почему слеза у матери катится только из левого глаза. Отца Т. вспоминал редко, а когда случалось, тот всегда представал ему выстригавшим у зеркала торчавшие из ушей волосы. А достигнув его возраста, Т. и сам осторожно оттопыривал уши, выскабливая наросшую в них паутину, и ему казалось, что теперь он бы понял отца. Их отношения просто не успели сложиться: когда он ещё жадно интересовался окружающим, отец уже жил по привычке. Познав изнанку жизни, он видел всё наперёд. А сейчас Т. и сам пришёл к убеждению, что жизнь не отличается сложным устройством, а её императивов, которыми руководствуется в разные периоды, всего три: созерцать, бунтовать, смириться. Первому из них следуют дети и философы, люди, которые так и не стали взрослыми. Под знамёна второго становятся те, кто одержим идеей переустройства мира, но не себя. Смириться означает наоборот закрыть на всё глаза, отдав жизнь на откуп таких слов, как «судьба», «обстоятельства» и «заведённый порядок». Таковы три глагола, которые создают образ жизни. При этом жизнь, как и всё, их перемешивает. Однако есть глагол, который определяет отношение к бытию в чистом виде. Этот глагол – изжить. Ему был уже подвластен отец Т., когда с отрешённой грустью смотрел на сына, словно видя его будущее. Этот же глагол, как сладкий яд, который уже начал дурманить, примирял с действительностью и Т. Он уже ничего не ждал, ни на что не надеялся и считал свою жизнь при сложившихся обстоятельствах единственно возможной. Да, он давно всё изжил. И теперь не жил, а доживал. «Я – доживал», – превращал он глагол в существительное. – Я – старый-престарый доживал».

Из дневника Александра Т., ученика 1 «А» класса.
«Я хожу в школу уже месяц. Учителя принимают меня, если не за коллегу, то за деталь интерьера. А вчера в коридоре я встретил директора.
– Ну как вам у нас? – расплылся он. – Освоились?
Улыбка показалась мне притворной. Он, наверняка, что-то скрывает.
– Всё хорошо, – ответил я. – Прекрасная школа.
У меня чуть было не сорвалось, что с тех пор, как я здесь учился, многое изменилось к лучшему. Мне хотелось также спросить о своих прежних учителях. Но вдруг он не знает, что я бывший выпускник, и я себе наврежу? Приходится быть разведчиком на вражеской территории, следя за каждым словом. Я поблагодарил его за участие. Он отмахнулся, немного смутившись. Прощаясь, пожали руки. Ладонь у него потная, узкая. С такими надо быть осторожным.
Первоклассники уже считают меня таким же школьником, как они сами. А почему нет? Мы сидим за одними партами, готовим одни уроки. Тон задаёт Екатерина Марковна, делая мне замечания наравне с другими. Вероятно, это входит в эксперимент. Или ей просто так удобнее? У вихрастого задиры появились подражатели. Когда учительница пишет на доске, они, приставив пальцы к затылку, показывают мне рожки, а на переменах дергают сзади за брючины. Со стороны это выглядит вполне невинно. Однако мне указывают место в сложившейся у них иерархии, проверяя, насколько далеко со мной могут зайти. В ответ я рассказываю им страшилки своего детства. “Если чихнуть и не успеть зажмуриться – глаза выскочат наружу!” или “Если ровно в полночь приснится чёрная рука, и в этот момент проснуться, то она вылезет из-под кровати и задушит!” или “Один мальчик, услышав сзади голос, обернулся, и не увидел своей тени. С тех пор его никто не встречал, а на кладбище выросла свежая могилка”. Я наслаждаюсь их испуганными лицами. А что мне ещё остаётся? Можно, конечно, их отшлёпать, но тогда начнутся слёзы, и учительница будет на их стороне. К тому же у них есть родители. В классе мне больше не делают скидок на возраст. А чего было ждать? Нас поставили на одну доску, а, когда стая принимает приблудившегося пса, он должен подчиниться её законам. Слухи обо мне распространились по всей школе. Старшеклассники посматривают на меня с нескрываемым интересом. И мне кажется, несколько свысока. В этом тоже нет ничего странного: они позволяют себе не больше того, что я терплю. Школа заражает, моя речь упрощается, в ней уже преобладают междометья, идеофоны, а в голове крутятся дурацкие считалочки. Не хватало только называть машины “бибиками”, а часы “тикалками”. Удивительно, как быстро воскресает детство – меня уже задевают глупые насмешки, вступая в перепалку, я показываю язык. Остаётся ковырять пальцем в носу. И стать «якалкой». Или всё впереди? Похоже, я начинаю сходить с ума!»

Бреясь по утрам, Т. смотрел в зеркало и не понимал, как он, взрослый, умудрённый опытом, мужчина мог оказаться в таком положении. Созерцать, бунтовать, смириться. Нет, думал он, всё держится на других глаголах, которые встречаешь на каждом шагу: гнать, держать, терпеть, обидеть, видеть, слышать, ненавидеть…

Иногда после уроков Т. бродил по опустевшим школьным коридорам, заглядывал в классы, казавшиеся особенно безжизненными, после шума и гама, наполнявшего их час назад, и его новые впечатления перемешивались с воспоминаниями. Вот у этого кабинета он подрался. Т. уже не помнил из-за чего и с кем, но это засело в нём навсегда. Драться должны были до первой крови, однако их растащили с расквашенными носами, и они, как петухи, ещё бросались друг на друга. Вот здесь у батареи он поскользнулся на мокром полу, который уборщица мыла с хлоркой, и, подвернув лодыжку, хромал потом целый месяц, а вот у этого окна впервые увидел её – красное крепдешиновое платье с глубоким вырезом, чёрные, как смоль, волосы. Она стояла с подругой, сдвинув цветок в горшке, опиралась на подоконник, и он увидел её всю – стройную фигуру, полные губы… Что было дальше? Ах, да, после уроков он, как филёр, пристроился в нескольких шагах, обжигая взглядом её спину, с трепетом ждал, что она обернётся, но заговорить так и не решился. Он учился тогда в выпускном классе, в «А», как и сейчас, а её перевели в параллельный «Б» из соседней школы, которая закрылась. Или она переехала в их район? Этого было уже не вспомнить. В воздухе пахло весной, всюду продавали мимозы, жёлтый горошек с которых сыпался под ноги, присаливая раскисший снег. Он проводил её до блочной многоэтажки, постоял немного у подъезда, в котором она исчезла. Задрав голову, попытался угадать её окно, просматривая их ряды по вертикали и горизонтали. Но это ему не удалось, слишком много было пустых клеток в этом кроссворде. Тогда, достав сигареты, он закурил, пуская дым в небо. Потом, широко размахивая портфелем, отправился на бульвар, слушая, как бьётся сердце. А теперь оно щемило при воспоминании об этом. Её звали Серафима. Родители у неё развелись, мать снова вышла замуж и уехала за границу, а она осталась с бабкой-цыганкой, неряшливой глуховатой толстухой в цветастом платке, из-под которого выбивались седые пряди. Встречая Серафиму из школы, она готовила обед, гремя ручными браслетами, мыла потом посуду, а всё остальное время просиживала за пасьянсом, раскладывая карты по широкому столу с рваной клеёнкой. Отец Серафимы платил алименты, мать присылала деньги с открыткой, в которой были три слова, всегда одни и те же: «Люблю. Скоро приеду». На это они и жили. Бабка была неграмотной, и всему, чему научила внучку – это гадать.
– Жизнь у тебя будет долгая, – брала Серафима за руку Т., внимательно разглядывая ладонь. – У тебя будет две жены. А ребёнок один. Видишь?
Она проводила вдоль линий маникюрным ногтем.
– А любви? – со смехом спрашивал он. – Любви будет много?
Серафима морщилась.
– Любви, как денег, много не бывает. А разве тебе одной мало?
Когда это было? После страстного объяснения, когда сомлели в поцелуе? В комнате пахло жареной рыбой, которую готовила бабка Серафимы, гремя на кухне сковородкой. Кровать была жёсткой и узкой. Но он ничего не видел, кроме огромных чёрных глаз, ничего не чувствовал, кроме обвивавших его девичьих рук. И волосы, как смоль, рассыпавшиеся по подушке, щекотали его, когда он уснул. Тогда Александр Т. впервые не ночевал дома, и на другой день мать устроила скандал.
– Мог хотя бы предупредить, – глухо поддержал её отец, в голосе которого слышалась обида. – Мы же волнуемся.
– Было не до этого, – бесшабашно отмахнулся он.
Мать вспыхнула. А отец неожиданно кивнул:
– Понимаю, но в другой раз постарайся.
– Как ты можешь! – накинулась на него мать. – Он же ещё школьник!
– Если это началось, то уже не остановить, – заметил отец с философской отрешённостью. – Пусть только звонит.
Т. был ему благодарен. Он впервые почувствовал мужскую солидарность.
Да, тогда это началось. Первая женщина, первая любовь. На уроках он механически записывал за учителями, не вдаваясь в их объяснения, рассеянно кивал, а думал о том, как после школы они с Серафимой займутся любовью, не обращая внимания на сопевшую за стеной бабку.

Возвращался из школы Александр Т. по-прежнему через бульвар, на котором убивал время, разгадывая кроссворды на облюбованной лавочке. Он уже познакомился со всеми тамошними кошками, которых подкармливал, покупая в магазине напротив, рыбьи хвосты, так что, они дожидались его и тёрлись о брюки, пока он доставал для них еду из пакета. В том же магазине Т. брал и хлеб, кроша его в ладони, бросал за лавку поодаль – голубям и чирикавшим воробьям. Если позволяла погода, ему удавалось вздремнуть, положив под голову портфель. Как в детстве, когда ночами он при фонарике читал под одеялом детективы, а уходя в школу, досыпал на лавочке. Всё возвращалось. И всё было по-новому. Потому что теперь его мучила раздвоенность. Зачем он переживает такой позор? Почему согласился быть посмешищем? Но кто об этом узнает? Жена? Он ей не скажет. А даже если и узнает? Ей давно безразлично, чем он занимается. Может, его осудят сослуживцы? Но они, скорее всего, в курсе эксперимента. Не сути, возможно, но самого факта. И что? В конце концов, и раньше в институте проводилось нечто подобное. Да и сами они принимали в этом участие. Соседи? Но старые давно переехали, а с новыми он не здоровался. И вообще, кому он интересен? Так в чём же его позор? Всё равно, что идти в толпе с расстёгнутой ширинкой и думать, будто все на тебя смотрят. Да кому нужен какой-то Александр Т.! Никому нет дела до позора, который он переживает. Тогда может быть, позор переживёт его? Нет, это уже совсем смешно.
Александр Т. поправил под головой портфель.
Над ним, как вагоны бесконечного поезда, бежали облака.
Достав сигареты, он пускал в них дым.
Он почти поверил в эксперимент.
Он рассуждал (время от времени стряхивая пепел под лавку и пугая этим клевавших хлебные крошки голубей):
Это всё не может тянуться вечно. В конце концов, ему же не предложат, заново окончить школу. (Здесь он даже улыбнулся). Ну, сколько это ещё продлиться? Неделю или две. Возможно, до каникул. Интересно, на каникулах ему придётся выходить на работу? Или это дополнительный отпуск в счёт командировки? Учитывая её трудность, это было бы справедливо. (Здесь он снова улыбнулся). Эксперимент уже принёс первые результаты. Проводить полдня с детьми способна только женщина, для мужчины это пытка. Нет материнского инстинкта, не тот темперамент. Вся эта орава – горланящая, пищащая, хнычущая, орущая, хохочущая, визжащая, ревущая – в своём броуновском движении для мужского сознания совершенно невыносима. Он – детоненавистник? Что, вы, он понимает – они милые, чистые, неиспорченные ангелочки, голубки, да и только, будьте, как дети, и всё такое. Да, он это понимает. Он же не злодей, не чёрствая душа. И у него самого сын. Просто их хочется убить. Это естественное чувство, с которым трудно бороться. Да что там, невозможно. Однако он продержался целый месяц. Он – молодчина! Надо признать, у него сильная закалка. И огромный опыт. Что прошедший месяц значит по отношению к двадцати пяти годам работы. Ничто. Ноль. Мгновенье. Так что у него нет причин для расстройства. Совершенно. Однако когда всё это закончится?
Раз за разом Александр Т. прокручивал разговоры с начальником: «Считайте это командировкой… Очень советую вам согласиться…Как в какую? В ту, которую заканчивали…». Стоп! Откуда начальнику было известно, какую школу он заканчивал? Она ведь могла находиться и в другом городе. Значит, о нём навели справки. Значит, начальник знал больше, чем говорил. Да, теперь Т. точно знал, что начальник всё знал. А начальник, вероятно, знал, что Т. знал о том, что он знал.
И что толку?

Они вошли во вкус.
Они точили на нём зубки.
Им доставляло удовольствие поддевать его – взрослого, который не даст сдачи.
Для солидности Т. отпустил бородку, в которой уже била седина. Но добился лишь того, что к его прозвищам добавились «Страшила» и «Леший». Первоклассники не расставались с электронными играми даже на уроках, пряча «мобильные» под партами. А на перемене к нему подлетел «вихрастый».
– Сыграем?
В руках он крутил айфон.
– На щелбаны? – холодно спросил Т. – Или на подзатыльники?
Он сыграл ва-банк, и «вихрастый» испугался. Всё-таки они оставались детьми. Но это была отсрочка. И Т. это знал. В следующий раз он согласится. Или кто-то другой, кто считает себя непобедимым. И тогда придётся подставить лоб. А уж этот чемпион будет беспощаден, можно не сомневаться. Но время Т. всё же выиграл. Вечером он скачал на «мобильный» какой-то симулятор из интернета, и, едва разобравшись с правилами, начал тренироваться он-лайн. Игра его захватила. Он азартно жал кнопки, но проигрывал всем подряд. Партнёр из него тоже вышел никудышный, и в команде от него отказывались после первой же игры. Промучившись пару часов, Т. понял, что его пальцы утратили гибкость, а сам он безнадёжно состарился.
В одну воду не войти дважды. Даже в стоячую.
Дети! Он опасался, чего угодно, только не их, и это было лишним доказательством его наивности. Кто бы мог подумать! Хотя он должен был вспомнить зверства, которые творятся в колониях для малолетних преступников, весь тот беспредел, недопустимый во взрослых зонах (не потому что взрослые человечнее, а потому что понимают, к чему он ведёт). Дети беспощадны, они ещё не прошли стадию каннибализма, готовые сожрать любого непохожего на них, неспособного за себя постоять. А тут – возрастная разница. Слишком бросается в глаза, чтобы оставаться безнаказанной. Слишком велико искушение преодолеть этот возрастной барьер. Александр Т. начинал их бояться. Заходя в класс, он быстро раскладывал на парте письменные принадлежности, внутренне готовясь к очередной выходке, подбирая слова, которыми мог бы дать отпор. Но никогда с ними не угадывал, слова застревали у него в горле, потому что его всегда заставали врасплох. Он ёжился и на переменах, до тех пор, пока его не спасал звонок на урок. Но Александр Т. думал, что он не исключение, и любой на его месте вёл бы себя также, ведь так и должно быть – сначала дети боятся взрослых, а вырастая, боятся детей. У первоклассников была своя шкала ценностей, и все его навыки, опыт, чувства, вся его прожитая жизнь ничего в ней не значили, и как следствие в их иерархии он занял низшую ступень.
Пари, неприкасаемый.
Если бы всё ограничивалось словами…
Они толкались в дверях, стараясь не пропустить другого, высыпали на перемену с визгом, от которого хотелось зажать уши. Они пытались перекричать друг друга. Везде и во всём. Стадо, глядел на них Т., им всегда будет нужен вожак, сначала кто-нибудь из своих, а, когда вырастут, национальный лидер. Они играют в машинки, куклы, царя-горы, а, вырастая, – в дорогие авто и начальника. Способны ли они будут думать – или только бессмысленно шаркать по тротуару башмаками, приобретёнными в дешёвом супермаркете? И всё же в них что-то было, какое-то наивное упрямство, трогательная отстранённость от правил, которые ещё не вошли им в плоть и кровь. Сидевший перед Т. мальчик, чей затылок он постоянно разглядывал, представляя растущую на нём лысину, сделал ошибку в слове «пошёл», в котором у него получилось два «о», и Екатерина Марковна после уроков оставила его написать этот глагол двадцать раз. А сама отправилась в буфет. Когда она вернулась, её ждал листок бумаги, с двадцатью «пошёл». И приписка: «Всё написал. Ну я пошол».

В день зарплаты Т. пришёл вместо школы на работу. Избегая сотрудников, он по чёрной лестнице сразу поднялся в бухгалтерию. Там его ждал конверт с деньгами. Пересчитав, он обнаружил значительную прибавку к жалованию.
– Меня повысили? – зашёл он к начальнику. – Или это вместе с командировочными?
Оторвавшись от бумаг, начальник поднял глаза. И тут Т. понял, что не поздоровался. Сказывалось пребывание среди детей.
– Я не в курсе, – холодно ответил начальник. – Дальнейших распоряжений насчёт вас не поступало. – Помолчав, он добавил: – И как там?
«Лучше, чем здесь!» – едва не вырвалось у Т. Но он прикусил язык. Начальник смерил его взглядом, отчего его галстук заелозил по столу, и на секунду прищурился, высматривая, что в нём изменилось.
– Ну, не хотите, не рассказывайте. Мне всё равно. Только закройте за собой дверь.
– А пожалуйста? – неожиданно для себя выпалил Т.
– Что, «пожалуйста»?
– Пожалуйста, закройте дверь. Разве вас не учили волшебному слову?
Впервые за долгую службу раздражение, которое вызывал начальник, прорвалось у Т. наружу. И он испугался. За месяц он отвык от мира взрослых, и мог легко наделать глупостей. Развернувшись на каблуках, он быстро вышел.
В институте проходили очередную переаттестацию. На предмет соответствия занимаемой должности предъявляли годовые отчёты и научные публикации. Готовились, будто к суду. А судьи кто? Да, кто судьи? Все эти люди в комиссии, откуда они? Унизительная процедура, почище школьных экзаменов. Точнее она их продолжение. Из школы никуда не деться. К тому же, очередное веяние времени, требовалось заключение психолога. Это-то зачем? Институт – не клиника для душевнобольных. Хотя, как знать. Может, так и есть. Собрались же у кабинета психолога, устроив перекличку, образовали очередь (как же, всё должно быть по порядку, они же научные сотрудники!). Слава богу, его там нет! Все эти цветовые тесты Люшера, чернильные пятна Роршаха… Какое отношение они имеют к нему? Он – не дальтоник. Это он и так знает. И не голубой. Это он тоже знает. Вот и весь «люшер». А в «роршахе» видит давно одно и то же: голую женщину. Вот она нагнулась, вот села, вот лежит… И о чём это говорит? Ни о чём, кроме многолетнего воздержания, точнее отсутствия близости с женщиной. В детстве он не хотел переспать с матерью и убить отца, если что. Так бы он и залепил психологу. Да, он обычный, средний, ничем не выделяющийся. И дальше мастурбации дело не пошло. Зачем тесты? Это он и сам знает. А разве сослуживцы нет? Нет, школа определённо лучше. Здесь он бы взбесился. А они терпят. И кто же сошёл с ума?
Жена в дни зарплат начинала разговор издалека. Интересовалась здоровьем, передавала привет от сына, а потом доставала из халата неоплаченные счета. Так случилось и в этот раз. Но Т. пресёк её вступление, сразу выложив деньги на стол.
– Этого хватит. – Полувопрос-полуутверждение. – Раз-два-три, давай при мне ты их сочти.
Он произнёс это с какой-то детской игривостью, но жена поняла по-своему, решив, что он кого-то завёл.
– Рада за тебя, – сказала она, сгребая купюры. – Вижу, у тебя перемены.
Т. замер. Мгновенье смотрел на неё, пытаясь определить, знает она что-нибудь или нет, потом, щёлкнув пальцами, ушёл в свою комнату. Получать пухлые конверты было приятно, но разве они того стоили? Приходилось постоянно играть, притворяться. К тому же в школе ему устроили настоящую травлю, даже тихони пытались теперь его задеть. Он превратился в чудаковатого «Дядьсашу», с которым можно всё. Закрывшись в комнате, Т. кусал заусенцы и думал, что дети, взрослые и старики – это разные подвиды хомо сапиенс. И они не могут ужиться друг с другом. Как любые хищники. На взрослом проверяли границы дозволенного, и это превратилось в игру. Растянувшись на диване, Т. вспоминал своих маленьких палачей, неотвязных, как комары. Они были изобретательны.
– Тупишь дядя, – надували они пузыри жевательной резинки. – И тебя снова оставят на второй год.
Но разве можно их осуждать? Их заключили в школьную клетку, а его бросили к ним на съедение. Он провоцировал их своей беспомощностью, а его кровь их только возбуждала.
– Екатерина Марковна! – тянули они руку на «контрольной». – Дядя Саша у меня списывает.
Это была ложь, но Т. непроизвольно краснел. Они не знали пощады. Дошло до того, что, завалились гурьбой к директору:
– А дядя Саша в туалете курит!
Т. готов был их убить. «Гадёныши! – прятался он от них на школьном дворе. – Маленькие, гнусные твари!» Он сплёвывал слюну, жёлтую от табака, и представлял их выросшими: лазейки в заборе станут для них слишком узкими, платяные шкафы перестанут служить убежищем, когда надо спрятаться от наказания, а в лифте не нужно будет вставать на цыпочки, чтобы нажать кнопку своего этажа. Что ещё? Ожидание Деда Мороза с рождественскими подарками сменится надеждой на служебное повышение, а место мультфильмов займут вечерние выпуски новостей. Вот, пожалуй, и всё. Но в глубине они останутся теми же. Первоклассники едва научились писать, но, выпросив у него номер «мобильного», слали односложные SMS: «Болбес», «Страшыла», так что пришлось его отключить. Список их издевательств казался бесконечным. Т. пробовал отвечать, но оказался гораздо уязвимее. Так было и в первое его обучение. Укусы, подначки, грызня. Детские коллективы заставляют проходить через это, но он не выдержал. После очередной выходки, когда ему кричали: «Рыжий, рыжий – глаз бесстыжий!», – сейчас это казалось обыкновенной глупостью, но тогда выглядело иначе, – Т. пожаловался родителям. Отец смерил его презрительным взглядом, а мать отвела ко врачу, где ему диагностировали синдром Аспергера, выявив легкую форму аутизма. Кончилось тем, что его стали пичкать таблетками, от которых кружилась голова, и клонило в сон. А что ещё они могли сделать? Перевести в другую школу? Но везде творится одно и то же. И теперь всё повторялось. Значит, дело не в возрасте. Хрустя суставами, Т. с ненавистью глядел с задней парты на крохотных созданий, лишённых представлений о добре и зле, и ужасался, как быстро стиралась между ними грань.
Теперь во сне Т. всё чаще был ребёнком, который снова проводил лето на даче. Лил дождь, он лежал в постели и смотрел, как, стекая по стеклу, капли исчезали за деревянной рамой. Каникулы заканчивались, на носу была школа, и от этого делалось грустно. Загибая пальцы, Т. пересчитал оставшиеся дни августа, когда надо было возвращаться в город, в комнату с узким, немытым окном, за которым тянулся молодой тополь, возвращаться к учебникам, школьному расписанию и визгливым окрикам матери: «Никакого телевизора, ты не сделал уроки!» Во сне Т. снова слышал её голос, которому, он знал, придётся подчиниться, и от обиды ему хотелось плакать. Александр Т. сжимал кулаки и просыпался – в комнате с узким, немытым окном, за которым разросшийся тополь скрёб ветвями крышу. Была осень, как и во сне, лил дождь, и ему предстояло идти в школу.
Он думал (прислушиваясь к дождю, ожидая звонка будильника):
Почему детство представляется безоблачным и беззаботным? Потому что всё плохое в нём забывается? Или потому что дальше бывает только хуже? Но скорее всего из-за надежд, незнание – великая сила, потому что питает иллюзии о взрослым мире, в стоячее болото которого впадает река детства. С этим, пожалуй, разобрались. А что хорошего в школе? Борьба за место в классной иерархии, постоянная демонстрация превосходства… Здесь готовят к жизни, но занятия для этого только прикрытие, а главные уроки преподаются на переменах и на школьном дворе.
На улице по-прежнему шёл дождь.
Отопление ещё не включили, и было холодно даже под одеялом.
Утопив кнопку будильника, Александр Т. попытался вспомнить, как пошёл в школу его сын. Провожал ли он его первого сентября? Вряд ли, он же работал. Да, конечно, он бы запомнил. Потому что сын посещал ту же самую школу. А потом? Может, готовил с ним уроки? Нет, этим занималась жена. И ей же он предоставил нездоровую атмосферу родительских собраний, где соревнуются, чей ребёнок лучше. Что вообще он знал о сыне? Как звали его первую учительницу? Т. не смог вспомнить. Он даже не знал, как сын учился. В старших классах плохо, и едва не бросил школу. Но в младших? Когда у него всё пошло не так? Может, он тоже не прижился в классе? А он, отец, не знал. Почему? Испугался его детства, живо напомнившего бы о своём? Похоже, так. И он переложил всё на плечи жены. Но теперь деваться было некуда. Т. подумал, что его теперешнее положение в каком-то смысле расплата за равнодушие. Все родители проходят школу второй раз, а он этого избежал. И вот теперь школа настигла его. Будто ему было предопределено снова пройти через возраст, который оставил шрам на всю жизнь. Возможно, школа была для него кушеткой психоаналитика, а эксперимент – погружением в прошлое, которое взывало к исправлению. Нет, это уж чересчур. Прошлое можно искупить, но не исправить, к тому же, в его возрасте виден уже другой берег, и работа над ошибками теряла смысл. Зачем проходить через унижения, которые он старался забыть? У каждого свой крест, и менять что-то уже бесполезно. Он слишком привык к себе, слишком любил свои не совершённые поступки, не сделанные ошибки и не отпущенные грехи. Так стоило ли копаться в прошлом? Стоило ли его переписывать? Нет, он совершенно свыкся с историей своей жизни, или с тем, что считал таковой, его вполне устраивала сыгранная роль, которую оставалось довести до конца, не испортив предыдущей драматургии, на переправе – а ему она скоро предстояла – коней не меняют, так что глупо переживать всё заново, отказавшись от выдумки, с которой сжился, сплёлся ветвями, сросся корнями; это значило бы рвать по живому, отказаться от собственного «я», которое эта история, выдуманная задним числом, и составляла.
Выкурив сигарету натощак вместо завтрака, Т. вышел из дома.
Школа стояла на пригорке, а младшие классы занимали в ней четвёртый, верхний этаж, откуда были видны окна его квартиры, и, выходя на переменах в коридор, Т. гадал, чем занимается жена, как в детстве, определял, дома ли родители. У отца была глазная болезнь, и днём, он зашторивал своё окно от солнечного света. А мать своё, наоборот, раздёргивала, и по занавескам было легко понять, кто из них дома. Присутствие в квартире родителей вызывало у Т. безотчётную радость, а теперь он думал о жене, как о посторонней, называя её «она», точно забыв её имя. «Она, верно, вышла в магазин» или «Она болтает по телефону, раз не мелькает в окне». Связь, сакральная связь с домом была утрачена. И всё же на переменах, он, как прежде, отворачивался к окну, и, сгибаясь над цветочными горшками, облокачивался о подоконник, который раньше доходил ему до подбородка. Возможно, здесь стоял и его сын, гадая, дома ли отец, ожидая, что он встретит его из школы и спросит, как прошёл день. Но он не спрашивал. Никогда. Т. запускал пятерню в шевелюру, разглаживая непослушные волосы, будто вычёсывал из них колтуны. Выходит, он был плохим отцом, и в том, что сын переехал, была доля его вины. Т. вдруг подумал, что сын был зачат без любви. Как и он сам. Как и миллионы других, которых родили, чтобы привязать мужчину. Обычная история. В их появления на свет была вполне определённая цель, и теперь им не стоило искать особого смысла в своей жизни. За них его уже нашли их матери.
– Дядьсаш! – оторвал его от подоконника «вихрастый». – Будешь играть в чехарду?
Принимать в чём-либо участие означает играть роль. Пусть даже роль короля. Но спектакль всё равно принадлежит кому-то другому. И уж точно никому из актёров. Или сразу всем. Но никогда – публике. Александр Т., в отличие от своей жены, не любил театра и давно зарёкся участвовать в представлениях. Он был отшельником, державшимся вдалеке от течения жизни, и заползавшим от него под коряги своего одиночества. А тут такое. Ученик в школе. С портфелем и пеналом. Снова зубрит таблицу умножения. Да ещё спустя столько лет. Поначалу он кое-как справлялся. Но когда приблизились каникулы, был уже на грани нервного срыва. Одноклассники, казалось, задались целью вогнать его в гроб. День ото дня, они становились всё несноснее, заключив между собой перемирие, сосредоточили весь огонь на нём. Обхватив за шею, висли, как мартышки, крича в ухо, чтобы их отпустили. Или подкладывали в портфель дохлую мышь. Т. уже не представлял, что делать. А что он мог предпринять? Не так уж и много. Можно было бы как-то выделиться, скажем, выиграть какую-нибудь олимпиаду – уж на это его бы хватило, – можно было получить за неё почётную грамоту, повесить её на стену, как раньше, когда он ещё гордился подобной ерундой, но и это не добавило бы ему авторитета, кто уважает «ботаников», даже учителя, бывшие когда-то учениками, смотрят на них с тайным неудовольствием, а хвалят постольку поскольку. Впрочем, до участия в олимпиаде его бы не допустили, всё имеет свои границы, даже абсурд. Ещё можно было добиваться перевода в другой класс, но там бы всё наверняка повторилась. Выход оставался один: всё бросить, уволившись из института. Хотя почему его обязательно уволят? Нет, ещё не всё потеряно, он, как и думал, запишется на приём к директору института, пускай даже через голову своего начальника, и тот не посмеет ему отказать, в конце концов, он – старейший сотрудник, а единственное, чего хочет, так это чтобы всё вернулось на круги своя. Разве это много? Нет, это мало. Совсем мало. Можно сказать, даже маловато. Чудовищно маловато. Даже обидно, что у него такие ничтожные амбиции. Институт, трамвай, нищенская зарплата. Но разве он один такой? Жизнь, как цыганка, обещает много, а предоставляет тюремную пайку. И то в лучшем случае. Да, и эти крохи она заставляет принимать за счастье. Он так прямо и скажет директору, выложит всё начистоту. В сущности, у него ничтожная просьба, директору ничего не стоит её удовлетворить, а будет даже приятно почувствовать себя человеком. Да, ему представится шанс проявить милосердие, доброта укрепит его репутацию как руководителя, с учётом того, что станет известна всему институту. Ну а если нет, что поделать, эксперимент оказался ему не по зубам. Эксперимент? А что он знает о нём? Ему предложили стать курьёзным персонажем в пьесе с непредсказуемым финалом, где суфлёром выступали обстоятельства. Не более того. И тут в голову Александру Т. пришла счастливая мысль. Он вдруг подумал, что, прежде чем уйти из школы, может позволить себе импровизацию. Например, попросить о переводе в старшие классы. Или даже окончить школу экстерном. В конце концов, он ничем не рискует. Можно попробовать. В самом деле, почему нет?

Из дневника Александра Т., ученик 1 «А» класса.
«Конец октября, и тротуары секут холодные дожди.
Вчера я спросил у Екатерины Марковны, могу ли заполнить учебные тесты, чтобы перейти в старшие классы. Заикнуться о выпускных экзаменах я не посмел. Для начала хватило бы и этого. Она ответила, что такие вещи решает директор. Когда сегодня он принял меня, стало ясно, что его на мой счёт уже предупредили.
– Почему бы и нет. Надеюсь, с начальством у вас согласовано?
Мне показалось, у него промелькнула настороженность.
– Не сомневайтесь, – сказал я, как можно увереннее.
Он заметно оживился.
– Ну, тогда за нами дело не станет. За какой класс вы хотите сдать?
Об этом я не подумал. Я надеялся, что меня переведут без экзаменов.
– Мне нужно ознакомиться с программой.
– Отлично, я скажу Екатерине Марковне, она снабдит вас методичками.
Мы пожали руки, и я снова отметил, какие у него потные ладони. Наконец-то в моём положении появился просвет».
Через три дня.
«Кошмар! Сказал жене, что взял больничный, и целый день пытаюсь освежить в памяти школьную программу. Напрасный труд: я не смогу сдать выпускные экзамены! Максимум за десять классов. И то, если на каникулах засяду за учебники. Из головы всё выветрилось, все эти пестики и тычинки, квадратные уравнения, взятие каких-то городов, деепричастные обороты, силлогизмы, физические законы, поэмы, написанные сотни лет назад, чьи-то биографии, дорисованные сегодняшним днём, прошлое, выкроенное по лекалу настоящего – худо-бедно я прожил без всего этого. И вряд ли осилю заново: уже не та память, рассеивается внимание. Среди билетов по математике оказалась знакомая задача. “Когда галки сели по две на палку, то одна палка осталась лишней, а когда сели по одной, то одной галке не хватило палки. Сколько было галок и сколько было палок?” Задача простая, на составление уравнения, но, написав его, я вдруг почувствовал себя галкой, которой не хватило палки, и которая мечется с криками при полном равнодушии остальных. После этого мне стало не до решения. И всё же надо с чего-то начать. С географии? Ну, её-то я знаю: мир огромный, а живут везде одинаково. Так и сказать на экзамене? Но это вряд ли оценят. Вернее, оценят на «неуд». А история? Это то, чего нет. Заявить, что нет никакой всеобщей истории, а есть только личная, и это – наше прошлое? Взять, так прямо и заявить, что прошлое всегда кому-то принадлежит, а знаем мы, с оговорками, да, с определённой долей условности, только своё. Однако кто будет слушать про мою жизнь. У преподавателей есть своя. Или её нет, какая разница, опять будет «неуд». Зоология? Конечно, куда ж без неё, она на каждом шагу, я уже давно вижу кругом один зверинец. Особенно в школе. Что там ещё? Анатомия. Ну, это совсем просто. Скелет, мышцы, артерии. Их разрушит болезнь, которую зовут смерть. Одна для всех, эта болезнь неизлечима, а её инкубационный период длится жизнь. Очередной «неуд». На сарказме со школьными учителями далеко не уедешь, какие могут быть шутки, когда дело касается их предмета. К чёрту! Чем заново учить эту чушь, лучше уволиться. И куда идти? Биссектриса – это крыса, которая бегает по углам и делит угол пополам. Но я – не биссектриса, чтобы так ловко устроиться, в моём возрасте по углам уже не побегаешь, а делить мне совершенно нечего. Жена смотрит телевизор. Надо не забыть спрятать учебники, иначе она подумает, что я рехнулся. А может, так оно и есть? Пифагоровы штаны во все стороны равны. Я курю, тупо уставившись в окно, за которым повисла ночь, думаю, что всё это уже было, не со мной, но было, можно, как это принято у сумасшедших, поговорить с собой, выяснив с кем же всё-таки это было, но я молчу, не в силах вспомнить того другого – а избавиться от этого чувства, чувства его присутствия, тоже невозможно, может быть, как раз поэтому, – и я курю, глядя на звёзды, молчу, курю…»

К экзаменам Т. готовился усиленно. Штудировал взятые в школе методички, а если возникали вопросы, справлялся на интернетовских форумах. Только сейчас он понял, сколько всего недоучил, и сколько переучил лишнего. Раньше он гордился прочитанными книгами, а после нескольких дней проведённых за учебниками, стал гордиться теми, которые не открывал. Зачем они? Все эти формулы, физические, химические, алгебраические. Разве они помогут в трудную минуту? Или сделают счастливее?
Он думал (листая альбомы с музейными репродукциями):
А искусство? Нужно ли оно? Искусство отражает мир в своём кривом зеркале, искажая его первозданную наготу. Художники пытаются запечатлеть его, но запечатлевают лишь свои фантазии, потому что мир не имеет цвета, и чтобы увидеть его краски, надо быть слепым. Всё зависит от восприятия, а художники навязывают своё, и потом всю жизнь не уйти от сформированного ими вкуса, от оценок критиков, от того, что стало историей искусства. Но почему стало то, а не другое? Как знать, стало ли лучшее? Или оно стало лучшим спустя века?
Он продолжал думать (листая хрестоматию по литературе):
Да, всё зависит от восприятия. Комедия может расстроить, а трагедия насмешить. И только классика неизменно скучна. Как старик, переживший своё время, и не осознавший этого. Что он там бубнит в углу: бу-бу-бу, его всё равно никто не слушает.
Засыпал Т. с учебниками, как в университете, после которого ещё долго сдавал по ночам экзамены. И теперь его снова преследовали кошмары. Просыпаясь посреди ночи, он хохотал на ними. А когда засыпал снова, они возвращались. Особенно навязчивым был тот, в котором он, стоя у школьной доски, путал треченто и кватроченто, неоклассицизм и барокко, импрессионизм и арт нуво…

Они не проявили к нему снисхождения. Учителя из экзаменационной комиссии. В течение нескольких дней они гоняли его по всем предметам. Они сбивали Т., точно перед ними стояла задача его срезать. Благосклонной оставалась только Екатерина Марковна. Ей хотелось быстрее от него избавиться, и, когда он терялся, она задавала наводящие вопросы.
– Ну, с галогенами у вас явный пробел, – уличал его преподаватель химии.
– Вы не можете перечислить признаки равенства треугольников, – выносил приговор математик.
– Что ж, пойдёмте дальше, пропустив античность, – иронизировал историк.
Т. выводил из себя их важный вид, то нескрываемое превосходство, с которым его экзаменовали, выставляя свои знания. «Жалкие учителишки! – хотелось закричать ему. – Серые школьные попугайчики!» Экзаменаторы получили возможность его унизить, сделать из него идиота, и они издевались, не уступая в изощрённости первоклассникам, от которых он хотел сбежать. Т. не получил никаких поблажек, на которые в глубине надеялся, ему не сделали скидку на возраст, с ним вели себя так, будто не видели в его экзамене ничего необычного, да они просто чокнутые, эти учителя! В глазах Т. их оправдывало только одно – возможно, это было частью эксперимента. Александру Т. вспомнился другой эксперимент, в котором случайные прохожие «убивали» постороннего человека, после того, как им объясняли, что он – преступник, и без него мир стал бы чище. Что-то вроде эксперимента Милграмма. Подчинение авторитету, власть, безнаказанность делали из каждого палача. Потому что это заложено в человеческой природе. Так стоило ли удивляться, что с ним ведут таким образом. Они просто вошли в роль. Но кто им разрешил? Кто – авторитет? Т. многого не знал, ещё больше забыл, но он жил слишком долго, и зачастую отвечал правильно. Этого хватало, чтобы получать «удовлетворительно».
– При ваших знаниях мы не можем поставить балл выше, – подвёл черту председатель школьной комиссии. – Впрочем, вы должны быть довольны.
Т. едва сдержался. Ему было поздно становиться учёным. Неужели, это непонятно. А для обычного смертного он справился не плохо. Совсем даже. Ещё неизвестно, как бы выглядели они сами, устрой им такое. Т. мог бы прочитать целую лекцию. Что-то вроде этого: «Чем наша эпоха отличается от Средневековья кроме телевизора? Кто виноват, что мир погряз в суевериях, а достижения человечества не развивают отдельного человека? Виноваты вы, педагоги! Вы не можете научить жить, значит всем вашим знаниям грош цена!» Да, Т. мог бы в свою очередь предъявить им претензии, упрекнуть всю их учительскую касту от имени, ни много, ни мало, всего человечества (от такого им было уж точно не откреститься!), но он встретил решение комиссии с каменным лицом. Он давно привык, что его лишь ставят в известность. После университета отправив в научный институт, к которому у него не лежала душа. Потом запихнув в отдел, где он четверть века просиживал штаны. Женщина поставила его в известность, что у него будет ребёнок. Женитьба поставила перед необходимостью обеспечивать семью. А теперь его ставили в известность, что необходимо учиться заново. И никто не интересовался его мнением.
А может, его и не было?
Ещё не облетела листва, как Александра Т. перевели в старший класс. Он был на седьмом небе. Значит, он ещё на что-то способен, раз одолел десять классов! Это нужно было отметить. Надо обязательно устроить вечеринку. С вином, поздравлениями, танцами. Но отметить это, как и всё остальное, Александру Т. было не с кем. С возрастом он отдалился от немногочисленных знакомых, которым при встрече едва кивал. Он поступил так сознательно, нисколько не жалея, придя к очевидной истине: прошлого нет, а держаться стоит лишь за настоящее. Это была мудрость старости. Но теперь, на бульваре, Т. часто перебирал свою жизнь: на какой развилке он свернул на тропу одиночества, почему отгородился от мира. Может, потому что знал о нём слишком много? На работе Т. проводил социологические опросы: какие марки одежды вы носите? за какую футбольную команду болеете? какие предпочитаете сорта вина? Были и другие, такие же важные, так что за четверть века он наслушался достаточно, чтобы заткнуть уши и ничему не удивляться. Ему казалось, что он досконально изучил человеческую природу, познал мир настолько, чтобы от него забаррикадироваться. Днём Т. не произносил и десятка слов, только когда к этому вынуждали служебные обязанности, а вечерами задёргивал тяжёлые гардины, включал ночник и ставил оставшиеся от отца граммофонные пластинки. Его вкус ограничивался эпохой барокко, и музыка, которой было четыреста лет, надёжно защищала его от происходившего за окном. В сравнение с ней все казалось мелким. Прикрыв глаза, Т. сливался с аккордами, и мир для него переставал существовать. Постепенно он превратился в комнатное растение, которое переставляют с места на место, а оно всюду приживается. И с годами делался всё незаметнее. С ним никто не сходился, но и ему никто не был нужен. Т. был уверен, что таков закон жизни, что все являются в мир пустыми и лёгкими, чтобы летать по нему, как воздушные шары, а, отяжелев, превращаются в чучела, набитые прошлым. У каждого оно своё, и другой не сможет его понять, даже если захочет. К тому же он злой, этот другой. Такой же, как и сам Т., когда нарушали его привычное одиночество.
Идти на бульвар было уже холодно, к тому же в последнее его пребывание случилось небольшое происшествие, отбившее охоту туда приходить, так, ничего особенного, пустяк, но осадок, как говорится, остался, и теперь это место навевало неприятные воспоминания. Итак, на бульваре Т. расположился с книгой, какой-то скучный детектив, в котором он уже потерял нить сюжета, лениво переворачивал страницы, готовый вздремнуть, да, он был бы совсем не против растянуться на лавочке, но напротив опустились две молодые мамы и пока их дети ковырялись в песочнице и шуршали опавшей листвой, трещали обо всём на свете – мужьях, свекровях, губной помаде, духах, подругах, нижнем белье (между прочим Т. узнал, чем стринги лучше обычных женских трусиков, и чем хуже), диетах, обменивались свежими сплетнями о «звёздах», не стесняясь чужим присутствием, говорили в полный голос, иногда срываясь на визг, делая замечания детям, когда те с рёвом утыкались им в колени, жалуясь, что у них отняли совки, – делать замечания им самим было бесполезно, материнский инстинкт, животная уверенность самки в том, что на свете существует только она и её детёныш, и больше никого. Т. несколько раз выразительно, как ему показалось, посмотрел – результат нулевой, в надежде, что они скоро уйдут, выждал какое-то время, а потом пересел на лавочку подальше. Он – мизантроп? Или просто невротик? А может, и то и другое? Как бы там ни было, убивая время после школы, Т. шёл теперь в районную библиотеку, где, обложившись учебниками, готовил уроки.
– Вы репетитор? – не удержавшись, спросила его раз библиотекарша с редкими прилизанными волосами.
– У меня внук отстающий, – нашёлся Т. – Приходиться подтягивать.
– О, сейчас такая сложная программа!
Любопытство сменилось благосклонностью. С тех пор выдавая книги, она улыбалась, и они обменивались короткими фразами. Библиотекарша спрашивала про внука, он сочинял очередной рассказ про то, как старается найти язык с маленьким непоседой. Его фантазии делались всё причудливее, речи всё убедительнее, и постепенно он настолько вошёл в роль, что ему стало казаться, будто он и в самом деле заботливый дед.
В старшем классе Александра Т. приняли настороженно. Учителя не обмолвились ни словом о его экзаменах, и одноклассники решили, что его прислали с инспекцией. Всё сходилось – вначале он проверял младшие классы, а теперь взялся за них. Миф был Т. на руку, и он всячески его поддерживал. На уроках загадочно щурился, склоняясь над блокнотом, будто делал в нём какие-то записи, а на самом деле выводя бессмысленные каракули. На большой перемене он брал в буфете стакан чая и булку с марципаном, которую съедал за учительским столом, обычно пустовавшем в углу, как музейный экспонат. Т. не был голоден, но подчёркивал этим свою исключительность, в надежде набрать вес у одноклассников. Однако время работало против него. Его уловок хватило на неделю. К нему привыкли, и это снова уравняло его со всеми. Он старался держаться обособленно. Но одноклассники не оставляли наедине с собой, они галдели, кривлялись, толкали в спину так, что, обернувшись, невозможно было определить обидчика, учителя теребили на уроках постоянными вопросами, обращёнными, казалось Т., по большей частью к нему. Учителям Т. годился если не в отцы, то в старшие братья, но, когда они водили по журналу пальцем, сжимался от страха. Если пуля пролетала мимо, он облегчённо вздыхал, а услышав свою фамилию, выходил, как на расстрел, отворачиваясь к доске, будто к стенке. Краснея, он чертил на ней мелом, тут же стирал ладонью, забывая про влажную тряпку, пачкал лацканы пиджака, и его сбивчивое бормотание вызывало за спиной дружный смех. Он сразу съехал на «двойки», которые оттопыривали ему карманы. На занятиях Т. грыз заусенцы, но мысли его всё равно разлетались, и он ловил их, как бабочек, пытаясь приземлить на предмете, который монотонным голосом излагал учитель. Хуже всего было с математикой. «Из пункта “А” в пункт “В” движется поезд», – читал он условие задачи и сразу представлял мерцающие в ночи огоньки, пассажиров, курящих в тамбуре, стук колёс, усатого проводника, разносящего по вагону чай, и беседу случайных попутчиков, в которую умещается жизнь. И думал, что каждый на свете отыскивает неизвестное в уравнение, корень которого он сам. Т. с завистью смотрел на одноклассников, которые впитывали, как губка, – от него всё отскакивало, как от стенки горох. Его быстро причислили к отстающим, и он мог гордиться лишь тем, что выбивается среди них в лидеры. Однако им было легче. На «контрольных» им давали списывать, кидали шпаргалки в скомканных бумажных шариках, класс тянул их за уши, а учителя закрывали на это глаза, но Александра Т. подростки обходили стороной. На него не распространялась их круговая порука, по отношению к нему не испытывали ни жалости, ни сострадания. Он был новенький, а значит чужой. Он был взрослый, а значит враг. В армии Александр Т. не служил из-за белого билета. И в школе его освободили от военной подготовки. Подтягиваться на брусьях, бегать наперегонки и лазить по канату, было выше его сил и ниже его достоинства, тут он встал насмерть, написав объяснительную директору. И ему пошли навстречу, освободив также от физкультуры. Но один раз он всё же спустился в спортивный зал. Пока одноклассники кувыркались на матах, он, пристроившись у шведской стенки на узкой скамейке, разглядывал их пружинистые тела, без тени смущения, без намека на сексуальность, вспоминал себя – такая же потная майка, заправленная в трусы, когда в этом же зале часами резался в пинг-понг. И сейчас прижимался к стене всё тот же сложенный пополам теннисный стол. Окантованный по краям белым, он напоминал окно. А когда его раскладывали – пенсне. Разрезанный пополам сеткой, высоту которой измеряли, приставляя ракетку – в разных местах, чтобы избежать перекоса, – стол возвращал к детству. Т. бы и теперь мог подучить пинг-понгу не только одноклассников, но и учителя физкультуры. Он бы сказал примерно так, демонстрируя всё у стола: «При подаче шарик летит со сложным вращением, верхним, нижним или боковым, и, опускаясь на стороне соперника, должен проскакивать два раза, иначе его вернут из-под стола сильным ударом с замахом, которому в этом случае помешает плоскость стола. Все удары делятся на защитные «подрезки» и «подставки», когда ракетку подносят к едва отскочившему шарику, чтобы  сразу переправить его противнику, и атакующие – «накаты», сильные «гасы» и  размашистые «топ-спины». Шарик налево, шарик направо. Стратегия заключается в том, чтобы послать его туда, где нет соперника, предварительно загнав того в другой угол». Да, Александр Т. был когда-то спортивным. Когда-то, совсем недавно. Или когда-то очень давно. Да, он мог бы и сейчас подучить этой игре. Но ей никто не интересовался. Как и им самим.
Проходила неделя за неделей. Работу Александр Т. почти не вспоминал, и ему уже не хотелось туда возвращаться. Он вдруг осознал, что уже ничего не приобретёт там для себя, в отличие от школы, где такая возможность сохранялась. Проще говоря, школа ему начинала нравиться. Он попал в своё прошлое. Те же коридоры, стены, классы. Те же парты, за которыми теперь сидело будущее. То будущее, каким был он сам полвека назад. То, которое придёт ему на смену. Т. не мог вспомнить, когда разминулся со своим временем, а теперь его окружали сразу два. Не взрослый и не подросток, он провалился в зазор между прошлым и настоящим, застряв в безвременье, откуда оба они представлялись чужими. И он оба раза ошибался. Ему казалось, что мир катастрофически глупеет, на глазах превращаясь в один огромный интернат для умственно отсталых. Но это он не нашёл в нём своего места. Он верил, что по сравнению с его юностью, современное образование – профанация. А оно было другим. Т. думал, что с него сняли очки, и он увидел нелепость школьного обучения. «Учат шахматам, а играть придётся в хоккей», – рисовал он будущее одноклассников. Может, для этого он здесь? Чтобы взглянуть на всё в зеркале заднего вида? В этом есть определённый смысл. Если к нему прислушаются, он даст много ценных советов. У него теперь опыт дважды угодившего под каток школьного образования. Т. убедил себя в этом, и ему стало гораздо удобнее. Ради этого можно было и потерпеть. По крайней мере, теперь он знал, зачем подчиняться. Листая учебник обществоведения, Т. ерошил пятернёй волосы, и ему хотелось закричать: «Всё устроено совсем не так!» А выходя на уроке к доске, он повторял заученные параграфы. И делал те же самые ошибка, что и много лет назад. Тогда ему ставили двойки красными чернилами, а теперь гелевой ручкой. Но цвет остался тот же. Он не изменился, как цвет школьных будней, цвет разочарований, цвет щемящей тоски приходившей долгими зимними вечерами, когда уроки уже приготовлены, а спать ещё рано, и заняться совершенно нечем – от телевизора отлучён за какую-то провинность, а читать не хочется, – как цвет солнца, на котором загорают полуголые дети, в то время как приходится сидеть за столом, вычерчивая какой-нибудь проект, просрочить который грозит «хвостом» на лето, и тогда все каникулы будут испорчены. Нет, ничего не меняется, и время идёт по-прежнему выкрашивая дни, как светофор: в красный, в жёлтый, в зелёный…

За это время Александр Т. ещё дважды побывал на работе. В бухгалтерии оба раза его ждал пухлый конверт. К начальнику он больше не заходил.

Что стояло за этим?
Возможно, это была защитная реакция.
А возможно, на его месте так бы поступил любой взрослый.
Скорее всё-таки психологическая защита.
Т. был по-прежнему обескуражен своим положением, может, только чуточку меньше по сравнению с первым классом, но в чём-то, несомненно, даже больше, потому что теперь его больше понимали. И поэтому отнёсся к новым одноклассникам свысока. Дети, что они видели, им ещё далеко до того, чтобы стать людьми. Настоящими, не маменькиными сынками, не молокососами. Конечно, Т. в этом не был оригинален. Старослужащий с лицом иссеченным шрамами презирает новобранца: пороха не нюхал, не хлебал ещё каши, и всё такое; не пересчитал ещё палубой океаны, смеётся над юнгой просолённый матрос, с кожей, задубевшей от ветров. Но что стояло за этим? Я прошёл огонь и воду, сто раз умирал, но выжил, потому что я – бравый солдат, а ты – пушечное мясо; салага, я бороздил океаны на всех посудинах, сходил по трапу во всех портах, пьянствовал во всех трактирах, моё семя разбросано по всему миру, одним словом, я – морской волк. Превосходство, надутые щёки. Но что стояло за этим? И Т. вдруг осознал: страх признаться в собственной несостоятельности. Но школа лишила Т. высокомерия. Здесь он понял, что любое самомнение – пустое. Да, его одноклассникам только предстояло стать Александрами Т. – глупо жениться, вкалывать за копейки и коротать вечера у телевизора. Чем он отличался от них? Профессиональными навыками. И тем, что его биологические клетки делились медленнее. Гораздо медленнее. Они почти остановились. Как у мертвеца. Слушая вполуха преподавателей, Т. с задней парты рассматривал крутые, розовевшие затылки. Волосы на них густые, и ещё не перебежали на грудь. Глядя на его лысевших ровесников, их обладатели наверняка удивляются, зачем те ходят в парикмахерскую. Но они видят только одну сторону, стричь, действительно, нечего, но именно поэтому приходится делать это всё чаще. Они мечтают о бороде и усах, не сознавая, что те вырастают раз и навсегда. Избавленные от утренней повинности подставлять щёки бритве, они не понимают своего счастья. И так во всём. «Во взрослении нет ничего хорошего, – хотелось закричать Т. – Ровным счётом ничего».
Он всматривался пристальнее.
Он вспоминал.
А что хорошего в их возрасте? Гормональная буря, которая гонит вперёд, не давая ни оглянуться, ни задуматься. Пока они ещё держатся вместе, а потом жизнь разведёт, распихает их по своим карманам, и они будут в одиночестве тянуть свой век. Так было, и так будет. Александр Т. хотел рассказать им о будущем, которое для него стало уже прошлым. Но кто бы стал его слушать? Они слышали только себя. Или своих сверстников. И услышанное у них не задерживалось. Что с них взять, переходный возраст. А у него разве нет? Между собой подростки общались на сленге, в который прятались, как в раковину. Они создавали свой мир, потому что не могли пока устроиться во взрослом. Так было и с его поколением, так будет всегда.
И Т. вдруг захотелось разрушить заведённый порядок.
Замерев с прилипшей к неподвижным пальцам ручкой, он представил:
В отчаянной попытке стать своим он начал подделываться под их речь. Он говорил теперь: «Класс!», «Жесть!» и «Мега круто!». Вместо обычного «Как жизнь?», произносил скороговоркой «Чёкак?», а после трудного урока, когда объяснения преподавателя давались тяжело, крутил у виска: «Вынос моска!». Он выражался как подросток, но его суждения оставались взрослыми, и это несоответствие поражало его самого. Он выучил названия всех модных рок-групп и даже проколол ухо, вдев серьгу. Он приносил в класс цветные журнальные вклейки, изображавшие певцов и футболистов, дарил их всем без разбора, а на школьном дворе щедро угощал сигаретами. И что толку? Каков был бы  результат?
Глядя с задней парты поверх склонённых затылков, Александр Т. продолжил представлять:
Несмотря на все старания, желающих получить его вклейки не находилось, а курильщики, поблагодарив, отходили, образуя свой круг. Но он удвоил свои усилия. Он был готов на всё, чтобы сдружиться с однокашниками. Может, в этом и состояла цель эксперимента? Посмотреть, преодолеет ли он возрастной барьер. Разрушит ли стену непонимания. Чтобы казаться моложе, он сбрил бородку, коротко постригся. Это выглядело смешным, но он этого не замечал. Он влез в узкие, протёртые джинсы и кожаную куртку с металлическими кольцами на рукавах. Она была вызывающе претенциозна, он едва пересилил себя. Он лез из кожи, чтобы стать похожим на их кумиров. Но всё было напрасно, им никто не интересовался. Тогда он изменил тактику, точнее вернулся к старой. Он по-прежнему съедал в буфете за учительским столом марципан, сдвигал брови, чтобы казаться важным, а проходя по коридору, как арестант, складывал за спиной руки. Он теперь и сам по большей части хранил молчание, а при случайном разговоре запускал ладонь за борт пиджака. Но всё это уже не действовало. Он боялся, что его будут презирать. Но случилось худшее. Его перестали замечать.
– Почему не записываете? – вернул его к действительности учитель.
Вздрогнув, Александр Т. склонился над партой.
Со временем Александр Т. стал для одноклассников такой же деталью пейзажа, как фикус в горшке с чернозёмом. Или старый хромой охранник в раздевалке, вечно окрикивающий хриплым, прокуренным голосом, на который никто не реагировал. И только однажды, когда он, как обычно, подпирал стену, к нему подошёл Денис «Чегодаш», безнадёжный двоечник и закоренелый прогульщик.
– И что ты здесь делаешь? – облокотившись о стену, спросил он, глядя в глаза.
– Не знаю, – честно признался Т. – А ты?
– И я не знаю, – серьёзно ответил «Чегодаш», уставившись в пол.
Денис был из бедной семьи, и своё прозвище получил за постоянное попрошайничество. Куря в туалете, «Чегодаш» пускал дым в разбитую форточку, дул из бутылки пиво, которое проносил под свитером, воткнув в джинсы под ремень, и тремя пальцами, будто крестясь, таскал из сального пакетика хрустящие чипсы. Когда раздавался звонок, он прятал окурок в карман, а недопитую бутылку ставил за сливной бачок. Вытерев ладони подмышками, засовывал их в карманы и в развалку брёл на урок.
Александр Т. стал присматриваться к Чегодашу. И чем дальше, тем больше находил между ними сходство. Они вполне могли подружиться – отверженные, неприкаянные, изгои. Т. стал покупать Чегодашу пиво. Тот благодарил, но не задерживался. Брал бутылку за горлышко, и, засунув под свитер, не оборачиваясь, шёл по коридору. Александр Т. смотрел ему вслед. И собственная жизнь представлялась ему ушедший вместе с ним.

Из дневника Александра Т., ученика 10 «Б» класса.
«Одноклассники меня по-прежнему игнорируют. Как и остальная школа. Когда после занятий мы толпимся в гардеробе – из солидарности я перестал раздеваться в учительской, – то единственное лицо, которое время от времени на меня посматривает – моё собственное, всплывая в зеркале, висящем при входе. Два выцветших карих глаза, усталых и немного испуганных, в которых я узнаю себя. И всё. Даже девочки, прихорашиваясь у зеркала, а уж они должны точно видеть меня в нём, не задерживают на мне взгляда. Для всех я пустое место. У меня за плечами жизнь, но она никому не интересна. Всем безразличен мой опыт. И так всегда. Поэтому человечество топчется на месте, не продвигаясь ни на шаг с каждым новым поколением. Что изменилось с тех пор, как я закончил школу? Что вообще меняется? Учителя годами крутят свою пластинку, и немногочисленные факты, которым едва найдено объяснение, предстают в их передаче теорией всего. Зачем демонстрировать всесилие науки, убеждая, что мы всё знаем, а если чего-то и не знаем, то узнаем в самое ближайшее время? Почему не учить удивляться тому малому, что нам известно? Ясно, что чем больше мы узнаем, тем быстрее нарастает площадь соприкосновения с неведомым. Кажется, это называется сферой Паскаля. Но учителя доказывают, что держат за хвост абсолютную истину. Одна их логика чего стоит! Треугольник АВС равен треугольнику А штрих, В штрих, С штрих, значит… Ничего не значит! Аксиомы и теоремы, начинающиеся с геометрии, ею же и заканчиваются. На уроках мне хочется крикнуть: “Не надо лгать! Я достаточно пожил и множество раз наблюдал, как опровергаются непреложные истины. Почему вы считаете науку всемогущей? Боитесь, что иначе воспитаете невротиков? После гибели богов, взяв на себя их роль, страхуете от безумия? Защищаете от ужаса остаться один на один с ничто? Конечно, хочется верить в абсолютную истину, а не в горсть произвольных мифов. Хочется прожить внутри искусственной сферы, имея в поводырях всезнающего учёного, раз уж Бог умер. Но я уже не ребёнок! Не морочьте голову, я знаю, что ваши теории рано или поздно окажутся неправильными!”.
Но я молча слушаю. Образование – это зомбирование. Эксперимент ставят над миром. При этом неудачный».

На уроках Александр Т. по-прежнему витал в облаках. На «ботанике», повторный курс которой бегло проводил биолог, он рассматривал цветные изображения жуков и думал, что у каждого есть свои жвалы. А на сменившей её «литературе», ещё пребывая в своих мыслях, сочинял стихотворение про людей-насекомых, рифмуя «жвалы» и «жало». Если мир – это джунгли, то кто в них он? Уж точно не хищник. Не лев, не орёл, не акула. Кто бы сомневался. А если жизнь – одна длинная пищевая цепочка, то он в ней низшее звено. Т. механически трогал наметившиеся залысины, считал, сколько осталось уроков, а когда возвращался в комнату с узким, немытым окном, происходившее снова казалось ему дурной фантасмагорией. Ну, какой из него школьник, бред, да и только. Однако он опять в школе, которую покинул сорок назад, с портфелем, набитым учебниками, в пиджаке с протёртыми локтями, боится опозданий, двоек, учителей, хулиганских выходок однокашников, и это – факт. Может, это не он? Может, стоило думать о себе в третьем лице? Может, это не Александр Т., а какой-то незнакомец чужой для него рукой давит утром кнопку будильника, варит всмятку яйца, поспешно хватает портфель, который держит подмышкой, пока поворачивает в двери ключ, а потом несёт за потрескавшуюся ручку, вспоминая дорогой школьное расписание и повторяя выученные стихотворения? Но себя не обманешь, это – он. И от этого никуда не деться. Как не деться от детских страхов, засевших глубоко в мозгу, давно, казалось, забытых, но готовых всплыть в самый неподходящий момент, как подводная лодка, чтобы изрешетить очередями крупнокалиберного пулемёта. Они не изжиты, эти страхи – страх раздражённого взрослого, невыполненного задания, неправильного ответа, как и более ранние, младенческие, обнаруживающие себя снова в застрявшем лифте, тесной, обтягивающей рубашке, плотной толпе, когда пробуждается первородный ужас, испытанный грудничком – распеленавшись, ползать голым по колыбели, впотьмах, ощущая беззащитность и одиночество…

Жена Т. начала что-то подозревать. Почему муж возвращался с работы раньше? В его объяснение с новой темой она не поверила. Почему запирал свою комнату? По их негласному договору это была его территория, на которую она никогда не ступит. Если бы он завёл любовницу, то пропадал бы с нею, а не торчал в выходные дома. Да и кто на него позарится? Он и раньше не вызывал интереса, а теперь и подавно. Тогда что? Вперемешку с окурками жена Т. находила в мусорном ведре исписанные ручки, огрызки карандашей, а один раз вытащила оттуда разорванные в клочья листы с неряшливым почерком мужа. Сложив их мозаику, она с трудом разобрала написанное. Это было школьное сочинение, озаглавленное «Как я проведу зимние каникулы». Сначала она подумала, что листы старые, но за десятилетия они бы пожелтели. Да и все его школьные тетради она выбросила, как только они поженились. Что творилось с мужем? Она перестала его понимать. Он и раньше был от неё за тридевять земель, но она всегда знала, где именно. Она держала его на длинном поводке, а сейчас он выходил из-под контроля. Жена чувствовала в Т. неуловимую перемену, он подтянулся, похудел, стал дважды в день бриться и вместо брюк влез в джинсы. Она сгорала от любопытства. К тому же видела угрозу их давно сложившимся отношениям. Получив в день его зарплаты деньги, она вечером подкараулила Т. на кухне, и завела свой обычный разговор о сыне.
– Вы давно не виделись. В конце концов, он и твой ребёнок. Почему я одна волнуюсь за мальчика?
– Мальчика? – выслушав привычные упрёки, эхом откликнулся Т. – Для меня он чересчур взрослый, я не знаю, о чём с ним говорить.
Она решила, что муж шутит. И решила подыграть.
– Так ты впал в детство?
Вопрос сопроводила улыбка.
– А что в этом плохого? – с неожиданной серьёзностью переспросил Т. – Разве тебе не осточертела вся эта взрослая жизнь? – И не дожидаясь ответа, расхохотался. – Кстати, из тех денег, что я дал тебе, можешь купить подарок нашему мальчику.
Развернувшись, он закрылся в своей комнате. И она так и не поняла, шутил ли он. В другой раз, взяв его под локоть, она спросила, заглядывая в глаза:
– И как же ты собираешься провести рождественские каникулы?
– Как всегда, – отстранился он. – У телевизора.
Т. удивился, как легко солгал. А она опять подумала, что муж ускользает, раз научился так легко врать. Раньше её женских хитростей хватало за глаза, чтобы поймать его, как рыбу на блесну. Он ведь так и остался тем самым студентом, которого она после вечеринки затащила в постель. А через пару месяцев – в ЗАГс. Но теперь она видела, как он далеко. А Т. смотрел на постаревшую жену и опять вспоминал Серафиму. Та последняя школьная весна бешено закружило его, познакомив с бессонницей, когда дни перемешались с ночами. К выпускным экзаменам Т. совсем не готовился, но невероятный подъём, который он испытывал, позволил сдать их блестяще. Он навсегда запомнил то  грозное самоощущение, которое пришло к нему, и, казалось, никогда не покинет. Он чувствовал себя способным перевернуть мир. Или на худой конец его покорить. А потом наступило лето, и он подал документы в университет. Где была тогда Серафима? Почему они расстались? Он думал, на месяц, а оказалось навсегда. Несколько лет спустя, за это время он ни разу её не встретил, он, набравшись храбрости, поднялся в знакомую квартиру и быстро, чтобы не утратить решимости, позвонил в дверь – ему открыли незнакомые люди. Он не спросил, куда она переехала. Сказал, что ошибся этажом. Он решил, что она вышла замуж, а ему было бы неприятно услышать этому подтверждение. Первую женщину у Т. сменила вторая. И это была его жена. Потом родился сын, он стал вечерами подрабатывать, но денег всё равно не хватало, так что, получив после университета первую зарплату, был на седьмом небе. А теперь круг замкнулся, Александр Т. снова сидел за партой, как и тогда, когда думал лишь о Серафиме и её ласках, пропуская мимо ушей объяснения учителей. Только невероятный прилив заменили усталость и разочарование.
«– Иди енот, идиот! – То иди, то не иди…» – выводил он на уроке «русского» бессмысленный палиндром, повторяя про себя: «То иди, то не иди». И не понимал, как здесь оказался. А потом его мысли перескакивали, и он не понимал уже, как провёл жизнь с нелюбимой женщиной, которой ни разу не изменил. А как просидел четверть века на одном месте? Перебирая жизнь, Т. приходил к выводу, что слепо подчинялся обстоятельствам. В сущности, жил не Александр Т., а кто-то другой. А никакого Александра Т. и не было. «Жизнь – это сон, который некому видеть», – пробовал он философствовать. Но тут же понимал, что говорит о своей жизни, которая прошла для него, как сон, который он просмотрел. Поэтому сейчас она представляется ему цепью случайностей, кроссвордом, который он пробует разгадать только к старости, когда поправить ничего нельзя. Александр Т. слушал на «литературе» о страданиях вымышленных героев, их никчёмной, впустую растраченной жизни, как слушал то же самое про тех же персонажей сорок лет назад, он видел, как его соседи, как и тогда, вертели головами, едва подавляя зевки, и думал, что на его долю выпала лишь одна весна, когда он действительно жил. Серафима! Почему ты оставила меня! Или это он прошёл мимо счастья? В тот звёздный миг он думал, что у него всё впереди. А у него было уже всё позади.
То иди, то не иди.
Александр Т. вычерчивал в тетради каракули, в то время как учительница разбирала у доски старинную притчу о мужчине, выпросившем у богов любовь всех женщин. Его утащила в подвал первая же встреченная старуха. На лицах одноклассников появилась снисходительная улыбка, ну, конечно, они же другие, они не отождествляли себя с этим глупцом. Но Александр Т. думал иначе. «Мы все такие мужчины. Женщины растащили нас по своим подвалам, а мы и рады, дерясь друг с другом за счастье спрятаться под юбкой».
И опять вспоминал Серафиму.
Урок литературы сменила «история», на которой благодушный плешивый учитель, то и дело, протирая очки, рассказывал про королей-завоевателей, мало отличавшихся от мифических. Его слушали с интересом. Как дети слушают сказку. Опустив глаза в стол, слушал и Александр Т. Но думал совсем о другом.
Какой он, однако, умный, прямо, умереть – не встать, наверное, ему в школе цены нет, просто кладезь знаний, ходячий справочник, интернетовский поисковик, и всё-то у него разложено по полочкам, как же, хронология прежде всего, он, безусловно, много учился, стал знатоком, тонким эрудитом, это видно по всему, учитель, одним словом, у него есть ответы на все вопросы, что уж говорить о самых простых, такие даже задавать стыдно, например, почему наша цивилизация именно такая и почему бы ей не быть иной? Были же и другие, о которых мы имеем лишь смутное представление. И чем они отличались? Неужели только языком, богами, политическим устройством, мифами и уровнем техногенного развития? Но власть меньшинства, культовые учреждения и аппарат подавления неизменны в любой цивилизации, которая всегда – стадо и пастыри. Неужели в основу обучения положено подражание? Неужели всегда были свои иконы, «звёзды» и авторитеты? Неужели это были такие же шарлатаны и выскочки? И т.д. и т.п. И наконец, последний вопрос, уже личный, зачем засорять головы небылицами, старый болтун?»
Александр Т. вытянул под партой ноги.
И опять подумал о себе в третьем лице (склонив голову набок и кусая авторучку):
«Почему он стал “почемучкой”?
Потому что, если разобраться, все ответы на “почему” сводятся к “потому”.
И почему он раньше об этом не задумывался?
Потому, что у него не было времени.
А почему у него не было времени?
Потому что он не задумывался.
А с каких же пор он стал задумываться?
С тех самых, когда стал “почемучкой”».
Плешивый историк говорил и говорил. До перемены было ещё далеко. Т. незаметно потянулся, согнув под партой затёкшие ноги. Учитель развивал тему исторического прогресса, который обеспечивает всеобщее благо, это же очевидно, надо принять это, как само собой разумеющиеся, не стоит даже долго задерживаться, тратя драгоценное время, которое лучше потратить с пользой, например, зазубрив хронологическую таблицу греко-персидских войн, да, он знает, как всё устроено, на то он и учитель, учитель с большой буквы, учителище, можно сказать, и ему понятно, почему в Средневековье сжигали еретиков (для их же блага, спасая их душу), жили по варварским законам, от которых волосы дыбом, однако свято их соблюдали, находя в них непреходящий смысл. Попробуй, скажи ему, что человек ко всему приспосабливается, не замечая ни добра, ни зла, скажи, что все – дети своего времени, его заблуждений и морали. Он высмеет. Заговорит о прогрессе. И опять всё сведёт к хронологии, что вы хотите, были же тёмные века. (На то он и учитель). А наши – светлые? Как настоящий учитель, он притворится, будто ему невдомёк, будто он не подозревает, что в точности также будет обстоять и с нашими, про которые скажут: да как могли тогда жить! как могли терпеть свой ад! Нет, он всё-таки, учитель. Учитель по призванию. До мозга костей. И по-своему прав. Мы этого мы не увидим. А привыкать к своему времени надо. Привыкать к тому, к чему привыкнуть невозможно.
Т. смотрел в стену за учителем, а когда тот поднял его вопросом, ответил невпопад:
– Так устроены люди.
Под взрыв смеха он получал очередную «двойку».
Историк был с ним одних лет. Но умел приковать к себе внимание на целых сорок пять минут. А Т. не хватило бы и на десять. Он завидовал? Что за глупость! Ну, разве чуть-чуть.

Из дневника Александра Т., ученика 10 «Б» класса.
«Чему нас учат? Как жить в аду?
Ежеминутно на земле рождается двести пятьдесят детей, из них сто пятнадцать в полной нищете. За эту же минуту умирает сто десять человек. Восемнадцать из них – от истощения. Ежегодно на помойку выбрасываются миллиарды тонн продуктов.
Разве все учителя мира перекричат это?
Нет, мир устроен неправильно. А зачем знать неправильное устройство? Чтобы не задумываться о правильном? Чтобы не пытаться построить чего-то другого? Нас учат быть адекватным миру. Будто не знают, что приспособиться к нему, значит стать законченным мерзавцем. Проходимцем. Выскочкой. Пронырой. Кем там ещё? Миллиардером. Политиком. Президентом.
Нет, я всё-таки, бунтарь. Анархист. Радикал.
Или подросток?»

Нет, нельзя сказать, что всё у Т. сводилось к пустому отрицанию, к отрицанию всего и вся, возможно, он и превратился в «почемучку», но уж точно не в «некалку», взять того же историка, с которым он, возвращаясь из школы, зачастую соглашался, да что там говорить его размышления о прошлых веках, об эпохе Грозного, например, когда запросто сажали на кол, прямо на торговой площади, чтобы все видели и трепетали за свою жизнь, примеряя на себя все мыслимые немыслимые, таких, впрочем, в то время уже не оставалось, казни, да, его размышления об этом вполне могли сойти за образцовое доказательство существования прогресса.
Он думал (спрятав портфель в шкаф и растянувшись в носках на постели):
Времена, конечно, были те ещё, за малейшее ослушание, да что там, за неосторожно высказанную мысль, если такая случайно пришла в голову, – кнут, раскалённое железо, Сибирь, выбор, надо сказать, небогатый, а за дурное расположение духа, с которым проснулся царь, приходилось расплачиваться головой, так что все мысли были заняты тем, как бы не попасть под горячую руку. Кем были подданные? Детьми у взбалмошной истерички (акцент на слове «детьми»), заложниками её настроения, все – от боярина до смерда, они вставали и ложились с мыслью, засевшей в них гвоздём, что в загробном мире, как и в этом, спасутся единицы. Это имело два противоположных следствия: во-первых, презрение к жизни, своей и чужой; во-вторых, страх, парализующий страх, который теперь невозможно представить, страх, на котором всё держалось, ужас ужаса, пропитавший все поры, как пот, сопровождавший с утра и до ночи, преследовавший и во сне кошмарами, страх от самого рождения до могилы, превращавший в послушное запуганное животное, с притупленным воображением, – нельзя же в самом деле осознавать происходившее, иначе сойдёшь с ума, превратившись в деревенского дурачка, юродивого, а выпасть из общины, всё равно, что оказаться на морозе голым в волчьем лесу, – воображением, которое раздразнивали только лютые казни, воображением, ограниченным картинами предстоявшего ада, будто что-то могло сравниться с окружавшим их адом, или с тем, который они носили внутри.
Бедняги, которых угораздило родиться пятью столетиями раньше, попавшие в камеру к садомазохистам!
То ли дело наши современники, ну Африку брать не будем, бродяг и бездомных тоже, а вот самые обычные офисные сотрудники, в сравнение с предками они сама раскрепощённость, совершенно без комплексов, свободны в суждениях. Царские указы сменили газеты, где господствует плюрализм мнений, так что вполне можно выбрать подходящее, клеймение железом свелось к банковским отметкам о платёжеспособности, допрос на дыбе с полуголым палачом заменила налоговая декларация, которую проверяет улыбчивый агент с галстуком в горошек, что там ещё, ах да, разрешён, наконец, женский вопрос, куколь и домострой сменил феминизм, в половые пристрастия больше никто не вмешивается, вплоть до гей-браков, личная жизнь – это личная жизнь, которая никого больше не интересует. Совсем никого. Опять же свобода перемещений. Где родился, там и пригодился – уже не про нас, мы не способны врастать, как пни, мы не можем усидеть на одном месте, когда передвижения столь доступны и комфортны – это вам не на телеге ездить! – опять же демотуризм, не отставать же от других, статус современного человека накладывает своего рода обязательства, заставляя придерживаться определённых правил (хорошего тона, если угодно, но если не хочешь – не надо, никто за это на фонаре не вздёрнет, просто в приличном обществе принято путешествовать, а ты можешь оставаться белой вороной, не юродивым, а всего лишь белой вороной), – так вот современный человек, современный, в подлинном смысле этого слова, стремится везде побывать, всюду сфотографироваться, всем рассказать. Слушателей, правда, немного, все предпочитают рассказывать сами или заглянуть в справочник путешествий, но современный человек просто обязан в отпуск разъезжать по планете. Хотя бы для того, чтобы поддержать беседу. Чтобы не показаться скучным. Чтобы весь вечер не просидеть букой, точно воды в рот набрал. Какие ещё отличия? Их масса! Презрение к жизни осталось. Но теперь только к чужой. Как и к смерти. Тоже чужой. Той, которую ежедневно показывают по телевизору. (Не путать с публичными казнями, тут всё отстранённо, тут рукой не потрогаешь!) Но страх исчез. Исчез животный страх, остался один экзистенциальный, как и положено человеку, подпирающему головой небо. А примитивный страх, слава богу, взят под контроль, за страх теперь отвечает страховка, которая если оплачена, то всё в порядке. С воображением, правда, дело обстоит пока не очень, не то, чтобы уж совсем плохо, нет, полёт фантазии сегодня поистине безграничен, но в пределах товарного фетишизма, заставленной полки супермаркета Это, увы, потолок. Однако с прошлым не сравнить, прослеживается положительная динамика, видны тенденции, да что там говорить, они на лицо.
Ergo: прогресс есть.
Сняв носки, Александр Т. представил, как обрадовался бы историк такому ответу. Да он просто бы очаровал его. И глядя на его довольную улыбку, Т. никогда бы не сказал, что думал на самом деле.
А думал он следующее:
Так дело не пойдёт, нет, оно, конечно, как-то идёт, но мы так далеко не уйдём, не он, Александр Т., чего о нём говорить, а человечество в целом, поколения, которые придут ему на смену, они попадут в ту же цивилизацию пустых обёрток – пустая работа, пустые фантазии, пустые люди. У них будут свои комплексы, по сути, они будут одним ходячим комплексом. Комплексом пустоты. С яслей им заткнут рот пустышкой, которую они будут сосать с вожделенной умиротворённостью, повторяя не выстраданные мысли, веря в то, что в детстве говорили им взрослые. Они не захотят мыслить самостоятельно, потому что это неприятно, предпочтя пустую жизнь. Спасутся от неё единицы, но это никого не напугает, никто не возьмёт их в пример. В загробную жизнь верить не будут. Или будут, в зависимости от личности. Но думать о ней, как и обо всём, тоже не станут.
Ergo: прогресса нет.
Александр Т. беззвучно рассмеялся.

Выпал первый снег. Растаяв, превратил дорогу в сплошное месиво, так что Т., приходилось по утрам искать к школе обходные пути. Учебные программы продвигались вперёд, алгебра, физика и биология складывали картину мира, история и литература её дорисовывали. Постепенно она проступала всё явственнее, становясь тождественной самой себе, так что к выпускным экзаменам обещала стать картой реальности. Так и должно было быть. И никак иначе. Отличники хватали всё на лету, хорошисты усваивали после домашней проработки, а Т. плёлся в хвосте. И новая четверть грозила ему безнадёжным отставанием. Но если его успеваемость и раньше оставляла желать лучшего, то теперь к ней добавилось поведение. Мозг не справлялся с нагрузкой, и Т. засыпал прямо на уроках. Это могло кончиться отчислением, но ему было уже всё равно. В конце концов, не мог же он переплюнуть себя. Он провалил эксперимент, но держался до последнего – кто посмеет бросить в него камень? – он старался, и это послужит ему оправданием, когда будут увольнять. Т. увидел в отчислении свой шанс, и стал приближать развязку. Не откладывая в долгий ящик, он выкидывал теперь фортель на каждом уроке, не дорожа больше остатками своей репутации.
Программы двигались вперёд с неуклонностью солнечного диска, и на «математике» изучали тригонометрию. Учитель, пожилой еврей со сросшимися бровями и огромными, как у летучей мыши, ушами, из которых торчали волосы, поочерёдно вызывал к доске, чертил мелом уравнения, где «икс» прятался за значками синуса и косинуса. Отойдя на шаг, математик упирал в бок узловатые руки и ровным, бесцветным голосом требовал одно и тоже:
– Найдите в уравнении «икс».
– А чего его искать, – хрипло произнёс Т. и, выждав паузу, ткнул пальцем в скрещенные палочки: – Вот он!
И опять его ответ сопровождал смех класса. И опять Т. думал, что жизнь – это уравнение со многими неизвестными, одно из которых он сам.
Казалось, он уже слился со школьниками, не нарушая привычных отношений, и всё же учителям было от него не по себе. Они его стеснялись. Т. замечал это снова и снова. Вначале, испытывая замешательство, потом, освоившись, даже получая некоторое удовольствие. А почему, собственно, он должен был страдать один? Пусть долдонят при нём свои прописи. Это не перед мальчишками умничать. Нет, в эксперименте определённо что-то было. Он бил в обе стороны. Сначала ситуация была щекотливой для него, а теперь и для учителей. И Александр Т. снова стал находить прелесть в своём положении. Оно позволяло, например, безнаказанно мстить. За недавнюю экзекуцию, которую устроили ему экзаменаторы, напомнив те времена, когда власть учителей была безграничной. Как и их обман. Но теперь он не даст спуску. Теперь пусть краснеют они. И потом, что ему остаётся кроме игры, которую затеял – молчать на уроках с кислой миной, чтобы они не догадались, молчит ли он одобрительно или строптиво. И они не могут даже закричать: что вы себе позволяете!; потому что не знают, что он может себе позволить, а чего нет. Верх наслаждения!
В школьных коридорах на глаза Т. попадался и вихрастый задира в окружении своих шестёрок из первого класса, но они теперь его не замечали – выпав из их круга, он превратился для них в обычного взрослого. «Социальное доминирует над возрастным, – записал в дневник Александр Т. – Школа, как земной шар, поделена на сферы влияния».

Десятый класс, как страница прочитанной книги, не приносил ничего нового.
Всё повторялось, всё было как в детстве.
Нужно было готовить уроки, а он вместо этого смотрел телевизор. Шёл фильм из тех, от которых невозможно оторваться, но которые тут же вылетают из головы. Обычный фильм, каких миллионы, можно сказать даже, фильм что надо, где много стреляют, ещё больше убивают, хотя и не всегда оправданно, но это держит, короче, фильм как фильм, старый, однако непонятно, зачем делать новые, раз и старые-то все не пересмотреть, и Т. получил удовольствие. По окончании, когда Т. ещё пытался, восстановив действие, увязать концы с концами, которые на его взгляд не сходились, но не мог же ошибиться сценарист, скорее чего-то не понял он, его зацепила реклама, заставив окончательно забыть фильм, а потом был выпуск новостей. Там-то произошло то-то. А этот встретился с тем-то, и рассказал о том-то. И почему все телевизионные новости кажутся одинаковыми? А с годами одинаково плохими. Обычно о безработице, убийстве (или покушении на убийство), об отставке какого-нибудь правительства, ну что там ещё, ах, да, конечно, стихийные бедствия – наводнения, лесные пожары, землетрясения, с обязательным количеством жертв, которое всегда уточняется, точно его нарочно сначала округляют, – и ждать, что сегодня в телевизоре всё поменяется к лучшему, не приходится. Тогда зачем его включать? Наверное, чтобы чувствовать себя спокойнее. Когда знаешь, что творится в мире, прислушиваясь к нему изо дня в день, рождается уверенность, будто хуже уже и быть не может, а собственные беды кажутся пустяками.
Откуда такие мысли?
Может, у него что-то не складывалось?
Именно так оно и было: его не принимали школьники.
Т. ловил на себе злые взгляды, а однажды дошло до стычки. В опустевшем гардеробе, когда занятия уже закончились, дорогу ему преградили двое старшеклассников.
– Слушай, нам не важно, что ты делаешь в школе, но на девочек не заглядывайся, – сказал один с перебитым носом.
– Ты понял? – спросил другой, играя под рубашкой бицепсами. И вдруг достал из кармана нож.
Они подражали гангстерам из американских боевиков и качали мускулы в спортзале. Но они оставались детьми. Т. шагнул вперёд. И они расступились. И опять это напомнило ему детство. Он был неуклюжим и рассеянным, из тех, про кого говорят «все углы его». Но к старшим классам вытянулся, набрав вес, и это его спасало – задиры стали обходить его стороной.
– Понял, донжуаны, – обернувшись в дверях, улыбнулся он. – Спрячьте ваши шпаги!
Он ещё нашёл в себе силы пошутить, но его трясло, а рука с портфелем дрожала. По дороге он подумал, что, вырастая, мальчишки получают в руки оружие, и уличные конфликты переходят в международные. Но при чём здесь это? Тоже, нашёл, о чём думать! Александр Т. усмехнулся. Они получили отпор, и, надо полагать, на этом всё закончится. Скорее всего. Случившееся можно отнести к числу минусов его возвращения в школу, во взрослом мире такое невозможно представить – мужской разговор, вот так среди бела дня свести счёты, напрямую, минуя суд, означает нарушить закон, а это чревато, так что Т. уже давно забыл, зачем ему кулаки, – но плюсов всё равно больше, и один из них тот же минус – по крайней мере, ему не грозит уход в себя. После подобных встрясок, которые выводят из себя, или потому что он и так уже давно не в себе? Каламбур, пустой каламбур. Т. пытался за ними укрыться, но дома всё не мог успокоиться. Он выкурил подряд две сигареты, заварив чай, съел бутерброд, но и это не помогало. Тогда он включил компьютер и залез на порносайты. С некоторых пор его влекли там ролевые игры, и он выбирал для просмотра девушек в школьной форме. Может, школьные донжуаны были не так уж и не правы? Но какое кому дело до его пристрастий, покуда он оставлял их при себе. А уж тем более сексуальных предпочтений, которые не выходят за рамки виртуальных. Александр Т. был вообще всем безразличен. Никого не волновало, чем он занимался перед компьютером в своей комнате, что он при этом думал и думал ли вообще. Отсутствие любопытства по отношению к нему имело два следствия: одиночество и свободу. Т. давно смирился с первым и добровольно отказался от второго. Свобода казалась ему излишней, потому что он совершенно не представлял, что с ней делать. Была ли виновата в этом бедная фантазия, или ему просто не представилось шанса попробовать? Александр Т. не размышлял, кто виноват. Но уж, конечно, не он. Наверно, никто не виноват. Так сложилось. Просто так сложилось.

Боже, сколько желчи! И всё об одном и том же, об одном и том же. Скоро всю плешь проешь! И как только не надоест. Но видать, накипело, раз мысли крутятся вокруг школы с неотвязностью мошкары:
Школьное образование всех укатывает, утрамбовывает, равняет, заставляя смотреть в одну сторону. На то оно и всеобщее. После него – никуда. Можно только встроиться, ввинтиться, стать частью системы. Индивидуальность оно расстреливает на дальних подступах. Типичная средняя школа, общеобразовательная. Акцент на общеобразовательная. Трезвый взгляд, здравый смысл, непосредственное видение – вот с чем она борется. Да, это серьёзные враги. Просто какие-то бесы. Они стараются вовсю, просто таки из кожи вон лезут, делая всё, чтобы верить себе, а не телевизору, чтобы не искать в подвале кошку, зная, что её там нет, и вслед за другими не называть белое чёрным. Отвлекая от роли, они уводят к себе, к своей собственной плоти и крови. И как тогда жить? Мерзкие, злобные твари, они делают жизнь невыносимой. Избави меня от них, ради всего святого!
Александр Т. иронизировал. Это последнее, что ему оставалось. Его раздражало даже не само пребывание в школе, мало ли, с кем чего не бывает, а то, что оно стало реальностью, тождественной самой себе. Да, оно стало одной из историй, из которых склеена его жизнь, и этого уже не изменить, это навсегда останется с ним, уйди он даже завтра из школы. Тогда, зачем уходить? К тому же один раз он уже истребил в себе бесов. В тот первый раз, когда её окончил.

Пусть отчисляют, ему это на руку.
Александр Т. продолжал идти на обострение.
Темой на уроке литературы был фольклор. Его вызвали к доске, но в противоположность обычному мямленью, он упёр руки в бока, и, окинув класс победным взглядом, громко заявил, что нет ничего глупее, чем руководствоваться народной мудростью. Потому что любому совету в ней сыщется противоположный. Не говоря уж о свободе интерпретации. Например, его приятель оправдывал свою лень известной пословицей.
– Какой? – спросила учительница.
– Всё, что не делается, – к лучшему, – ответил Т.
Класс взорвался от смеха.
Следующим был урок физики. На нём рассказывали про законы сохранения – энергии, массы, чего там ещё, импульса, момента импульса, короче, всего на свете, кроме денег, конечно, – объяснения были гладкими, пока, вклинившись в паузу, Александр Т. не поднял руку.
«Природа не знает чисел, – хотел сказать он. – А дебет у неё всегда сходится с кредитом, только потому, что отсутствует бухгалтерии. Это мы примеряем на природу свои фантазии, как платья, прикрывая её первобытную наготу. Наши модели рассчитаны на нас же, правила в них – шаманские заклинания, а научный язык – всего лишь жаргон…»
– Я слушаю, – обратился к нему учитель.
– Разрешите выйти.
Физик ему нравился, и он не стал его провоцировать.

Вечером Александр Т. готовил на кухне ужин. Он поставил на газ кастрюлю и, облокотившись о холодильник, ждал, пока она закипит. Жена давно перестала его стесняться: держала нараспашку дверь в ванную, демонстрируя музейную наготу, которая не вызывала желания, а потом выходила с полотенцем на голове, наложив на лицо маску (инстинктивно опасаясь синтетических, всегда натуральную – яичный желток, огурец или чёрную глину, делавшую её похожей на папуаса). И теперь она вышла в полинялом халате, сообщив, что днём заезжал сын. Т. рассеянно кивнул. Он был рад, что они не встретились.
– Он передавал привет.
Т. снова кивнул.
– Почему ты не спрашиваешь, как он живёт? Тебе не интересно?
В голосе зазвучала обида. Т. засыпал в кастрюлю вермишель.
– Я и так знаю. У него всё хорошо. Разве, нет?
Теперь кивнула жена.
– И всё же мог бы и поинтересоваться, как хороший отец.
«А почему я должен быть хорошим отцом, – возразил про себя Т. – Меня этому не учили».
Достав дуршлаг, он стал медленно помешивать вермишель. Фыркнув, жена вышла. На подоконнике лежал глянцевый журнал, который, вероятно, оставил сын. Поглядывая на закипавшую вермишель, Т. механически его пролистал. Обычные сплетни, фотографии важных персон. Не задерживаясь на них, Т., слюнявя палец, переворачивал страницы, пока не наткнулся на рассказ, который назывался «Поворот». Он заинтересовал его с первых строк. Хотя был явно не современным, написанным несколько лапидарным слогом. Возможно, как раз поэтому.
«На ночь Илья Кузьмич читал Кафку, и во сне его приговорили к смерти. Люди в чёрных капюшонах, сидящие полукругом, поочерёдно, точно римляне в Колизее, опускали вниз большой палец. Их вид был грозен, их молчание – ужасно. Но Илья Кузьмич не испугался. Ему показалось, что всё происходящее похоже на театр, а значит, он каким-то образом избежит казни. Илья Кузьмич покорно склонил голову, точно играя отведённую ему роль, и заметил грязь на ботинках, отчего ему стало неудобно».
Александр Т., взяв ложку, снова помешал вермишель.
«Смерти Илья Кузьмич не боялся, прогоняя посещавшие его иногда мысли о ней. «Ну, умру, и умру, – думал он, – все умирают». Однако в глубине он безотчётно, словно ребёнок, верил, что будет жить вечно. Илья Кузьмич, как и все, ходил на службу, отдавал жалованье жене и давно смирился с тем, что живёт без любви. Он механически исполнял положенные ему обязанности, считая, что исполняет долг, и принимал мир таким, как он есть. «Зачем что-то менять, – рассуждал он, – а вдруг будет хуже?» Илья Кузьмич не бунтовал, подчиняясь раз и навсегда заведённому распорядку, а когда обстоятельства допекали, тихо вздыхал: «Значит, судьба такая…»
Александр Т. выключил газ.
«А ещё раньше, в гимназии, маленький Илюша терпеливо сносил оскорбления более сильных и дерзких, получая подзатыльники, улыбался, делая вид, что не обижается, будто всё происходящее не имеет к нему ни малейшего отношения.
И теперь во сне Илья Кузьмич вёл себя совершенно как в жизни. «Какая там смерть, – отмахнулся он, когда появился палач. – Всё это происходит не со мной». Даже под маской Илья Кузьмич узнал в палаче одного из своих гимназических мучителей. Тот тронул его шею сальными пальцами, точно что-то вымеряя, и Илья Кузьмич хотел, было, отстраниться, но, подумав, что нарушит этим какой-то таинственный скрытый от него ход вещей, преодолел себя. Он стоял, будто скованный, и когда палач одним махом накинул ему верёвку, и когда стал душить, наматывая свободный конец на руку. У Ильи Кузьмича выступили слёзы. Он почувствовал, что умирает, что свет для него сейчас померкнет, и он исчезнет раз и навсегда. Палач покраснел – верёвка оставляла на руке багровые рубцы. И тут, будто вспышка, перед Ильей Кузьмичом промелькнула вся его прежняя жизнь, показавшаяся теперь пустой и бесцельной, и эту бездарно проведённую жизнь венчала такая же бездарная смерть. «Вот и весь сказ», – меланхолично подвёл черту внутренний голос. Кровь бросилась в лицо Ильи Кузьмича, он вдруг осознал всю чудовищную несправедливость, уже давно творившуюся с ним, несправедливость, в которой был виноват он сам, и исправить которую было под силу только ему. Страшная злость овладела им, от нестерпимой досады на себя в нём проснулось бешенство. Он резко оттолкнул палача и, сорвав удавку, как безумный, бросился на него. Палач упал, а Илья Кузьмич сел на него верхом и стал отчаянно молотить кулаками. «Хватит, довольно!» – тяжело задышал палач. И тут Илья Кузьмич с изумлением обнаружил, что окровавленные губы палача кривит улыбка, а, судьи, скинув капюшоны, стоят вокруг с радостными лицами. Теперь он узнал в них своих умерших родителей, рано покинувших его друзей. «Ну, наконец-то! – поздравляли они, хлопая по плечу. – Теперь ты воскрес!»
Проснувшись, Илья Кузьмич долго лежал с открытыми глазами. «На службу опоздаешь», – толкнула его в бок жена. Илья Кузьмич повернулся и вдруг увидел рядом чужую ему женщину, будто и не прожил с ней столько лет. Не сказав ни слова, он медленно оделся и вышел.
А на другой день уехал в Сибирь – мыть золото».
Закрыв журнал, Александр Т. долго смотрел в окно. Шёл снег, налепляясь на раму, скрывал блекнувшую луну.
Про ужин Александр Т. забыл.
У себя в комнате он включил телевизор, посмотрел какую-то разрекламированную передачу, показавшуюся ему даже глупее обычных, потом выкурил сигарету. Но рассказ из головы не шёл. Т. вернулся за журналом на кухню, и ещё раз перечитал его. Потом, отложив журнал на подоконник, долго смотрел на потемневшее небо, в котором отражались жёлтые фонари. А на ночь, как и герой рассказа, взял томик Кафки, который открыл наугад. Он наткнулся на притчу, в которой человек не может пройти врата Закона. Их охраняет грозный страж с татарской бородкой и орлиным носом. Он с ухмылкой запугивает человека тем, что за вратами, даже если удастся их пройти, стоит другой свирепый охранник, на которого даже он не может взглянуть без содрогания, а дальше – третий, совсем ужасный. И человек садится у ворот, ожидая разрешения, что его пропустят. Так он проводит дни и годы. Он старится, его надежды тают. А на смертном одре наклонившийся к нему страж ревёт, чтобы он расслышал, что врата предназначались только для него и после его кончины будут навечно замурованы. Александр Т. скривился. Притча ему понравилась. Хорошая, притча, ничего не скажешь. И всё же жизнь представлялась ему иначе. Он вообразил вдруг пустую комнату, в которую каким-то непонятным образом попадает человек. Очень скоро ему надоедают её голые стены, на него начинает давить побелённый, без единой трещинки, потолок. Человека угнетает унылое однообразие, и он готов уже на всё, чтобы выбраться из комнаты. И тут он замечает дверь, поначалу слившуюся со стеной, на которой ярко начертано: «Надежда». Дверь никто не охраняет, и человек, проклиная себя за то, что не увидел её раньше, поспешно её толкает. И проникает в соседнюю комнату, такую же пустую. И в ней тоже есть дверь с той же надписью, только слегка поблекшей. Осмотревшись, человек толкает и её. За ней его опять ждёт пустая комната с новой дверью. И так далее. Комнаты множатся, словно отражённые в двух зеркалах, но не приносят ничего, кроме пустоты. Блуждая в их лабиринте, человек постепенно забывает, зачем открывает двери, он устаёт и делает это уже по инерции. Наконец, силы окончательно покидают его, и, толкнув очередную – он чувствует, последнюю – дверь, человек оказывается в той самой комнате, с которой начинал свой путь. Он узнаёт её по яркой надписи на двери.
Положив книгу рядом с тапочками, Александр Т. уснул.

Серьёзная наука далека от дилетантских представлений.
О, серьёзная наука!
На «физике», слушая о тёмной материи, которая составляет подавляющую часть Вселенной, о миллиардах световых лет, парсеках и прочих космических масштабах, обо всех этих Галактиках, белых карликах и чёрных дырах, Александр Т. думал об одиночестве землян, которое вселяло ужас. Непостижимые размеры Вселенной сопрягались у него и с осознанием собственной ничтожности, с тем, что исчезнет, не оставив даже имени. Случалось, он прикрывал уши ладонями, чтобы не слышать учителя, ровным голосом рассказывающего о том, что свет от Солнца идёт восемь минут, или прятал лицо в ладонях, чтобы целиком отдаться охватившему его двойному ужасу. Зачем знать своё место в космосе, если повлиять ни на что нельзя? Разве знающий, что через семь миллиардов лет Солнце погаснет, счастливее того, кто остаётся в неведении? Можно подумать, если долго смотреть в бездну, она отворачивается…
Учитель обратился к Т. с каким-то вопросом. Но Т. понял по-своему. Отвечая своим мыслям, он поднялся и, пожав плечами, сказал, что, вероятно, в других галактиках, где возникла иная жизнь, также дают объяснения миру, как это делала мифология в цивилизациях, предшествующих нашей, создавая картину, в которую вписываются разумные существа. Мифы необходимы, избавляя от чувства ужасающего одиночества и абсолютного неведения. Учитель захлопнул журнал, наградив Т. очередной «двойкой». А после звонка, неловко держа журнал подмышкой, извинился, объяснив, что подростки его пока не поймут, для них он просто ставит под сомнения научные достижения, чтобы избежать неправильного ответа, к тому же учитель не может себе позволить делать кому-то исключение. Т. примирительно развёл руками. Конечно, конечно, перед школьной программой, как перед тёмной материей, все равны.
– Но вам не страшно? Все эти космические масштабы просто ошеломляют.
– Нет. Должно быть привык. Это же мой предмет.
Физик ему определённо нравился.
Т. запустил пятерню в шевелюру. И всё же ужас перед Вселенной сродни страху смерти. Один хлеще другого! Как их вынести? А как при этом можно ещё бояться начальника и трястись за своё место? Или может, как раз поэтому? Чтобы не впустить в себя глобальный ужас, тихо сходить с ума от мелкого? Или всё идёт от недостатка воображения? Т. хотел услышать ответы физика, но тот уже собрался на следующий урок, и Т. не стал его задерживать.

Прошла ещё одна неделя. За это время Александр Т. кое-как написал пару «контрольных», с грехом пополам вызубрил отрывок из литературного произведения и сумел исправить двойку по физике. Он без опозданий приходил в школу, старался не заснуть на уроках и не мог понять, зачем слушает учителей.
Может ему стоило самому стать учителем?
Он представил (разглядывая притихших за партами подростков, ещё не задумывавшихся, зачем живут.):
Он был бы хорошим учителем, потому что ещё помнил детство. К тому же окунулся в него второй раз. Стоя у доски, он бы рассказывал про звёзды, про людей, видевших их тысячу лет назад, перепачкавшись мелом, выводил бы уравнения, описывающие движение планет, а ученики, уткнувшись в тетради, старательно записывали бы за ним, будто всё это могло им помочь, когда они спросят себя, зачем живут.
Нет, с таким настроением из него бы ничего не получилось. К тому же он слишком мягкий, у таких на уроках хромает дисциплина, опять же его высокий голос, выдающий отсутствие мужской грубости, брутальности, если угодно, да ему бы попросту сели на голову. И очень быстро. На третьем или четвёртом уроке об него бы уже вытирали ноги, раскусив, что он – тряпка. Нет, учитель должен быть спокойным, уравновешенным, собранным, а не таким издёрганным невротиком, как он. Действительно, какой бы из него вышел учитель. Одно название.

Из разговора с физиком (после урока, оставшись в классе наедине).
Стирая с доски обрывки формул, тот сказал:
- Похоже, сфера Паскаля, отмеряющая круг нашего опыта, упирается в планковские размеры, на этих крохотных масштабах мы подходим к границам экспериментальной проверки, нам попросту запрещено туда проникнуть самой природой, а значит, мы подходим и к пределу наших знаний, достоверных, естественно, фантазии и домыслы, нам всё ещё остаются.
Т. не знал, прав ли он.
И самое ужасное, ему было всё равно.
Надо было спросить: «А разве до этого мы располагали чем-то иным?»
Просто, чтобы поддержать беседу.
Но Т. промолчал.
Он чувствовал себя профаном и беспомощно развёл руками.
- Впрочем, это выходит за рамки школьного курса, - выручил его физик, широко улыбнувшись. - А возможно, я и сам заблуждаюсь.
Надрывно зазвонивший звонок прервал их беседу, похожую больше на монолог, разведя по разным классам. Физик отправился к старшеклассникам, а Т. на следующем уроке снова схлестнулся с плешивым историком. Разбирали бойню Второй Мировой, её причины и следствия, учитель задним числом наводил, как полагается, логику, видел везде историческую закономерность, неизбежность, если угодно, убеждая, что всё вышло так а не иначе, потому как выйти по-другому и не могло, ведь случается всё единственным, хорошо известным исторической науке, образом, обвинял давно умерших руководителей правительств, а кого ж ещё, во всём всегда виноваты покойники, короче, городил общепринятую чушь, а закончил, со звонком, какой-то примиряющей банальностью, давно навязшей в зубах: нет плохих народов, а есть плохие люди. И с этим все должны были разойтись. Сорок миллионов легло в могилы по вине плохих людей! Но хороших людей всё равно больше. Они везде и повсюду, можно даже не сомневаться даже, что их подавляющее большинство. Это должно было остаться после урока. Но, главное, нет плохих народов. И что тут говорить дальше, надо уверенно смотреть в будущее. С чистым сердцем идти вперёд. Оставив позади смрад мировой бойни, плохих людей, но ни в коем случае не плохие народы, которых просто нет, и, главное, не стоит ожидать повторения подобного, ведь предпосылок к этому не существует, иначе бы о них рассказали на уроках, в газетах, по телевидению, а раз нет, значит их и нет. Но если взглянуть на вещи непредвзято, как это сделал с задней парты Александр Т., то история каждого народа представала кровавой, ужасной, подлой, несправедливой, полной измен, предательств, усобиц, жестокостей, ошибок, глупостей, тут нечем гордиться, совершенно нечем. Она первобытно кровожадна, эта история. Она как аллигатор. Голодный и ненасытный, в каждым поколением требующий новых жертв. Веками история народа передаёт всем и каждому внутри него эстафетную палочку, принуждая к неприглядной роли в общем зверинце. Поэтому нет хороших народов, и не может быть. А в каждом народе есть хорошие люди.
И как это можно замалчивать?
Об этом надо кричать на каждом углу.
А начать со школы.
Сразу после звонка Александр Т. отчаянно сцепился с историком. Он доказывал, спорил, горячился. Размахивал руками, чуть не заехав историку в нос. Он приводил неопровержимые аргументы, называя сокрытие правды преступлением. Он обличал, повысив голос до того, что чуть его не сорвал. И он праздновал победу. Но всё это – мысленно.

И всё-таки школа была не напрасна. Александр Т. узнавал много нового, не освежал давно забытое, а именно узнавал новое, помогавшее ему иначе взглянуть на мир, придти к неожиданным выводам. Впрочем, выводы были, как под копирку, слеплены со старых, и, ложась в их русло, составляли единую картину.
Так на ночь он прочитал в учебнике по биологии:
Гриб ophiocordyceps camponoti-rufipedis, заражающий муравьёв-древоточцев, заставляет свои жертвы перед смертью ползти на нижнюю сторону листа и умирать, впившись челюстями в его жилку. Из трупа муравья гриб прорастает наружу и рассеивает споры. Грибы-зомбификаторы, подчиняют муравьёв своей воле. Чтобы заразить как можно больше насекомых, они убивают муравьёв-зомби на пороге их дома. (Около муравейника, но не в нём, потому что муравьи-санитары отнесли бы тогда труп на удалённое кладбище).
С той же целью муравьёв используют и черви, которые обитают в овечьем кишечнике. Сначала паразит попадает в муравья и вынуждает его на закате солнца взобраться на стебель травы, которую поедают овцы. Если животное траву так и не съедает, то насекомое утром спускается на землю, чтобы защититься от палящих лучей солнца, а на заходе возвращается на старое место.
Dinocampus coccinellae для защиты своих личинок прикрепляется к насекомым с отпугивающей окраской, таких как божья коровка. Личинка закрепляется между её лапками и создает кокон, превращая божью коровку в своего телохранителя.
Наконец, ampulex compressa, изумрудная тараканья оса, нападая на таракана, частично парализует его уколом жала в мозг, берёт за усики и уводит к себе в нору, затем откладывает на его брюшке яйца, личинки из которых используют таракана в качестве пищи, и там же окукливаются – так появляется новое поколение ос. Существует порода ос, откладывающих свои яйца в паучьем брюхе. Их личинки выделяют вещества, которые воздействуют на мозг паука так, что вместо паутины, он плетёт кокон для ос.
Какой вывод можно сделать из того, что паразиты способны изменять поведение своего хозяина таким образом, чтобы лучше обустроить свой дом, получить больше питательных веществ или заставить его переместиться в другую окружающую среду?
Паразиты получают преимущество в естественном отборе.
Т. подумал (разглядывая картинки паразитических вирусов):
Паразит как венец эволюции. Её конечная цель. Все стремятся к паразитированию, чтобы поставить в ней жирную точку.
Паразитирование как образ жизни.
Это заложено в природе.
А значит, и в обществе.
Поп-идолы и поклонники. Футболисты и фанаты. Рекламные агенты и потребители. Зомбификаторы и жертвы. Паразитируют целые общественные институты: церковь, школа, СМИ. Они цепкие. Вырваться из их щупалец невозможно. Захваченному ими, как зомби, бессмысленно что-то объяснять. С ним бесполезно спорить. Землю населяют миллиарды марионеток, попавших под их власть. И тут уж ничего не поделаешь. Это – биология.
Он подумал (через минуту, уже закрыв учебник):
Особенно свирепствуют СМИ. Они оккупируют сознание, указывая, что считать новостями. Они определяют, что происходит в мире. Они связывают в один узел, сажая, как мух, на свою клейкую ленту. Они одурманивают, предлагая вместо фактов рекламу, вместо беспристрастного освещения – пропаганду, а в качестве мировой истории подсовывают бесконечную летопись футбола.
Он подумал (уже засыпая, выключив ночник):
СМИ, как чума, косят всех подряд. И с ними невозможно бороться, им невозможно противостоять. Потому что обмануть одного сложно, а всех – не представляет труда.
Правда – это ложь, в которую верят миллионы.
Правда – это ложь, в которую верят.
Правда – это ложь…
Удивительно, что подобные мысли не приходили ему раньше. Или он гнал их? Нет, всё-таки в школьном обучение что-то есть. Определённо, надо только выбрать правильный ракурс, и тогда всё встанет по своим местам.

На другой день Александру Т. снова подвернулся под руку плешивый историк, дался же он ему! С нескрываемым превосходством Т. заглянул ему в глаза, точно разъяснял очевидные истины нерадивому ученику:
Всё идёт от недальновидности. Если бы духовные учителя были на самом деле мудры, как об этом принято думать, то они бы свернули свои проповеди, не начав, они бы предвидели, во что выльются их учения о мировом переустройстве, представляли бы, что сделают их последователи, всегда ретивые, всегда уверенные в своей правоте, а то сказал: несите слово народам, – они и понесли, эти миссионеры-культуртреггеры, по всем материкам, даже в тундру, даже в тропические леса, повсюду утверждая крест, – огнём и мечом, огнём и мечом… Миллионов не стало, а всё из-за неосторожного слова, произнесённого в Палестине две тысячи лет назад. Вам смешно? А, по-моему, ничего смешного. Все эти крестоносцы, фанатики, мученики, столпники, истязатели плоти, ладно бы только собственной, все эти инквизиторы, бесконечные аутодафе, охота на ведьм – неужели этого нельзя было предвидеть? Или пересилило желание выговориться? Да мало ли у кого какие мысли – сиди тихо и молчи в тряпочку. А он не выдержал, и за одно это его надо было распять!
«Ну, знаете ли, – говорит историк, почесав плешь. – Так можно до всего договориться».
Т. знает, что договориться можно до всего. А потом греха не оберёшься. Нет, он, к счастью, не духовный учитель, и поэтому помалкивает.

Замещая старого еврея-математика, заболевшего плевритом, урок по четвергам проводил директор. Его строгое лицо и статус делали своё дело, так что дисциплина в классе была идеальная. Даже Т. боялся пошевелиться. Ровным, тихим голосом директор доказывал теоремы, исчерчивал доску геометрическими фигурами, а когда ему надоедало, пускался в отвлечённые рассуждения. В глубине он считал жизненные наставления гораздо важнее научных фактов, именно в них видя смысл педагогики.
– Школа – это дорога в жизнь, – важно тянул он, вытирая платком запотевшие очки. – Образование – тот посох, с которым легче идти по жизни.
«Второй раз всё выглядит иначе», – слушая его, думал Т. Эти пустые уверения, набившие оскомину ещё при первом обучении, казались ему непростительной ложью. «Школа ставит не на ту дорогу, – хотелось крикнуть ему. – Из черепахи элеатов каши не сваришь, а пифагоровы штаны не наденешь». Аргументы казались Т. остроумными, но он решил придержать их при себе.
– После школы можно будет поступить в университет, – распинался директор. – А в дальнейшем занять руководящие посты, определяющие лицо нашей цивилизации. Вы встанете у её руля, как избранные и самые достойные.
«Ну-ну, – хмыкнул про себя Т. – Выходит, ты и есть самый достойный, раз директор?» Он вспомнил своего начальника, который изо всех сил держался за место. Слава богу, что он не такой, он – человек с убеждениями, которые не променяет ни на что на свете, а уж тем более на кресло маленького начальника, какого-нибудь чиновника средней руки или школьного директора. Нет уж, увольте! Стать проводником чужих идей, пропагандировать принципы, которые не разделяешь, – это не для него. Впрочем, ему этого никто и не предлагал. А если бы и предложили, то он бы отказался. Встать у руля цивилизации ему не позволяют принципы, вот и сейчас, он слушает директора, а мир представляется ему интернатом для умственно отсталых, в котором двоечники преподают отличникам.
– Школа лишает собственного мнения! – раздался вдруг высокий, срывающийся голос. – Она истребляет всё индивидуальное в угоду общественному. Она заставляет привыкнуть к царящей несуразице, принять очевидные нелепости.
Директор близоруко сощурился.
– Школа опускает на глаза шоры, – продолжал тот же голос. – После неё уже не замечают, что на виду далеко не лучшее, а история человечества творится где-то в глубине, параллельно той, которую преподносят в учебниках.
Александр Т. согласно кивал, удивляясь, как точно выражают его мысли.
– А знания? – гремело в классе. – Кто решает, что нам знать?
Эти вопросы встретило гробовое молчание. Но тут директор пришёл в себя.
– Да у нас философ! – выставил он узловатый палец. – И что он здесь делает в своём возрасте?
И тут Александр Т. увидел, что все обернулись, а он, возвышаясь над классом, ожесточённо рубит ладонью воздух. Слова директора встретили дружным смехом. Т. осёкся. Не хватало ещё только сорвать урок, чтобы его при всех отчитывали как мальчишку. Но и директор много себе позволяет, нашёлся тоже оракул.
Т. опустился за парту.
– Я так больше не буду, – пробормотал он. – Но и от своих слов не оказываюсь.
Снова раздался смех.

Не смеялся только Денис Чегодаш.
– Зря ты так, – шмыгая носом, подошёл он после урока к Т. – Круто, конечно, но они всё равно не поймут, а тебя могут отчислить.
– А, пускай. – Т. бесшабашно махнул рукой. – Плакать не буду.
Чегодаш вытер рукой нос.
– Знаешь, ты прикольный, и мне будет тебя не хватать.
Он протянул Т. руку, и разница в возрасте между ними исчезла.
Несмотря на то, что Т. сказал Чегодашу, в глубине он не мог поверить, что оказался на такое способен. Он же всю жизнь считал себя интеллигентом. Мягким, выдержанным. Интеллигентом в подлинном смысле слова. Он обязан тихо пройти по жизни, озабоченный тем, чтобы не наступить кому-нибудь на ногу. А когда на ногу наступают ему, у него должна появляться виноватая улыбка. Конечно, он же загораживал дорогу. Он оказался не в то время не в том месте. Ах, тысяча извинений! Всегда и везде он оказывается не там. Где угодно, но не там. На то он и интеллигент. Настоящий. Свободомыслящий. Со своим мнением обо всём на свете. Независимым. Отличным от мнения толпы. И он им по праву гордится. Ещё бы, на такое мало, кто способен. Он всё знает, но ничего не может. Одним словом, он интеллигент. А тут такое. Нет, он от себя этого не ожидал. Причинить такие неудобства! Ему должно быть теперь неловко. И как всё исправить? А никак. Сорвался, бывает. И нечего кисели разводить.
В тот день Александр Т. после уроков не пошёл в библиотеку. Он задержался в школе, готовя домашнее задание в опустевшем классе. Темнело рано, и, когда он уходил, в кабинете директора горел свет. Постучавшись, он открыл дверь носком ботинка. Как и в их первую встречу, директор сидел за столом, подписывая бумаги.
– Извините, не сдержался, – вместо приветствия сказал Т. – Но мы же взрослые люди, и вы прекрасно знаете, что ожидает за школьными стенами. Так зачем же обманывать? – Директор, поднявший, было, глаза, уткнулся в стол. – Но я не за этим. Вы верите в метемпсихозу?
Директор снова поднял глаза.
– Почему вы спрашиваете?
– Моё положение наводит на подобные мысли. Я вот не верю. Что толку давать шанс прожить заново? Да, мы не совершим прежних ошибок. Мы наделаем множество новых. Как думаете?
Директор пристально посмотрел на Т. и сказал как можно мягче:
– Я понимаю, на вас действует школа. Поговорите с вашим начальством, а я со своей стороны сделаю всё возможное.
На другой день директорским приказом Александра Т. перевели в выпускной класс.

То, что Т. предложил жене купить на его деньги подарок для сына, было вызовом. Т.-младший был успешным бизнесменом, сколотившем состояние на интернетовских технологиях. Начинал он рядовым программистом, но вскоре уже владел фирмой с целым штатом сотрудников и сетью интернет-магазинов. Он не только не нуждался в отцовских подачках, но вполне мог содержать родителей. Он этого не делал. «Каждый зарабатывает сам, если уважает себя, – говорил он матери. – И если он не инвалид». Мать вздыхала, понимая, на кого он намекает. С отцом Т.-младший не ладил с подросткового возраста. Он был слишком самостоятельным, слишком независимым и слишком гордым. Он был из тех, кто прорубает себе дорогу в жизни. Или тех, кто больше делает, чем думает, как считал Т.. Учился сын безобразно и едва осилил школу. Т. внушал ему мысль о необходимости образования, все эти расхожие истины, за которые сейчас ему было стыдно. Но тогда он пел не хуже директора школы. Однако натыкался на глухое непонимание.
– И на фига мне это? – выслушав его, в очередной раз хмурился сын.
– Что это?
– Ну, все эти сказки про белого бычка. Будто кто знает, что такое хорошо и что такое плохо.
Сейчас Т. удивлялся его проницательности. Кому-то дано, а кому-то нет, кусал он губы, радуясь, что у сына всё сложилось неплохо. В программировании Т.-младший избрал путь самоучки, и пока отец скептически смотрел на его занятия – как же можно освоить что-то без университета, – добился успеха. Теперь Т. отчётливо видел, что заблуждался, но признать свои ошибки не мог. Как не мог простить сыну его грубости. После ужина тот часто делился своей философией, но обращался исключительно к матери, словно за столом они были вдвоём.
– Для успеха не нужно много знать, достаточно иметь развитую интуицию. А главное, не соглашаться с уготованной ролью.
Т. собирал в горсть крошки со стола.
– Можно, конечно, просидеть на одном месте, поучая других, но хорошего в этом мало. – Сын косился на Т. – Надо жить, а не прозябать, плывя по течению. Правда, мама?
Жена Т. кивала. А сын продолжал в том же духе, говорил, что не стоит делать вид, будто знаешь жизнь, не выходя из комнаты. «Эдипов комплекс! – защищался про себя Т. – Проклятый эдипов комплекс!» Он старался скрыть закипавшую ярость, но кончалось тем, что молча вставал и хлопал дверью. У себя в комнате он закуривал и, отбросив ногой стоявший на пути стул, вышагивал из угла в угол, стряхивая пепел на пол. «Не плыть по течению! – зло повторял он, прислушиваясь к тому, как жена шепталась с сыном. – Посмотрим, что выйдет из тебя!» Сейчас, краснея от обиды, Т. думал, что внёс всё же лепту в воспитание сына. И для этого ему не потребовался педагогический талант. Т. не забыл, как, уезжая, сын благодарил его.
– Знаешь, папа, спасибо тебе за всё. – Т. удивлённо посмотрел на него, ожидая подвоха. – Ты для меня стал образцом. Когда у меня возникнут трудности, и нужно будет сделать выбор, я просто спрошу себя: «А как бы поступил на моём месте отец?» И сделаю всё наоборот.
Да, Т.-младший всё понимал уже тогда, и в его словах не было насмешки. И от этого было ещё обиднее.
– Далеко пойдёт, – сказал Т. жене, когда они остались вдвоём. – Если шею не сломит.

Снег, снег. Сугробы намело по пояс, и дворники под утро скрежетали лопатами, очищая тротуары. В школу Александр Т. опоздал, придя ко второму уроку. Его новый класс уже высыпал во двор. Т. открыл школьную дверь, но потом развернулся, решив прежде покурить. И тут в него полетели снежки. Первый врезался в дверь, второй расплющился о портфель, которым он прикрылся. Ледяные комья летели в голову, грудь, он едва от них уворачивался. Школьники лепили снежки, дыша паром на белевшие ладони. Т. отбросил портфель. Сколько он не играл в снежки? Лет сорок, не меньше. Из-за живота наклоняться было тяжело, зато комки, которые он швырял, были больше и летели быстрее. Сначала он сгребал снег с оконных карнизов, потом – с припаркованных машин. На него наседали. Но он не чувствовал ни злости, ни раздражения. Его охватил азарт, он, как ребёнок, радовался, когда пущенный снаряд достигал цели. Пока он, прячась за машиной, готовил снежки, выкладывая горку на капоте, его попробовали окружить. Но когда бросились в атаку, попали под град снежков. Пара удачных выстрелов сбила шапки, у одного из школьников пошла носом кровь. Вся операция была проведена по-военному чётко и безжалостно. Улучив момент, Т. двинулся вперёд, замахнувшись для очередного броска.
– Мир? – закричал он.
– Мир, мир! – принял его новый класс.
Новость о переходе Т. распространилась ещё вчера, и его решили проверить.
– Что-то вроде прописки? – спросил он.
– Что-то вроде этого.
В школьном расписании появились дополнительные предметы, к старым учителям добавились новые. Физик, рассказывавший про тёмную материю, вёл теперь отпочковавшуюся в отдельный предмет астрономию.
– Это я забегал вперёд, – объяснил он Т., словно извиняясь. – Многие же дальше учиться не пойдут, а знать надо. – «Зачем? – подумал про себя Т. – Будто без этого не проживут?» Физик посмотрел в глаза: – Надеюсь, вам второй раз не скучно?
– Ну что вы, это же безумно интересно.
– Правда?! Вот и я так считаю, а часов на предмет выделяют мало.
Т. развёл руками.
– Вы настоящий учитель. На таких земля держится.
Физик смущённо отвернулся. Начался урок, и Т. опять слушал про Млечный Путь и устройство Вселенной. И опять его мысли были далеко.
Он думал (сложив руки на парте и вытянувшись, как первоклассник):
Нас слагают атомы, родившиеся в недрах различных звёзд, значит, мы принадлежим не только Земле, но и всему космосу. Откуда же в нас такая приземлённость? Почему мы чаще смотрим под ноги, чем на звёзды? Боимся упасть? И поэтому привязали себя к ближайшим ориентирам? Мы смотрим на соседа, колебания биржи, банковский счёт, вместо того, чтобы как корабли в открытом море плыть по звёздам.
Да он романтик, этот Александр Т., кто бы мог подумать!
Романтик на старости лет.
Просто даже смешно.
Застыв в позе египетского истукана, он слушал физика, как оракула, пока не пролетали сорок пять минут. А на уроках полового воспитания, которые в выпускном классе были обязательны, ёрзал. Рождённому до сексуальной революции, они казались ему ненужным стриптизом, обнажавшим то, что нужно скрывать. Это должно быть тайной, запретным плодом, и Т. внутренне краснел, когда учительница ровным голосом произносила «эрекция», «оргазм», «эякуляции», «контрацептивы» – латынь придавала этой терминологии медицинскую окраску, точно речь шла о физиологии. Впрочем, так оно и было. Чистая физиология. Но Александру Т. было стыдно и за учительницу, и за себя, слушавшего вещи, о которых лучше молчать.
Секс не любовь?
Для Т. они были неразделимы.
И по-другому просто не могло быть. Даже мастурбация – это любовь. Любовь к себе. За неимением другого объекта, либидо опрокидывается на себя. (Фрейдистских толкований Т. не разделял, но иногда прибегал к их лексике).
А может, он был просто старомоден?
На этот раз Александру Т. с одноклассниками повезло. Он готовился встретить подростков, которые станут вымещать на нём страх перед взрослыми. По своему предыдущему опыту он не ждал ничего другого, и заранее представлял их поверхностными. Нет, он не был предубеждён против них, но что ещё ждать в эпоху клипового мышления? Больше минуты ни на чём не задерживаться, через тридцать секунд обо всём забывать! Этим искусство они, наверняка, овладели в совершенстве. Но он ошибся. Среди одноклассников оказалось много достойных, тех, кого с большим основанием можно было назвать молодыми людьми. Оболтусов тоже хватало, но большинство готовились в университеты, они занимались с репетиторами и в мыслях были уже далеко от школы. Глядя на них, Т. удивлялся, похоже все его теории летели к чёрту. От его снобизма не осталось и следа, он видел, что они быстрее всё схватывают, тратят меньше времени на домашние задания, а он наверняка не смог бы заново поступить в университет – с его-то памятью, какой из него абитуриент. Но это всё – по боку. Т. не обращал внимания кто как учился, ему была абсолютно безразлична чужая, ровно, как и своя, успеваемость, потому что в его классе была Анастасия. Она слыла дурнушкой. Грудь у неё была, как дыни, а чёрную длинную косу она укладывала на голове, как змею. Анастасия заплетала её красной лентой, которую достаточно было вынуть, чтобы, встряхнув волосами, спрятаться в шалаше. Сверстники дразнили её «Мамочкой», но для стареющего мужчины все молодые – красавицы. Т. сидел сразу за Анастасией, и все уроки разглядывал её макушку. Она чувствовала его взгляд и однажды обернулась:
– Дырку просмотришь!
Но увидев его смущение, рассмеялась:
– Да смотри, сколько влезет, от меня не убудет.
Это было пустое кокетство, обычное для её возраста, или она давала повод за ней приударить? Какая разница. Только этого ему не хватало. Влюбиться. Завести роман. Ну, совсем некстати. Связаться со школьницей. Нет, это уже слишком. Это ни в какие ворота не лезет. Т. попытался взять себя в руки, с удвоенной энергией сосредотачиваясь на учёбе. На всех предметах без исключения, даже на сексуальном воспитании. Но кто может за себя поручиться, когда рядом молодая девушка, а тебе за пятьдесят? Как устоять против её кокетства? Да, он грозный противник. Можно сказать, непобедимый. Он парализует, захватывает, ломает. Это как смертельный диагноз. Приговор. С ним невозможно бороться, потому его и зовут – бес в ребро.
Приходя в школу, Александр Т. теперь видел:
Гурьбу первоклассников в гардеробе, заспанных учителей, стряхивавших с пальто снег, себя в зеркале, учёных, пылившихся под стеклом в чёрных рамах, напомнивших ему о мартирологии, серых голубей за окном (редко из-за холодов), Анастасию, преимущественно её затылок, иногда профиль, двойки у себя в дневнике (часто).
Чего он не видел: выхода из своего положения.

Оттепель – самое время для снежных баб. И Т. лепил её вместе со всеми, как сорок лет назад катая по школьному двору огромные шары, на которые налипал снег, укреплял набекрень ведро на разрисованной, с морковью вместо носа, голове. Снеговик, этот верный страж зимы, простоит до тех пор, когда уже всё растает и зазеленеет. Одинокий, угодивший не в своё время, он напомнил Т. его самого.

Еврей-математик неожиданно заболел снова. Замещавший его в таких случаях директор был в командировке, и урок отменили. Когда класс остался предоставленным самому себе, Т. ждал чего угодно – гвалта, шума, беготни, как это было в его время, так что надзирателем приставляли свободного от урока учителя. Но подростки, оставшись одни, не повскакивали с парт, на их лицах не появилось особенной радости от свалившихся сорока пяти минут свободы, они не стали «беситься» – а сразу уткнулись в айфоны. В мёртвой тишине попискивали электронные игры, сигналила почта и сообщения социальных сетей. Они не разговаривали. Эти юноши и девушки. Не проявляли друг к другу интереса: не ухаживали, не кокетничали, ни строили глазки, не хихикали, не рассказывали анекдотов, не рисовались, не выставляли мужественность. Т. этого не понимал. Он почувствовал себя лишним среди них. Даже больше обычного. Нащупав в кармане сигареты, он вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. На него не обратили внимания. А следом выскользнула Анастасия.
– Они такие, – догнала она Т. на школьном дворе – Им в виртуале интереснее.
Шёл снег, а Анастасия была без пальто.
– Смотри, замёрзнешь, – щёлкнув зажигалкой, сказал Т., глядя, как её волосы облепляют снежинки.
– Нет, я горячая.
Стряхнув таявшие снежинки, Анастасия вздохнула:
– А ребята даже не пристают.
Т. поперхнулся дымом.
– И почему же?
Нескромное любопытство, но она так не посчитала.
– Виртуальный секс удобнее. И потом на порносайтах девушки красивее.
При упоминании порносайтов Александр Т. съёжился.
– Ты что же, завидуешь?
– Конечно. Каждая женщина в душе порнозвезда.
Откуда ей знать? Или она с ним заигрывала? Разве поймёшь их, молодых.
– Наверно, это так.
Т. выбросил окурок, наблюдая, как он шипит на снегу. Да, она просто хотела его подразнить, не иначе. И всё же в её словах что-то было. Определённо. Всё равно, принять их за честное признание или за шутливую болтовню. Вернувшись в класс, Т. посмотрел на однокашников другими глазами, вдруг ощутив всю бездну их одиночества.

Из дневника Александра Т., учащегося 11 «Б» класса.
«Середина декабря. Пятница, вечер.
Сегодня после уроков нам предложили заполнить тесты на I.Q. Я вышел полным идиотом. Чёртовы тесты! Что они проверяют? Умение их разгадывать? Одноклассники, впрочем, справились на ура – я непроизвольно заглядывал к ним через плечо и видел, как быстро ставили они галку около правильного варианта. У подростков отменная реакция, я испытываю её на себе, когда пытаюсь пикироваться. Напор. В каждом слове напор. Тон, жесты, мимика – всё направлено на то, чтобы утвердить первенство. Постоянное острословие, шпильки на грани допустимого. Буря и натиск. А ещё умение контратаковать. Не стушеваться, не выказать слабину. Любой ценой доказать, что лучше. Это совершенно невыносимо! Однако надо признать, они – остряки. (Хотя и на один лад). Одного из них, близорукого очкарика, прозвали «Глазастым», другого, худого, как спичка, – «Жирным», а мне сходу дали прозвище «Малолетка». Так состоялось моё второе крещение.
– У «Жирного» предки на выходные сваливают, – повернулась ко мне Анастасия. – Тусоваться придёшь?
Я смутился.
– Там и травка будет. Два коробка, так что пыхнем по полной.
Я отрицательно покачал головой.
– Понимаю, тебе будет скучно. – Она закусила пухлую губку, хотя совсем не выглядела разочарованной. – Мне и самой с ними скучно. – Я понял, кого она имеет в виду, но она пояснила: – Со сверстниками.
Я не знал, что ответить. Помолчав, Анастасия вздохнула:
– А чем тогда заняться? Жизнь-то проходит.
Я пожал плечами. Она взяла с моей парты карандаш, стала чертить на ней рожицы:
– Давай тогда сами что-нибудь замутим. Может, сходим в кино? А потом потрахаемся? У тебя есть где? – И не дожидаясь ответа, предложила: – Если есть деньги, можно в гостиницу. А если нет, у меня подруга одинокая.
Я вытянулся в струну. Анастасия подняла глаза.
– Ты не бойся, я совершеннолетняя, по болезни оставалась на второй год.
И тут я прервал её монолог.
– А чем ты болела?
– СПИДом! – расхохоталась она, отбросив карандаш.
Я покраснел. И как все идиоты больше не мог выдавить из себя ни слова. Анастасия снова вздохнула.
– Ну как хочешь. Мне многие отказывают, я привыкла.
Я проглотил слюну.
– Почему же?
– Некрасивая.
– Ты не поняла, почему я, по-твоему, не хочу?
Я не узнал своего голоса – глухой, хриплый.
Она просияла.
– Не пожалеешь, в постели я суперская!
Я почувствовал, себя законченным лицемером.
– Нет, я так не могу. Давай просто сходим в кино.
– Ты что, импотент?
Я взял её за подбородок.
– Давай просто сходим в кино.
Я был себе противен. Скажи ещё, что мы не обезьяны, и для нас важны чувства. А вечером отправляйся на порносайты. Ходячий комплекс! Правильно меня назвали «Малолеткой». А ещё правильнее было бы «Ханжой».
– Ты меня приглашаешь? – Анастасия кокетливо подвернула губу. – Давай пополам, ты выбираешь фильм, а я – сеанс. Договорились?
Мы обменялись телефонами.
Всё-таки я идиот. И неслучайно у меня в классе самый низкий I.Q.».
Через два дня.
«Воскресенье, утро.
Вчера с Анастасией были в кино. Смотрели какую-то драму. Ей не понравилось, и я пожалел о своём выборе. Сеанс был последним, мы сидели на последнем ряду в полупустом зале. Когда я обнял её за плечи, она прижалась ко мне. Но этим всё и ограничилось. Я проводил её, и мы ещё немного постояли в подъезде.
– Люблю рыжих, – провела она по моей щеке тёплой мягкой ладонью. – Ты будешь моим парнем?
Смешно. Расплетая косу, так и сказала. Ты будешь моим парнем.
P.S.
Заметил, что пишу подростковым стилем. Что ж, это не удивительно, было бы странно, если бы школа не наложила отпечатка.
P.P.S.
А фильм был действительно плохим. Из тех, которые оправдывают действительность. С обязательным хэппи эндом. (В награду за просмотр). Впрочем, каким ещё ему быть. Кино обязано быть жизнеутверждающим, должно призывать жить, ничего вокруг не меняя. А главное, не должно оставлять впечатления, будто с миром что-то не так. И уж тем более, что с ним всё не так.
А вот такого подросток не напишет. Значит, парнем мне всё же не стать».

Под Новый год Александру Т. позвонил начальник.
– Ну вот, всё, наконец, и прояснилось, – пролаял он вместо приветствия. – Это отдел кадров. Они проводили ревизию старых документов и не обнаружили вашего аттестата зрелости. Понимаете?
Александр Т. промолчал.
– Вы меня слышите? У вас не оказалось документа, подтверждающего окончание школы.
– И что?
– Как что? Вы не имеете права у нас работать. Без соответствующего образования занимать научную должность нельзя. Сейчас с этим строго. – Начальник выдержал паузу. – Возможно, они сами утеряли ваш документ, но теперь вряд ли признаются. Вы же понимаете, связываться с ними бесполезно. А им проще вас уволить.
Т. часто задышал.
– Но у них должен быть мой университетский диплом.
– Так в том-то и дело! Без школьного аттестата он получается недействительным. Согласно правилам, нужен весь пакет документов. – Точно устав от казённого тона, начальник снова сделал паузу. – Я понимаю, это смешно, но с них тоже требуют. Отчётность превыше всего.
– А куда они раньше смотрели? Как я, по-вашему, проработал двадцать пять лет?
– Конечно, это в любом случае их вина. Но вам-то от этого не легче, правда? – Теперь он заполнил паузу сухим кашлем. – И помимо всего есть ещё и человеческие отношения. Вы наш старейший сотрудник, так сказать, живой талисман нашего института. Именно поэтому за вас и вступился отдел социальных исследований. Вы, кажется, там начинали?
– Работал какое-то время.
– Вот они и придумали этот ход со школой. Вы быстро получаете новый аттестат, а по бумагам они проведут это как их исследование. Они даже выбили вам дополнительное финансирование, заметили? Отдел кадров пока закроет на всё глаза, с ними тоже договорились, и они, надо отдать должное, пошли навстречу. Так что место за вами забронировано. Что скажете? По-моему гениально!
Александр Т. промолчал.
– Видите, как вас ценят. Желаю скорейшего возвращения!
Т. понял, что начальник сейчас повесит трубку.
– Подождите! – выпалил он. – Но я же получу аттестат задним числом, и в документах будет нарушена хронология. Значит, мне придётся заново оканчивать университет?
Начальник растерянно хмыкнул.
– Признаться, мы об этом не подумали. Ну, надеюсь, до этого не дойдёт. Давайте пока остановимся на первом этапе. – Он хрипло рассмеялся. – В конце концов, вам сейчас не так плохо. Прощайте!
Алксандр Т. долго слушал гудки. От мысли, что средним образованием дело не ограничится, у него свело скулы. Со школой он уже смирился, но университет! Это было выше его сил. Пусть увольняют! Тогда зачем сегодня идти в школу? Он снова прокручивал в голове разговор с начальником и вдруг подумал, что аттестат зрелости остаётся на руках, а для института снимают копию. Значит, он хранится где-то дома, и его можно предъявить отделу кадров. А заодно и университетский диплом. Как же всё просто! Наконец-то он будет избавлен от школы! На мгновение Т. даже испытал сожаление, почувствовав, насколько привык к ней. Но почему его аттестат не запросили раньше? Неужели отдел кадров об этом не подумал? Здесь было явно что-то не так. Тогда о чём говорил начальник? Ясно, что дело не в аттестате, и всё останется по-прежнему. Т. охватило отчаяние. Значит всё-таки эксперимент. Может, выясняют степень его социального послушания? Узнает ли он когда-нибудь об этом? А может, это самодеятельность начальника? Зачем он звонил? Чтобы на мгновенье подарить надежду? Он что, изощрённый садист? А почему, нет, он же начальник.
Господи, придётся снова тащиться в школу!
От этой мысли Александр Т. проснулся. Была ночь, по шоссе проносились редкие машины, чертя фарами тёмный потолок. Яркие пятна, как зайцы, перебегали на стены, увеличиваясь, пропадали. Сглатывая слюну, в которой ещё ощущался привкус сна, Т. глядел на бугрившиеся занавески – красно-жёлтые цветы на них шевелились, походя в полутьме на фантастических насекомых. У Т. вновь всплыл разговор с начальником, и он не знал, радоваться или огорчаться тому, что это был лишь сон. В конце концов, он целиком отдался разочарованию. «Я – школьник! Я – школьник!» – стиснув зубы, повторял он. Т. видел себя со стороны, и снова не понимал, как оказался в такой постыдной роли. Почему согласился на неё по первому требования? Достаточно было чьего-то, неизвестно даже чьего, распоряжения, и он изменил свою жизнь. «Возраст», – оправдывал он себя. Но ему было гадко за свой страх, за преждевременную душевную немощь. Ведь он ещё не старик. Конечно, нет, раз он – школяр. Раз сидит, вытянув ноги под партой, а вечерами учит уроки. В этом даже есть своя прелесть – не надо больше строить из себя взрослого, не надо притворяться знатоком жизни, тебе всё простят, всё спишут, у тебя всё только впереди, ошибки, все глупости. Кусая губы, Т. опять повторял: «Я – школьник!». До тех пор, пока ему не сделалось смешно. До звонка будильника оставалась пара часов, и он решил ещё поспать. «Всем только кажется, что повзрослели, а поскреби любого, проглянет всё тот же закомплексованный юнец»,– засыпая, подумал он. Снов Т. больше не видел, а проснулся за минуту до будильника, который выключил, утопив ладонью кнопку. Похоже, вставать к первому уроку, у него вошло в привычку. Наспех позавтракав у холодильника парой сырых яиц, которые выпил одним глотком, Т. выбросил скорлупу в ведро, не снимая его с вешалки, влез в рукава пальто, и пошёл в школу. Как в детстве, за сугробами по обочинам прятались разбойники, готовые выскочить на дорогу, в морозном небе гасли звёзды, а в сиреневых сумерках плыли уличные фонари. Они ровно гудели и крутили его тень, как стрелку компаса. И как в детстве, крепко сжимая ручку портфеля, Т.засыпал на ходу. Будто ничего не изменилось, будто и не было этих пятидесяти лет, промелькнувших, как сон, растаявший только что на рассвете, будто впереди у него была вся жизнь.
Первым уроком был «русский».
«И чего я не видел в этой жизни? – всё ещё пребывая в своих мыслях, подумал Александр Т., пропуская мимо объяснения словесницы. – И чего я только в ней не видел!»
Он громко рассмеялся: и то, и другое было верно.

Из дневника Александра Т., учащегося 11 «Б» класса.
«Ночь. За окном тускнеют звезды. Я вспоминаю день, проведённый в школе. Очередной свой день. Чему там учат? Весь этот багаж знаний… И о чём только думали составители учебных программ. Они что, с другой планеты? Или каждый заботился о своём предмете и потому напихали под завязку? Это уж точно понадобится. И то наверняка пригодится. А это тоже лишним в жизни не будет. В какой жизни? В следующей? А может, они правы? Мы вообще живём так, будто впереди у нас ещё несколько жизней. Живём автоматически, и потому всё проходит мимо нас. Мы давно ничего не ждём. Даже смерти, которая явится, как почтальон, обещавший занести письмо. В его визите нет ничего ужасного – он уже приходил ко многим знакомым, которые после этого переставали присылать рождественские поздравления. А теперь он постучится к тебе. Вот и всё. Мы живём однообразно. И делаем это нарочно. День, похожий на день, останавливает время, поддерживая иллюзию того, что мы вечные. Похоже, мы даже не живём, а только пробуем жить. Мы пытаемся делать это и так, и эдак. Мы стремимся улучшить свою жизнь, тратим на это все силы, а в результате не живём. И сколько это будет тянуться? Год? Пять? Год долгий срок. Пять ещё дольше. Особенно после пятидесяти. Мы будем продолжать тратить все силы, чтобы дожить до своего возраста. И всё это время наблюдать, как разваливается тело. С чего это начнётся? Перебои в сердце, скачки кровяного давления, как водится, снижение потенции, почки, печень… Последовательность может быть и другой, но исход всегда один. Такая вот арифметика. С ней не поборешься. Но что делать? Из головы не выходит рассказ в забытом сыном журнале. Увидев во сне смерть, его герой – как его звали, кстати, Илья Кузьмич, что ли, да, похоже на то, – принял решение изменить жизнь. Он молодец, этот Илья Кузьмич. Хоть он и чья-то выдумка, а всё равно молодец. Похоже, он даже живее меня. Потому что я всё тяну и тяну. Сколько раз я твёрдо решал уйти с работы. А сам до сих пор жду у моря погода. Не понимаю, что меня удерживает. Может, хватит откладывать? Завтра же напишу заявление по собственному желанию. А в обоснование так и напишу: кто понял жизнь – не работает. Как там у Рембо: «Jamais je ne travaillerai». Ага, я никогда не буду работать. А сам вкалывал от зари до зари, до седьмого пота урабатывался на плантациях. Нет, кто делает, не говорит. Точнее, кто не делает. Как я. «Jamais je ne travaillerai». Пусть увольняют, мне наплевать. Как-нибудь устроюсь, в конце концов, не война – не пропаду. Можно продать, например, компьютер. Или мобильный, всё равно звонить некому. На первое время хватит, а там посмотрим. Но почему завтра? Через три дня зарплата, зачем пропадать деньгам. Выходного пособия мне не видать, раз по собственному желанию, оно не полагается, тут либо-либо, а выбирать не приходится, так что лишними они не будут. Уйду, получив зарплату. Да, сразу после зарплаты!»

Институт уже стих после утреннего наплыва, приковав всех к рабочим местам. Начальник Александра Т. горбился над бумагами. Войдя в кабинет, Т. негромко кашлянул.
– Следите за моими успехами?
Начальник поднял голову:
– Вы о чём?
– Меня перевели в выпускной класс. Надеюсь, после экзаменов эксперимент закончится?
Принятое решение позволяло Т. разыгрывать заинтересованность. Это было даже приятно. Он наслаждался внутренней свободой.
Начальник неопределённо хмыкнул. Голос у Т. стал твёрже.
– А можно конкретнее?
Начальник выпрямился.
– Я тоже надеюсь. Хотя у меня нет на этот счёт никаких указаний.
– Но как только, так сразу?
Т. уже не скрывал сарказма. Начальник что-то буркнул и, порывшись в столе, вынул пухлый конверт.
– Мне передали из бухгалтерии. Кстати, зарплату вам удвоили.
Протянув деньги, начальник снова погрузился в бумаги, давая понять, что аудиенция окончена. Но Т. не уходил. Он медленно положил на край стола пустой конверт, но прежде, чем сунуть купюры в карман, их пересчитал.
– Вы что, не доверяете?
Начальник явно ехидничал. Но Т. пропустил мимо. Писать заявление или не писать? Пятясь, он толкнул спиной дверь. Его переиграли. Вычислили. Взвесили и нашли легким. Кто-то точно оценил запасы его терпения и вовремя подбросил кость. С ним играли как собакой, у которой вырабатывали условный рефлекс. Похоже, это было частью эксперимента. Значит, его ставили над ним? Не на того напали! Жаль, что уходя, он не хлопнул дверью. Разве эта подачка изменит его решение? Можно было ещё вернуться. Можно было написать заявление тут же на подоконнике и, войдя в кабинет, молча положить на стол. Но – деньги… Александр Т. был не в своей тарелке. Ему было необходимо всё держать под контролем, и вдруг такое. Нет, кто-то определённо знал его привычки, кто-то всё точно рассчитал. Ход был неожиданный. Даже не ход, а удар под дых. Но ещё не нокаут. Нокдаун, возможно, но не нокаут. Он выдержит. Он соберётся и доведёт дело до конца. Просто нужна отсрочка. Куда торопиться? Т. решил задержаться в школе ещё на месяц.
В школе к Александру Т. все относились, как к наблюдателю из института социальных исследований. Он и сам со временем в это поверил. Иначе, чем было объяснить, что всё складывалось таким образом? Поведение директора, учителей, начальника. Его возросшая зарплата. Всё говорило, что он тратит время не зря. Т. необходимо было в это верить, это не сон, и он, в конце концов, не сумасшедший, чтобы просто так несколько месяцев проводить за учебниками. Из одноклассников подозревала, что дело нечисто, только Анастасия.
– Ну, какой из тебя наблюдатель? – подтрунивала она. – Разве за мной.
Она кокетливо распускала косу, и Т. оказывался перед шалашом из волос.
– Хочешь, иди ко мне, – как-то предложила она на школьном дворе.
И Т. не устоял. Он и так слишком долго сопротивлялся, с его стороны это был просто подвиг, другой бы на его месте давно сломался. Нет, всё-таки у него железная воля, да он просто кремень. Впрочем, пока всё было вполне невинно. Анастасия была ему по грудь. Александр Т. раздвинул её волосы, как кулису, и, изогнув шею, вошёл в темноту. Там были жаркие губы и жадно блестевшие глаза. Анастасия привлекла его к себе. Так они стояли на школьном дворе, слившись в поцелуе, отгороженные от мира, пока не стемнело. Так что когда вынырнули из шалаша, глазам не надо было привыкать к свету.

Старый еврей-математик наконец поправился, но его тщательно выбритое лицо ещё хранило отпечатки перенесённой болезни. Он осунулся, сгорбился, а сросшиеся брови стали напоминать кусты. На первом же уроке он поднял Т., предложив привести пример функциональной зависимости. Тот молчал.
– Не слышу, – склонился к нему математик, оттопырив ладонью ухо.
Все рассмеялись.
– Чем дальше от животного, тем трагичнее ощущается жизнь, – тихо произнёс Т. Он претворял свой план, сознательно идя на обострение? Или это вырвалось само собой? Он и сам не знал. Он опустил голову и замер, уткнувшись в парту. Вокруг все опять рассмеялись. А математик, ещё больше осунувшись, направился к журналу.
– Прекрасно, ставлю «пять».
Предметы были те же, разве учебники сменились, но Т. на уроках слушал с интересом. Всё-таки наука за сорок лет ушла вперёд. Биология, физика сделали гигантский шаг, да что там говорить, даже история. То, что раньше считалось тёмным временем, можно сказать, мракобесием, оказывается, напрасно выставлялось в неприглядном свете, а на самом деле обнаруживает светлые стороны. Вот оно, значит, как. Вскрылись новые факты, и ошибка исправлена, предыдущие взгляды честно признаны заблуждением, а разделяющие их объявлены ретроградами. Одним словом, история тоже не стоит на месте, она шагает в ногу со временем, открывая глаза на прошлое. Всем, даже Т. Даже на то прошлое, что он пережил сам. Всё-таки историки не зря хлеб едят, и попусту штанов не протирают. Александр Т. убедился в этом. До этого всё-таки стоило дожить, чтобы разобраться во всём, чтобы правильно оценить, что было на самом деле. Понять, что он на самом деле видел из того, что видел. А что не видел. И никогда бы не увидел, не будь истории.
Нет, всё-таки подсознательно он проводил свой план, в надежде на отчисление идя на конфликты.
На уроке русского языка разбирали предложение: «Кто лезет на рожон, умрёт не своей смертью».
– Найдите подлежащее и сказуемое, – подняла его словесница.
– Не своей, а чьей же? – вместо ответа переспросил Т. – Разве смерть, как деньги, можно присвоить?
– Ты смешной, – повернулась к нему Анастасия, когда ему ставили «двойку».
Но Александр Т. больше не конфузился. Он уже привык к портфелю с бронзовым замком, «двойкам», учителям, окончательно смирившись со своим положением. Оно уже перестало его удивлять, и его почти не интересовало, кто устроил этот эксперимент со школой. Какая разница. А кто устроил, что он пошёл в неё полвека назад? Что поступил в университет? Женился. Стал работать. Кто устроил всю его жизнь? Уж точно не он. Он бы такого не придумал. Может быть, у него вышло лучше, может быть, хуже, но уж точно не так. За него всё решали и раньше, так что этот школьный эксперимент не исключение. Он только часть эксперимента, который ставили над ним. И если раньше его не волновала собственная судьба, то почему он должен озаботиться сейчас? Почему должен был вспомнить вдруг о свободе воле? Потому что не работает, и у него появилось много времени? Ну, разве поэтому. Однако лучше не думать. Кто лезет на рожон, умрёт не своей смертью.

Это случилось.
Всё к этому шло и случилось.
Но всё равно показалось Александру Т. неожиданным.
Новый год, как и предыдущий, он встречал в одиночестве. Это стало традицией. Жена, не поздравляя его, уходила к подруге. После того, как съехал сын, ёлку больше не ставили, и в квартире ничто не напоминало о празднике. Т. выпил бокал красного вина, включил эстрадное телешоу, которое не показалось ему пошлым, потому что он смотрел его глазами подростка. Он досмотрел его до конца, а в перерыве отправил Анастасии эсэмэску, в которой, подделывался под интернетовский волапюк: «Настя желаю щастя!» Ответ, также блестевший безграмотностью, он получил незамедлительно: «Санёк диржи выши конёк!» И смайлик. Т. улыбнулся и налил ещё вина. На кухне он открыл банку шпрот, которые съел без остатка, даже не выкладывая на тарелку, а после промокнул масло хлебным мякишем. Вернулся в комнату он, насвистывая мелодию из телешоу, а когда ему снова попался на глаза телефон, совершил поступок, через мгновенье показавшийся ему ребячливым. Он отправил Анастасии свой адрес. Ответ снова не заставил себя ждать. И содержал всего одно слово: «Хочешь». Знак вопроса отсутствовал. Значит, это было утверждение. Т. испугался. Он и не думал, что всё зайдёт так далеко. Тогда зачем посылал адрес? Он определённо не понимал себя. Т. допил остатки вина, и пока гадал, чем всё закончится, в дверь позвонили. Анастасия пришла без пальто, в джинсах, закатанных до икр, и туфлях на босу ногу, вероятно, была где-то по соседству. На розовых щеках играли ямочки, от неё приятно пахло вином. Бросила компанию, мгновенно оценил Т., как и то, что джинсы без пояса обтягивают её ягодицы, а из бокового кармана торчит расчёска. Волосы Анастасия слегка обрезала и собрала на затылке в конский хвост.
– Так ты женат, – оглядывая квартиру, сказала она, как кошка, проходя в его комнату. – А где твоя половина?
– В гостях.
– Жаль. В этом вся фишка – заниматься любовью у неё на глазах.
Т. на мгновенье онемел.
– Это было бы жестоко. Что ты знаешь о наших отношениях?
– Так значит, любовью мы сегодня займёмся! – Анастасия захлопала в ладоши, тряся конским хвостом. – А о ваших отношениях я знаю всё: вы уже давно не спите.
Распустив волосы, Анастасия обняла его, впившись губами. Т. не шевелился.
– Боишься, что она вернётся? Запри комнату, а если придёт, я буду как мышка.
Т. стало стыдно.
– Вот ещё! Я же сам тебя пригласил.
Он крепко прижал Анастасию. Неловко передвигаясь, они зашли в комнату и упали на постель, оставив дверь нараспашку.
Так это случилось.
В сущности, случилось то, что должно было случиться, ничего больше.
Жизнь Александра Т. вошла в своё русло. Её опять сложили три «р» – режим, распорядок, ритуал, – три кита, на которых она всегда стояла. Утром он уходил в школу, днём, приготовив в библиотеке уроки, возвращался и, перебросившись парой слов с женой, запирался в комнате. Они жили каждый в своём углу, прислушиваясь, прежде чем выйти на кухню, чтобы не встретиться. На Рождество к ним заехал сын. Клюнув мать в отвисшую щёку, сразу сказал, что не задержится – вечером улетает в тропики.
– Было много работы, надо развеяться.
Оставив щель в своей комнате, Т. натянуто улыбнулся.
– Когда у тебя самолёт?
Без тени любопытства, простая вежливость. Сын посмотрел на часы.
– Через три сорок пять.
Пунктуальность была его коньком. И сейчас он подтвердил это. «Ненормальный», – подумал Т., снова улыбнувшись.
– Что же, счастливого пути!
Посчитав, что приличия соблюдены, Т. шмыгнул за дверь. Но оказалось всё только начиналось.
– Как дела, папа?
Сын застыл на пороге. Он был с Т. одного роста, только худее и сильнее сутулился. Глаза у него были голубые, холодные, а подбородок двоила ямочка.
– Отлично, – буркнул Т. Он развёл руками, и не нашёл ничего лучше, чем повторить: – Дела у меня отлично.
– Рад. – Сын не скрывал удивления. – Такое от тебя редко услышишь.
– Можно подумать, ты часто спрашиваешь.
Огрызнувшись, Т. сразу пожалел. Встреча обещала быть короткой. Можно было и потерпеть.
– Всё, правда, хорошо. – Он попробовал всё сгладить. – Да ты входи.
Сын облокотился о косяк.
– Неужели повысили в институте?
Т. уловил насмешку. Сын снова демонстрировал своё превосходство, пытаясь его унизить. За что он мстит? Откуда столько злости? Разве как все отцы он не подбрасывал его к небу, ловя на вытянутые руки – всё выше и выше, наслаждаясь его доверчивостью, радостным смехом, бессвязным лопотанием? И вдруг – это. Раньше бы Т. вышел из себя, одёрнул бы сына первой пришедшей в голову фразой: «Хватит издеваться!» или что-нибудь в этом роде. Но пребывание среди подростков многому его научило.
– Дали другую тему.
– Интересную?
– Надо же. В кои веки тебя заинтересовала моя работа.
Всё-таки Т. стал закипать. Но сын был сама невинность.
– По-твоему, я был равнодушным? Просто мне не хотелось тебя расстраивать. Ты же сам рассказывал, как хотел стать поэтом. А пошёл в счетоводы. – Т. посмотрел удивлённо. – Ах, извини, ты же научный сотрудник!
Ирония била через край, однако выдержки Т. было не занимать. Что это по сравнению с издевательствами школьников? Гнать, держать, терпеть, обидеть… Главное, не поддаваться на провокацию. Из двоих своего добивается всегда один. И на этот раз им оказался Т. Сын провалился в повисшую паузу.
– А твоя новая тема сильно отличается от счетоводства?
Это было уже чересчур. Он потерпел поражение и от бессилия перешёл границы. Т. смерил его взглядом. Сверху вниз. И снова промолчал.
– Может, за неё ещё и платят? – Т-младший пошёл вразнос. – Сможешь, наконец, купить приличные брюки.
Всё хорошо в меру, даже ангельское терпенье не безгранично. У Т. затряслись губы.
– Ты меня достал! – взорвался он. – Не находя слов, он замолчал. Однако этого ему показалось мало, и он повторил: – Достал, понял?
Т.-младший расхохотался.
– Не трепи мальчику нервы! – Жена протиснулась под мышкой у сына. – Довольно, что меня доводишь. – Она взяла сына за локоть. – Оставь его, я приготовила прекрасный компот.
Дверь захлопнулась. Т. потянулся за сигаретой. Всё повторялось, как в дурном сне: он ходил маятником из угла в угол, прислушиваясь, как жена шепталась о чём-то с сыном. А потом сын вышел в коридор. Но прежде чем уйти, снова вырос на пороге.
– Не сердись, па. Просто мама сказала, с тобой в последнее время что-то не так. – Его холодные глаза насмешливо сузились. – Но она ошиблась.
Сев на постель, Т. отвернулся к покрытому изморозью окну. Конечно, с ним было всё в порядке. А не в порядке было с ней. Как и все годы. Однако высказаться в таком духе Т. не решился. Это не к чему бы ни привело, сын бы всё равно не понял. Т. застыл на постели.
– Ну что ты, па, не провожай меня! – бросил в дверях Т.-младший, шагнув на лестницу. Как же без этого – последнее издевательство на прощанье. В этом весь он. Но Т. даже не посмотрел на сына. А после его ухода, жена устроила сцену. Кричала, что Т. сгубил ей жизнь, покрывшись красными пятнами, перечисляла, кто делал ей предложения, и кого она, ради него, отвергла. (Ложь, с которой она давно сжилась). Достав из халата платок, жена едва не зарыдала, но вместо этого вдруг спросила:
– Кто она?
– Девушка. – Т. ответил быстро, точно ждал этого вопроса. – Годиться тебе во внучки.
Он похвастался и одновременно ужалил. И то и другое доставило радость.
Жена вздрогнула.
– Так ты ещё и педофил.
Т. пожал плечами.
– Как посмотреть.
Жена так и замерла с платком в руке. Внутри она кипела от ярости, но внешне ничем себя не выдала. Т. снисходительно покачал головой. И действительно, что ей оставалось? Муж уходил, а у неё не было рычагов, чтобы его удержать. Уходил? Эта мысль поразила его. В самом деле, зачем тянуть? Всё уже давно кончено.
– Я ухожу.
Из семьи Александр Т. ушёл много лет назад. Сейчас он имел в виду, что уходит из большой, с низкими тёмными окнами квартиры. Она досталась ему от родителей, в ней же, вернувшись с кладбища, по ним справили поминки. Сюда же он привёл жену. А спустя несколько месяцев привёз из роддома сына. Здесь тот вырос, поначалу, разрываясь между родителями, как паром между речными берегами, пока окончательно не принял сторону матери. Отсюда же ушёл, достигнув совершеннолетия. А теперь уходил Т., оставляя в ней прошедшую жизнь. Жена поняла, что он не шутит. За долгие годы она научилась видеть его насквозь. Всё рушилась, но она сохранила самообладание. Её хватило даже на то чтобы, процедить, едва раздвигая губы:
– На развод подашь сам?
Вместо ответа Т. хлопнул своей дверью. Жене не нужно было прислушиваться, припав ухом к стене, она и так знала – он собирал вещи. И чувствовала, что его не остановить. Дождавшись его в коридоре, она попыталась если не взять реванш, то хотя бы оставить за собой последнее слово:
– У тебя что, климакс?
– У меня переходный возраст!
Входная дверь осталась открытой, и жена слышала, как стихали на лестнице его шаги.
Было морозно и ясно, так что на улице Т. поднял воротник. В киоске он купил газету рекламных объявлений, которую сунул в карман. Старомодный чемодан с жёсткими рёбрами оттягивал руки, так что он прошёл всего пару кварталов. Свернув к дому с детской площадкой, где молодые мамы катали с горки обмотанных шарфами розовощёких карапузов, Т. оседлал чемодан и стал обзванивать риэлтерские конторы. Сначала выборочно, но, быстро простившись с надеждой на дешёвое жилье, все подряд. Из-за праздников многие агентства не работали, в других предлагали какие-то немыслимые варианты, так что результат стал вырисовываться только когда стемнело. По телефону с него запросили немыслимые деньги, но выбирать не приходилось, и он согласился. А в агентстве, увидев в его руках чемодан, цену подняли.
– Это вымогательство, – сказал Т. – Вымогательство чистой воды.
– Мы же не настаиваем, – рассмеялись ему в глаза. – Можете ночевать на улице.
И Т. снова согласился. Подписав бумаги, он заплатил за месяц вперёд, получив ключи и адрес, по которому добрался вконец измотанный. И всё же ему повезло, квартира оказалась рядом с его школой. В ней давно не жили, и она пахла пылью, так что Т. пришлось открыть настежь окно. Сейчас, когда всё было позади, его поразило, как легко он ушёл. Вот так, собравшись в одночасье, взял и ушёл. Всё бросив через тридцать лет брака, ушёл в никуда. Повторное обучение начинало приносить неожиданные плоды. Что будет, если так пойдёт и дальше. Может, впереди у него экзамен на зрелость? Не тот, который он сдавал много лет назад, а другой, настоящий. Выдержит ли он его? Во всяком случае, у него появился шанс в этот раз получить подлинный аттестат. Холодильник на кухне был пуст, а в шкафу Т. нашёл пакет гречневой крупы. Он вспомнил, что целый день не ел, но ему и не хотелось, по горло сытый впечатлениями, он решил лечь без ужина. Морозный воздух выхолаживал постель, и Т. укутался двумя одеялами. А в полночь, не выдержав, отправил СМС Анастасии: «Мне холодно». И дал новый адрес. Телефон пискнул через минуту: «Согреть?» Он ничего не ответил. Он смотрел на мерцавший в темноте экран телефона до тех пор, пока тот не погас, и улыбался. Анастасия появилась через полчаса с маленьким саквояжем.
– Будем ужинать? – принял он его в коридоре. – Правда есть только гречка.
Сбросив на пол пальто, Анастасия повисла у него на шее.
– Нет, не будем, на голодный желудок трахаться лучше.
Так холодной зимой, покрывшей наледью тротуары, началось бабье лето Александра Т. Утром Анастасия ещё спала. Порывшись в шкафу, Т. извлёк из него жестяную миску, и, старясь не греметь, поставил на плиту гречневую кашу. Спичек на кухне не было, и Т. тихо вернулся в комнату, глядя на спящую Анастасию, достал из валявшихся на полу брюк свою зажигалку. Улыбнувшись, он повесил брюки на стул, щёлкнул на кухне зажигалкой, и, прислонившись через ладонь к стеклу, стал смотреть, как за ночь замело улицы. Спали они мало, но им было не до валившего за окном снега, вместе с завываниями ветра прилипавшего к стеклу, и сейчас при воспоминании о минувшей ночи кровь бегала у Т. в жилах, как новый жилец, осматривающий дом. Он думал о том, что стал другим, что прошедшая ночь изменила его больше, чем тысяча прочитанных книг, больше, чем вся его семейная жизнь. Т. вспомнил раскрасневшееся лицо жены, её учащённое дыхание за стенкой, когда он собирал вещи. А из-за чего, собственно, разгорелся сыр-бор? Ревность? О, нет! На неё она уже не способна. Да и с какой стати, когда был под рукой, не пользовалась, а теперь как собака на сене? Нет, она не настолько глупа. Тогда что? Остаются деньги. Угроза её благополучию, холодный расчёт. Но он перешёл Рубикон, и обратного пути не будет. Может быть, это была ошибка? Может, он пустился во все тяжкие? Встал на скользкую дорожку? Может быть. Но тогда это случилось уже давно. Когда согласился на свою школьную командировку. От этих мыслей его оторвал запах пригоревшей каши.
– Повар из тебя никакой. – Анастасия, заспанная, стояла в кухонной двери. – Завтраки буду готовить я. – Она обняла его, прижавшись к небритой щеке. – Зато любовник классный.
– Правда?
Т. смутился, польщённый. Никогда раньше ему не говорили ничего подобного. Впрочем, кто? С женой у него давно ничего не было, Серафиму он уже забыл, а с порнокрасотками не побеседуешь. Секс уже много лет как свёлся к приятной профилактической процедуре. А тут – до одури, до бесчувствия. Будто выпустили из бутылки много лет томившегося джинна. Бреясь, Т. опять и опять видел в зеркале прошедшую ночь, так что дважды порезался. А когда прижигал ранки одеколоном, на него снова нахлынуло чувство, что произошедшее преобразило его до неузнаваемости, что теперь, он не сможет жить как прежде, и готов к новой жизни, которая потребует от него гораздо большего, чем проведённая до сих пор. Анастасия пришла и не ушла. «Здесь у меня зубная щётка, – распаковала она ночью саквояж. – Можешь пользоваться, если не брезгуешь». В душ она потащила его за собой, прежде разложив на подзеркальнике зубную пасту, крема и лосьоны – целую гору. И повесила полотенце. Было видно, что она обустраивалась. Как все женщины, мечтающие о замужестве? Или ей стало просто интересно, как никак, первый опыт совместной жизни. А может, она влюбилась? Т. остановился на последнем. Какая разница, где правда. Раз так думать приятнее, так оно и есть. Тарелок в квартире не было, ложек тоже не оказалось, и есть пришлось прямо из жестяной миски. Они со смехом зачерпывали кашу горстями и кормили друг друга, будто приручали животное, предлагая есть с руки…
Каникулы закончились через три дня, которые они провели в постели. Только раз Т. спустился в магазин, набив холодильник фаст фудом. Есть, пить, заниматься любовью. Верный способ превратиться в животное. Избавиться от невроза. Стать на время счастливым. Да, это старейший из рецептов счастья. И простейший. Что может быть естественнее? Тогда почему он не всем доступен? Так думал Александр Т. в перерывах между объятиями, откинувшись на подушку. Такие вопросы себе задавал, если находил для этого минуту, пока не проваливался в сон. Он чувствовал, что Анастасия от него без ума, постель, как детектор лжи, здесь обмануть невозможно, и осознание этого было для него блаженством. Он уже не помнил, когда испытывал подобное, возможно, и никогда.
В школу они пошли вместе. Жёлтые фонари двоили их тени, но за сугробами больше не прятались разбойники и не хохотали бесы.

Классной руководительницей у Т. была молоденькая преподавательница английского, пухленькая хохотушка, ещё не разучившаяся краснеть. Она вела класс второй год и за это время завоевала его доверие. «Наша классная руководительница – классная!» – встретили её первого сентября надписью на доске. Она вспыхнула, перевела от растерянности надпись на английский, а потом добавила, что это не помешает ей ставить двойки. Но в душе была польщена. Её любили, и у девочек от неё не было секретов. Ни своих, ни чужих. После урока она попросила Т. задержаться.
– Вы знаете, – «англичанка» была из тех немногих, кто обращался к нему на «вы», – ходят слухи, что Анастасия… – Она запнулась, отведя взгляд. Её смущало, что Т. годился ей в отцы. – Поймите правильно, я, как «классная», должна быть в курсе…
– И принять меры?
– Что вы! Честно, я и сама не понимаю своей роли. – Она посмотрела в глаза. – Скажите, это правда?
– Что Анастасия спит со мной? – Т. был нарочито груб, и не без удовольствия отметил, как смутилась «англичанка». – Правда. Как и то, что в её возрасте мало девственниц. У вас было иначе?
Она залилась краской.
– Давайте начистоту. – Т. уже стало её жалко. – Если бы на моем месте оказался её сверстник, вы бы закрыли глаза. Значит, дело в возрасте? Он вас шокирует? Но, в конце концов, это наша личная жизнь.
Она вздохнула.
– Я всё понимаю, лишь бы не дошло до директора.
Т. неожиданно для себя наклонился и поцеловал её в щеку.

Анастасия явно польстила, в постели Александр Т. был не на высоте. Зато много говорил о том, что передумал за время своего второго обучения.
– В греческих школах, где господствовала «Илиада», учили быть героем, в монастырских призывали к смирению, а чему учат нас? Жизненным правилам? Так их нет. Мы придерживаемся прописных истин, раздаём житейские советы, но случается что-то, выходящее за их рамки, например, война, и всё летит к чёрту.
Анастасия зевнула, прикрывшись пухлой ладонью.
– Нас учат логике, – безразлично заметила она, чтобы что-нибудь сказать.
– Логике? – оживился Т. – А что это такое? Вот послушай загадку: «Купила раз баба на базаре верёвку сушёных грибов. Вдруг один гриб сорвался со своей виселицы и убежал. Куда?»
Анастасия посмотрела с испугом. Но Т. оставался непроницаем.
– Так куда, по-твоему, убежал гриб?
Анастасия отодвинулась.
– Я не знаю.
– Ладно, тогда слушай другую загадку. Представь купе в поезде. Дама с собачкой сидит напротив мужчины с тростью. Вагон резко тормозит, и трость мужчины перелетает на колени женщине. Та выбрасывает её в окно. А мужчина, недолго думая, отправляет туда же собачку. Каково же было их удивление, когда на станции их встретила выброшенная с поезда собачка, а в зубах она держала, что? Думаешь, трость? А вот и нет, – гриб из первой загадки.
– Прикольно! – расхохоталась Анастасия. – Я от тебя тащусь. А поначалу решила, ты чокнулся.
– Может, и так, раз спутался с малолетней.
– Нет, это ты – «Малолетка», а я – «Мамочка!»
Стены в квартирке давили, дощатый пол, вздымался буграми, словно под ним замуровали покойника, и был готов поцеловаться с низким потолком. Но Анастасия раздвинула тесное помещение, перевернув всё вверх дном, пройдясь по нему, как торнадо, и Т. понял, почему смерчам дают женские имена. Во сне она долго не могла успокоиться, пластаясь по простыни, будто стрелка испорченного компаса, выталкивала Т. на пол, а просыпалась поперёк кровати с подушкой в ногах. А Т. казалось, что он погряз в инцесте – точно в кривом, множащем образы зеркале, он видел в Анастасии свою мать, Серафиму и оставленную жену.
Рядом с зажигалкой и пепельницей под кроватью лежала пачка сигарет. Ночью они предавались страсти так, что постель становилась мокрой от пота, а потом, откинувшись на спину, как все недавние любовники, говорили о своём будущем.
– В тебе есть что-то аристократическое.
– Неужели? Ты первая говоришь. – Т. повернулся набок, доставая с пола сигареты. – Жить, конечно, лучше с аристократом, но выживать – с плебеем.
– Это ещё почему?
Щёлкнув зажигалкой, Т. закурил.
– Аристократ, чуть что, ломается, а плебей живучий, он приспосабливается.
– Значит, мне надо волноваться за будущее?
– Нет. Я не настолько аристократичен. К тому же мы будем жить, а не выживать. Обещаю.
Про себя Т. прикидывал, сколько ему осталось. На здоровье он ещё не жаловался. Значит, лет пятнадцать, а, может, двадцать. Сколько тогда будет Анастасии? Она станет взрослой женщиной. Заведут ли они детей? Почему бы и нет. Да, он не молод. Но пока ещё совсем не плох. К тому же хорошая генетика на дороге не валяется. А у него она проверена. У него успешный сын. Пусть они и не находят общего языка, но это надо признать. Да, надо признать. Т. внимательно разглядывал Анастасию, пытаясь угадать будущее. Он представлял, как будет работать, не обязательно в институте, там всё равно мало платят, а устроится куда-нибудь на хорошие деньги. Конечно, ведь теперь у него появился смысл. И он будет обеспечивать семью, не из-под палки, как раньше, а движимый любовью. Но разница в возрасте повергала его в ужас. Анастасия словно прочитала его мысли.
– Тебе не совестно? Соблазнил малолетнюю? – спросила она, накручивая на палец его седые волосы, покрывавшие грудь. – Нет, не отворачивайся, говори – не совестно?
– Кто кого соблазнил! – Т. достал с пола новую сигарету. – А с совестью надо бороться. Она, как злокачественная опухоль, раз проявилась – хана. Её можно, конечно, усыплять, но всё равно сведёт в могилу. Будешь?
Перевернув фильтром, он протянул дымившуюся сигарету. Анастасия затянулась:
– Вот бессовестный, он ещё и курить учит!
Т. гнал от себя мысли о будущем, но они возвращались. А как же иначе, так он запрограммирован. Он, увы, не ребёнок, как бы им не притворялся. Но где выход? Он отдавал себе отчёт, что бросился в омут с закрытыми глазами, и единственное, что остаётся – их не открывать. Ему хорошо, а о том, что будет дальше, лучше не думать.
Не думать, не думать…
Случалось утром, когда звонил будильник, Анастасия, сонно ворочаясь, говорила, что все знания на свете сводятся к любви, а они ею уже достаточно занимались. Он соглашался. И тогда они прогуливали уроки. О себе Анастасия рассказывала мало. Нечего рассказывать, слишком короткая пока была жизнь. Родители давно развелись, она живёт с отцом, а мать снова вышла замуж, у неё новая семья. Нет, они почти не видятся. Страдает ли она от этого? Первое время – да. А теперь привыкла. Хуже, что с отцом она тоже не находит общего языка. Короче, обычная история. А ещё у неё дома есть кошка. И это лучше собаки, потому что её не надо выгуливать. Вот, пожалуй, и всё. Но это было далеко не всё. Т. узнал также, что одиночество не прерогатива его возраста, как он думал раньше, и что он был в нём далеко не одинок. «Не одинок в своём одиночестве, - усмехнулся он про себя. - Это уже кое-что». Он продолжал кивать, слушая щебетанье Анастасии, которой имел слабость пожаловаться на пришедшее с годами отчуждение:
– Ты не думай, одиночество не зависит от количества прожитого, бывает, тоска, хоть вешайся, и телевизор уже из ушей лезет, а позвонить некому. Не то чтобы совсем некому, есть, конечно, кому, но не хочется. Тогда щёлкаешь по записной книжке, просматривая всех подряд, выбирая, кому не хочется звонить меньше всего. А если у него телефон отключён, переходишь к следующему…
Привычки одиноких похожи, Т. узнал себя, поступавшего так, когда ещё не растерял всех знакомых.
- Я тебя понимаю, – вздохнул он. – Даже больше, чем мне бы хотелось.
- А вот отец — нет.
Её глаза сделались стеклянными, казалось, она сейчас расплачется, как маленькая девочка. Но взяв себя в руки, она довела исповедь до конца. С отцом они совершенно разные, ругаясь, он кричит, что она пошла в мать, вполне возможно, хотя сама она так не думает, про одноклассников она уже всё рассказала, с друзьями давно всё ясно, так что, бывает, хочется поговорить, а поговорить-то и не с кем, но, конечно, это в прошлом, с тобой мне никто не нужен…

Вечерами они смотрели фильмы, преимущественно новые, Анастасия считала старьём всё, что появилось до её рождения. Т. по преимуществу скучал, подавляя зевки, но, случалось, увлекался. Просмотр подталкивал его к монологам. Он говорил, что каждое поколение воспитывается на случайных фильмах, которые потом становятся классикой. Людей, как и собак, можно натаскивать на любом чучеле. Или что в современном кино можно иронизировать, это даже приветствуется, можно высмеивать отдельные пороки (но не бичуя, разве этого заслуживают наши маленькие слабости?), можно позволить себе даже карикатуру на общество.
Чего в нём нельзя так это отрицать его устои.
Главное требование, которое предъявляют сегодня к фильму – он не должен врезаться в память. «После просмотра – забыть!» – не обращая внимания на молчаливые протесты Анастасии, раз за разом выносил приговор Т.
Или обобщал (что было уже совсем не к месту):
Как бумажный стаканчик, шприц или презерватив, наша цивилизация – одноразового пользования. Она напоминает грызуна, который, даже насытившись, всё надкусывает, портит.
И дальше всё в том же духе. Самоуверенно, со стариковской медлительностью. И как только самому не надоедало! Однако, случалось, он расходился, что было ещё хуже, и тогда зевки приходилось подавлять Анастасии. Т. не обижался – учителей хватало и в школе. И всё же изредка, после того как фильм заканчивался, у них случались диалоги.
– Когда я смотрю такие фильмы, мне кажется, у меня прозопагнозия, – раз наморщился он.
– А что это такое? – поинтересовалась она.
– Болезнь, при которой не различают лиц.
– И почему тебе так кажется?
– Там все на одно лицо. Или совсем без лица.
– А, по-моему, ты просто сноб.
Последнее слово осталось за ней. Она выключила свет и в темноте нашла его губы.
– У меня тоже прозопагнозия, мне не обязательно видеть твоего лица.
А когда всё было кончено, он возвратился к прозопогнозии, с которой вообще не соскучишься (есть такие формы, когда не различаешь частей собственного тела): положил руки на горло, а, кажется, будто тебя душат чужие.
- Не бойся, - обняла его за шею Анастасия, - ты в надёжных руках.
- Ну от тебя я всё приму с благодарностью, - серьёзно сказал Т. - Даже смерть.
- Надеюсь, до этого не дойдёт. - Анастасия была польщена, и даже в темноте стало видно, как засияло её лицо. - Конечно, если ты не будешь занудой. Обещаешь быть пай-мальчиком?
- Обещаю, Мамочка.
Квартиру раз в неделю убирал Т.. Шумел пылесосом, вытряхивал в мусоропровод ведро. Анастасия не поддерживала порядок, как не придерживалась и распорядка. Порядок нужен тому, кто в разладе с миром. Таким, как Александр Т. и тысячам истеричек, проводящих жизнь с тряпкой, старившимся в борьбе с пылью. (Поэтому он и сейчас следил за порядком, но, слава богу, у него хватило ума, не требовать его поддерживать). А распорядок требуется тому, кто в разладе с собой. Опять же таким, как Александр Т. В обоих случаях, они нужны, чтобы выжить. Но Анастасию это никаким боком не касалось. Мир мог катиться в тартарары, а она бы и тогда нашла в нём своё место. Была ли она Лолитой? Девочкой, которую едва оторвали от кукол? Нет, она была женщиной. Евой. Ева-Анастасия. Женщина, которая понимает жизнь. Которая знает, что домашний очаг складывается не из уборок, покупок и квадратных метров, что его кирпичи закладываются не вне, но внутри.
Так думал Александр Т.
Потому что хотел так думать.
А как было на самом деле не имело значения.
Александр Т. также думал о том, что он в действительности испытал из того что ему довелось испытать. Женитьба – нет, рождение сына – мимо, университет – не то, работа – ну это уж совсем в никуда, похоже, всё прошло, но не затронуло, не задело, не оставило следа, значит, он только сейчас, на старости лет, начинал жить. Да, Анастасия – его счастливый билет, его путёвка в другую жизнь. С неё начнётся его возрождение. А почему нет? Возраст, конечно, немалый, но, как выяснилось, и не такой большой, чтобы стать помехой. По крайней мере, оставалась надежда. В отличие от его прошлой жизни. А это совсем не мало. Совсем. К тому же он уже отмечал своё преображение. В постель он ложился старым брюзгой, а утром был на седьмом небе. Ночь, в которой царствовала Анастасия, была его чистилищем. Он просыпался свежим, с ясной головой, будто снова вернулся в юность, и целый день напевал какую-нибудь мелодию. Долой Баха, да здравствует лёгкая музыка! Александр Т. слушал теперь джаз и рок в исполнении каких-то современных групп, которые Анастасия скачивала в интернете.
– Надо тебя просвещать, – пританцовывала она.
– Работа с отстающими, – отбивал он такт на подлокотнике. – Обучение второгодников на дому.
Иногда они всё же занимались уроками, а не любовью.
– Что ты думаешь о Древнем Риме?
– Хорошо, что мы там не живём.
– И всё?
– Разве этого мало?
Или:
– Кто был справедливее в Гражданской войне: красные или белые?
– Не знаю. Но умнее, кто эмигрировали.
Это была история. Её сменяла математика:
– Что такое возрастающая последовательность?
– Это когда каждый последующий член больше предыдущего.
– Ну, это твои девичьи мечты!
Или:
– Приведи пример уравнения.
– Постель. Она уравнивает и возраст, и рост. Недаром же говорят: ляжем – сравняемся. А ещё смерть. Она вообще всё уравнивает.
– И как мы будем сдавать экзамены? Я знаю только то, что ничего не знаю.
– А куда больше! Значит, ты знаешь всё.
И т.д. и т. п.
Они дурачились?
Или в этом была своя мудрость?
Александр Т. не мог этого понять.
Темы для обсуждения (естественные у мужчины и женщины, собравшихся жить вместе):
1) Куда поехать отдыхать.
2) Что купить вперёд (начав копить на них уже завтра) – машину или квартиру.
3) Соответствует ли ковёр в спальне цвету обоев.
Эти обычные темы, укрепляющие отношения, у них отсутствовали.
Будто в угаре пролетели две недели.
За это время Александр Т. испытал все муки сладострастия.
В школе на них стали коситься, они и не думали скрывать своих отношений, юноши были сдержаннее, а девушки пробовали хихикать, но Анастасия их быстро приструнила. Она была старше, год в их возрасте, значит многое, и считалась почти взрослой. К тому же она была неуступчивой, скорой на язык, что называется, где залезешь, там и слезешь, и могла постоять за них обоих. Одним словом «Мамочка», не больше, не меньше. Т. вспоминал себя в её возрасте и находил Анастасию гораздо самостоятельнее. Женщины вообще взрослеют раньше, а живут дольше, это мужчины долго остаются мальчишками, и к старости возвращаются в детство. Так устроена природа, с этим ничего не поделаешь. Т. был от Анастасии без ума, готовый выполнить любой её каприз. Но случалось всякое. Был и неудачный опыт. Раз они выбрались в ночной клуб, слава богу, расположенный недалеко, Анастасия настаивала, и близость дома была одним из главных её аргументов, так что Т. пришлось согласиться. За полночь собиралась одна молодёжь, музыка оглушала, какие-то длинноволосые парни на сцене наяривали вовсю, ударные, бас-гитара, солист, чуть не грызший микрофон, завывавший голос, мелькание света – и всё это в табачном дыму. Т. казалось, что у него сейчас лопнут барабанные перепонки, но он держался, а когда с вымученной улыбкой стал танцевать, неловко размахивая руками, его чуть не вырвало.
– Здесь невозможно разговаривать, – прокричал он на ухо Анастасии.
– Так и задумано, разговаривать можно и дома.
Т. страдальчески улыбнулся. «Если есть о чём», – хотел сказать он, но ему было не до этого. Он едва держался. Однако вида не показывал. Так продолжалось около часа. Пока, побледнев, он не грохнулся в обморок. Над ним склонились, но музыка продолжала греметь. Т. пришёл в себя, но голова кружилась, так что он мог идти только опираясь на Анастасию. Пришлось вызывать такси. На обратном пути - аргумент в пользу близости дома всё же оказался правильным, и через несколько минут, они были уже дома - Анастасия пожалела о своём упрямстве.
– Ты же у меня старенький, – нежно шептала она, – я больше не буду тебя мучить.
Т., которому на воздухе сделалось легче, мужественно улыбался. Но он знал, что это всего лишь слова, и всё пойдёт так, как и должно идти у девушки и немолодого мужчины.
И за примерами уже далеко ходить было не надо.
Случалось всякое, в том числе и такое.
Анастасия надулась.
Она хотела вместе прогуляться, а у Т. разболелась спина. Застарелый радикулит. С таким даже в кино не сходишь. Она, конечно, старалась не подавать вида, но раздражение всё равно прорывалось. Т., укрытый шерстяным пледом в крупную клетку, от боли ему было трудно ворочаться, листал книгу. Он ничего в ней не понимал, механически переворачивая страницы.
Он думал:
Ну, вот начались и первые расхождения. Ещё не скандалы, до этого, слава богу, пока не дошло, но всё же. Рано или поздно всё придёт к одному. Разница в возрасте. Она ещё скажется. Обязательно. Кто из них первым заметит начала конца?
Т. представил:
Анастасия горячая, и по ночам держит форточку нараспашку. А его пугают сквозняки. Для него они страшнее пистолета. Дома он спал в пижаме с широкими рукавами и мягким поясом, чтобы узел не упирался в живот. Купить такую же? Цветастую или в горошек. Совершенно невозможно. С молодой девушкой – и в пижаме. Всё равно, что в доспехах. Но он не рыцарь. Совсем не рыцарь. И уже давно. Как объяснить, что пижама непременный атрибут мужчины его возраста? Как очки, седина или аденома простаты. Никак. Приходится ложиться голым, и всю ночь просыпаться, проверяя, не сползло ли одеяло. Это ещё ничего. В сущности, ерунда. Они же не старая пара, любовь в которой проявляется в слежке за режимом другого – второй кусок сахара будет лишним, а сегодняшняя порция соли уже съедена. А когда один собирается добавить в кастрюлю с пресным монастырским супом щепотку перца или хмели сунели, другой перехватывает руку. Они пока не смогут при необходимости сделать укол, даже, не в вену, этому нужно учиться, а в мягкое место, как остаточное проявление забытого секса, – такими они не станут. Просто не успеют. Впрочем, с женой они тоже не были старой парой. Дело не во времени. И всё же разница в возрасте даст о себе знать. Не говоря уж о том, что рано или поздно, притупится желание. Оно всегда притупляется. Это закон. Охлаждение приходит ко всем любовникам, и беда, если они не успели к этому времени стать друзьями. Впрочем, до этого им ещё далеко. Ему – точно. Скорее всего, он до этого просто не дотянет. И это к лучшему. Пижама, конечно, пустяк. Однако добавить сюда пару-тройку мелких ссор – и они уже спят порознь. А потом не делят стол. Мыслями они тоже перестают делиться. И кончается тем, что не делят жизнь.
Но какого чёрта хоронить себя раньше времени?
Т. отложил книгу.
– Настя, – позвал он. – Настя.
Она не слышала. Говорила на кухне по телефону. Ничего особенного, обычный разговор подруг. И как они умеют говорить – в два голоса, без пауз, одновременно слушая. Или они не слушают? Нет, она, конечно, подойдёт к нему, когда закончит, спросит даже: ну как ты? как спина?; будто за полчаса она могла пройти, и теперь он здоров, так что можно идти гулять, ничего, что уже ночь, она упрямая, эта Настя, как и всем подросткам, ей главное настоять на своём. Он злился? Пожалуй. Но дело даже не в этом. Почему начало любви всегда бурное, как весна, а концовка – как крадущаяся осень? С чего это начнётся? С невинной манипуляции, стало вдруг немного скучно, образовалось свободное время, окно, которое нужно заполнить, и тебя обнимают, хотя такого давно не случалось, когда ты, например, читаешь газету, гладят, как кошку, играют с тобой, как с пуделем, да именно, ты играешь роль пуделя, а когда играешь плохо, то есть ты стараешься, но у тебя выходит недостаточно хорошо, ведь ты не пудель, и не можешь быстро переключаться, – ах ты занят, извини… – немного разочарованно, а когда ты поднимаешь глаза, пытаясь объясниться, становится поздно, – что ты, я к тебе больше не пристаю… – в голосе обида, самая малость, но достаточная, чтобы услышать: но и ты не трогай меня, раз не можешь оторваться от своей чёртовой газеты, и ты понимаешь, что должен идти навстречу, чтобы получить свою порцию нежности, что начинается торговля, баш на баш, конец любви…

На Крещение ударили морозы. Сидя вполоборота на подоконнике, Анастасия ковыряла заиндевевшее окно.
– На чердаке сейчас холодно, – вздохнула она. – А больше собираться негде. – Т. понял, что она говорила об одноклассниках. – Давай, позовём их? – Анастасия посмотрела умоляюще. – Всего на один вечер?
Александр Т. снова испытал чувство давно виденного. В его время, собираясь зимой во дворе, подростки согревались креплёным вином. Бутылку откупоривали штопором «по правилу буравчика», – шутка, неизменно вызывавшая смех, – пускали по кругу, пригубливая из горлышка. Сделав несколько глотков, вино заедали «курятиной» – дешёвыми сигаретами, которые из экономии тянули одну на двоих, пока губы не обжигал тощий, скуренный до фильтра, бычок. Но Т. среди них не было. Прячась за занавеску, он разглядывал их из окна. Множество обид заставили его отгородиться глухой стеной, вынудили к демонстративному высокомерию. За это его ненавидели. А когда у него появилась Серафима, восприняли это как вызов. Серафима была в классе первой красавицей, а выбрала его. Они не могли признаться в зависти, им легче было считать это оскорблением и мстить. Интересно, кем они стали? Нельзя же вечно оставаться уличной шпаной. Может, стоило отнестись к ним дружелюбнее? Может, это была ошибка, а теперь у него появился шанс её исправить?
– Конечно, позовём, – кивнул он Анастасии.
Гости. Как давно это было. В последний раз он уже и не помнил когда. Но это было с женой. Когда они ещё держались на плаву, семейная жизнь, конечно, уже дала трещину, но внешне брак выглядел вполне и вполне, можно сказать, даже удачным. Да, тогда они регулярно выбирались в гости. Обычно к замужним подругам жены, у которых собирались такие же пары. Сколько было таких вечеров? Т. уже не помнил. Всё было расписано до мелочей. И всё по одному сценарию. Улыбки. Ужин. Разговоры. О чём? Да о чём угодно. И всё о том же. О вечном. Например, хозяева приобрели загородный дом, не бог весть какой, но всё же. Их тут же вынуждают показать фотографии. С неловкой улыбкой, ну раз вы настаиваете, пожалуйста, раскладываются снимки, и начинается обсуждение цены – отдельно за землю, на предстоящий ремонт, как же без него вселяться в чужой дом, за бурение скважины для нового колодца, чем не устраивает старая Т. не понимает, но кивает вместе с другими, – в конце концов, приходят к выводу, что с ценой повезло, она просто бросовая, да что там, считай, дом достался просто даром; потом говорят о местности – ах, рядом река, это чудесно, и лесное озеро, замечательно, просто рай, прямо, как у нас, – и говорят уже о дачах вообще, собственных, у кого они, конечно, есть, и тех, где когда-то бывали, сравнивают, хвалят, а те, у кого их нет, высказывают желание их купить, как только позволят деньги; нет, всё-таки загородный участок необходим, с этим не поспоришь, – воздух, сад и детям раздолье, и разговор плавно переходит на детей, куда ж без них, – у кого где учатся, выясняется, что кто-то перевёл своего ребёнка в престижный колледж, оценки, честно говоря, пока оставляют желать лучшего, но, сами понимаете, нагрузка адова, и в обычной десятилетке он с теми же знаниями наверняка был бы отличником, плюс, не забывайте, музыкальная школа и фигурное катание, естественно, для себя, никто не собирается делать из него спортсмена, а общее развитие всегда пригодится, – и Т. опять соглашается. Из-за стола не выйти: едят, пьют вино, но больше гоняют чаи, в паузах, которые становятся всё длиннее, украдкой бросают взгляд на часы, но ускользнуть невозможно. Совершенно невозможно. Наконец, в полночь, расходятся. Убирая посуду, хозяева валятся с ног, обещая друг другу больше никого не звать, а гости клянут себя за убитый вечер. Но проходит время, и они собираются снова. Теперь уже у других. Конечно, кроме скуки ждать нечего, но идти надо, поставить галку, исполнить долг…
Да так было. И всё равно, что не было. Тогда к чему всё это? Ни к чему. Совершенно ни к чему.
Они пригласили Жирного и Глазастого, а Чегодаш, узнав об этом, пришёл сам. Кроме них, явились две подружки Анастасии, так что вешалка в прихожей обросла горой из пальто.
– Ну, чёкак? – наигранно весело встретил гостей Т. – Холодно не по-детски. Оттопыримся?
Они неловко промолчали, и Т. почувствовал себя идиотом.
– Пока не разделся, сходи за вином, – сменив тон, протянул он деньги Чегодашу. – Купи что-нибудь из еды, всё, что угодно, только не чипсы, и обязательно штопор – будем изучать правило буравчика.
Они засмеялись. Ничего не поменялось, ровным счётом ничего. Только он постарел. И давно. Когда, с каких пор он стал замечать, что его окружают молодые? Он уже забыл. Это было в прежней жизни. А теперь его окружали дети. Но он этого не замечал. Как и положено, в следующей жизни всё было по-новому. Его больше не раздражал их щенячий восторг, их постоянные шутки, его не задевало их подтрунивание. Он им завидовал. Жизнь насквозь пропитала его ядом, а у них было всё впереди. Ошибки, разочарование, усталость. А пока они жили мечтами. Они надеялись, верили, а значит жили. И Т. завидовал их жажде жизни, той беспричинной радости, с которой они просыпаются и которая не покидает их весь день, тому, что без стеснения болтают чушь и хохочут над какой-нибудь песенкой, вроде: «Ах, зачем я была без трусов…»
Расселись кто где, заняв продавленный диван и единственный стул. Чегодаш с Глазастым развалились на полу. Анастасия разливала вино, которое выпивали залпом, подставляя опустевшие стаканы. Опьянев, раскрепостились. Совсем как взрослые. Посыпались анекдоты, которые Т. слышал ещё в молодости. Потом перешли на школьные новости – кто с кем подрался, кто с кем спит. Присутствием Т. не стеснялись, и это было высшим признанием – его приняли в их орден. Жирный и одна из подруг Анастасии достали айфоны. Последовав их примеру через мгновенье уткнулся в свой Чегодаш. Т. почувствовал себя лишним. Как и тогда на свободном уроке, когда заболел еврей-математик, его опять удивило, что они не проявляли друг к другу интереса: не флиртовали, не строили глазки, не рисовались. Странно, у них были имена, Т. даже не раз слышал их, когда на уроках вызывали к доске – по фамилии, но тут же, если ответ заслуживал похвалы, учителя переходили на имена, молодец, Женя или хорошо, Дима, выказывая этим особое поощрение, – но он точно боялся имён, опасаясь сближения или ещё почему-то, и для него они оставались Жирным, Глазастым и даже Денис – Чегодашем. А может, имена – для посторонних, а для своего круга – прозвища? В конце концов, так было и в его время, так будет всегда. Разговоры раздражали Т., но ради Анастасии он помалкивал. Приятно было, не вдаваясь в смысл беседы, слушать гул голосов, в котором отсутствовал собственный, резко отличавшийся в худшую сторону, да чего там, просто отвратительный, скрипучий и тошнотворно писклявый – постоянный повод завидовать густому баритону, которым природа обычно награждает болванов, делая их привлекательными, даже неотразимыми, короче, болванам, как обычно, везёт – приятно было оставаться в стороне от всего происходившего, наблюдая, как кошка из-под кровати, не вмешиваясь, не рискуя вызвать смех. Т. наслаждался своим спокойствием, изредка, но всегда к месту, качая головой, отдавал должное своему актёрскому таланту, безусловно, врождённому, но развитому ещё и школой. Однако когда началось обсуждение молодёжных программ, не выдержал.
– Это глупость, – громко сказал он.
Они переглянулись. Возможно, они ослышались? Или он имел в виду что-то другое.
– Почему? – спросил Глазастый.
– Потому что телешоу рассчитаны на обезьян. – Т. взял со стола пепельницу, покрутив в руке, поставил обратно. – И вообще так жить нельзя.
Они решили, он шутит.
– Почему? – опять спросил Глазастый.
И в самом деле, почему?
– Не знаю. Но так жить нельзя.
Они на мгновенье застыли.
– И не живи, – хмыкнул Глазастый. – Тебе же не предлагают.
– Ты своё пожил, – поддержал Жирный. – Не мешай другим. Или тебя к нам приставили?
Шесть пар глаз неприязненно уставились на Т.. Отступать было некуда, и он рассказал о прошедшей жизни, поделился мыслями о школе, университете, правилах, принимать которые подло, а бунтовать против которых глупо, открыл, что дожить до седых волос, не покончив с собой, – большое искусство, он признался, что согласился на предложенный ему эксперимент, не зная его цели, из одной только необходимости как-то существовать, и ходит с ними в школу из страха быть уволенным, точно так же, как и они, не бросают её, боясь оказаться в домашней изоляции.
– Трудно жить на свете, – подвёл он черту. – И, похоже, бессмысленно.
Достав сигарету, Т. закурил. Они молчали. Он пускал кольца дыма, а они молчали.
– У тебя классно выходит, – сказал, наконец, Жирный. – Жаль, ты не наш учитель.
– Может, устроишься? – тут же предложил Глазастый.
Т. раздавил в пепельнице окурок. Достал следующую сигарету.
– Чему я могу учить? Хотите, чтобы я врал?
– А другие врут?
– Иначе нельзя.
Опять повисло молчание. Длиной в сигарету.
– Но ты можешь стать нашим гуру, – настаивал Жирный.
– Ты умный, – поддержала его Анастасия. – Я знаю, какой ты умный.
Т. разгладил пятернёй шевелюру.
– Да, можете не сомневаться, я классный парень. – Он улыбнулся. – И свой в доску. Но какой из меня гуру? – Увидев, что они погрустнели, он поднялся, держа за горлышко бутылку. – Хотя можно попробовать. А чтобы вы не уснули, моя первая проповедь будет совсем короткой. – Рука с бутылкой вытянулась вперёд. – Люди всё время чего-то ждут. Сначала окончания школы, потом университета. Я до недавнего времени, не поверите, ждал пенсии. Смешно, да и только. А жить надо так, будто впереди ничего нет, будто завтра умирать. Поэтому подставляйте стаканы, и давайте пить!
Разошлись за полночь. Прощаясь, подавали руку, влезали в синтепоновые курточки, но уходить не торопились, продолжая топтаться в коридоре.
– А, знаешь, Мамочка, – обернулся в дверях Глазастый. – Тебе повезло.
Анастасия просияла.
– Я знаю.
А когда закрылась дверь, повисла у Т. на шее.
– И как тебе? – спросил он. – По-моему, это была картина «Старый пень на молодёжной вечеринке».
– Вот ещё! Ты дашь им сто очков форы.
– Серьёзно?
– Конечно. Они же не умеют веселиться.
– Я заметил.
– А это правда?
– Что именно?
– То, что не знаешь, зачем у нас оказался.
– Правда.
– И тебе не любопытно.
– Любопытно. А тебе?
– Нет. Мне главное, что ты рядом.
«Уж, замуж, невтерпёж», – хотел пошутить. Т., но Анастасия закрыла ему губы поцелуем.

Посреди ночи Александр Т. проснулся от головной боли. Он уже отвык от вина в таких количествах, и пить наравне с подростками было ошибкой. Не то здоровье. И с этим надо смириться. Он снова перебрал в памяти вечер. И вдруг осознал другую свою ошибку. Почему он повёл себя так, будто хотел им что-то доказать? Им двигало высокомерие. Что бы он ни говорил, но в глубине было именно оно. Да, это надо признать, он же сам распространялся о честности. Но откуда оно взялось? К чему была его тайная спесь? Подростки давали ему жизнь. Он питался их непринуждённым весельем, искромётным остроумием, их нерастраченным задором, озорством, которое они могли себе позволить в силу самого факта существования. А для него существование давно уже стало фактом убийственным, разрушившим все иллюзии, он постарел настолько, что мир стал утаивать от него свои прелести. Он думал, что видит мир насквозь, и потому перестал замечать их. А это мир скрывал их, не считая его достойным. Обычная ошибка. Типичная для стариков. И он осознал её.
Слава богу!
Лучше поздно, чем никогда.
Или всё же лучше было бы никогда?

Жена Т. разговаривала по телефону с сыном, когда в дверь раздался звонок. Поэтому на порог она вышла с трубкой, прижатой к груди.
– Мне нужен Александр Т., – негромко сказал коренастый мужчина со сросшимися бровями. – Я – отец Анастасии.
– Я тебе перезвоню. – Едва поднеся трубку к губам, жена дала отбой. – Значит, её так зовут. – Она сразу догадалась, о ком пойдёт речь. – Мужа нет дома, но вы проходите.
– А вдруг он вернётся?
Жена Т. смерила его быстрым взглядом.
– Значит, вы пришли не к нему, а ко мне. И правильно сделали, я в этом деле заинтересованная сторона.
Отец Анастасии неловко помялся, не решаясь пройти дальше прихожей, потом стал стаскивать ботинки. Один о другой. Жена Т. подала ему тапочки.
– Так что вам известно? – спросила она, усадив его в кресло напротив. – Выкладывайте всё, мы союзники.
Отец Анастасии растопырил мозолистую ладонь, и, глядя на короткие пальцы с остриженными ногтями, начал рассказывать про школу, в которую перевели Т.
– Учителем? – перебила жена Т., выдавая свою неосведомлённость.
– Нет. Учеником. Но вдруг я ошибаюсь?
Жена Т. скрестила ноги. Она была поражена. Но вида не подала.
– Муж работает в институте социальных исследований. Возможно, это одна из их программ. Вы говорили с директором?
– Нет. Вдруг я всё испорчу.
Жена Т. заметила, что речь отца Анастасии переполнена «вдруг». И удивилась, что нашла в себе силы улыбнуться этому.
– И что дальше?
Отец Анастасии медленно сжал кулак, потом снова разжал. За это время он успел рассказать, что после развода воспитывал дочь один, что она была послушной девочкой, пока не появился Т. Он поведал про совместную жизнь, которую они ведут уже третью неделю, добавив, что растерян и не знает, что предпринять.
– А вдруг случится худшее? – закончил он, посмотрев жене Т. в глаза.
– Что именно?
– Мало ли, – ответил он уклончиво.
– Уж куда хуже, – вздохнула жена Т. И снова удивилась тому, что на её лице появилась улыбка. Погасив её, она взяла отца Анастасии за руку: – Правильно, что пришли. Можете на меня рассчитывать.
Оставшись одна, она долго стояла в комнате Т., смотрела на голые стены, перебирая в памяти вещи, которые он забрал, не забыв унести и годы, которые они провели вместе, а потом перезвонила сыну.
– Извини, сантехник приходил, кран течёт.
– Отец, конечно, починить не может.
– Ну, он же безрукий.
Про Анастасию жена Т. ничего не сказала, решив, что справиться сама. Сначала она хотела выяснить всё у начальника Т., пожаловаться, что такие командировки разрушают семейную жизнь, но потом передумала. Это могло отразиться на зарплате Т., что было совсем не к чему. Она сгорала от любопытства, и собралась пойти сразу к директору школы. Но было воскресенье. Жена Т. приготовила чай, съела бутерброд. Взяв телефон, долго решала, позвонить ли подруге, у которой была на Новый год. Можно было ей всё рассказать, но подруга недавно развелась, и, представив её плохо скрываемое злорадство, жена Т. решила ей не звонить. Но терпеть было выше сил. Кончилось тем, что она набрала номер Александра Т.. Она хотела разыграть роль верной жены, которая беспокоиться за мужа. А что, собственно, произошло? Он ушёл, хлопнув дверью? Да мало ли что бывает между супругами! В конце концов, время лечит, проясняя истинные чувства. Но едва услышав его голос, жена Т. слетела с катушек.
– Хорошо устроился! Ходишь в школу и трахаешь малолетку! Это тебе с рук не сойдёт! Если не вернёшься, отправишься в тюрьму! – Здесь Т. отключился. – Я слов на ветер не бросаю! Запомни: или-или! Я тебе обещаю!
Только сейчас жена Т. поняла, что разговаривает с собой. И тут же перезвонила.
– Надеюсь, ты меня понял? – добавила она ледяным тоном. Всё-таки она была хорошая актриса и умела перестраиваться на ходу. – Подумай, стоят ли тридцать лет брака твоей интрижки.
– Не стоят. Это были годы тюрьмы.
– Думаешь, я не решусь?
– Я в тебе не сомневаюсь. Но Анастасии восемнадцать. И чем мы занимаемся вне школьных стен, наше дело.
Т. повесил трубку.
Жена больше не перезванивала.

Была та редкая ночь, когда они не ломали кровать и не пугали криками соседей.
Александру Т. не спалось. Он слушал ровное дыхание Анастасии, но его мысли были далеко. Как это бывает при бессоннице, они хаотично блуждали, перебегая с предмета на предмет. Он вспоминал, что говорил недавно приходившим к ним одноклассникам, спрашивал себя, не сгустил ли краски, рисуя их будущее, и в который раз думал, как трудна и бессмысленна жизнь.
Он думал (положив руки поверх одеяла):
«Бога, конечно, нет. Но я могу в него поверить. И представить, как ему должно быть невыносимо скучно. На десяти тысячах языков он веками слышит одно и то же: «Облегчи и сохрани!» Всегда одно и тоже. Испокон веков, всякая тварь стонет. Стонет и стонет. Только и делает, что стонет».
Анастасия повернулась на бок. Т. посмотрел на её волосы, разметавшиеся по подушке. И без всякой связи вспомнил вдруг увиденное недавно в интернете: «Десяти процентам населения планеты принадлежит девяносто процентов её богатств. Это всё, что надо знать о справедливости в нашем мире».
Он подумал (и почему он всё время думает, даже в постели с девушкой, думает и думает, разве без этого нельзя, разве это на что-то влияет):
«И как всё это изменить? Исправлять мир революциями всё равно, что резать ножом болотную жижу. Остаётся всем договориться. Договориться и в одночасье изменить. Казалось бы, чего проще, взять и изменить. Но как договориться?»
Он представил (подложив подушку и приподнявшись на локте):
Слепоглухие бредут на ощупь по дремучему лесу. Дует ветер, и они, подставляя ему спину, идут в одну сторону, а когда он меняется – в другую. У каждого из них свои представления о том, где они находятся, каждый по-своему пытается приспособиться к лесу, и к своему бессмысленному шатанию. И эти представления со временем меняются. Как им согласовать свои действия? Слепоглухими управляют программы, неведомые им самим. Некоторые смутно чувствуют, что лес гораздо шире их представлений о нём, что устроен он таинственным образом, недоступным их пониманию. Если бы они не были глухи, то оглохли бы от собственного крика, пытаясь докричаться до остальных. Но достучаться до ближнего им не дано, как и до себя. (И действительно, зачем слепоглухим речь?) Всё что им остаётся, это плутать по лесу, убеждая себя, что они делают это вместе со всеми, а на самом деле – в одиночку. Наиболее ловкие среди них забираются на других, и те везут их, послушно, как мулы. Однако это не спасает ни тех, ни других от волчих ям, которых в лесу полно, так что угодить в них – вопрос времени. И каждый знает, где закончит свой путь. От отчаяния слепоглухие ищут себе поводырей, и часто их находят. Таких же слепоглухих. Но они этого не замечают, и к пастырскому жезлу у них выстраивается очередь из самозванцев. Во время хаотических блужданий слепоглухие занимаются любовью, у них рождаются дети, такие же слепоглухие, ведь их дефекты наследуются; чтобы согреться, они рубят лес, разводя холодными ночами костры, а чтобы насытиться, убивают диких зверей. Случаются, они убивают и друг друга. За место у костра, за лишний кусок мяса. Они я тебя понимаю не добрые и не злые. Они – слепоглухие. Иногда они всё же приходят к какой-то общей идее. И тогда ими овладевает безумие. Они скидывают в волчьи ямы тех, кто с ней не согласен, чей мозг не в силах её переварить. Они повсюду разыскивают таких бедолаг, и успокаиваются, только забив их телами общие могилы. После этого всё возвращается к прежнему.
Т. удивился, куда его занесло. Это всё школа. Полвека назад он принимал всё на веру, а потом не оставалось времени задуматься. Зато теперь всё видится в ином ключе. Всё лежит как на ладони. Человечество обречено метаться в поисках смыслах, как капризный ребёнок, отбрасывая одну надоевшую игрушку за другой. Христианство, коммунизм, общество потребления. Идеи меняются, принося на короткий срок облегчение, как таблетки от головной боли. А потом беспокойство возвращается. В отличие от других зверей, человек – прирождённый невротик.
Анастасия улыбнулась во сне. И он, словно обжегшись, увидел себя со стороны.
Что она нашла в нём? Такая молодая, красивая. Они лежат в одной постели. Это по меньшей мере странно. А почему он везде ждёт подвоха? Разве нельзя принимать всё как есть?
Т. опять вспомнил школу.
«Похвала. Похвала родителей, учителей, начальства. На ней всё и держится. Как и на наказании. Но разве учителя достойны уважения? Этот вопрос приходит слишком поздно, когда изменить ничего нельзя».
Почему всё, связанное со школой, вызывало у него яростное сопротивление? И не только с ней. Откуда в нём это отрицание? Всего и вся. Потому, что его жизнь не удалась? А у кого она удалась? Значит, дело не в этом. Нет, дело, определённо не в этом. А в том, что он не как все. Да, он – другой. Он всегда это чувствовал, но узнал наверняка только сейчас.
Он прошептал (целуя Анастасию в лоб):
– Ты всё, что у меня есть.

Вечерами, подобрав ноги, Анастасия листала на постели глянцевый журнал и грызла семечки, таская из лежавшего рядом пакетика, а шелуху складывала в блюдце. Увлекаясь цветными картинками, она часто промахивалась, так что Т. приходилось потом стряхивать с одеяла шелуху.
– А как её зовут? – отложив журнал, однажды спросила она.
– Кого? – выгадывая время, переспросил Т.
Анастасия нахмурилась.
– Ты знаешь. Твою жену.
– Серафима.
Опустившись на постель, он рассказал про свою первую любовь, рассказал подробно, про то, как увидел её на втором этаже у подоконника со сдвинутым цветком, про бабку-цыганку, жарившую рыбу, когда они в соседней комнате занимались любовью, про свою последнюю школьную весну, рассказал, не обращая внимания на то, что Анастасия кусала губы.
– Так ты раньше учился в нашей школе? – Она всплеснула руками. – Надо же.
– Подумаешь, секрет полишинеля, могла бы и сама догадаться.
Зачем он признался? Да не всё ли равно, шила в мешке не утаишь. Сейчас ему было важнее довести рассказ до конца, выплеснуть воспоминания, опустошить себя до дна. Он медленно, будто угли кочергой, ворошил прошлое, и они вспыхивали, выжигая его память. Он рассказал про грозное самоощущение, которое испытал той весной, добавив, что ничего подобного у него не повторялось потом за всю жизнь – здесь Анастасия нервно передёрнулась, – не упустил и того, как Серафима нагадала, что у него будет две жены. И не ошиблась. Он женился на ней после того, как она забеременела. Он был студентом, денег не хватало, и приходилось подрабатывать. И тут её словно подменили. Она стала раздражительной, злой, а в её тоне преобладали теперь властные интонации. От прежней Серафимы не осталось и следа, рядом с ним была фурия.
– Так что гадание сбылось, у меня появилась вторая жена.
Зачем он был так беспощаден? Зачем соврал? Чтобы пробудить ревность? Или в глубине он всегда считал, что женат на Серафиме? А может, давал понять, что не женится на Анастасии? Что ограничится двумя женами? Как бы там ни было, Анастасия раскусила его игру.
– Ерунда! – сказала она, глядя в глаза. – У тебя была одна жена, а я буду вторая.
И не дожидаясь ответа, снова уткнулась в журнал, складывая гору семечек.

Из дневника Александра Т., учащегося 11 «Б» класса.
«Февраль. День, который он занимает у марта. Год високосный – жди беды. Впрочем, к чёрту суеверия. Пасмурно. Анастасия ещё спит, и я пишу, глядя, как она беспокойно ворочается в постели. За минувшее время случилось многое. Через день после разговора с женой меня вызвал директор.
– Приходила ваша жена, жаловалась. Вы догадываетесь на что?
Он начал без угроз, и это было хорошим признаком. Не дождавшись приглашения, я сел в кресло и, сложив ладони, захрустел суставами.
– Кто вам дал право вмешиваться в мою семейную жизнь?
– Но у вас, кажется, отношения с одной из наших учениц.
В его голосе появилась неуверенность.
– И что? – Продолжая хрустеть суставами, я сказал ему то же, что и жене: Анастасия совершеннолетняя, и чем она занимается вне школьных стен, его не касается. А потом спросил: – Вам известны условия моего пребывания? – Я играл ва-банк. Если он посвящён в эксперимент, то это бы меня выдало. А если нет, мой вопрос прозвучал бы вежливой попыткой поставить его на место. Он отрицательно покачал головой. Осмелев, я повысил голос: – Ну а если я скажу, что мои отношения с Анастасией – это часть эксперимента?
– Ах, вот оно что! – Он облегчённо вздохнул. – Значит, я могу быть спокоен?
– Конечно. Я не доставлю хлопот. Будем сотрудничать и дальше.
Не знаю, чья улыбка была слаще.
Слухи по школе распространяются мгновенно. Под дверью меня дожидался Чегодаш.
– Ты нас покинешь?
Мне льстила его тревога. Я погрозил кулаком директорской двери.
– Не дождутся!
Чегодаш был на седьмом небе.
– Здорово! Это надо отметить. Мы к тебе притащимся вечером?
Шёл снег, и по дороге из школы Анастасия подняла воротник.
– Если тебя выгонят, я тоже уйду, – сказала она. – Это из-за меня?
– Нет.
– А зачем тебя вызывали?
– Обсудить планы дальнейшего сотрудничества.
Про жену я ничего не сказал.
Она посмотрела недоверчиво. В супермаркете мы купили вина, солёной брынзы и оливок. Я на скорую руку приготовил ужин.
Вечером у нас собрались те же: Глазастый, Жирный, Чегодаш. (Имён я так и не выучил!) Анастасия пригласила свою одинокую подругу. После того, как выпили вина, я сказал:
– Вы не против, если я буду вести у вас факультатив?
– В школе?
– Дома. И можно начать прямо сейчас.
Оседлав стул, я скрестил руки на спинке. Они окружили меня, как апостолы.
– В прошлый раз вы предложили мне стать вашим гуру, – напомнил я, обведя их взглядом. – Так вот если бы я им был, то мог сказать, например, следующее:
«После школы тебя бросят в социум, где ты будешь барахтаться, как слепой котёнок, до тех пор, пока однажды тебя не захлестнет волна ненависти ко всем прежним ценностям, которые покажутся вдруг жалким набором из ярких обёрток, фиговыми листками, прикрывающими пустоту. Ты решишь, что свихнулся. Но это не так. Просто ты увидишь мир во всей его неприкрытой, обезличенной наготе, и поймёшь, что он ни чёрный, ни белый, ни цветной, ни безобразный, ни прекрасный, ни добрый, ни злой. Он – никакой. Одновременно ты обнаружишь, что мир постоянно ускользает, а в подставленном зеркале не похож на себя. В нём боятся, лечатся, веселятся, плачут, убивают, молятся по поводу и без, в нём каждое мгновенье совершается множество самопожертвований и столько же преступлений, и всё это – в поголовной спячке. Этот мир не для жизни, а для смерти. Когда ты сделаешь это открытие, ты проснёшься. И одновременно с этим, умрёшь».
Да, я бы мог сказать вам нечто подобное. Но я не гуру. К тому же не верю в это. Слова часто служат обману. А я хочу быть честным. Поэтому я передам то, о чём думал прошедшей ночью.
– И куда только Мамочка смотрела! – хохотнул Глазастый. Но его не поддержали, и он отвернулся.
– Так вот минувшей ночью я вспоминал школу. Там учат, что человек без общественной жизни, похож на животное, которым управляют инстинкты. Но, может, в этом и состоит счастье? Тем более что общественные движения лишь ворошат человеческий муравейник.
Я замер.
В голове у меня пронеслось:
«А как же, демократия, политический плюрализм и всё такое, нет, надо занимать активную жизненную позицию, которая, однако, если идёт дальше предпочтения в кухне и постели, выбора гамбургера с сыром или пиццы с помидорами, чревата опасными последствиями, потому что спектр общественных мнений вначале широкий, включающий тона и полутона, от правых и левых, до умеренно-правых и умеренно-левых, распространяющийся от либералов до консерваторов, от националистов до космополитов, от сторонников изоляционизма до проповедников глобализации, – демократия, это, несомненно, достижение человечества, – круглые столы, открытые дискуссии, неформальное общение, короче, хихоньки-хаханьки, на которых греют руки телевизионщики и газетчики, так вот весь этот спектр балобольства, давно привычный, как бесконечный сериал, стоит повысить градус страстей, слегка их накалить, может мгновенно сузится, катастрофически обеднев, открыв дорогу общественной поляризации, когда в силу вступает простейший, доступный пониманию каждого, закон: кто не «за», тот «против», и третьего не дано; тогда мир упрощается, становясь чёрно-белым, все политические убеждения, пристрастия, представления о его лучшем устройстве сводятся к этому пещерному «за или против» – арманьяков или бургиньонов, гвельфов или гиббелинов, тори или вигов, красных или белых, – и если «против» – к стенке, на гильотину, эшафот, брат идёт на брата – за или против? – сын на отца – за или против? – опознавательным знаком, как в уличных драках, когда выходят стенка на стенку, становится «свой – чужой», «наш – не наш», нет, не дай бог, довести до такого, а начинается всё с разночтения в мыслях, так что только гамбургер, только поп-корн, потому что поляризация неизбежна, стоит выпустить из под контроля демократию, поэтому лучше не рисковать, лучше довольствоваться чисбургерами и картошкой фри…»
Я раскачивался на стуле.
Я мог бы всё это выложить.
Но это шло вразрез с тем, к чему они привыкли, и для первого раза было бы чересчур.
Вместо этого я сказал:
- Можете, меня перебивать, если не соглашаетесь. Только сначала поднимите руку, хорошо?
– А вино доливать можно?
– Конечно.
– А по какому предмету у нас факультатив?
– Сегодня по истории. Сказать о чём я думаю, когда слушаю нашего историка? О том, что невозможно смотреть на человеческую историю без смеха. Все эти великие империи, грандиозные войны, победоносные революции, идеи, овладевавшие массами, весь этот театр, разыгрывается в декорациях космической песчинки. Справедливость? А разве есть она у бактерий, облепивших хлебный мякиш? Прогресс? У бурно развивающейся плесени? Исторические законы почти копируют биологические. Обезьяна с палкой или с айфоном всё равно обезьяна. Обезьяна в поисках смысла? В результате мутаций плесень обрела способность познавать мир? Не более чем улитка своими усиками. И задача одна – выжить. Разве это не смешно?
В голове щёлкнул тумблер:
«Ну, вот не удержался, лучше было про демократию, а это уже явный перебор».
Испугавшись, что оттолкну их, я замолчал.
– А дальше? – спросил Глазастый.
– Дальше? А дальше некуда. Наука поселяет на песчинке, с которой никуда не деться. Приговаривает к разложению на атомы. От этого можно сойти с ума. Или пустить пулю. Зачем жить, если завтра умирать? Остаётся забыться. Бегством в потребление. Верой в загробное воздаяние или выдумкой о первородном грехе. Но разве бактерии в чём-то виноваты? Эти мифы могут вызывать только смех. Так ребёнок, жмурясь в темноте, заговаривает себя.
– Но в школе не учат религии.
– А мифы о всесилии науки? О человеческом братстве и его светлом будущем? Та же религия без религии! А ежедневные новости, отвлекающие от собственного бессилия, от жалкой, ничтожной судьбы…
Я горячился, будто мне надо было что-то им доказать.
– А сколько ломается копий! Из-за границ, которые постоянно меняются, законов, которые устаревают, из-за имён, которые забывает уже следующее поколение. К чему всё это?
Я сделал паузу.
– Но как тогда жить? – вклинился в неё Глазастый.
– Откуда я знаю!
Я бросил это запальчиво и тут же пожалел. Я своё пожил, а им ещё предстоит. Почувствовав, что перегнул, я дал задний ход.
– И лучше не задавать таких вопросов. Можно посмотреть на всё и с другой стороны. Мир устроен не лучшим образом? Странно, что всё хоть как-то устроилось! Можно думать не «Почему всё так плохо!», а «Почему не всё гораздо хуже?». Действительно, что мешает всему полететь к чёрту? Были же мировые войны, был Освенцим, инквизиция. И они вполне могут вернуться. Как и Хиросима. От кого это зависит? Не от кого конкретно. Это как погода, дождь или вёдро, которую приходиться просто принимать. Вам не скучно?
Они замотали головами.
– Когда надоест, устроим танцы. – Я выпил вина. – И всё же современный человек проживает жизнь ребёнком, который бежит от действительности в мир грёз. А разве может устраивать окружающее? Только если оставаться детьми, которых привели за руку в магазин мягких игрушек. Здесь всё искусственное, и слова, и чувства, и отношения. Здесь все ненастоящее, и вера, и безверие, а счастье, выдается по поддельным рецептам.
Они слушали заворожённо. Я и сам слушал себя с интересом, не подозревая, что во мне столько всего таится. Верил ли я в то, что говорил? Безусловно. Тогда почему не говорил так раньше? Может, гнал от себя подобные мысли? Или не было повода? Во всяком случае, я заново открывал себя, и эта терра инкогнито моего «я» вызывала во мне детский восторг.
– Одна моя знакомая, одинокая женщина, узнав о смертельном диагнозе, о том, что жить ей осталось не больше трёх месяцев, записалась в библиотеку, где брала детективы и любовные романы в глянцевой обложке. Она читала их днями и ночами, забываясь лишь на время тяжёлым сном, до самой своей кончины. Мы все отвлекаемся от смерти, предаваясь мыслям-развлечениям в паскалевском смысле, чтобы не сойти с ума.
– А кто такой Паскаль? – спросила одинокая подруга Анастасии, выпалив скороговоркой: – И-вообще-я-устала-и-ничего-не-понимаю, я-не-за-этим-пришла-мне-хватает-школы, мы-будем-веселиться-или-я-пойду-домой?
– Иди домой, – посмотрев на неё в упор, сказал Глазастый. И повернувшись ко мне, восхищённо улыбнулся: – Говорил же, у тебя талант гуру!
– Нет, я знаю не больше вашего. Просто я больше повидал.
– А ещё ты честный, – села ко мне на колени Анастасия. – Среди взрослых это такая редкость.
– Согласен, поэтому признаюсь, что устал. Давайте танцевать.
Так начались наши встречи. Общество подростков и взрослого. (Как же их всё-таки зовут, Дима – Жирный, а Женя – Глазастый. Или наоборот. Надо будет узнать у Анастасии и к следующему разу обязательно запомнить.)
После того, как все разошлись Анастасия спросила:
– Признавайся, про умирающую знакомую ты выдумал?
– Откуда ты знаешь?
Она залилась смехом.
– Я успела тебя изучить.
И после этого мне говорят, что она ребёнок?
А может, жена права, и во мне проснулся педофил?»

Дополнение к дневнику Александра Т.
То, что ему хотелось сказать, но он так и не сказал:
«Ты - заложник цивилизации с её комфортом, гаджетами, прогрессом, тебя об этом никто не спрашивает, но ты доволен, принимая её такой, какая она есть. Ты пользуешься её благами – она пользуется тобой. На первый взгляд, всё по-честному. За исключением одного: цивилизация тебе не принадлежит, в отличие от тебя, целиком принадлежащего цивилизации. Такие дела, и этого не изменить. Даже, если ты поймёшь. Но ты и не поймёшь».

Холодно. Ветер.
Зима не собиралась уходить.
Короткое солнце за облаками как яичный желток.
После школы гоняли футбол на маленькой спортивной площадке с гандбольными воротами. Глазастый, Жирный, Чегодаш. Разве мог отстать Александр Т.? Становиться подростком – так до конца! И он, дыша паром, кричал от радости, как подросток, когда забивали мяч, и, как подросток, злился, обвиняя товарищей по команде, когда пропускали. Состязаться в беге Александр Т. уже не мог, но в юности он овладел искусством первого паса, и оно пригодилось, когда его поставили на ворота. Играли до пяти голов, и при счёте 4:4, покинув ворота, Т. пошёл разыгрывать угловой. Подача. Мяч на мгновенье завис в воздухе. Толкаясь, его пытались достать в отчаянном прыжке. Но Т. был на голову выше, и, воспользовавшись этим, отправил его в сетку. Гол – это оргазм. А какое счастье соприкасаться после него поднятыми ладонями! И пускай после его неловкого движения раздался сухой щелчок, пускай, поскользнувшись, он скорчился на мёрзлой земле с резкой болью. Это было всего лишь растяжение связок, старых и не разогретых. Ничего страшного, оно того стоило. Три дня Т. провёл в постели, а потом ещё неделю хромал. Подумаешь! Анастасия ухаживала за ним, как за ребёнком, и он был счастлив. Нет, всё-таки гол – это оргазм.

Отец Анастасии взял телефон Т. у его жены.
– Вы старше меня, – представившись, сказал он. – У вас сын, и вы должны понимать мои чувства. – Он сделал паузу, ожидая ответа, но Т. не откликнулся. – А вдруг с моей дочерью что-то случится? Вы отдаёте себе отчёт, с кем связались, возраст налагает ответственность…
– Что такое возраст в сравнение с вечностью? – перебил его Т., поражаясь тому, как быстро вошёл в роль наставника. – Вы должны радоваться, что вашей дочерью заинтересовался опытный мужчина. Или вы предпочитаете мальчишку, с которым она наделает глупостей?
На том конце промолчали.
– Дорогой мой, я чувствую, вы немного растерянны, но всё что ни делается - к лучшему. Кстати, не хотите пройти заново школьный курс?
Отец Анастасии тяжело задышал.
– Психопат! Я тебе башку проломлю!
– Боюсь, ваша дочь этого не поймёт.
И снова Т. удивился себе. Раньше бы он стал оправдываться. Потому что чувствовал за собой вину. Но сейчас он её не чувствовал. Совсем. Точнее, её не чувствовал тот, кто отвечал за него. Наоборот, он испытывал наслаждение.
На том конце что-то прохрипели. Но Т. был беспощаден.
– К тому же я довольно крупный. Может случиться, что я не только старше вас, но и сильнее.
Отец Анастасии дал отбой. Однако Т. этого не заметил.
– А второй раз пойти в школу бывает полезно. Искренне советую.
И почесав трубкой подбородок, отключился.

Она только что занимались любовью.
Анастасия сидела на нём верхом, и, глядя на её громоздившийся, равномерно качавшийся торс, Т. думал – какая чудовищно несвоевременная мысль! – что если бы потолок был зеркальным, то он мог бы видеть и её спину, а потом, перевернувшись, устроиться так, чтобы она наблюдала сплетённые тела, превращавшие их в гигантского осьминога, распластавшегося на белой простыне. Да, он мог бы устроиться так, чтобы она могла видеть и его спину, когда не закрывала глаза…
– Анастасия значит воскресшая.
– Или воскресившая?
– Нет, воскресшая, возвращённая к жизни.
– А для меня возвратившая к жизни.
Анастасия заливалась краской.
– Это так, милая, без тебя я был мёртв.
Любовь – сладкая отрава. Но и в ней была своя горечь.
Он вдруг представил (глядя на уснувшую рядом Анастасию):
Она в объятиях другого. Какой она была? Также потела больше со спины, чем у живота, и беспрерывно шептала на ухо милые непристойности, которые так возбуждали? Также покусывала за плечо? Но не его. Тогда – нет. Ну вот, не хватало ещё её ревновать. Кто был у неё первый? Наверняка кто-то из одноклассников. Так это всегда бывает. На вечеринке. После лишнего бокала вина. В чужой, освободившейся на вечер квартире. Жирный? Может быть. Хотя он не в её вкусе. Слишком худ. Но откуда он знает? Что вообще ему известно о её вкусе? Кроме того, что она любит грызть тыквенные семечки, сидя на постели по-турецки с глянцевыми журналами. А ещё не терпит капусты. Да, он это помнит. Когда он раз приготовил её по-белорусски, как тушила его мать, она, наморщив носик, отставила тарелку, и ему пришлось подналечь, чтобы справиться самому. И всё? Не густо. Прямо скажем, совсем не густо. Значит, Жирный. Да не всё ли равно. Он же не мальчишка. И знает жизнь. В конце концов, это просто смешно. Да будь она девственницей, у них бы ничего не вышло. Это надо признать. Он бы никогда не решился. Приподнявшись на локте, Т. закурил. Нашёл тоже, о чём думать, просто курам на смех. Значит, он всё-таки её ревнует. До боли в сердце. До ломоты. И от этого никуда не деться. Ну, хорошо, можно зайти и с другой стороны. А если бы у Анастасии была до него любовница? Да, предположим, что у неё была лесбийская связь с какой-нибудь одноклассницей или даже с учительницей, например, с той же пухленькой «англичанкой», почему нет, не будем строить из себя ханжу, представим это на минуту, разве бы он стал ревновать? К женщине – нет. А к юнцу – да. Нашёлся тоже самец! Да это вдвойне смешно. Впрочем, всё это фантазии, такие же как та, что преследует его с их первого свидания, превратившись в навязчивость: носиться за Анастасией голым, с поднятым «жезлом», опрокидывая в квартире стулья, и, размахивая руками, кричать: «Я – приап!» – то, что он не может себе позволить. Даже в самом сладком сне. Табу. А почему, собственно? Боится показаться сумасшедшим? Куда уж больше! Потому что он и есть ханжа? Назовите, как угодно, просто не может – и всё!
Он сделал вывод (перегнувшись с постели и раздавив в пепельнице окурок):
Ради Анастасия я готов на всё.
Готов и дальше притворяться гуру, как раньше притворялся первоклассником, как вспомнишь, что приходилось терпеть, так вздрогнешь. Нет, всё же это было не зря. Он даже не знал, ради чего сносил унижения. А теперь знает. И это придаёт силы. Если даже эксперимент свернут, а его не уволят, им хватит и его прежней зарплаты, если, конечно, тратить в пределах разумного. Но Анастасия не транжирка. Уж что-что, но только не это. Значит, они как-нибудь проживут. В этом можно не сомневаться. На худой конец, если с деньгами станет совсем туго, он будет питаться сардельками с капустой. Или одной капустой, раз она всё равно её не ест.
Александр Т. выключил ночник.
И уже засыпая, подумал ещё об одном «если».
Предположим, что он сделал что-то не так. Или сказал что-то не то. Анастасия дулась уже полдня, выказывая раздражение. Если бы это случилось, а это уже бывало, значит вполне могло повторится, он бы мог сказать ей, что раздражению, как плотине, достаточно раз прорваться, и тогда пиши пропало. Он бы мог сходу выдумать какую-нибудь поучительную историю. Например, такую.
У некоей дамы – в неопределённом местоимении Анастасия всё равно бы узнала себя – было много экспериментов в личной жизни. Она встречалась с массой мужчин, и поначалу они даже очень ладили. Но со временем их начинало в ней что-то раздражать. И её это раздражало. А их в свою очередь раздражало её раздражение. От этого она раздражалась ещё больше. И они, естественно, тоже. А это было уже то, что она не могла простить. Демонстрацией раздражения по этому поводу она заканчивала отношения, ставя в них точку. Каждый раз она давала себе слово сдерживать раздражение. И каждый раз оно выливалось в новые приступы, так что к восьмидесяти годам ей пришлось отказаться от личной жизни.
Да, он мог бы запросто высосать такую историю из пальца, мог бы преподнести её с улыбкой, но что бы это изменило?

Жена Т. принимала ванну. Она помыла редевшие волосы, поскребла мочалкой полные икры с наметившимся варикозом, а потом легла в ванну и, отвинтив душ, направила тёплую струю в низ живота. Она трогала свою чёрную галку, как всегда, после мытья, спуская мыльную пенящуюся воду. Это вошло в привычку. Как сладкий десерт. А что оставалось делать, если с мужем давно были раздельные спальни? Если их секс не отличался ни страстью, ни разнообразием? Так она оправдывала себя. Однако в глубине знала, что сама доставит себе большее удовольствие. Так повелось с девичества, и за годы она досконально изучила своё тело. Но на этот раз достичь высшей точки ей не удалось. Когда блаженство уже приблизилось, перед ней вдруг всплыло лицо мужа. Она подумала, что по зодиаку он Скорпион, и, как все рождённые под этим знаком, должен отличаться сексуальностью. Однако она этого не замечала, в постели он был так себе, и даже в первую ночь не показал ничего особенного. Но может, дело в ней? Жена Т. впервые почувствовала вину. И от этого её охватила злость. Она представила мужа с молоденькой девушкой, окинула взглядом своё рыхлое, дебелое тело и заплакала. «Негодяй! – всхлипывала она. – Ах, какой же он негодяй!». Обернувшись полотенцем, она босиком прошлёпала в комнату, оставляя на полу мокрые следы. Как он мог? Перечеркнуть совместно проведённые годы, растоптать её чувства. Ничего, она ещё покажет! Нельзя вот так разрушить ей жизнь. Жена Т. легла на пол и, закрыв глаза, распласталась в позе трупа, как учили на занятиях йоги, которые она стала посещать после ухода мужа, и подумала, что ей предпринять. Рассказать сыну? Ещё раз сходить к директору школы? Или, может, наплевав на деньги, закатить сцену в институте социальных исследований? Нет, она не хочет насолить мужу, она не такая, она просто хочет его вернуть. Для его же блага. На её месте так поступила бы любая. Он сейчас ослеплён, но разница в возрасте с годами будет только увеличиваться, превратившись в пропасть, через которую страсть уже не перекидывает мост. И кому он будет нужен? Его поменяют на молодого. Примет ли она его тогда? Да, примет. Но зачем ждать? Годы идут, и она не молодеет. Жена Т. лежала в натекшей с волос лужице, и ей было безумно жаль себя.

Александр Т. вёл дневник, в котором снова описывал свой первый факультатив с одноклассниками. Только теперь у него получалось всё иначе. И он не мог понять, зачем раньше врал.
Он писал:
«Дауншифтинг.
Мучительно вспоминал, что это такое.
Всё бросить и убежать. Можно подумать, есть что бросать. Да и куда бежать? От себя всё равно не убежишь.
Я спросил:
– Знаете, что такое дауншифтинг?
Они закивали.
– Послать всё к чёрту!
– Забить на всё и валяться на пляже!
Я улыбнулся.
– Не самый плохой вариант.
Они тоже засмеялись. Надо мной.
– Ты что, неудачник?
– Смотря с кем сравнивать.
– С твоим начальником.
– Ну, я ему не завидую. Он, как безногий, прикован к своему креслу.
– Ты тоже. Ты же работаешь.
– По необходимости.
– По необходимости? Тогда ты, действительно, неудачник.
Кто это сказал? Жирный? Глазастый? Краем глаза я заметил, как вспыхнула Анастасия. Ещё не поздно было, улыбнувшись, пожать плечами, но меня вдруг понесло.
– А кругом одни успешные? Да знаете ли вы, что 150 миллионов человек, ежегодно обращающихся за медицинскими услугами, разоряются. А две трети из 56 миллионов смертей не регистрируются.
У меня начинался социологический понос.
– А о чём сообщают СМИ? На экономическом форуме – бла-бла-бла – предприняты шаги по дальнейшему выходу из кризиса – бла-бла-бла – саммит прошёл в дружеской обстановке – бла-бла-бла – были рассмотрены вопросы… А между тем каждые четыре секунды от голода умирает человек, за сутки голодная смерть настигает восемнадцать тысяч детей.
Да, я определенно завёлся. И выглядел особенно глупо на фоне их снисходительного молчания.
– Ты выставляешь всё в чёрном свете, совершенно забыв о прогрессе.
– Прогресс? Он, безусловно, налицо. И лицо это жёлтое. Полтора миллиарда азиатов взяли на себя производство. Но сколько будет продолжаться этническое разделение труда? Разве это не проявление расизма? Добро пожаловать в наш прекрасный мир!
Они не верили. Для них это была исповедь желчного старика. Тогда зачем я распинался? Из-за спин меня фотографировали. Может, я гнался за популярностью?
– Если мир такой ужасный, почему не пытаться его переделать? Почему сразу бежать?
– А как? Любое переустройство оборачивается кровью. Не трогайте нас! Это противоречит биологии – есть, пить, размножаться. И природа возвращает к себе, прекращая массовый психоз через кровопускание, уничтожая заражённые особи. Поэтому даже победившие идеи изменили лишь форму человеческого общежития, не затрагивая его глубины, они лишь перекрасили узоры на нашей животной шкуре.
Я почувствовал, что озадачил их.
Зачем ? Чего я добивался? Жизнь всё равно возьмёт своё. Тогда к чему мои проповеди? Или дело в другом? Я чувствовал над ними власть, и это возбуждало. Да я просто прирождённый политик. Манипулятор. Демагог. Короче, мразь. Хотя с последним эпитетом я, пожалуй, перегнул. Это возраст превращает в вампира. Старик захотел молодой крови. И всё же в этом было что-то гадкое.
А, плевать!
Я налил вина, но бокал опрокинулся, и со звоном разбился…»
Зазвонил будильник. Александр Т. открыл глаза. Находясь ещё во власти сна, он потёр виски, пытаясь вспомнить свой факультатив, и в первое мгновенье не мог понять, как было на самом деле.

Между институтом социальных исследований и школой Т. не видел никакой связи. Кто осуществлял за ним наблюдение? Уж точно не учителя и не директор. Тогда кто? Возможно, никто. Прекрати он завтра ходить в школу, этого бы никто не заметил. Но Т. не хотел рисковать. К тому же это было бы предательством по отношению к одноклассникам. И зачем, что-то менять. Всё складывалось как нельзя лучше: деньги шли, рядом была молодая девушка, и главное, – этого нельзя не заметить – он был счастлив, весь, целиком, от макушки до пят, он был один ходячий сгусток счастья.
Анастасия совершенно прижилась, будто никуда не переезжала из своего дома. Вероятно, Александр Т. заменил ей отца. Но однажды она спросила:
– А какими были твои родители?
Значит, у Т. всё-таки могли быть родители. Похоже, она впервые посмотрела на него, как на ровесника. А почему бы и нет, он же её одноклассник. И у него тоже должны быть родители. Просто они годились ей в бабушку с дедушкой. Т. на мгновенье задумался. Что ей было сказать? Родители были обычными. Даже слишком. Они обретали некоторое своеобразие только в воспоминаниях. Тут, впрочем, как и все. Вспоминать значит лгать. Это неизбежно. Легче было уклониться, пожав плечами.
– У меня нет здесь их фотографий.
– А потом покажешь?
– Обязательно.
Из всей суммы лжи надо выбирать ту, которая проще. Т. знал, что «потом» не наступает никогда.
Время для Т. перепуталось.
И его всё сильнее одолевала раздвоенность.
Особенно во сне, когда он видел себя подростком и одновременно, будто со стороны, сорокалетним, как ему казалось, отвратительно старым, – с таким не поговоришь, нет, можно, конечно, но как с учителем, таясь и не договаривая, а не как со сверстником, доверительно, – а, просыпаясь, с ужасом понимал, что ему уже за пятьдесят. В первое мгновенье ему хотелось плакать, так что он торопливо протирал глаза одеялом, будто Анастасия могла проникнуть в его мысли. Что он делает? Чего добивается? К чему это панибратство с молодыми? Он смотрел на Анастасию, во сне совсем юную. Нет, он просто сошёл с ума. Достаточно представить, что его ждёт через год-другой. Живот будет отрастать, его не побороть никаким тренажёрам, а волосы редеть, и с их выпадением не справиться лучшим парикмахерам, он будет уставать от пустяковой нагрузки, а после обеда испытывать непреодолимую тягу прилечь. Его ждут также узкие губы, дальнозоркие глаза, так что книгу можно будет читать, лишь отставив на вытянутую руку, и тело, которое поворачивается вместе с головой. При этом он будет всё чаще слышать, что хорошо сохранился и выглядит куда моложе своих лет, которых ему просто не дашь, – пугающий комплимент, который хочется затолкать обратно в глотку. Его трагедию в полной мере смогут оценить только ровесники, которых он за жизнь уже всех растерял, а вокруг будут становиться всё моложе. Его будут слушать, но откуда ему знать, не из вежливости ли, ему будут кивать, а он будет думать, что с ним соглашаются, как с выжившим из ума, чтобы не спорить. Вот такие у него перспективы. От этого никуда не денешься, молодые, будто конвойные, всегда подталкивают в спину, и ему придётся смириться с их наивными, экзальтированными ожиданиями, завидуя их надеждам, которые у него уже сбылись, принеся лишь горечь разочарования. Нет, он совершенно чокнулся, раз клюнул на Анастасию. Ему также предстоит борьба за лидерство, обычная для молодожёнов-ровесников, она не обойдёт стороной и в его случае, потому что война полов не признаёт возраста, а потом его ждёт охлаждение, скука, равнодушие. Это случится непременно, никого не минует чаша сия. Так стоит ли начинать? Приходя домой, он будет всё чаще попадать в щекотливую ситуацию, заставая Анастасию болтающую со сверстниками, которые будут мгновенно смолкать в его присутствии, а он с сардонической улыбкой будет предлагать им выпить чаю, наслаждаясь их смущённым отказом, поспешным уходом, а после будет погружаться с женой в долгое обоюдное молчание. Нет, это не ревность, он не сомневается, что Анастасия будет ему верна, просто он старый муж. И этим всё сказано. При всём желании он не сможет занимать в её сердце больше, чем ему отведено, и его место с годами будет только уменьшаться. А освободившуюся пустоту займут её молодые ровесники. Значит, всё-таки ревность. Да, постель многое решает. А ему при всём желании не угнаться за молодыми жеребцами. Через несколько лет они будут в самом соку, и никаким опытом это не уравнять. Тем более, и опыта у него кот наплакал. Да, он далеко не жеребец. С животом, как арбуз. Тут дело не в чувствах, и даже не в твоём калибре, хотя это тоже, арбуз растёт – кончик сохнет, а в предстательной железе, её не натренируешь. Возраст возьмёт своё. Первый пыл уже прошёл, утолив многолетний голод, он и теперь просыпался измотанный, разбитый, с нывшей от ночных кульбитов спиной. Возраст есть возраст. Он и так выжал из организма всё, что мог. И даже больше. Что же ему костьми лечь на любовном фронте. Это даже смешно. Впрочем, не он первый, не он последний.
Может, ему стоило принимать виагру?

По мотивам своих метаморфоз Александр Т. написал сочинения, которые представил на школьном конкурсе. Чтобы избежать предвзятого отношения – у каждого учителя есть в классе свои любимчики, это неизбежно, – конкурс проводили анонимно, а когда вскрылось участие Т., было уже поздно. У жюри его сочинения получили похвальный отзыв, и словесница отправила их в районную газету, отбиравшую для публикации школьные сочинения.
– У вас несомненный талант, – смущённо пожал ему руку редактор. – Вы вполне могли бы стать нашим автором.
– А не поздновато?
Оба покраснели.
Достав из стола исписанные листы, редактор протянул их Т.
– К сожалению, опубликовать это мы не можем. – Он замялся. – Признать вашу победу, всё равно, что дать приз мужчине на женских соревнованиях по боксу. К тому же ваши сочинения на одну тему. А почему вы оказались в школе? Говорят, по работе?
– В командировке. Проводим один эксперимент.
Редактор оживился.
– Тем более! Разве вам нужно лишнее внимание?
Т. отрицательно покачал головой.
На мгновенье представив, что известность, пусть даже в пределах района, может всё разрушить, он испугался. Но о нём и так уже говорила вся школа. Он стал местной знаменитостью. Подростки сравнивали его со своими родителями. И это сравнение было не в их пользу. Родители возмущались: чему он может научить? Разве для этого не требуется педагогического образования? Т. и сам себя спрашивал, а кто он, собственно, такой, что позволяет себе подобное? Какой-то научный сотрудник из захудалого институтишки, даже не учёный, а рядовой служащий науки, если то, чем он занимается, можно назвать наукой, таких тьма, а цена им копейка в базарный день, всем вместе, не то что в розницу. С позволения сказать, он — ничто, плюнуть и растереть, а берёт на себя роль воспитателя! Нашёлся тоже проповедник! Указывает, обличает. Он что, ревизор? Вселенский аудитор без права что-либо изменять? Ах, всего лишь наблюдатель. Правда, беспристрастный. Надо отдать должное, правдоруб. Но разве этого достаточно, чтобы вести факультативы на дому? Однако Александр Т. продолжил своё дело. Денис Чегодаш долго не решался спросить, можно ли записать его лекции на видео, а потом сделал это тайно, на мобильный, устроившись за спинами одноклассников. И в тот же вечер выложил в Сети. Это добавило Т. популярности. Его слава перешагнула границы школы.
Шёл снег. Из-за сугробов тесно составленные во дворе машины щемили тротуары. Анастасия и Т. возвращались из школы, взявшись за руки. Увидев у подъезда чёрный джип с опущенными стёклами, Т. легонько высвободил руку. Отправив Анастасию домой, он подошёл к открывшейся дверце.
– Твоя девушка? – проводил взглядом Анастасию вылезший из машины Т.-младший. – Представишь?
В его голосе звучали настороженность и любопытство, как когда-то у родителей Т., узнавших о существовании Серафимы. И Т. подумал, что они поменялись местами – отец и сын.
– Мать рассказала? – ответил он вопросом на вопрос.
– Нет. А тебе её не жаль?
Т. заметил, что сын сутулится больше обычного.
– Жаль. Но откуда ты узнал?
Кривая улыбка обнажила мелкие, в мать, зубы.
– Ну, ты же теперь известная личность! – Что это, ирония? Или показалось? В руках у сына появился айфон. – Вот скачал в Сети твою…э-э…лекцию. – И снова улыбка. Да, это, несомненно, было ирония. Сын нажал на кнопку.
«Мы живём в обществе слепых, взявшем поводырём рекламу, – услышал Т. свой голос, показавшийся ему чужим и неприятным. – И потому у нас нет собственного мнения. Нет даже вкуса».
Сын нажал на паузу.
– Откуда тебе знать? Ты ведь дальше своего института никуда не ходил.
– Знаю, – упрямо сказал Т.
– Так ты ясновидящий! – Промотав немного вперёд, сын, снова нажал на кнопку. Было видно, что он приготовился к встрече, заранее сделав отметки. – «Мы все родились на одной планете, дышим одним воздухом, живём под одним небом. Так почему мы сосредотачиваемся на мелких различиях – кто в каком доме живёт, на какой машине ездит и сколько получает? Почему превозносим эти частности? Почему возводим их в ранг непреодолимых барьеров?»
– Да кому нужно унылое однообразие! – Сын снова остановил запись. – За линию горизонта глазу не зацепиться. Для сравнения нужны не космические дали, а ближайшие ориентиры. Так мы устроены. Но ты не обращай внимания, это я в качестве полемики. Слушаем дальше. – «На работе мы продаём самое дорогое – время. Время – это свобода. Свобода выбора, свобода воли. Оно было создано для мира действия. В раю, где царит вечность, нет случая, нет потенциальной возможности. Там всё предопределено». – Ты и там побывал?
Теперь ирония била через край. Т. опустил глаза, уставившись под ноги.
– К тому же, дорогой папа, свобода – это деньги. А их тебе всегда не хватало.
Т. хотел было возразить, но вовремя спохватился. Крыть было нечем, и сын, прожив с ним полжизни, это понимал. Т.-младший включил запись у следующей отметки.
«С раннего детства я задавал себе вопрос: “Где я оказался?” А понял только сейчас. В агрессивной среде, которая рано или поздно доконает. Семь миллиардов грызут друг друга. Как бактерии, вирусы. Но в школе учат другому. К чему все эти россказни про гармонично устроенный мир? Про его законы, которые вдалбливают с детства? Надо жить, понимая всю бессмысленность своего бытия, и тогда, по крайней мере, будешь свободен».
– Надо же, да ты бунтарь! Кто бы мог подумать! Т. против государства. Т. против мира. Т. против всех. У тебя всегда слушается одно и то же дело. А может, это только твои проблемы?
Т. поднял голову.
– Ты о чём?
– Что ты один такой.
– Какой?
– Чересчур послушный, исполнительный. Тебе не приходило в голову, что проблема других вовсе не в том, чтобы избежать давления мира, а в том, чтобы в нём устроиться? Они понимают и всеобщую бессмысленность, и пустоту своей жизни, от которой бегут, как могут. Им страшно, и хочется есть. Вот и вся правда. А отлынивать от работы они сами могут. Проблема в обратном – как заставить их вкалывать? Как удержать в одной связке? Это ты – овца, а кругом – волки.
– Не говори ерунды! – отвернулся Т. – Разозлить всё равно не удастся.
– Ну, ещё бы, ты же нашёл себя! Завоевал авторитет у подростков. А ты добейся положения в обществе.
– Как ты?
– Да, как я! Чтобы чувствовать себя мужчиной, мне надо больше, чем победа в песочнице. – Т. в бешенстве повернулся. Но сын уже садился в джип: – Нет-нет, не приглашай меня на обед, у меня дела!
Хлопнула дверца.
– Привет матери! – крикнул Т. и, слепив снежок, швырнул вслед отъехавшей машине.
Поднявшись в квартиру, он долго размышлял над словами сына. «Для сравнения нужны не космические дали, а ближайшие ориентиры, – стояло в ушах. – Так мы устроены». Что тут возразить? Александр Т. пошёл и дальше. Вернее, дальше пошёл тот, кто проводил его домашние факультативы. А если бы мы не причиняли друг друга зла, соблюдали заповеди, не грызлись, не воевали, не хитрили, не убивали, не стремились унизить, оскорбить, растоптать, не развратничали, не копили бы богатств, не сгорали бы от зависти, не выдумали богов, а посмотрели бы на мир беспристрастно, то обнаружили бы себя на обычной планете, вращающейся вокруг обычной звезды, в одной из обычных галактик. И тогда бы взвыли от ужаса. Или совершили массовое самоубийство. Мы же не животные, в нас всё бунтует против земного заключения, но протестовать бессмысленно, и мы это понимаем. Остаётся благодарить свои пороки, иллюзии, страсти и заблуждения, без которых нас бы давно не было. Они защищают нас от вселенского ужаса, спасают от ровной безысходности, и потому неистребимы. Мы, конечно, стремимся искоренить грех, но стоит довести дело до конца, и мы останемся один на один с ничто, где нас караулит безумие. Александру Т. стало не по себе.
«Настя, – задыхаясь, позвал он. – Настя…»

Незаметно наступила весна. Яркое, дробившееся бликами солнце, и воздух, который можно было есть. Александр Т., рыжий, в берете максимального размера, если надеть чуть меньше, он будет прикрывать лишь макушку, как кипа, так что приходилось долго примерять, прежде чем в магазине найдётся подходящий, с карими, уже начавшими выцветать глазами, был неотразим. На него оборачивались, когда, возвышаясь рядом с Анастасией, державшей его под руку, он нёс два портфеля. Обычно по пятницам, когда впереди были выходные, у Александра Т., продолжали собираться одноклассники. Их круг разрастался. Раз появились даже те спортивные парни, показавшие ему нож.
– Можно? – помявшись у двери, спросили они.
– Почему, нет? – протянул он им руку. – Я рад всем.
Виновато улыбаясь, парни прошли в комнату. Но лекция им не понравилась, и больше они не появлялись. Их отсутствия не заметили. Желающих побывать у Александра Т. хватало, их место заняли подростки из других школ. Теперь вино покупал не только он, его приносили с собой, заставляя бутылками пол, на котором рассаживались. Т. возвышался над всеми, как скала, так что подросткам приходилось задирать головы. Но неудобная поза стоила того, уже набравшийся опыта Александр Т. был обычно в ударе.
– Вас принуждают быть как все, а вы будьте другими. Посмотрите на меня, который шёл туда, куда указывали. Чего я добился? Если жизнь – это книга, то моя написана попугаем. (Он явно переигрывал, но юность склонна к аффектации, и они принимали его юродство на ура.) Идите своим путём, чтобы ошибки, которые вы совершите, были вашими. И тогда они будут частью судьбы.
Так говорил Александр. Т.
– Всё делается не благодаря, а вопреки. Так что почаще поворачивайтесь спиной к очевидному. И не держитесь за своё место, как чиновник, который знает, что без него он – ничто. Жизнь прекрасна! Делайте карьеру или не делайте, заводите детей или не заводите, идите налево или направо, но поступайте сообразно своей воле, прислушиваясь к себе! Иначе вместо вас проживёт кто-то другой.
Так говорил Александр Т.
Возраст давал ему преимущество, и он пользовался им по полной. Для взрослого его речи выглядели бы набором пустых фраз, но для подростков они были откровением.
– Вас учат, что можно, а что нельзя. А на чём это основано? На опыте предшественников? Так они жили по-другому! Или на том, что сейчас так принято? А завтра всё будет иначе! Ориентироваться на правила, значит прожить школьником. Разве мир – хрестоматия? А ваша будущая жизнь – случай из учебника? Нет! Для принятия решения нет ничего более опасного, чем статистика. Жизнь – рулетка, в которой мы считаем, сколько выпало красных и чёрных шаров, но эта история никак не помогает угадать выпадение нового. В жизни никто ничего не понимает, все бредут в ней на ощупь, как слепцы. Все, кроме школьных учителей, которые знают всё.
Так говорил Александр Т., и с него не сводили глаз.
– Почему учителя лгут? Вам просто не доверяют, вас держат за юнцов с не устоявшейся психикой. А когда она устоится, станет поздно, вы уже примете правила игры. На это весь расчёт. Школа вбивает намертво свой гвоздь. Кому понравится, когда разрушают сложившуюся в ней картину. Даже отдельными фактами. Да разве все факты на свете могут опровергнуть школьные представления? Если они ей противоречат, тем хуже для них. Нельзя допускать, чтобы они выпирали, всё должно оставаться без сучка и задоринки. А кто гладит против шерсти, рискует остаться без руки.
Так говорил Александр Т., и ему казалось, что он открывает одноклассникам глаза.
– Вам внушают ложные ценности. С чем вы уйдёте в жизнь? Слова, которые мы употребляем, чтобы выразить мысли и чувства не несут ни смысла, ни информации, они лишь названия, которым учат в школе. Бесконечное их повторение приводит к тому, что мы становимся такими, какими есть. Но разве мы близки к идеалу? При этом те, кто получают в школе «отлично», быстрее становится попугаем.
Так говорил Александр Т.
Его слушали, не перебивая, не задавая вопросов.
– Почему вы не спорите? Разве мои слова – истина в последней инстанции? Не доверяйте никому, даже себе. Только проверка самой жизнью выявляет истину. Живите своим умом, и не привязывайтесь к шаблонам, их нет, это иллюзия, которую навязывают. Вчера – одни, завтра – другие.
Так говорил Александр Т., начиная уставать от банальностей.
Перед тем как разойтись ему жали руку. Денис Чегодаш однажды вложил в его ладонь вчетверо сложенный листок и, краснея, сказал: «Прочитай потом». Т. сунул его в карман. А когда Анастасия провожала гостей, развернул. Неровным почерком там было написано: «Мир не удар с носка, не вечных истин труд, мир – это классная доска: на ней напишут письмена, а завтра их сотрут!»
Его проповеди начинали давать всходы?
Но как об этом узнать?
Можно было бы.
Да, вполне можно было бы.
Установить веб-камеру, незаметно, где-нибудь в углу за шкафом, рядом с появившейся уже паутиной, компьютер с кучей проводов всегда включён, так что пара из них, исчезающих не в розетке, а где-то ещё, подозрения бы не вызвала, тем более, недавно он принёс от жены свой ноутбук, что было очень кстати, теперь можно было скрытно наладить даже дистанционную камеру. Обзор, конечно, был бы ограничен, но звук – нет, и по шорохам, стукам, не говоря уж о беседах, можно было бы восстановить всю картину происходившего в его отсутствие. Это, конечно, гадко. Но оправдать себя можно всегда. Можно было бы и тогда. Например, он делает это в воспитательных целях, надо же знать, чем занимаются его ученики, когда его нет, раз он уже взялся над ними шефствовать. Просто он слишком ответственный, и не привык останавливаться на середине. Если уж браться за дело, то надо доводить его до конца. К тому же любопытство. Нет-нет, не праздное, а чисто педагогический интерес, что весьма похвально, интерес к тому, чтобы он увидел, когда, притворившись слегка опьяневшим, вышел бы на улицу проветриться, а заодно купить сигарет. Обсуждали бы его сразу, как только закрылась дверь, или всё же пару минут спустя? В том, что обсуждали, можно было не сомневаться. Это закон всех коллективов – уж ему ли было не знать, ступил за порог, значит, умер, с той только разницей, что о покойниках говорят только хорошее, а здесь можно всё, – конечно, сплетни это неприлично, нарушаются все правила, но куда денешься, этика всегда отступает перед искушением, особенно невинным, а что, собственно, ужасного в том, чтобы перемыть косточки, по большому счёту ничего, кроме проявления интереса, с которым вообще-то дефицит. К тому же приличия не для подростков. Уж точно не для них. Так что бы он увидел на камере, когда, дрожа от нетерпения, включил бы её на другой день? Изменилась бы тональность разговора. Он стал бы раскованнее. Это наверняка. В жестах они бы тоже позволили себе больше. Несмотря на дружеские отношения, его всё же чуточку стеснялись. Он взрослый, и этого никак не исправить. Они стали бы откровеннее, свободнее в высказываниях. В этом тоже можно было не сомневаться. Возможно, кто-нибудь стал его критиковать. Даже высмеивать. Например, Жирный, он на это мастер. Анастасии они бы не постеснялись, она же Мамочка, значит, своя. Итак, Жирный начал бы его передразнивать. И долго бы это продолжалось, прежде чем за него кто-нибудь вступился? Анастасия вряд ли, она слишком мягкая, к тому же вошла в роль хозяйки. Ей захотелось бы всё сгладить, замять. Скорее, это был бы Чегодаш. Да, он позубастее. Начался бы спор, в котором все, и Жирный, в том числе, постепенно приняли бы сторону Чегодаша. Откуда такая уверенность? Глаза. Он видел их глаза. А они не могли врать. Ещё не научились. Или он слишком самонадеян? А вдруг они продолжили бы беседу, начатую ещё при нём, разговор о чём-то постороннем, не имевшем к нему не малейшего отношения, например, о школе или каком-нибудь рок-певце, будто он всё ещё был в комнате, и никуда не выходил. Конечно, рок-певец и он – какое могло быть сравнение! А вдруг со своим обычным юмором они перебрали бы учителей, дав характеристику каждому, вспомнив всех, кроме него? Вдруг за него никто бы не стал волноваться – ах, куда он запропастился, выскочил за сигаретами, а его нет уже битый час, – вдруг его попросту бы забыли? Но такого невнимания, можно сказать, такого явного пренебрежения, он не заслуживал, и было бы странным это допускать. В конце концов, могло случиться и обратное (и скорее всего случилось бы!): тогда он услышал бы в свой адрес похвалы, вероятно даже восторги, короче, что все от него без ума. Это было бы, конечно, приятнее. Но всё это из области предположений, все эти про и контра - гипотезы, приведенные только для того, чтобы уравновесить друг друга. Ладно, оставим это. Предположим, что ничего нового о своих одноклассниках он бы для себя не вынес. Действительно, раз он и так видел их насквозь, к чему тогда были эти технические выкрутасы. И всё же вернёмся к камере. Анастасия. Достаточно ли хорошо он знал её? Какие его ожидали бы сюрпризы? Но сначала надо и здесь подобрать себе оправдание, тем более, оно совсем простое, буквально лежит на поверхности. Он сделал бы это, чтобы лучше её узнать, до конца, узнать её саму, без него, в его отсутствие, чтобы стать ближе, так близко, насколько это вообще возможно, это нужно для них обоих, чтобы укрепить отношения, сделав их прозрачными, если угодно, бесстыдными. В постели у них это и так присутствует, раскрепощённость полная. Но это – постель. И здесь есть игра. Какая-никакая, но есть. Иное дело вести себя в присутствие другого также как в его отсутствие, будто оставаясь наедине с собой. А вдруг Анастасия, на первый взгляд ставшая уже родной, окажется чужой? Вдруг её глубоко затаённое «я», другое, нежели то, которое проявляется с ним, хотя она, конечно, об этом и сама не подозревает, вдруг оно вылезает каждый раз в его отсутствие? Её мимика, жесты, её лицо, на котором всё было бы написано – скука, раздражение, тоска, радость, меланхолия, грусть, – или оно было бы каменным, с глазами в одну точку, в задумчивости, что тоже многое бы ему сказало, или, наконец, с глазами, прикованными к телевизору, такими же как обычно он видел. Какая она, Анастасия, как вещь сама по себе? В кого превращалась, когда оставалась одна? Чем занималась? Представить это одно, но тут можно было бы узнать это наверняка, увидев её в комнате, на постели, спавшую или с глянцевым журналом в руках. А если бы её в комнате не оказалось, можно было бы по звукам обо всё догадаться, дорисовав картину воображением – зашумела вода, значит, она в душе, потому что посуду она никогда не мыла, предоставляя это ему, или на кухне, когда хлопнула дверца холодильника, принялась за пирожные. Она бы показалась странно молчащей – не разговаривала же она с собой, как он, до этого у неё вряд ли дошло, – потому что молчание в чьём-то присутствии, пускай даже близкого, всегда чуточку напряжённое, если, конечно, не работает телевизор или не звучит музыка, на которые можно отвлечься, а по большому счёту, списать неумение держаться естественно, как домашние животные. Да, она будет молчать по-другому. Не то, чтобы её молчание при нём смущённое, вовсе нет, просто без него она будет молчать по-другому. Тогда всё по-другому, даже самые обычные вещи, которые делаешь изо дня в день – чистишь зубы, бреешься, завтракаешь, держишь ложку, одеваешься, – в одиночестве выглядят иначе. Когда за тобой не наблюдают даже из соседней комнаты, даже закрытой, даже если и знаешь, что нарочно за тобой не станут подглядывать, всё равно чувствуешь себя за стеклом. И в одиночестве ведёшь себя иначе. Даже молчишь. Естественнее, что ли. Итак, что он мог бы увидеть на камере: вот она села за компьютер, зашла в социальные сети, ничего особенного, обычный трёп с подругами, принесла с кухни колу, выпила, скрестила по-турецки ноги на табурете, потом на минуту поддавшись любопытству, открыла страницу с интернетовской историей (компьютер его, а адреса порносайтов он, конечно, не уничтожил), следуя ей, перебралась на порталы с порно, увиденное её возбудило, и вот она уже удовлетворяла себя, как месяц назад это делал он.
Нет, всё-таки он извращенец! Грязный вуаерист. Подсматривать за подростками! За девушкой, с которой живёшь! Отвратительная идея. Мерзкая. К тому же грозившая всё разрушить. Да он просто сошёл с ума, раз мог додуматься до такого! От волнений, разыгравшегося воображения, от всего, что произошло с ним за последние месяцы, у него снесло крышу. Веб-камера, слежка, фу, какая чушь, он даже и пробовать не стал бы. Хотя можно было бы. Да, вполне, было бы можно.
После школы Т. пускал со всеми кораблики из обгрызенных спичек, которые неслись наперегонки в журчавших ручьях, ныряли под талый снег, чтобы снова выплыть за поворотом. И он кричал от счастья, если его спичка приходила первой. В небе голубятники гоняли по кругу «сизарей» и «почтарей», и Т. задрав голову, по-мальчишески свистел в два пальца. Никогда раньше он не испытывал такой радости. Его чувства обострились, а зрение обрело особую ясность. Обоняние и слух стали как у волка. Запахи, цвета, звуки словно проникали в него, он кожей ощущал полноту жизни, и каждая клеточка его тела хотела петь. И лишь иногда он замирал, уставившись на талый, уже начавший грязнеть снег. Зачем он здесь? Что его ждёт? Никаких вопросов! Надо жить настоящим. Пусть ему осталось десять лет. Этого хватит за глаза. Пусть даже год. Всё равно много. Да пусть даже один день. Какая разница, если жить настоящим, время исчезает. Можно грустить, как быстро пролетела жизнь, а можно радоваться, что дожил до своих лет. Это как посмотреть. Бутылка наполовину пустая, точно также как и наполовину полная. Александр Т. заговаривал себя, стараясь не думать о будущем. И тут же ловил себя на том, что пытается смотреть на всё глазами подростка. Анастасия! Он искал её среди высыпавших на школьный двор одноклассников и, найдя смеющуюся, успокаивался.

Школьные учителя стали относится к Т. неприязненно. Он бесцеремонно залез на их территорию, бросив вызов, играл на их поле, только лучше. Кому такое понравится! Даже физик неодобрительно качал головой, не говоря уж о женской части учительского коллектива. Пухленькая «англичанка» и словесница что-то выговаривали директору, стреляя глазами в проходившего мимо Т. Нетрудно было догадаться что именно. Он пришёл со своим уставом в их монастырь, залез в их курятник, выбил почву из-под ног, в общем совершил что-то из этого набора, а такое не прощается. Плешивый историк, отведя Т. после урока в сторону, взял за локоть и предупредил, что у него назревают неприятности. Он был смущён, добавив, что лично не имеет ничего против факультативов, которые Т. проводит на дому, наоборот, он впечатлён его просветительской деятельностью, из того что он слышал многое, правда, спорно, но в целом он подпишется под каждым словом, однако, так нельзя, ведь Т. – не учитель, и кто-то должен взять на себя смелость заявить об этом, а то это становится похожим на секту, и, вконец запутавшись, сообщил, что выполняет поручение всего преподавательского коллектива, от имени которого говорит. Высвободив локоть, Т. ответил, что примет его пожелания к сведению, но в глубине ему было наплевать. Он уже вошёл во вкус. И отступать не собирался. Он разливался перед подростками сиреной, обнаруживая глубокую осведомлённость в мировых проблемах (в его компетентности можно было не сомневаться – недаром же он всю жизнь читал газеты, и теперь видел всё, как на ладони). Примеряя тогу авгура, он заглядывал и в будущее, расписывая, куда всё катится. Когда за плечами жизнь, пророком быть легко, только футурологический прогноз будет мрачным. Потому что возраст не обмануть, он, как червь, поселяясь внутри, опровергает оптимистическую брехню.
На своих факультативах, где чувствовал себя богом, Александр Т. говорил, не повышая голоса, но достаточно убеждённо, чтобы одноклассники притихли, широко раскрыв глаза:
«Наше тысячелетие ознаменуется смертью человека, ненадолго пережившего гибель богов. Как биологический вид человечество, конечно, сохранится, но в духовном плане станет совершенно иным. И дело вряд ли дойдет до сверхчеловека, скорее всё придёт к роботу. Впрочем, уже пришло. Пожалуй, вы последнее поколение способное рефлектировать, страдать, последующие утратят эту способность. (Это была скрытая лесть, которую, он надеялся, оценят). Человечество исчезнет если не к счастью для себя, то уж точно во благо эволюции. Белковую жизнь сменит железная, а венцом природы станет машина. С другой стороны, кто мы? Разве не роботы, запрограммированные природой? Разве у нас есть «я»? Нет, утверждает современная наука, нас слагает лишь набор программ. Тогда, возможно, мы просто возвращаемся к себе? Познавая себя, возможно, сделали круг, раскрыв свою истинную природу?»
Т. заканчивал на высокой ноте – вечными вопросами, на которые предлагал искать ответы. Безусловно, из него получился прекрасный педагог – развивая самостоятельное мышление, он практиковал сократический метод. А после того как все расходились, проверял его на себе. Сидя в кресле – Анастасия обычно провожала одноклассников, чтобы не мешать его отдыху, – он задавал себе другие вопросы.
Откуда ему было знать?
Ему так казалось. Всем старикам мерещится конец света. Потому что близится свой. А умирать со всеми за компанию не страшно, даже весело. Человек – животное стадное. Всегда и во всём. И остаётся таким до конца.
Верил ли он в то, что говорил?
Не совсем. Или даже совсем нет.
Тогда зачем?
Он красовался. Играл роль перед Анастасией. Строил из себя альфа самца.
Тогда чем он был лучше позёров на экране?
На этот вопрос у него не было ответа. Впрочем, вопрос был риторическим.
Перед собой Александр Т. оставался честен, и от этого скрипел зубами. Да, он хотел доказать, что ещё на что-то способен. Хотел убедить себя, что провёл жизнь не зря. Что он мыслил, а не просто коптил небо. Что он не какой-нибудь Александр Т., каких миллионы. Да, он рисовался, и ему от этого делалось не по себе.
Нет, оракул из него никудышный.
И всё же он продолжал свои лекции.
Это стало для него наркотиком.
Чаще его выступления были импровизацией, но бывало, что он к ним готовился. И тогда исчезала лёгкость. Он делал то, против чего восставал, превращая своё занятие в работу. Иногда он готовился к одному, но под влиянием настроения говорил о другом. А иногда в последний момент вообще отказывался от лекции. Так случилось мартовским вечером, когда он, крутил пальцами бокал, намереваясь произнести следующее:
«Жить легче, когда всему есть объяснение. А для этого надо сузить горизонт, ограничиться вопросами, ответы на которые можно найти в интернете. Мы устанавливаем связи, часто ложные, делаем выводы, основываясь на поверхностных наблюдениях, верим в то, что является чистым суеверием. Как у ребёнка – если я досчитаю до пяти, а синица не улетит с ветки, то я сдам экзамен. Мы готовы жертвовать здравым смыслом, лишь бы не признать своего невежества. Мы не слепые котята! Нам необходимо чувствовать, что мы, если не причастны к процессам мироздания, то хотя бы понимаем их. Неоценимую услугу в этом оказывает религия. Есть Бог, на которого всё можно свалить, или дьявол – стрелочник, который во всём виноват. И медицина, которая не может избавить даже от насморка, поддерживает нашу уверенность в могуществе. И самолёты, и корабли…».
Он хотел сказать нечто подобное, но вместо этого произнёс:
– Давайте напьёмся.
Раз в месяц Т. по-прежнему бывал на работе, получая конверты с деньгами. И тогда мир, от которого он отвернулся, укрывшись в школьной заводи, возвращался снова. В громыхавшем трамвае представал город, изрядно подзабытый за месяц, с измотанными пассажирами, рекламными щитами и номерами домов он снова был реальностью, неизменной как дата зарплаты. Через пару остановок уступив место какой-нибудь женщине с набитой сумкой, Т., держась за потёртую кожаную петлю, испытывал чувство давно виденного. Глядя на плывшие мимо фасады магазинов, облеплявшие их вывески и обгонявшие трамвай авто, он снова попадал в мир взрослых. Но теперь видел, что они не умели радоваться. Улыбаться – да. А радоваться – нет. Разучились или не умели никогда? Этого было уже не узнать. Да и незачем. Разговоров с начальником Т. больше не заводил, а заходя в институт, не испытывал ностальгии, словно и не было четверти века, когда он просиживал здесь от звонка до звонка. В пыльных коридорах, случалось, он встречал сослуживцев, которые считали его уволенным, а потому лишь сухо кивали. Значит, их не посвятили в эксперимент. Это и к лучшему. Иначе пришлось бы объяснять, почему ему нравится быть школьником. Сослуживцы вычеркнули его из своей жизни. И на их месте он поступил бы также. Раньше, когда был одним из них. А теперь они вызывали у него жалость. Рабочие лошадки, ходившие по кругу, утопавшие в одних и тех же страхах и сплетнях. Работа позволяла им не задумываться. Она стала для них ритуалом, спасавшим от безумия, таким же атрибутом бытия, как восход солнца. Т. вспомнил, как с одним из них, полнокровным мужчиной средних лет, сидевшим в соседней с ним комнате, недавно случился инсульт, слава богу, лёгкий, речь не терялась, лицевые мышцы не исказили щёк, и всё же инсульт есть инсульт, а он, выйдя из больницы, уже через неделю вернулся за рабочий стол, кроме которого, как выяснилось, ему было некуда идти. Да, воспоминание к месту, уж лучше школа, но он об этом не скажет, пусть остаются в уверенности, что их образ жизни, если и не приносит счастья, то уж точно не самый худший. И всё же можно было прочитать им целую лекцию: «Работа как аддикция. Рост толерантности к ней превращает в трудоголика», или что-нибудь в этом роде. Можно было расширить эту тему до экзистенциальных масштабов. Можно было ткнуть их лицом в помои, которые они хлебали изо дня в день. Но зачем травить душу? Они и так всё знают. А поменять всё равно ничего нельзя. С годами становятся похожими на свои должности. Как собачники на своих питомцев. С ними сживаются, срастаются, к ним прикипают, становятся одной плотью. Делаются на одно лицо. Есть ли у должности лицо? Безусловно. Оно проявляется маской того, кто её занимает. Начальник молча передавал деньги уверенный, что Т. смирился со своей участью. Человек не собака, ко всему привыкает. Но Т. это не задевало. Кто узнал цену начальственного кресла, тому безразлично мнение, состарившегося в нём раньше времени.

Т. смотрел в окно. Он был дома один. Анастасия сказала, что хочет повидать отца, и он, естественно, не стал удерживать. Она пошла к отцу. Она так сказала, и этого было достаточно - он не стал проверять. Да и какая разница, где она? В конце концов, им обоим нужно отдохнуть друг от друга. Насколько это важно он, взрослый, хорошо себе представлял. И потому уже час стоял у окна, ожидая её возвращения. Как привязанный. Кляня свою собачью преданность. Квартира была на втором этаже, и под окнами фотографировались. Белобрысый паренёк и две молоденькие девушки. Такие вполне могли учиться в его классе. Паренёк то и дело обнимал одну, которая была явно его подружкой. А вторая просто знакомая. Или подруга подружки. Поведению паренька Т. не удивился. У каждого были женщины, с которыми ничего не было. Но зачем гулять втроём? Впрочем, этому Т. тоже не удивился. Мало ли. Может, подружки не разлей вода. Или второй некуда пойти. А чему удивился Т., так это зачем они всё время фотографировались. Весна, поцелуи, молодость. Любовь брызжет через край вместе с берёзовым соком. Что ещё надо, а они «фоткались». У каждого по «мобильному», стало быть у них целых три – три! – фотокамеры. И они пользовались всеми тремя. Девушки принимали позы, вероятно, казавшиеся им эротическими: откидывали назад волосы, обняв дерево, сгибали ногу в колене, паренёк, ловя момент, щёлкал камерой. Потом они менялись. Местами. Камерами. Делали парные снимки. Паренёк подхватил свою девушку на руки. Она держала его за шею. Но смотрела при этом в объектив. Подруга замешкалась, и у паренька от напряжения задрожали руки. Он вымученно улыбался. Готово! Руки тут же разжались, и девушка едва не упала. Все трое расхохотались. Снимали и сэлфи. Зачем? Этого Т. не понимал. Нет, он, конечно, знал – для того, чтобы выложить в Сеть. Но зачем? Это его удивляло. Может, в его время камеры не были столь доступны? Или он – старый брюзга? Как бы там ни было, не стоило говорить об этом Анастасии. Тем более она уже кивнула троице, занимавшейся фото сессией. Все подростки в районе, так или иначе, знакомы, можно было узнать о них больше. Но Т. потерял к ним интерес, как только увидел Анастасию и бросился открывать дверь.

И откуда взялась в нём харизма?
Кто бы мог подумать, что у него пробудятся скрытые таланты.
Среди одноклассников Т. ощущал себя Богом. Сейчас, во время своего второго пришествия, они представлялись ему глиной, из которой можно лепить что угодно. Раньше его не слушали – ни жена, ни сын, ни сослуживцы, и теперь он выговаривался за всю жизнь. И через месяц окончательно вошёл в роль школьного мессии.
После урока по истории христианства, который проводил директор, Т. курил в туалете, окружённый одноклассниками, ставшими его учениками.
– Держитесь подальше от верующих. Способный убедить себя в существовании невидимого, убедит себя, в чём угодно.
– А у меня мать ходит в церковь, – сказал Глазастый.
– Мы же в мужской компании, и на женщин мои советы не распространяются.
– Она часто повторяет, что если нет бога, значит можно всё.
– Это фраза насильника. Разве для порядочности нужен небесный громила? Кто выбирает жизнь под страхом наказания, боится себя. А верующие с радостью бы перебили друг друга. Иначе, зачем им заповеди?
Не вынимая сигареты изо рта, Т. спустился на школьный двор.
– А разве от грехов должен удерживать Божий суд? Не совесть, а списанный с земного суд. Чем он отличается, так только неизбежностью.
- Он справедливее, - вставил Глазастый. - И награждает безгрешных.
- Так обещают церковники. Но кто знает, а вдруг загробная жизнь продлит земную? И кто жил, как в раю, попадёт в рай, а кто, как в аду, – в ад?
Выбросив окурок, Т. посмотрел вдаль.
– Вполне возможно, что случится именно так. Первые останутся первыми, а последние – последними. А из этого следует, что блаженны алчные, ибо возлюбили они деньги больше себя. Счастливы лицемеры, ибо нашли спасение во лжи. Благословенны несведущие: они искали козла отпущения, пока за спиной у них точили ножи. Так пусть насытятся прозорливые неверием, а у верующих да не отнимется слепая вера их.
Александр Т. заразительно расхохотался.
Однако на лицах одноклассников появилось недоумение.
– Так ты верующий? – спросил Глазастый.
– Господь с вами! Я – мизантроп. И считаю человечество недостойным спасения.
Александр Т. снова рассмеялся, а про себя не мог решить, говорил ли он с шутливой искренностью или рисовался. Конечно, он был атеистом, но как иначе, кроме божьего промысла, назвать то, что с ним случилось? Ещё одна такая метаморфоза, и можно уверовать. После его преображения, запросто. За милую душу. И нацепить крестик. Да, крестик будет в самый раз. Тогда к чему было его зубоскальство? С чего это он вдруг ополчился на религию? Конечно, он бы мог добавить уже всерьёз то, что пронеслось у него в голове, и что он решил оставить за кадром:
«С раннего детства, когда родители представляются для ребёнка космосом, в нас закладывается патерналистская матрица, желание полной опеки, дремлющее с тех пор, как палочка Коха. Взросление вырабатывает к ней иммунитет, прививая здравый смысл, который борется с ней, держа в узде, но окончательно победить её невозможно. Поэтому стоит создать подходящие условия, как она пробуждается, подчиняя наше сознание, возвращая ему рудиментарные формы. Тогда человек признаёт над собой власть всемогущего «отца», грозного и милосердного (здесь возможны вариации), а, когда то же самое происходит в массовом сознании, вспыхивает религиозная эпидемия: люди заражают друг друга, инфицированные вирусом передают его близким, и это обретает вселенские масштабы. Отличие от больных туберкулёзом, мажущих дверные ручки своей мокротой, состоит лишь в том, что они делают это с радостью, искренне считая, что творят благо. Они готовы на всё, они – мученики за веру, готовые умирать и убивать. Поэтому остановить религиозную эпидемию невозможно, как степной пожар, она прекращается, только исчерпав себя, когда всё вокруг будет выжжено. (Так случилось с великим Римом, павшим от бациллы, занесённой из семитских провинций, что привело к тысячелетнему вырождению Средних веков). От всемогущего невидимого отца всего шаг и до вполне осязаемого Старшего Брата, поэтому религиозный экстаз обычно сопровождает монархию, тоталитарную вертикаль, культ личности. Кульминацией религиозного рвения становится война за абсолютную власть. Где-то побеждает теократия, где-то, как в европейском противостоянии императоров и пап, светская власть. таким же Абсолютное торжество ортодоксии, как и любой идеи, когда слепых фанатиков сменяют ловкие приспособленцы, придаёт массовому сознанию столь уродливые формы, что это уже бросается в глаза, – начинается очищение, реформация, заканчивающаяся просвещением…»
Да, он бы мог это сказать.
Осчастливить их очередной банальностью.
Но зачем?
Всё, что он мог рассказать, не стоило и ломаного гроша. И он знал это. Он был хуже учителей, те, по крайней мере, делали своё дело отстранённо и равнодушно, как дятел, долбящий дерево, а он обманывал ради Анастасии, ради бессонных ночей, которые она дарила, восхищённая его ложью. И то, что в нагрудном кармане у него лежало заявление об уходе с работы, которое он нацарапал как предсмертную записку, нисколько его не оправдывало. В отличие от самоубийцы, решившего свести счёты с жизнью, он написал её на всякий случай, вовсе не собираясь покончить со своей ролью, так что она уж точно его не спасёт. Он будет играть и дальше, он пойдёт в своей роли до конца, он не выдаст своей тайны, не откроет её никому, даже Анастасии. Особенно Анастасии. Она должна верить, что это не роль, а он и на самом деле такой. А для этого ему придётся унести свою тайну в могилу.
Тогда зачем заявление?
А может, Анастасия тоже играла с ним роль? Общительной, самостоятельной, без предрассудков. Может, ей только хотелось казаться такой? А вдруг она другая, эта Анастасия? Вдруг она в глубине, как выдуманная Серафима, вышедшая за него замуж – властная, раздражительная, одним словом, фурия? Т. даже вздрогнул. А почему, нет? Тогда их союз, как и любой, держится на том, чтобы принимать чужую игру. Он – умудрённый опытом, не чета её сверстникам, обаятельный мужчина, в полном смысле этого слова, которого ждёт любая девушка её возраста. Она – жизнерадостная, немного ветреная, не чета его ровесницам, очаровательная девушка, которую он, наконец, дождался. Каждый, таким образом, получил своё. И остался доволен. Это союз ролей. Взаимовыгодный обмен. А хоть бы и так? Он уже не в том возрасте, чтобы выбирать, его принцип: хоть день, да мой.
Иногда Т. думал, что вполне мог бы стать как все. Смотрел бы сериалы, сживаясь с их героями, испытывал бы каждый вечер радость узнавания, ходил бы, как прежде, в институт, и его жизнь подчинялась бы распорядку, по которому живут миллионы. Он замкнул бы время в суточном цикле, а недели тянул бы до выходных. Может быть, они с Анастасией завели бы детей, всё-таки традиционные ценности хороши. И вовсе не потому что они традиционные, а как раз наоборот, они стали традиционными, потому что хороши. Уж он смог бы оправдаться. Конечно, смог. На то он и гуру. Однако в такие мгновенья Александр Т. чувствовал себя шарлатаном. Ни пафос, ни ложная многозначительность не прикрывали его наготы. Он чувствовал себя голым, висевшим на кресте. Куда девалась его харизма? Где был его интеллект? Авве, Авве, зачем ты оставил меня…
Ироничная улыбка, которая была всегда наготове, напускная самоуверенность,  отрепетированные жесты, наигрыш вплоть до блеска в глазах - Александр Т. маскировался, как мог, и всё же Анастасия разглядела его тайную сторону.
– А знаешь, ты водишь всех за нос, – проводив как-то гостей, подошла она к нему. – Ты поучаешь, советуешь, а на самом деле ты у меня маленький, и совершенно не представляешь как жить.
Т. уткнулся в её тёплую грудь.
– Да, ясновидящая. Я переживаю вторую молодость, а ты моя мамочка.
Александр Т., действительно, стал ребёнком. И как ребёнок, видел теперь невинные сны. В них он снова жил с матерью на даче, ел из блюдца крыжовенное варенье, над которым вились полосатые осы, и смотрел, как пыхтит на столе жестяной самовар. Он снова подслушивал таинственные разговоры взрослых, неторопливо перебрасывающихся за столом – какие-то фамилии, выяснения кто кому должен и почему не прав, – жадно ловил упоминание о себе, теребя пальцами край свисавшей клеёнки. А потом шёл в сад, пахнувший гнившей на земле падалицей, пробивая дорогу, сёк прутиком заросли кусачей крапивы, выходя на маленький, покрытый камышом пруд с деревянной пристанью, где соседка стирала бельё, складывая его в медный таз.
– А знаете, чему нас учат в школе? – подойдя, дёрнул он её за подол. И тут снова стал взрослым: – Что земля вертится. Думаете, это сделает нас счастливыми?
Отжимая бельё, с которого капало, соседка посмотрела с недоумением.
– Знания, конечно, понадобятся. Чтобы разгадывать кроссворды. – Он вздохнул. – А наши учителя – истязатели. Их колкие замечания, как оспины, останутся навсегда.
Взяв подмышку таз с не достиранным бельём, соседка поспешно удалилась.
«И зачем я это сказал? – подумал во сне Т. – Может, я сошёл с ума?»
И тут проснулся.

Просматривая электронную почту, Александр Т. среди спама – ничего другого в его ящике не приходило – неожиданно наткнулся на письмо, озаглавленное: «Продолжение разговора»:

Привет!
«Снова слушал в Сети твои лекции. Какая глубина мысли, какое проникновение в суть вещей! Ты просто неподражаем! И всё же, если позволишь, я попробую порассуждать в твоём ключе.
Взросление, как процесс, заканчивается в школе, а потом время не добавляет возраста, только сумму лет, только болезни и старость. Стоит окончить школу, желательно успешно, как и миллионы её выпускников, и всё – дело сделано. Да, дело сделано, дальше эти миллионы будут ходить по струнке, выплачивать в срок кредиты и жить по доверенности от государства. А когда умрут, их душу – они знают это наверняка – примут ангелы, а тело – могила, которую они давно присмотрели себе на ближайшем кладбище, и в этом тоже не может быть никаких сомнений. Вся их жизнь будет борьбой со случайностью, риском, неопределённостью, бегством от необъяснимого, неопознанного, неизвестного, они проведут её в искусственной коробке, тогда как их окружает таинственный хаос, о котором они не имеют – и не хотят иметь – ни малейшего представления. В их жизни-коробке будет всё разложено по полочкам, как у слепых, годами не выходящих из квартиры, в ней будет всё связано, одно будет цеплять другое, поэтому, когда что-то нарушится, то она рухнет вся сразу.
Их жалко?
Им остаётся позавидовать.
Ну как, похоже?
Знаешь, я с тобой полностью согласен, но почему, когда я раньше говорил тебе то же самое, ты со мной спорил? Нет-нет, не отвечай, вопрос чисто риторический. Ты и так много говоришь, будто слова защитят от жизни и смерти.
Твой любящий и, уверен, любимый сын.

P.S.
А девушка у тебя что надо.
Судя по фото в Сети.

Откинувшись в кресле, Александр Т. представил издевательскую улыбку сына. И не лень же ему горбиться за клавиатурой, сочиняя всю эту чушь, только для того чтобы побольнее ужалить. Стервятник! Т. и сам бы мог его уколоть: в прошлом году сын разменял уже четвёртый десяток, а женат не был. Да, уколоть было чем, можно было даже намекнуть на его мужскую несостоятельность, а чего стесняться, раз он позволяет себе такое. Но это было бы уже чересчур. Нет, Т. не опустится до грязных намёков, он будет выше этого! К тому же Т. чувствовал свою вину – его брак трудно было назвать счастливым, и сын, насмотревшись семейных сцен, возможно, не хотел повторять опыт родителей. Но почему ему не оставить отца в покое? Потому что у самого жизнь не складывается? Нет, он всё-таки вампир, весь в мамашу!
Щёлкнув «мышью», Т. отправил письмо в корзину.
Однако оно и ночью не шло из головы. Т. долго ворочался, прежде чем уснул. А во сне читал лекцию перед огромной аудиторией, с микрофоном в руках. Он стоял посредине стадиона, выхваченный из темноты светом юпитеров, а когда перемещался, волоча по арене перекрученный шнур, светлое эллиптическое пятно следовало за ним.
Он говорил надрывно и иронично.
– Прогресс, бешеная конкуренция, развитие новейших технологий, строжайший учёт рабочего времени (ни минуты простоя!), контроль всего производственного процесса, в управление только самые достойные, лучшие из лучших, выпускники престижнейших университетов, сильнейшие умы, которые с утра до ночи, вкалывают, засучив рукава, до седьмого пота. Чтобы осчастливить айфоном, айпадом, теслой. Другие, не менее достойные, бьются над их продвижением, рынок прежде всего, реклама – движитель прогресса. Все суетятся, мельтешат, крутятся. Надо положить жизнь. Выжать все соки. А потом осчастливить. Игрушкой последней модели. Не такой, как у соседа. Лучше, чем вчерашней. И какой смысл? Прогресс ради прогресса? Пусть все надорвутся, пускай пупок развяжется, зато поставлен рекорд, газеты трубят, жизнь продолжается. (Здесь ему аплодировали). Нет, если в основу положена прибыль, то всё остальное происходит автоматически. Труд сделал из обезьяны человека, а из человека лошадь. Всё завертелось, и этого уже не остановить. (Здесь ему снова аплодировали). Не мы придумали законы экономики? А кто, дьявол? И есть ли они, эти законы? Или нам это внушают. Да, чтобы мы вкалывали. Нас убеждают, что это закон. Записанный в гражданский кодекс? Так и тот переписывают. Нет, закон только один – ты родился и умрёшь, а остальное – от лукавого. То есть от человека. Ложь, придуманная, для другого человека. Чтобы вкалывал. Экономика как миф. Как религия. Как икона в алтаре. Как и положено, сегодня одна, завтра другая. Это ж не физика. А вкалывать должны всегда. Потому что такой закон. Экономика. Прибыль. Прогресс. При последнем слове все должны встать. И идти вкалывать. На благо человечества. Но что нам человечество? И что мы человечеству? И откуда уверенность, что мы приносим ему благо. Нет, по большому счёту, оно, конечно, так должно быть: каждое поколение ответственно перед следующим, оно должно передать мир, если не лучше, то уж во всяком случае, не хуже, чем получило, так что экспериментировать с ним надо крайне осторожно….
– Да что вы говорите! – раздался откуда-то из темноты голос Т.-младшего.
Т. разом осёкся.
Да, что он говорит?
Нет, что он городит.
Боже, что он несёт!
Да он просто бредит!
Проснувшись, Т. потянулся за сигаретой…

В четверг после уроков Александра Т. вызвали к директору.
– На вас снова поступили жалобы, – начал тот, постукивая карандашом о стол. – На этот раз от родителей одноклассников.
Официальный тон не сулил ничего хорошего. И что было хуже, директор не обмолвился про жалобы учителей. Т. опустился в кресло.
– И чем же они недовольны?
– Примером, который вы подаёте. Прекратите свои посиделки, иначе мы будем вынуждены вас отчислить. И нам не важно, входят ли они в эксперимент или нет.
Первая линия обороны была сметена. Без малейшего сопротивления. Оставалась вторая.
– А на каком основании меня отчислят?
– Основании? – Директор хмыкнул. – Мы и так сделали вам исключение, нарушив возрастной ценз. К тому же успеваемостью вы не блещете. Так что оснований уйма.
На мгновенье зависнув над столом, карандаш снова застучал как клюв дятла. Т. заёрзал.
– Лучше им собираться у меня, чем в подворотне.
– Родители так не думают.
– Они ревнуют?
– Это не имеет значения. Не забывайте, что это их дети.
– Потому что они их родители? Они что, приобрели их в собственность?
Директор промолчал. Это дало Т.повод надеть свою обычную маску.
– Нет, они наши дети! Они сменят всех без исключения, а значит, и воспитывать их нужно сообща. – Карандаш снова завис в воздухе. – Мы должны передать им свой опыт, а не те шаблоны, которыми нас пичкали в детстве, и от которых мы так и не избавились.
Директор отложил карандаш. Он молча посмотрел Т. в глаза, чуть-чуть покачивая головой. И Т. сразу сделалось стыдно за свой неуместный пафос, за жалкую попытку разыграть ставшую уже привычной роль, – не по адресу, мелькнуло у него, не по адресу, – ему стало неловко за своё притворство, и он покраснел. Всё-таки школа наложила на него отпечаток, сделав подростком, не дать, не взять подростком, стушевавшимся перед взрослым, который видит его насквозь.
– Даю вам три дня. Или вы прекращаете свои сборища или мы вас отчисляем.
Т. молча поднялся.

Из дневника Александра Т., учащегося 11 «Б» класса.
«Четверг. Вечер.
Конечно, всё к этому шло, но случилось быстрее, чем я надеялся. Директор меня огорошил. Он не принял никаких возражений. Настоящий директор. Но бог с ним, мне-то что делать? Мысли путаются, надо взвесить все контра и про, налево и направо. Да, чётко разложим аргументы. Итак, направо: мне нравится вести факультативы, красоваться, рисоваться, чувствовать себя лидером, неважно, чем именно, просто нравится и всё. Смогу я без этого? Да. Теперь налево: если меня отчислят, я потеряю работу, и как следствие – Анастасию. Это будет ужасно, здесь и говорить нечего. Проживу я без этого? Нет. Значит, выход остаётся один. Будто это и так не было ясно, без этой дурацкой игры! Да, выход один, как и в юности, когда за отчислением тоже ждало, что-то ужасное, о чём даже и подумать было страшно: кошмарное будущее, без университета, чистой работы, образованных людей. Казалось, жизнь полетит кувырком. А кто знает, как бы всё сложилась? Но страх, через который невозможно переступить, страх нарушить порядок – порядок должен быть во всём – заставлял плыть по течению. Сын прав, я всегда плыл по течению. И теперь всё повторяется. В точности. В одну воду нельзя войти дважды? Неправда. Можно войти и дважды, и трижды, но с тем же результатом. Меня снова прогнали через ту же мясорубку, и снова лишили выбора. Что я скажу одноклассникам? Честно признаюсь в своей слабости? Боюсь, они не оценят. И всё же надо их собрать. В последний раз».
Вечером в пятницу Александр Т. стоял у окна, прислонившись через кулак к холодному стеклу. Внизу под желтевшим светом фонаря Анастасия оживлённо переговаривалась с одноклассниками. Они только что разошлись. Он оттягивал признание до последнего. Вместо этого в сотый раз говорил, что мир держится на послушании, которое, осознанно или нет, прививают учителя. Начиная с младших классов, где бал правит Екатерина Марковна.
– Ну, она уж точно бессознательно, – вставил Жирный.
Т. кивнул:
– Потому что не доросла до понимания своей роли.
Он опять говорил, что им вкладывают в голову прописные истины, которые верны, как статистика, но в каждом частном случае – врут. Говорил, что им внушают ложное поклонение, от которого они не смогут избавиться.
– Вы будете смотреть на выступающих по ту сторону экрана, как на сверхлюдей, стоящих по ту сторону добра и зла. Вы будете инстинктивно равняться на «звёзд», недосягаемых и манящих своей кажущейся близостью. Вы будете верить, что они выше и умнее, а на самом деле они глупее и подлее. И даже понимая это, вы уже ничего не сможете сделать с собой. (Дидактика, поймал он себя, сплошная дидактика. Лучше было выразиться иначе: «Стоит несколько раз мелькнуть на экране в каком-нибудь третьеразрядной передаче (будто есть другие), и тебя уже узнают на улице. А стоит поселиться в телевизоре, как станешь небожителем. (А ты как был никто, так им и остался). Небеса сегодня вполне осязаемы, это телестудии, в которых делают богов. – Здесь можно было усмехнулся. – Небожителей сменили «тележители». И с этим ничего не поделаешь». Да, так было бы лучше, но что сказано, то сказано).
Он продолжил после паузы.
– Так устроен мир. Так повелось от его основания. С пелёнок, с яслей, со школы вас лишают свободы. Чтобы вы добились успеха. Чтобы продолжили линию бессмысленного движения, которое называют прогрессом. А в чём успех? Провести жизнь в обмане и самообмане? (Опять слишком много дидактики). О, нет, я ни в коем случае не призывают бросить школу. Я не могу предложить ничего иного. Тогда к чему эти речи? Только чтобы вы были разборчивы и критичны.
Он говорил и говорил.
Он не мог выложить главного.
Он становился себе противен.
И тогда без всякой связи заявил, что это последнее собрание. Почему? Потому что он всё рассказал и не хочет повторяться. Они не поверили. Да-да, он больше не будет толочь воду в ступе, ему это до чёртиков надоело. Они не верили. В их глазах застыл немой вопрос. Т. закурил. Так сложились обстоятельства. Какие? Это личное. Т. замолчал. Но от них было не отделаться. Как все подростки, они были настырными, и ждали объяснений.
– Я что, на допросе?
Он был намеренно резок. Почти груб. Они ушли не прощаясь. Он почувствовал, что разом их потерял. Может, и к лучшему. В конце концов, он не нянька. Пусть ищут другого. Он больше не хотел быть их поводырём. Нашёлся, тоже, живой бог! И зачем было врать? От себя всё равно не уйдёшь, а он – тряпка. Тряпка! Прошлое рано или поздно настигает. Как и много лет назад, он сделал выбор. Как и тогда, у него стало сразу всё позади. Одним махом он отрезал своё возможное будущее. И впереди у него было только объяснение с Анастасией.
Т. отошёл от окна и, слив в бокал остатки недопитого вина, залпом его осушил.
Проводив одноклассников, Анастасия вернулась простуженной. Было уже за полночь, и она молча легла в постель. Александр Т. долго не мог уснуть, прислушиваясь к её ровному дыхании, надеялся, что она заведёт разговор. Но Анастасия спала. Тогда он отвернулся к стене. В ту ночь Александру Т. приснились огромные чёрные птицы. Они кружились в темневшем небе, истошно кричали, угрожая выклевать глаза. Т. бежал от них, но они настигали, снова и снова, пикировали, как самолеты с крестами на крыльях. Споткнувшись, Т. упал и, прикрыв голову руками, зажмурился. Дикие птичьи крики резали уши. Т. поднялся на колени и стал умолять не трогать его, будто имел дело с людьми. Но стая вилась над ним – стая чёрных воронов. Во сне Т. вдруг понял, что от них никуда не деться, а улетят они только его ослепив.
И в ужасе проснулся.
Анастасия уже встала. Он хотел рассказать ей свой сон. Но она молча отвернулась. За целый день Анастасия не произнесла ни слова. Она просидела с глянцевым журналом на коленях, который изредка перелистывала, отвлекаясь только на то, чтобы достать из холодильника пиццу. Анастасия жевала её, уставившись в стену, будто каменный идол. Т. её не трогал. Но её молчание делалось всё громче. Оставаться вдвоём стало невыносимо, и Т. пошёл в библиотеку.
– Вас давно не было, – обрадовалась ему библиотекарша с прилизанным волосами.
– Внук уже подтянулся, – бросил он первое, что пришло в голову. – Помощь больше не требуется.
Т. наугад взял с полки экспертные журналы, сложив кипой, принялся их изучать, перекладывая слева направо. Постепенно его мысли, сосредоточенные на Анастасии, переключились. Политические статьи создавали впечатление, что авторы знали больше, чем читатель. Они писали обо всём и ни о чём, рисовали сценарии, которые могли осуществиться с той же вероятностью, что и противоположные, строили далёкие прогнозы – это вообще безнаказанно, к тому времени о них все наверняка забудут.
«Гадание на кофейной гуще, – подумал Т. – Ложь, как и во всём».
Он сел на своего конька. Так что, пересмотрев всю кипу, был заряжен привычным брюзжанием. Когда он вернулся, Анастасия уже спала. Александр Т. сел напротив, закурив, разглядывал её безмятежное лицо и думал, что сейчас, во сне, она бесконечно далеко от него. А потом вдруг подумал о жене. Их брак держался на безысходности? Как и большинство браков. Из их отношений давно исчезла постель? Но разве они виноваты? И у крыс самец утрачивает интерес к самке после определённого числа садок. Его установила природа, считая, что тогда дело будет наверняка сделано, а против природы не попрёшь. Вытряхнув пепельницу, Александр Т. долго стоял у окна, глядя на мерцавшие звёзды, а в постель лёг, не раздеваясь, чётко очертив этим свою половину.
В воскресенье, когда Т. готовил завтрак, Анастасия вышла на кухню:
– Ты всех предал.
Он поставил на стол тарелки.
– Ради нас.
Он ждал подобного и заранее приготовил ответ.
– Нет, ты предал и нас. Я от тебя ухожу.
А вот к этому Т. был не готов. Он растерялся, как в их первое свидание.
– Почему?
– Я тебя больше не люблю.
Повернувшись, Анастасия ушла в комнату и стала собирать вещи. Т. опустился на стул, перекинув через плечо кухонное полотенце. «Вот и всё, – мелькнуло у него, – вот и всё». Он вспомнил сон, который оказался вещим, и подумал, что вороны всё-таки выклевали ему глаза. Когда хлопнула дверь, Т. всё ещё сидел за столом, уткнувшись в пустые тарелки. Можно было её догнать, взяв за руку, умолять вернуться, можно было встать на колени, просить прощения, предложить выйти замуж, можно было всё. И всё было бы бесполезно. «Ты всех предал». Да что знала о предательстве эта девочка! Т. мог бы сказать, что его к нему вынудили. Кто? Она сама. Разве не она притащила домой одноклассников? Не она гордилась им? А когда между ними встал выбор, предала его. Да, он мог бы сказать что-то подобное. Или, например, что каждый доживает до своего предательства. «Как я, – снова бросил бы он упрёк, от которого можно было бы тут же отречься. – Потому что меня загнали в угол, а я слишком сильно люблю тебя». Или как Христос, в глубине жаждавший быть преданным, и на тайной вечере подтолкнувший к нему одного из учеников. Предательство – вопрос времени. Остаётся предать первым. Что она и сделала. Можно было бы выстроить целую систему защиты, можно было попробовать её переубедить – а уж на это мастер, – можно было обратить всё в шутку, наконец, можно было пообещать, что всё вернётся к прежнему. Но всё было бы напрасно.
Оставаться в опустевшей квартире с расставленными тарелками и нетронутым завтракам было невыносимо. Выскочив на улицу – Анастасии у подъезда уже не было, а он в глубине ещё надеялся: вдруг она решила его только проучить, уверенная, что он бросится следом, вдруг, сев на лавочку, встретит его упрёками, пускай серьёзными, обоснованными, но требующими только согласия, чтобы всё вернулось к прежнему, как это бывают между любовниками, но нет, её нигде не было, – Александр Т. только сейчас заметил перекинутое наперевес кухонное полотенце. Дёрнув, он стащил его рывком, обжёг шею, отчего вдруг снова осознал всё с мучительной ясностью. Ему некуда было идти. И завтра будет то же самое. И послезавтра. Его никто нигде не ждал. Вернувшись в квартиру, Т. бросил на пол полотенце, надел плащ и, добравшись до трамвайной остановки, сел в пустой вагон, ходивший по воскресеньям крайне редко, поехал в ещё не проснувшийся, безлюдный город. Он ездил этим маршрутом тысячи раз, но в воскресенье – впервые. Мимо плыли дома, улицы, витрины, производившие в отсутствие людей странное впечатление, и Т. подумал, что город сейчас – это одна застеклённая витрина, из которой убрали манекены, а один из них – он сам. Анастасия, должно быть, вернулась к отцу, Т. представил его радость, позволявшую первое время сдерживать упрёки, но потом они обязательно прорвутся, так или иначе, при малейшей ссоре, он напомнит, как она легко бросила его. Нет, их совместная жизнь уже не будет прежней, случившееся навсегда изменило её. Как и его собственную. Да, его уж точно. На конечной остановке Т. ждал институт, безжизненно закрытыми воротами особенно напоминавший тюрьму. Окинув его безразличным взглядом, Т. пересел на другой трамвай, первый попавшийся, который снова повёз его по мёртвому городу. Конечной остановкой была церковь. Когда-то Александр Т. ходил в неё. Прежде чем стать атеистом, он подпал под очарование христианского мифа, носил простой медный крестик и пытался соблюдать посты. Около церкви сидели бомжи. Сунув руку в карман, Т. подал им мелочь, даже не повернувшись. Показывать сострадание не стоит, в участие всегда есть что-то нескромное. Так он думал раньше. Но сейчас участие было необходимо ему самому. И где его было взять? Не вываливать же всё бомжам. Он открыл церковную дверь. С кем, кроме Бога, разделить одиночество? С кем, кроме Бога, которого нет. Утренняя служба только закончилась, молодой батюшка с татарской бородкой, ещё исповедовал в углу прихожанок, и до Т. доносился их торопливый шёпот. Под иконостасом оплывали свечи, со стен глядели строгие лики угодников, и Т., замерев у тёмноликой Богоматери в золочёной раме, как и много лет назад, превратив это в игру, примерял на себя библейских персонажей. Кем он только не был. И прекрасным Иосифом, и трубившим под стенами города Иисусом Навином. А теперь он сравнил себя с престарелым, постоянно мёрзнувшем царём, которого на ложе согревали молоденькие девушки, но потом подумал, что Анастасия из Ависаги-сунамитянки превратилась в Саломею, а он из Давида – в Иоанна Крестителя, который несёт свою отрубленную голову. Или он всегда оставался Иудой?
Целый день Александр Т. провёл в городе, вернувшись поздним вечером, когда в облаках уже ёжилась от мороза луна. Он поужинал давно остывшем завтраком, не находя себе места в опустевшей квартире, хотел, было, включить телевизор, передумал, и, не раздеваясь, бросился в холодную постель. И тут снова увидел Анастасию, всю, до последнего волосика, с родинкой на пупке, вдруг опять осознав, что она ушла, ушла навсегда, и одиночество с новой силой ударило ему в голову. Вскочив, он включил компьютер – мерцающий экран осветил его голую фигуру, скрючившуюся на табурете, а он увидел это со стороны, будто в зеркале, – и, прибегая к испытанному средству, залез на порносайты, но в каждой порноактрисе видел её лицо. Однако перекручивая простыни, он ещё надеялся, что всё уладится. Почему, нет? Всегда всё как-то разрешалось. С этой мыслью Т. на рассвете уснул. В понедельник он пошёл в школу той же дорогой, что и с Анастасией. Под ногами хрустели замёрзшие за ночь лужи, а за подтаявшими сугробами снова прятались бесы. Зачем ему школа? Без Анастасии она ничто. Т. вспомнил, как она говорила, что все знания на свете сводятся к любви, и подумал, что это единственное, чему надо учить. В классе его встретили как зачумлённого. На переменах, когда он делал попытки заговорить, угрюмо отмалчивались. Даже Чегодаш прошёл мимо, опустив глаза. И только Глазастый вступил в разговор.
– В чём дело? – спросил его Т.
– В чём дело? – развёл он руками.
– Не делай вид, что не понимаешь.
– Не делай вид, что не понимаешь.
– Ты издеваешься?
– Ты издеваешься?
Т. отвернулся. Он вдруг вспомнил, что сам рассказывал про «отзеркаливание»,  приём эристики, даже не приём, а так, дешёвка, чтобы сбить дыхание, и теперь его практиковали на нём. Что ж, он может быть довольным, урок не прошёл даром. Около окна с фикусом Анастасия, в таком же красном крепдешиновом платье как когда-то было на Серафиме, и точно также облокотившись о подоконник, отчаянно кокетничала с Жирным. Т. слышал её смех, показавшийся ему неискренним, и подумал, что она делает это напоказ. Значит, ещё не всё потеряно? Может, его хотели только проучить? Т. цеплялся за эту мысль, но в глубине чувствовал, что, как и тогда с Серафимой, возврата не будет. Он сделал свой выбор. И его не простят. Можно было, конечно, списать всё на возраст. Тогда на бесшабашную юность, теперь – на осторожную старость. Но кому нужны его оправдания? Можно сколько угодно обманывать себя, но всё было кончено. Не дожидаясь окончания уроков, Т. спустился к директору. У двери он задержался, составив в уме целую речь, но, войдя, произнёс всего одно слово:
– Отчисляйте!

Из школы Т. отправился в свою квартиру. Идти на съёмную, в которой бы всё напоминало об Анастасии, было выше сил. Во дворе тесно составленные машины жали глаз. Про себя Т., как мантру, повторял правила, которые где-то вычитал и запомнил, посчитав благоразумными и полезными. Надо уметь расставаться. Не привязываться и ни в коем случае не держать. Надо спокойно отпускать, не думая, что вместе с ушедшим человеком теряешь частицу себя. Надо легко попрощаться, будто расстаётесь до завтра, и забыть. При встрече улыбнуться и опять забыть. К чему помнить тех, кто ушёл. Зачем цепляться за то, чего у тебя никогда не было? Зачем причинять себе боль? Мучиться, вспоминать слова, прикосновения, мечтать о будущем, которого никогда не будет. Нет уж, увольте! Т. повторял это, стиснув зубы. Повторял со стоической улыбкой, выпрямившись и расправив плечи. Но правила не действовали. Потому что теперь он жил. А это были правила мертвеца. Не дойдя несколько шагов до подъезда, Александр Т. остановился, уставившись на ступеньки, которые помнили всю его жизнь. Он вдруг понял, что стар, и упустил свой единственный шанс. Сейчас он поднимется по ступенькам, взявшись за ручку, откроет дверь, за которой ничего не ждёт. Он вдруг отчётливо осознал, что у него всё позади, а впереди его ждут бесцветные, пустые дни. Дни, которых всё равно, что и не было. И с годами их будет становится всё больше. А когда они окончательно выкрасят календарь в свой цвет, он умрёт. Или это уже случилось? Т. обхватил голову руками, и мир представился ему тюрьмой, в которой расстреливают на рассвете. Едва дождавшись команды: «Огонь!», не выспавшиеся солдаты отправляются в казармы – досыпать, смешивая сцены казни с картинами сна. Т. подумал, что на земле все такие заключенные, которые с ужасом, облегчением, надеждой, ждут, когда их выведут во двор. А ещё он понял, что сегодня пришёл его черёд – тысяча пуль вонзилась ему в сердце, опрокинув на спину. Неловко всплеснув руками, Александр Т. распластался рядом с раскрывшимся портфелем, из которого выпали учебники, а последнее, что он увидел, было холодное безразличное солнце, сиявшее на огромном небе.
Собравшиеся прохожие вызвали «Скорую».

Жена Т. не могла решить, навещать ли мужа в больнице. Диагнозом ему поставили обширный инфаркт, и перспектива его выхаживать, её совсем не привлекала. С другой стороны появилась прекрасная возможность наладить отношения. Конечно, в случае, если он выкарабкается. Впрочем, в этом можно не сомневаться, он живучий. Хватило же сил завести девку, молодую кобылу, она его и заездила. Может, инфаркт даже к лучшему, наконец-то мозги встанут на место. Ёрзая перед зеркалом, жена Т. нервно подводила губы помадой. За месяцы, прошедшее после ухода мужа, она уже привыкла к одиночеству, завела сиамскую кошку со злыми зелёными глазами, которая прыгала по утрам в постель. Стоит ли начинать всё заново? Или лучше хранить обиду? Жена, оставленная ради молодой любовницы, вызывает сочувствие. Так она рассказывала подругам, и это произведёт впечатление на судей. Но нужно ли разводиться? Жена Т. закусила губу. Почему половину жизни приходится решать бытовые проблемы, а оставшуюся половину – моральные? Жена Т. долго колебалась, и всё-таки решила сходить в больницу.
Она думала (видя, как лицо в зеркале искажала гримаса):
В конце концов, он мой муж. И разве можно отказать себе в удовольствии сразить его великодушием? Его молодой стервы там наверняка не будет. Дался он ей! Все они одинаковые: рядом, пока хорошо, а стоит случиться беде, ветром сдувает. А ведь я предупреждала! Конечно, я не подам даже вида, что всё вышло, как и предсказывала. Но он и сам не дурак. Наверно, уже понял, что его бросили. Кому он нужен, кроме своей верной жены.
Жена Т. расчувствовалась. Она верила в то что, во всём виновата разлучница. Как её там? Анастасия. Дурацкое имя! Конечно, муж тоже хорош, но она простит его. Да, простит. Она выше измены, она слишком любит его. Жена Т. всхлипнула. (В зеркале поплыла тушь). В конце концов, если что-то пойдёт не так, всё можно будет переиграть. Перед выходом из дома пришлось заново накладывать макияж. Подводя ресницы, жена Т. вспомнила о сыне, подумав, что ему нужно сообщить о случившемся, но тот был в командировке, и она решила его не беспокоить. Пока ничего не решено, и возможно, Т. останется для них чужим человеком, которым стал в последние месяцы.

Занавески свисали по бокам оконных рам, и палату заливало солнце. О карниз стучала капель, в распахнутую настежь форточку, летели брызги, собираясь у батареи в лужицы. Александр Т. лежал под капельницей, наблюдая, как сверху, из опрокинутой бутылки, в него перетекает прозрачный раствор. Сколько он пробыл в реанимации? День? Два? Там ему давали в постель судно. О, только не это! А почему на него косились врачи? Неужели он бредил законом всемирного тяготения? Или перечислял исторические даты? А может, цитировал хрестоматию по литературе? К чёрту! Они улыбались. Что это значило? Ничего не значило. Улыбка была частью их работы. И стала частью лица. Это тоже к чёрту! Не всё ли равно, что о нём подумали, если он уже несколько часов кряду повторяет: «Анастасия, Анастасия…»
Вчера его перевели в палату, значит, он будет жить. Зачем? Пока его везли на каталке по длинным коридорам, он заметил, что старше всех встречных. И здесь, в многоместной палате, тоже. Мир принадлежит молодым, и он давно стал в нём лишним. Поэтому с ним и случился инфаркт. А не потому что не выдержал какой-то коронарный сосуд. Да, мир принадлежит молодым, и потому он такой. Так было всегда, и по-другому не будет. В дверь заглянула медсестра, совсем юная, видимо, практикантка, спросила, всё ли в порядке. Т. попросил поправить ему иглу в вене. Игла торчала ровно, но ему необходимо было прикосновение тёплых рук. Чтобы почувствовать себя живым. А руки медсестры снова напомнили Анастасию. Хорошо, если она ничего про него не узнает. Всё, что не делается – к лучшему. Он криво улыбнулся. Да, мир принадлежит молодым, думал он, пока медсестра с виноватой улыбкой возилась с иглой, с их глупостью, бесстрашием и наивными ожиданиями. А на что надеялся он? Жить с Анастасией? Он просто сошёл с ума. У него ничего впереди. Жизнь – это надежды, которые утекают, как раствор из бутылки, обнажая дно.
– Теперь всё хорошо?
– Да, спасибо.
Т. снова уткнулся в капельницу. На что он рассчитывал? В одну реку не войти дважды. Ни человеку, ни человечеству. И поколения друг к другу – как глухари. Тогда чего он ждал? Нет, он точно свихнулся. Ещё раньше, когда согласился на эксперимент. А теперь всё кончено. Он вдруг снова, как в тот, казалось, бесконечно далёкий вечер, когда читал на ночь Кафку, представил лабиринт из пустых, одинаковых комнат, которые обходят, руководствуясь надеждой, одну за другой, пока не попадают в последнюю, совпадающую с первой, и вот теперь круг для него замкнулся, и он попал в неё — казённую палату с накрахмаленными подушками на железных, визжащих пружинами кроватях, в точности таких же как в роддоме, где он появился на свет...

Через день Александра Т. перевели в трёхместную палату, в которой одна кровать пустовала. Застеленная накрахмаленным бельём с неестественно стоявшей подушкой, она производила впечатление музейного экспоната. С чего вдруг такая благосклонность? Но Т. вопросами не задавался. Он чувствовал себя попавшим в больничный поток, противиться которому было бессмысленно. Как и всегда, он плыл по течению. Он подчинился больнице, как раньше школе, а ещё раньше работе, подчинился тому, что всё совершалось с неспешной будничностью, словно медленно жевали тяжёлые челюсти, – всё осуществлялось с пошлой неотвратимостью, которая потрясала: кого-то отправляли с вещами на выход, кого-то, без вещей, на стол патологоанатома. Его сосед днём сидел на постели, прижавшись к стене, и постукивая шлёпанцами о тумбочку, болтал ногами. Ему было около сорока, розовощёкий, пухлый, он то и дело чихал, утираясь ладонью. Т. множество раз слышал, что он не заразен, просто «как весна, так аллергия».
– На что?
– А кто ж его знает.
Сосед сплюнул в угол.
– Не обращайте внимания. Через час высохнет.
– Вы это серьёзно?
– Проверено. Нас просто не правильно воспитывали.
Т. посмотрел с интересом. Сосед снова чихнул.
– Вот у китайцев принято не стеснять себя. Зачем переводить платки, они практичные, китайцы.
– Другая культура, – сказал Т. – А для нас это означает её отсутствие.
Сосед рассмеялся.
– Ага, всё условность, мы же с вами понимаем.
И высморкался под кровать.

Жена Т. принесла апельсины и минералку, налив её в стакан, выпустила газ. Присев на край постели – Т. инстинктивно убрал ноги, – она уткнулась в апельсин, который чистила бесконечно долго, складывая кожуру в блюдце. Т. всегда поражала её способность говорить ни о чём, когда нужно было что-то скрыть. И сейчас, крутя пальцами апельсин, она трещала, не давая вставить слова, даже, если бы он и попытался, будто между ними ничего не произошло, а в больницу его забрали из их квартиры. Для соседа они выглядели состарившейся семейной парой. О чём она говорила? О том, что в их возрасте надо себя беречь, с этим не поспоришь, произнесла несколько банальностей, придающих жизни устойчивость, потом рассказала про сына, у которого, естественно, была всё хорошо, перебрала своих подруг, которые ужасно за него волнуются, она так и сказала, «ужасно», (в чём в чём, а в её подругах Т. не сомневался), посоветовала, как держаться с врачом, чтобы добиться от него проку, она так и сказала, «добиться проку», и, наконец, разломив апельсин, протянула Т.:
– Тебе нужны витамины.
Она всегда знала, что ему нужно. Т. отвернулся.
– Ну, не капризничай, хотя бы дольку!
Только этого не хватало! Зачем говорить с ним как с маленьким? Впрочем, она хотела как лучше. Она всегда знала, что будет для него лучше. Жена есть жена. И всегда ею остаётся. Она, верно, думала: я понимаю тебя с полуслова, угадываю твои желания, разве этого мало? «Мало! – мысленно кричал он. – Чертовски мало!» Так уже много лет вёлся их диалог, который они не осмеливались выплеснуть наружу, потому что бесчисленное множество раз обжигались, и теперь оба знали – кроме скандала это ни к чему не приведёт. Однако положение обязывает, надо было создавать впечатление, если не супружеской идиллии, на этом пути можно было и переиграть, то хотя бы терпимой совместной жизни, сотканной из привычек, детей, внуков, общей квартиры, и жена Т. старалась, надо отдать должное, старалась изо всех сил, входя в образ настолько, что и самой порой чудилось – они вполне сносно провели годы, и теперь их ждёт старость, которую, как и всё, они разделят на двоих.
Т. посмотрел в глаза. Такой знакомый, безмятежный взгляд. На мгновенье жене показалось, что он вот-вот улыбнётся, её губы уже приготовились растянуться в ответ, когда она услышала его ровный голос:
– Убирайся, я тебя ненавижу!

Сосед чихал даже во сне, и ночью Т. не мог уснуть.
Он думал (с головой, отрезанной одеялом):
«Всё усугубляется. Когда-то переживали за мои экзамены. Ах, Сашенька не получил красный диплом, какая жалость! А теперь волнуются за мою жизнь. Когда история предстает трагедией, предыдущая кажется фарсом».
Сосед перевернулся на бок, перестав сопеть. Александр Т. накрылся одеялом.
Он думал:
«С годами впадаешь в детство. Что стар, что млад, что пятьдесят шесть, что пять-шесть…»
Он вспоминал (медленно дыша под одеялом):
«Тридцать лет после окончания университета. Нашлись энтузиасты – разыскали, обзвонили их выпуск. Но пришли далеко не все, только те, кто посчитал нужным. А приблизительно четверть не явилась по объективной причине. Никак не меньше. Подтвердили статистику, пошутил кто-то. Смех смехом, а каждого четвёртого уже не стало, и дальше покатится под гору. Судьбы, судьбы. Один, подававший надежды, целеустремлённый, разбился на машине, другой, весёлый, бесшабашный, спился, у третьего рак в последней стадии. Жизнь – опасная штука. Женщины – живучее. Кто не остался синим чулком, вышли замуж, разошлись, снова вышли, правда уже меньшее число, кругом дети, внуки, короче, устроились, как могли. Но хватит о грустном, стали перебирать добившихся успеха, таковых оказалось трое, и все трое сразу после университета отбыли за океан. Может, поэтому их история, эхо которой доносилось за тысячи километров, и выглядела привлекательной? Впрочем, их всегда недолюбливали, всех троих, они были явно себе на уме, теперь об этом можно сказать прямо, вообще, за глаза можно говорить откровеннее, поэтому сначала обсудили отсутствовавших. Собирались в итальянском ресторане, красное вино, развязав языки, пробудило воспоминания: перемыли кости всем скелетам в шкафу, – ах, вот оно, оказывается, как было, надо же, что выясняется спустя годы, кто бы мог тогда подумать, короче, обычное кудахтанье, но любопытство было наигранным – старые тайны не вызывали интереса, как и давно разорванные связи. Вечер только начался, а Т. уже хотелось улизнуть. Про себя ему нечего было рассказывать, да, женат, да, есть взрослый сын, а работает там же, куда распределили, аспирантуру закончил, но защищать диссертацию не стал – и всё, катастрофически мало, чтобы выглядело правдоподобным, от него ждали подробностей, а он знал только, что ему нечего было сказать, и ему пришлось весь вечер провести как памятник – молчать с одной и той же натянутой улыбкой, застыв с бокалом в одной и той же позе, почти неподвижно. И какое впечатление он произвёл? Пресыщенного, высокомерного. Он явно что-то не договаривал. Например, на что он живёт, нельзя же всерьёз думать, будто на институтскую зарплату. О, он такой скрытный, этот Т.! И всегда таким был. Учился так себе, но имел по любому вопросу своё мнение. Его опять приняли за другого. Как всегда и везде. В нём увидели то, чего нет. И никогда не было. А что увидел он? Людей на закате среднего возраста. Отчаянно молодившихся женщин, надушенных, с грубой косметикой и маникюром, увядших, напомнивших ему жену, лысоватых, седевших мужчин, напомнивших его, мужчин, петушившихся друг перед другом, доказывавших, что они ещё ого-го, всем мужчинам мужчины, но энергии которых, Т. знал это по себе, едва хватит, чтобы подать себя в этот вечер. Они пили, доливали в бокалы, рассказывали анекдоты, над которыми сами смеялись, снова пили, точно забыли, что завтра их ждут, неизбежные, как тапочки под кроватью, работа и головная боль.
В общем, Т. увидел роли, мужские и женские, маски сошедших со сцены людей.
Чего он не увидел: их лиц.
Расставаясь, жали руки, договариваясь о новой встрече. Но все знали, что её не будет, а это была последняя».
Александр Т. уснул.

Вместо дневника, который давно забросил, Александр Т., прижимая листы к какому-то глянцевому журналу и покусывая карандаш, написал по мотивам приключившегося с ним очередной рассказ. Он назывался «Школьный вальс».
– Странная фантазия, – прочитал его сосед по палате. – А я вот школу совсем не вспоминаю.
«Я тоже не вспоминал, пока в ней не оказался», – хотел сказать Т. Но вместо этого произнёс:
– Может, и вспоминать нечего?
Сосед чихнул.
– Может, и так. А чему учили? Зачем? Кажется, занять нас было нечем, вот и придумали учёбу, чтобы по улицам не шлялись. В жизни ничего не пригодилось.
– Неужели?
– А вам, можно подумать, пригодилось?
Зажав ноздрю, сосед высморкался под кровать.
– Учителя только нервы трепали. У нас «химичка» зверь была, мне бензольное кольцо до сих пор снится. После выпускного вечера я на радостях школьную дверь ногами колошматил. Нет, читать-писать научили, и хватит.
Т. кивнул. Действительно, учишься, учишься, оканчиваешь университет, чтобы в конце придти к тому, что знает любая посудомойка – мы ищем любви и боимся смерти, а больше ничего нет. Александр Т. вдруг представил, как сосед снова оказался в школе, как снова зубрит про бензольное кольцо, опускает глаза, когда «химичка» водит пальцем по классному журналу, вызывая к доске, и как со всей силы лупит по двери после выпускного вечера. Нет, всё-таки в душе все так и остаются мальчишками, не взрослеют, а только стареют (или даже не так, по-другому, как писал ему сын в уничтоженном им письме: взросление, как процесс, заканчивается в школе, а потом время не добавляет возраста, только сумму лет, только болезни и старость). И единственное, что делают, это меняют роли. А сколько их за последние месяцы сменил он сам.
Александр Т. – ученик (первого и выпускного классов).
Александр Т. – любовник (пусть неумелый, но уж какой есть).
Алескандр Т. – учитель (гуру, духовный лидер и всё такое).
Александр Т. – больной (роль, которая чуть не оборвала список).
Он разыграл целый моноспектакль, оставаясь всё тем же Александром Т., подростком, провожавшим из школы Серафиму. Может, всей его последующей жизни и не было? Не было университета, жены, исследовательского института, не было начальника, сына, порносайтов. Может, всё это существовало только в воображении подростка? Или было его сном?
– У вас дети есть?
– Дочь-школьница. Тоже из кожи лезет, а замуж выскочит, всё сразу забудет.
Т. кивнул. Но сосед этого не увидел, выключив ночник, он молча отвернулся к стенке, и в самом деле уже поздно, пора спать. Дочь-школьница… Александр Т. снова подумал об Анастасии, а о чём ещё думать рядом с захрапевшим соседом и монотонной капелью за окном – кукушкой, отсчитывающей годы, но не оставшиеся, а уже прошедшие, обращая время задом наперёд, – не о самоубийстве же. Похоже, от их расставания выиграла только кровать, которую больше не ломали, и соседи, которым крики не мешали спать по ночам. Но встречаться с Анастасией снова было бессмысленно. Конечно, ему хотелось видеть её больше всего на свете, но это ни к чему бы не привело. Всё-таки хорошо, что у него нет мобильного, и он избавлен от искушения набрать её номер. А вдруг звонила она? Вряд ли. И всё же, хорошо, что нет мобильного – не приходится кусать руку, которая потянулась бы его взять. Кап-кап-кап, стекала с крыши прошедшая жизнь, но даже в повернувшую вспять реку нельзя войти дважды. Теперь он лежал в палате. Кто он? Снова другой, посторонний. Незнакомец, которого недавно перевели из реанимации. С чужими руками, ногами, лицом. И чужим прошлым. Разве тот, кто ходил полгода в школу был Александр Т.? Нет, эта отдельная история, полная абсурда, не имеющая к нему никакого отношения. Александр Т. окончил школу давным-давно, и его нога больше туда не ступала, в его истории соблюдается хронология, которую не опровергнуть капели, в ней торжествует здравый смысл. Эта ночь тоже была чужая, она принадлежала незнакомцу, как и Анастасия. Какое отношение он имел к ней? Было ли что или не было, это надо скорее забыть. Анастасия – ребёнок, призрак, мираж. Но царапины от её ногтей на спине, которые он носил с гордостью, как боевые шрамы, как ордена, соприкасаясь с простыней, болью напоминают ему о другой ночи, и Александр Т. улыбался…
А почему бы и нет?
Жаль, когда с ним случилось это, он был без галстука, который наверняка бы сохранили вместе с пиджаком в шкафу напротив, и тогда одной безлунной ночью, не будя соседей, на нём можно было повеситься. Любой ночью, не сегодня, так завтра, знание этого, придавало бы ему сил, уверенности, приносило бы ощущение свободы – всегда приятно иметь запасной выход.
Да, почему бы и не подумать о самоубийстве?
Однако всё дело в галстуке. И почему он тогда его не надел? Чёртов галстук! Он столько раз повязывал его, мучаясь у зеркала, когда шёл на работу. Крестины, похороны, свадьбы – он носил его и по гораздо меньшим поводам, а тут прошляпил, опростоволосился.
Но что поделаешь, раз нет, так нет.
Ему не оставили выбора.
Придётся выкарабкиваться.
Придётся жить дальше.
Но почему он не умер?
Всё шло к этому, но его снова спасли. Он уже второй раз переживает себя, как и большинство, благодаря шагнувшей вперёд медицине. Антибиотики, гормоны, кардиостимуляторы. Она не может вылечить насморк, но всё-таки что-то умеет. В первый раз это случилось в детстве, когда, не обратив внимания на симптомы, затянули с воспалением аппендикса, и у него начался перитонит. Нагноение уже прорвалось, его ждала естественная смерть, от которой до него умерли миллиарды. Но Александра Т. отстояли. И это кажется несправедливым по отношению к тем, кто поспешил родиться на век раньше. Даже на полвека. Хотя какая разница – они всё равно не встретятся. И всё же он живёт в долг. Столетие назад его бы уже не было. Кому он обязан? Человечеству. Звучит пафосно и весьма отвлечённо. Тем более что долг он возвращать не собирался. К тому же при возросшей продолжительности жизни, похоже, все переживают себя. Люди на столько не рассчитаны. И всё равно не успевают отречься от своего «я». Не могут приготовиться к смерти. Или просто привыкают жить?
Александр Т. вдруг поймал себя на том, что не испытывает больше чувств. Ни сильных, ни слабых, ни грубых, ни утонченных. Никаких. Может, он всё-таки умер?
Утром дежурная медсестра, неряшливая, заспанная, в заляпанном халате, имя на бейджике не разобрать, снимала Александру Т. кардиограмму. Прибор, потрескивая, высунул бумажный язык, на котором арабской вязью проступили сердечные ритмы, красивые и таинственные, но прочитать было нельзя, и Т., повернувшись набок, с него уже сняли провода и железные прищепки, пытался сделать это по сосредоточенному лицу, склонившемуся над лентой, пока её быстро перебирали крючковатые, подагрические пальцы; однако это ему не удалось, лицо было профессионально беспристрастно, погружение в расшифровку таинственных, как горы, импульсов, максимально, и тогда он, как можно равнодушнее, спросил:
– И как?
Медсестра подняла глаза, теперь она стала похожа на сову.
– Неплохо. – Она стала сворачивать бумагу, но посчитав, что этого недостаточно, натянуто улыбнулась: – Всё гораздо лучше, мы идём на поправку.
Мы? Почему она их объединяет? Разве она не уйдёт сейчас, оставив его одного? Умрёт он, или выживет, ей то что. А он тоже хорош, почему было не спросить в лоб, сколько осталось? Но она всё равно бы не ответила. И Т. с видимым облегчением отвернулся. Его и правда интересовало здоровье? Или он и тут играл роль? Как в школе. Т. и сам не знал. Впрочем, какая разница.

Из дневника Александр Т., который он вёл мысленно.
«Апрель. Дня не помню, кажется, пятница.
Я лежу на спине, подложив руки под голову.
Я в больнице.
Школа, Анастасия, директор, эксперимент – всё ушло далеко, так что уже не видно даже в зеркало заднего вида. Как и родителей, Серафимы, жены, института. Не знаю, кто из них дальше. Жизнь в воспоминаниях коротка. Особенно, если вспомнить нечего. А мои маленькие апостолы? Были ли они? Были ли мальчики? Я пытался открыть им глаза, но кто бы открыл глаза мне самому. Теперь я знаю только одно. Мои лекции, все эти рассуждения о цивилизации, её прошлом и будущем (хотя что о ней можно сказать, кроме того, что пять тысячелетий – не срок, и она всё ещё на стадии эмбриона, из которой неизвестно когда выйдет, и выйдет ли вообще, зародыши часто погибают), мои проповеди о назначении человека – обыкновенное враньё, да, всё это – чистейшее надувательство. А правда состоит в том, что я перенёс инфаркт, нахожусь в больнице, из которой неизвестно выйду ли, я оцениваю свои шансы пятьдесят на пятьдесят, мне страшно, и я совершенно не представляю как жить».
Александр Т. смотрел в потолок, трещины которого напоминали морщины, он механически пересчитал их, потом, сравнивая, вытянул руку, рассматривая тыльную сторону ладони с шелушившейся, сухой от уколов, кожей. Потом, закрыв глаза, продолжил свой дневник. (Теперь он думал о себе в третьем лице).
«И чего ждать? Следующий удар его точно доконает. Что ж, судя по тому, что он уже испытал, его смерть будет лёгкой – и на том спасибо. Да, такой смерти можно позавидовать. Она будет внезапной, без этого томительного, сводящего с ума, ожидания. Бац – и всё! Тогда что о ней думать? Будем считать, со смертью разобрались. Неясно, как быть с жизнью. А почему, собственно? Серьёзно пошатнулось здоровье? Так это естественно для его возраста. Воля, характер. Можно сколько угодно обманывать себя, но не организм. Организм сдаёт и тащит за собой в могилу. Но что с того? Надо лишь соблюдать определённые правила. Ну, может быть, чуть более строгие. А так ведь и раньше было известно, что годы накладывают свои ограничения. Это прежде всего отказ от спиртного, не потому что организм его уже не переносит, а просто не хочется быть разбитым на следующее утро, игра, так сказать, не стоит свеч. Не стоит также засиживать допоздна, читая, или проводя вечер с женщиной. Уезжая, надо держать в голове время возвращения, хронометрировать маршрут, подгадывать, чтобы не оказаться в дороге, когда надо быть уже в постели. Надо бросить курить. Это обязательно. Зимой носить тёплые кальсоны. И поздней осенью. И много других мелочей, с которыми вполне можно смириться. Да, это ещё куда ни шло. Хуже другое. Ограничения в мыслях. Нет-нет, не потому, что уже развился склероз, хотя это тоже есть, а просто приходится гнать вредные для здоровья мысли, с которыми раньше справлялся. Но теперь организм не выдерживает, и с этим надо считаться, пресекая их на корню. А для этого надо учиться отдавать приказы и мгновенно им подчиняться:
Тебе уже за пятьдесят.
Не думать!
У тебя всё в прошлом.
Не думать!
Тело слушается больше болезней, чем своего хозяина.
Не думать!
Всё вокруг выходит из-под контроля.
Не думать! Не думать! Не думать!
А что остаётся? О, ещё вполне достаточно! Можно думать о тапочках, которые переставили из-под кровати. (Здесь можно даже злиться). О работе, которая скоро закончится, и можно будет отдохнуть. (Это расслабляет, а потому всегда полезно). О сегодняшнем дне, в который заключён, как в клетку. (На этом нужно сосредоточиться, мечтая, как выпорхнешь в мир снов, где всё возможно и не надо затрачивать сил). Да, если освоить эту технику, старость становится вполне приемлемой.
И всё же почему он оказался без галстука?»
Перевернувшись, Александр Т. уткнулся лицом в подушку. Его душили слёзы. Ему вдруг страстно захотелось увидеть Анастасию. Где она? Где его ученики? Почему его не навестили? Неужели нельзя было найти время? Он целиком отдался захлестнувшему его злому отчаянию, а потом, стал оправдывать одноклассников тем, что на носу выпускные экзамены. Но в глубине знал – дело не в этом. А в том, что он – иуда, который боится себе в этом признаться. Т. слушал частые удары сердца, продолжая свой дневник. (Теперь снова от первого лица).
«А что если мне уйти?
Взять и уйти?
Придя под утро, ночная сестра обнаружит пустую кровать, отсутствие его одежды в шкафу, сообщит дежурному врачу, начнётся переполох, станут искать виноватого. Как-никак бегство больного – событие экстраординарное, из ряда вон, им наверняка достанется от начальства. Их вызовут к главврачу, заставят писать объяснительную о его исчезновении, возможно даже, начнётся расследование этого чрезвычайного происшествия. Нет, не стоит их подводить, в конце концов, они были так милы, что спасли мне жизнь, хоть их об этом и не просили. А может, ничего и не будет, решат, ушёл и ушёл, это его право умереть за пределами больницы. Им это даже на руку, там кончается зона их ответственности. Боже, о чём я думаю! Да и идти всё равно некуда. К тому же на ночь корпус закрывают, а в дверях на стуле дремлет охранник. Тоже, размечтался…»
В дверную щель просунулась голова поварихи и окриком позвала на ужин. Т. встал, и на сегодня его дневник прервался.
После ужина. Т. уже в постели. Его мысли возвращались к Анастасии. Снова и снова. Да и как могло быть иначе? Без Анастасии он сходил с ума. Люди делятся на тех, кому необходимо быть привязанным, думать о своей, как они считают, половине, а без этого им грозит засохнуть, стать кактусом в пустыне, и тех, кто может обойтись без этого. Собаки и кошки. Те, кто рождён для пары, и те, кто гуляет сам по себе, не тяготясь одиночеством. И Т. подумал, что принадлежит к первой категории. Это не хорошо, и не плохо. Просто это так. Хотя, конечно, у таких, как он, возникает дополнительная потребность, которую нужно удовлетворять. Иначе начинаются муки. Вроде жажды или голода. Зато и эмоции острее. И чувства глубже. Будь они прокляты с их глубиной! Анастасия! Зачем ты подарила надежду, которую потом отняла! Или ты не осознаёшь, что наделала? Потому что принадлежишь ко второй категории? Т. заскрипел зубами. Кем будет её новый избранник? В лучшем случае, конечно, если улыбнётся удача. После него жить с мальчишкой она не сможет. Или, наоборот, не сможет со стариком? Откуда такая уверенность? Она наверняка сыта отвлечёнными разговорами. Теперь ей захочется чего-то приземлённого, в хорошем смысле, того на кого можно опереться. Т. знал таких. Какой-нибудь менеджер среднего звена, человек из офисного мира. Загорелый, улыбчивый. Утром обязательная пробежка. Вечером – бассейн. Изъездил полмира, и готов дать совет, который не сыщется в туристических проспектах. Будете в Турции, непременно посетите бани, только с утра, когда не так жарко и пар будет особенно приятен. А в Египте не заказывайте национальные блюда. Как и в Индии. Наш желудок на них не рассчитан. Этот парень, а как его называть, если он и сам просит обращаться к нему так, иначе обидится, свой в доску. Сразу и навсегда. А перешагнув тебя, пойдёт дальше. С той же белозубой улыбкой. В испанских ресторанах возьмите хамон. Иберико, конечно, не серрано. Запивать лучше красным. Хотя многие предпочитают пиво. Да он просто тебя пользует! Подтирается, не стесняясь. В Париже хорошо в марте, когда ещё мало туристов, а в феврале делать нечего из-за погоды. Климат там вообще не ахти какой, а Лувром сыт не будешь. И снова широкая улыбка. Ты и глазом не успеваешь моргнуть, как уже с ним на «ты». То есть он с тобой, а ты ещё внутренне ёжишься, подбирая слова так, чтобы ему не «тыкать». Он уже хлопает тебя по плечу, угощая сигаретами, которые носит для таких случаев, хотя сам не курит. Отказать ему невозможно. Ни в том чтобы, не брать сигарет, ни в том, чтобы не слушать. Иерусалим впечатляет, Голгофа и всё прочее. Он делается серьёзным, но это ему не идёт. Хотя Иордан, между нами, просто пересохший ручей. От смущения ты пытаешься поддержать разговор, выдавливая из себя географические сведения, почерпнутые из школьного учебника, будто извиняясь, сообщаешь, что из-за работы доводиться путешествовать недели две в год, да и то в пределах страны. Он понимающе кивает. Ты заполняешь паузу выпусканием дымовых колец и, наконец, робко заикаешься о своей давнишней мечте, путешествии, на которое копил весь год. Куба? Это – ром, ром и ещё раз ром. И женщины, конечно. Он снова улыбается. На этот раз заговорщически, чуть скабрезно, как позволяют в своем кругу мужчины. Лететь лучше бизнес классом. Один раз не было билетов, и ему пришлось рискнуть, испытав все прелести десятичасового перелёта. (В этом месте ты сочувственно кривишься). Что ни говори, отдых начинается с аэродрома, как театр – с вешалки. Господи, сколько же у него разных улыбок! А тебе уже хочется его убить. Впрочем, он догадывается. Небрежно демонстрируя титановые часы, ролекс или картье, хлопает себя по лбу и, ссылаясь на дела, оставляет в одиночестве. Перед уходом он оставляет на столике сигареты и ещё раз извиняется. За то, что вынужден так быстро тебя покинуть. Но не за то, что выжал, как лимон. Это в порядке вещей. Отжать как лимон. А ты ещё долго не понимаешь, зачем играл на его территории, подбираешь слова, в которых бы выразил, что всё в нём, от его загара, полученного в кабине ультрафиолета, до титановых часов, вызывает у тебя тошноту. Но слова, которые ты находишь, остаются при тебе. Они не были произнесены раньше. Почему? На этот вопрос у тебя нет ответа. Ты сидишь и сидишь, мучительно отыскивая его, но он всё не приходит. Хотя ответ прост, и лежит на ладони. Ты – тряпка.
Да, Т. повидал таких.
И один из них будет мужем Анастасии.
Это в лучшем случае.

В столовой запахи кухни перемешивались с больничными. Т. ковырял вилкой вареную рыбу, и его не покидало чувство, что всё происходившее не имеет к нему никакого отношения. Конечно, всё это происходило не с ним! Это не он слушал соседа по столику, его оживлённые комментарии, сопровождавшие еду – всё пресно, потому что соль повышает давление, а перец вредит желудку, – не он одобрительно кивал, а тот, кто носил его фамилию, у кого на спинке кровати висела табличка: «Александр Т.» А он в это время говорил про себя: не чай, а пойло, сырники дрянь – как это можно есть? – когда же ты заткнёшься! (о соседе), как я здесь оказался? (о себе) что будет дальше? (о ситуации в целом). Он был взбешён. Он был подавлен. Он был растерян. А между тем человек, который держал его вилку, пробовал пюре, безвкусную кашицу, к тому же остывшую, она проваливается меж зубов – её так специально готовят, чтобы не жевать? – даже он, не выдержав, отодвинул тарелку…
Все уже пообедали, и только за их столиком остались двое. Сосед продолжал ковырять варёную рыбу, а Александру Т. было неловко бросить его одного, точно больница – это война, а их вместе отправили за линию фронта. А может, так оно и было? Одни здесь выживали, другим уготовано было сложить голову.
Александр Т. ждал.
– Старость – это когда не можешь выбрать, какое варенье достать из буфета, яблочное или сливовое, а, вспомнив про сахарный диабет, отказываешься от обоих, тихо прикрывая дверцу, – услышал вдруг он. – В старости отмирают все желания, все чувства, все страхи. Кроме одного – страха смерти. К чёрту старость! Я бы голыми руками задушил того, кто её придумал!
Александр. Т. согласился. Он бы добавил, что старость всё знает, всем «тыкает» и всех учит. Потому что всех ненавидит. Как точно сумели выразить его мысли! Но тут заметил, что это не сосед. Это говорил он сам, размахивая вилкой. А сосед удивлённо смотрел. И Александр Т. удивился не меньше. На мгновенье ему сделалось неловко. Но кого было смущаться, уже через мгновенье он остался в столовой один. И продолжал свои речи. Правда, уже мысленно. А всё-таки старость — не могила. «Предмогилье», возможно. Но ещё не вечный покой. Чем в ней можно заняться? Да чем угодно! Ну, или почти чем угодно. Можно будет играть в шахматы (с компьютером или ходить в клуб). Можно записаться на какие-нибудь необременительные занятия (изучение японского или искусство оригами). Можно посещать вечера кому за пятьдесят (танцевальные, но лучше с простым чаепитием). Можно ещё гулять с собачкой, таксой или пинчером (утром и вечером). Разве мало? Совсем даже нет! Так что прощаться с миром просто так, за здорово живёшь, нет смысла. Одного только жаль - ему не дано спиться. Он совершенно не переносит похмелья, а когда раскалывается голова – не до выпивки. Может, попробовать наркотики? Мескалин, ЛСД, кока или что там ещё, можно начать с безобидной травки, как советуют продвинутые в этом деле, например, с марихуаны, но начинать уже поздновато. А продолжать совершенно нечего. И как он умудрился прожить без наркотиков? А теперь ему всё поздновато. И всё предопределено. Ему остаётся превратиться в одного из тех стариков, которые следят за здоровьем, тратя все силы на то, чтобы протянуть ещё один день. Он будет разборчив в еде, будет по три раза на дню измерять себе давление, будет соблюдать режим – сон, прогулки, физические и умственные нагрузки возможны, но в меру, – режим почти детский. Какого чёрта, организм вынуждает его быть абстинентом. Как чукчей. Или эвенков. Но у тех есть хотя бы олени и тюлений жир, а его ждёт в зеркале мерзкий, суетливый старикашка. Раз он, как все приличные люди, не может спиться. Выбора нет. Ни у кого. Жизнь – метаморфозы, и все проходят одни и те же стадии. Кем станет Анастасия? Она склонна к полноте, это заметно уже сейчас, а после родов превратиться в корову. Сейчас она в поисках, и ей кажется, не только мужа, а потом она превратиться в жену. Такую же, как его. Как наверняка превратилась в неё Серафима. Девушки все одинаковые, они все превращаются в жён.
Всё-таки жаль, что он не умер.

Похоже, его готовили к выписке.
На обходе врач сказал, что температура у него несколько понижена, как и кровяное давление, но это не страшно, через неделю-другую всё придёт в норму, и вообще ему повезло, что сбой дал один сосуд, а соседние не затронуты, тогда бы всё было гораздо серьёзнее (тогда была бы крышка, если перевести на обычный язык), короче, он легко отделался для первого раза. Когда ждать второго, Т. не спросил, врач бы пожал плечами, это зависит от вас, если соблюдать определённые правила, не нервничать – это категорически противопоказано! – думать только о хорошем, бросить курить, и т. д., всё это уже проходили, всё известно наперёд, так зачем спрашивать. Врач казался слегка разочарованным, случай банальный, справился бы любой новичок, не потребовалось даже коронарного шунтирования, никакой, даже мелкой, хирургии, да что там, речь не зашла даже о кардиостимуляторе, – они смешные, эти врачи, они видят жизнь по-своему, как и учителя. Врач действовал Т. на нервы, приходилось горячо благодарить его, с виноватой улыбкой, что отнял у него время, словно оправдываясь, что так легко отделался, мол, бывает, но в следующий раз он точно не подведёт…
После ухода врача Т. вернулся к своим мыслям. Они ему уже до чёртиков надоели, он даже не устал от них, а скорее невыносимо скучал, изучив их досконально, как собственный затылок в зеркале, которое держит парикмахер, но всё равно не мог от них отказаться, они вертелись и вертелись, эти мысли, и он сравнивал, анализировал, выгадывал, хотя всё сводилось к одному – что делать дальше? Вопрос проще простого. Для двоечника, которого вызвали к доске. Но он и был двоечником, иначе бы его не выгнали из школы, он был даже хуже, потому что ответа не находил. При этом речь не шла о душевных терзаниях, всё было гораздо проще, можно сказать, прозаичнее: одну-две ночи он бы ещё нашёл, где переночевать, а дальше? Хотя и одна-две под большим вопросом. И тогда, чтобы отвлечься (не смотреть же всё время в потолок, подсчитывая, сколько осталось от предоставленной больницей отсрочки, так можно и в самом деле рехнуться, хотя в этом и был смысл, – плавно поменять палату на психиатрическую), только, чтобы отвлечься, а иначе, зачем ему это, он переключил тумблер в сознании, повернувшись от будущего к прошлому, вспомнив, что эксперимент теперь уж точно закончился, и можно было подводить итоги.
Что он вынес из своего повторного обучения?
Школа – это кошмар среди бела дня, зачем она, если учатся из-под палки, и мечтают побыстрее из неё смыться. Так это знают все. Что мир далёк от совершенства? Тоже нашёлся первооткрыватель. Что выбор есть всегда? Небольшой, но есть. Можно со всеми хлопать в ладоши. А можно громко хлопнуть дверью. Или всю жизнь прохлопать ушами. (Это, конечно, шутка). Вот, пожалуй, и всё. Не густо. Прямо скажем, не густо.
Т. вспомнил, как собирались у него одноклассники, как всучил ему, будто чёрную метку, надеясь его поразить, стихотворение Чегодаш, как горели глаза у Жирного, и ему вдруг сделалось невыносимо стыдно. От чего он пытался предостеречь? От ошибок, из которых состоит жизнь? Нашёлся тоже воспитатель! К счастью, его проповеди забудутся вместе со школой. Значит, ничего страшного, незачем себя терзать. Всё напрасно, и в этом «напрасно» заложена надёжность. А всё же обидно.
Он подумал (в то время как с каждой четвертью часа становилось всё темнее и темнее):
Возможно, пройдёт много лет, и Жирный, будучи отцом многочисленного семейства, забудет свое школьное прозвище, но однажды сын-подросток с резкими угловатыми движениями и ломающимся голосом спросит его, как устроен мир, и тогда он, возможно, вспомнит, как беседовал со мной.
Что ж, мечтать не вредно.
А по сути, он ничему не научил и ничему не научился. Только подтвердил свой прежний опыт. А что бы вынес Христос из второго пришествия? Приди он снова, его бы опять распяли. Кто бы сомневался. Да, кто бы сомневался.

В часы посещений Т. никого не ждал, и удивился, когда в дверях вырос сын. Это было настолько неожиданно, что Т. не успел сообразить, как себя вести. Войдя, сын первым делом осмотрел палату.
– Не ахти какая, но всё же лучше, чем была.
Он упёр руку в бок, и в образовавшемся треугольнике Т. увидел, как уходит сосед, оставляя их наедине.
– Значит, это ты постарался?
– Подумаешь, поговорил с твоим лечащим, – отмахнулся Т-младший. – Он, кстати, обещал отдельный бокс.
Т. приподнялся на постели.
– Мне и здесь хорошо.
– Как скажешь.
Т-младший забарабанил пальцами по спинке кровати.
– Мать подала на развод.
Значит, он пришёл это сообщить. Т. отвернулся. Ничего удивительного, к этому шло. Значит, их прежние договорённости аннулируются. Теперь она устроит ему весёлую жизнь.
– Она не захотела ждать, когда ты выйдешь. И как тебя угораздило на ней жениться?
Т. посмотрел недоверчиво. Он ослышался или это какая-то игра?
– Издеваешься?
– Нет, я серьёзно, вы же совсем разные. И почему ты не разводился?
Действительно, почему? Сначала из-за ребёнка, потом было некуда пойти. Но разве он поймёт. Т. промолчал.
– А ты всегда был мне ближе.
Т. не поверил своим ушам. Держась обеими руками за спинку его койки, как за детскую коляску, сын наклонился вперёд.
– И я считал тебя ровесником.
– Неужели?
– Ну, да. Ты держался на равных, и я за это благодарен.
Похоже, это не было иронией. Т. смутился. Признание было слишком неожиданным, и в наборе его ответов не оказалось подходящего. Спасая его, вошедшая медсестра сделала укол. Он при этом скривился, будто от боли, а на самом деле, всё от того же смущения, но пусть лучше думают, что от боли. Сестра приняла это на свой счёт и, уходя, заметила, что у него слишком тонкие, блуждающие вены. К тому же исколотые, так что она не виновата. Т.-младший проводил её взглядом, потом, не мигая, перевёл его на отца.
– Есть ещё одна новость. В институте тебя сократили.
Т. поправил вату, прикрывавшую укол. Значит, всё-таки уволили. В этом тоже ничего удивительного, как и в разводе.
– Мне дадут инвалидность, не пропаду.
Т. – младший расхохотался.
– Ты что же думаешь, я не буду содержать родного отца?
Т. вспыхнул:
– Мне не нужны подачки!
– О, узнаю папашу!
Повисло молчание. На мгновенье в двери появилась голова соседа, в коридоре он согнулся вперёд, и она была расположена неестественно низко:
– Зовут обедать.
Т. попытался встать.
– Лежи, я принесу.
Сын в три шага пересёк палату, исчезнув за дверью вместе с соседом. Откуда эта трогательная забота? Даёт время всё переварить? Развод, увольнение… ты всегда был мне ближе… что это?... предложение всё начать заново?... с чего бы?
Т. подошёл к окну, упершись лбом в холодное стекло, – всё та же капель долбила карнизы, пугая мокрых, взъерошенных воробьёв, всё то же солнце прыгало за облаками, уже зазеленели во дворе деревья, блестела двускатная крыша реанимации, куда его сначала доставили, крутой спуск на дороге в город, вдалеке громыхавший трамвай, ничего нового, он скоро неделю наблюдал это изо дня в день, куда не кинь взгляд – всё сплошь вещи, которые его переживут, неважно, выйдет ли он из больницы, или нет. Разом измотанный этой мыслью, Т. повалился на постель, но не свою, а ту, что была рядом, аккуратно застеленную, нетронутую, он опустил в изнеможении голову на вертикально поставленную подушку, ломая этот накрахмаленный музейный экспонат, точно желая расправиться также и со всем больничным порядком.
Итак, с чего бы? Этот второстепенный, даже третьестепенный вопрос, можно сказать, вопросик, торчавший кактусом в пустыне его одиночества, вырос вдруг в голове Т. до главного, до вопроса всей жизни, превратившись в вопрос вопросов, в лестницу, опущенную в бездну его отчаяния, он почувствовал в нём скрытую лазейку, возможность спастись, оказавшись за тридевять земель от вещей, которые наверняка переживут его. От него требовался лишь правильный ответ, да, как на экзамене, только верный ответ… с чего бы?.. ты держался на равных… и как можно было быть таким слепым, как можно было не видеть, что творилось у него под носом… я за это благодарен… как можно было так ошибаться… как?.. нет, он, действительно, ребёнок… дитя малое и неразумное, которое правильно отправили в школу… или он ошибается?... просто ему хочется верить, очень хочется…
Сын еле двигался, держа обеими руками за край полную тарелку борща. Стараясь её не расплескать, поставил на тумбочку, подул на пальцы. От тарелки шёл пар. Палата наполнилась запахом кислой капусты. Сын словно не заметил, что Т. перелёг на другую постель. Он молча распахнул окно и снова вышел. К еде Т. не притронулся. Он попытался думать. Но в голову снова лезли те же предметы, которые переживут его, в распахнутом окне они были видны гораздо отчётливее, теперь ему казалось, что они переживут его наверняка, что момент упущен, что он не выдержал экзамен, а мелькнувшая надежда оказалась на поверку чепухой, отвлекающим маневром, который разыграло с ним подсознание, чтобы он не расплакался от жалости к себе – откровенно и бесстыдно.
Сын вернулся с ложкой, лежавшей поперёк варёной трески, уткнувшейся хвостом в неизменное пюре. Обогнув кровать, он поправил у Т. подушку. Присел на край.
– И как тебе школа?
У него промелькнуло едва уловимое смущение. Избегая отцовского взгляда, он уставился ему грудь. Но Т. глядел куда-то мимо. Он не знал, что ответить, и вместо этого спросил:
– Зачем тебе это?
Сын взял его за руку:
– Потому что это я всё устроил.
Т. только сейчас заметил, что у сына расцвели такие же как у него веснушки.
– Что всё?
Сын промолчал. И тут до Т., наконец, дошло. Он потёр виски.
– Не может быть... Не верю! Ты устроил мне школу? Но зачем? Да, зачем?
– Хотел тебе доказать…
Сын осёкся.
Но Т. всё понял. Хотел тебе доказать… как всё, оказывается, просто… и почему он раньше не догадался? Т. сунул руку в карман. Сигареты, где эти чёртовы сигареты!
– Значит... Ради того, чтобы доказать... Ладно, к жестокостям я привык. Но как такое возможно?
– На свете возможно всё.
– И посадить взрослого человека за парту? Безумие! Но как все пошли на это?
– Главный вопрос, как пошёл ты. Для остальных это был вопрос цены.
Сын разгладил пятернёй шевелюру. Точь-в-точь, как это делал сам Т., когда волновался. Надо же, вопрос цены… как и всё на свете… А он, его отец, входил в неё?
– И во сколько это обошлось?
Не то, он хотел спросить совсем не то.
– Правда не бывает слишком дорогой.
Правда? О собственном отце? Значит, журнал с рассказом про человека, изменившего свою жизнь, был оставлен не случайно. И пухлые конверты с деньгами. Это было мозаикой одного плана. А Анастасия? Нет, это было бы слишком. А остальное, получается, розыгрыш. Но так можно было поступить со сверстником. Школьником, студентом. Да и тогда это было бы злой шуткой. А тут – отец! Но Т. не рассердился. Теперь он отчётливо видел, что разница в возрасте – это условность.
– И всё же, Костя.
За долгие годы он впервые назвал сына по имени.
– Боишься, выставлю счёт? – Константин Т. оскалился мелкими зубами. – Ну, давай прикинем. С твоим институтом мне повезло, у них близилось сокращение, и ты был первый кандидат. Я избавил их от выплаты выходного пособия. За это они обещали молчать. А тебе рассказать какую-то ерунду про эксперимент.
– Ну ты даёшь! - В голосе у Т. прозвучало восхищение. - А школа?
– Она обошлась совсем дёшево. Первого сентября ты, должно быть, обратил внимание на ремонт. Так его делали за мой счёт. Плюс расходы на премии. Из-за необычного ученика.
Александр Т. долго смотрел на улыбавшегося сына.
– Значит, учителя были в курсе?
– Только директор. Да и то, думал, что проводится эксперимент. Или хотел думать.
Т. стиснул зубы. Проводится эксперимент… так он и проводился… никакой ошибки… и за всем стоял его сын.
– А экзамены?
– Какие?
– Те, которые я сдавал экстерном. И перевод в выпускной класс. Тоже ты?
– Ну, нет, это была твоя инициатива. Надо отдать должное, ты быстро сориентировался. Я вообще не вмешивался после того, как дал первый толчок.
Да-да, как лавина, первый ком, а дальше покатилось… значит, всё было давно спланировано…вся эта катавасия со школой… только он этого не замечал.
У сына появилась виноватая улыбка, столь для него непривычная.
– Прости, я не думал, что всё так обернётся. Но согласись, тебе нужна была встряска. Не мог же ты бесконечно ходить в институт, жить с матерью…
Сыну шла виноватая улыбка. Определённо шла.
Остывший борщ уже подёрнулся жиром. Т. отвернулся к окну – вещи, которые его переживут, становились всё дальше.
- Ну ты даёшь, - повторил он. И снова не смог скрыть восхищения. - Я и не ожидал.
Т.-младший отмахнулся.
– Ерунда, в бизнесе приходилось проворачивать дела и покруче. - Он поднял руку, накрыв макушку ладонью. - А знаешь, папа, ты был прав, здесь жить нельзя.
Т. не помнил, чтобы говорил это сыну, но какая разница.
– Да, нельзя, – глухо подтвердил он.
Сын опять разгладил волосы.
– Так вот я продал бизнес и купил бунгало на островах. Океан, пальмы. Врач сказал, тебя скоро выпишут. Поедешь со мной?
Даже так. Получается, его и, правда, не бросят. Нет, кровь, действительно, не водица, и всё, что у него есть – его Костя. Кто бы мог подумать! У Т. навернулась слеза.
– Значит, ты за этим летал зимой?
Сын отмахнулся.
– Так поедешь?
Deus ex machinа, или ему снова предлагают плыть по течению? Хэппи энд, как в дурном кино? Хотя какой в его возрасте может быть хэппи энд. Просто отсрочка, предфинишный поворот. К тому же, всё, похоже, давно решено. Как и всегда за него. В голове у Т. закрутилось какое-то слово. Он приподнялся на локте.
– Разве у меня есть выбор?
– Нет. Мать всё равно тебе житья не даст.
«Дауншифтинг, – вспомнил Т. – Дауншифтинг». Выбора у него, действительно, не было. И всё, что ему оставалось — соблюсти лицо.
- Я должен подумать, - хрипло произнёс он. - Дай мне время хотя бы до выписки.
- Хорошо.
Сын уже поднялся, и Т. смотрел теперь на его сутулую спину. Соблюсти лицо? А зачем оно ему? После того, что случилось. После того, как с обнажающей ясностью оно открылось даже ему самому. Соблюсти лицо перед единственным близким человеком?
- Костя, - тихо окликнул он. - К чему откладывать, я согласен. Только у меня будет условие.
Сын в дверях обернулся.
– Какое, папа?
– Обещай, когда я умру, не ставить на моём камне дат. Я человек без возраста.
Сын посмотрел не мигая.
– Обещаю. У тебя будет только «Александр Григорьевич Тангин».
«Лучше без отчества», – подумал Александр Тангин, но вслух ничего не сказал.



СОЧИНЕНИЯ АЛЕКСАНДРА ТАНГИНА, ПРЕДСТАВЛЕННЫЕ НА ШКОЛЬНОМ КОНКУРСЕ ПО ЛИТЕРАТУРЕ, А ТАКЖЕ НАПИСАННЫЕ В БОЛЬНИЦЕ.


ПОПУТЧИК

На вид ему лет сорок, у него умные, усталые глаза. «Затравленный интеллигент», – представившись, добавил он. Познакомились в поезде, говорили о погоде, политике, всеобщей неустроенности…
Была ранняя весна, за окном плыли грязные поля и залитые солнцем голые леса.
– Хотите сон? – предложил вдруг он, когда принесли чай. – Забавный и одновременно жуткий.
Я кивнул.
– Это продолжается много лет, – произнёс он со странной улыбкой, и его речь, перекрывая грохот колёс, сделалась похожей на глухой лай. – Из ночи в ночь повторяется один и тот же сон, точно заблудившийся гость возвращается к хозяину. Он мало отличается от яви, в нём я живу по тому же адресу, в окружении тех же вещей, людей и мыслей, разве что чувства мои обострены, как это бывает во снах. – Его взгляд упёрся мне в переносицу. – Так вот, в этом сне мне предстоит суд. Люди под чёрными капюшонами, строгие, как само небо, допрашивают меня в доме с решётчатыми окнами и лампадами по углам. Поначалу я держусь уверенно, но их равнодушный, казённый тон сбивает меня, и я заискиваю, как в детстве, когда не приготовил урока.
Однако поначалу всё идёт гладко. И тут заходит речь о моём аттестате (этот диалог обычно повторяется слово в слово):
– Я его потерял, – бледнею я.
– Ах, вот как! Извольте, получить заново.
– А как? – чувствую я недоброе.
– Как все! Пройти школьный курс, сдать экзамены.
Ровный, холодный голос, в котором читается презрение.
– Может быть, экстерном… – в ужасе шепчу я, трепеща бабочкой на булавке. – У меня за плечами университет…
Они неумолимы. Им нужна бумажка. Вы позволите? – Он потянулся за сигаретой. – Для вида я юлю, доказывая взрослость, прекословлю, но в душе уже смиряюсь с партой, тетрадями и рукавами в мелу.
А потом опускается тьма, и человеческая кисть на извести против лампады выводит мне приговор.
В следующее мгновенье я уже сижу в классе. «Верзила!» – дразнят меня школяры, я отвечаю им тумаками, а молодая учительница снисходительно прощает мне чернильные кляксы. Мелькает календарь, который я отмечаю каникулами, и постепенно привыкаю к своему положению. Лишь иногда жалуюсь директору. «Понимаю, голубчик, – сочувствует он. – Потерпите, что-нибудь придумаем». Его слова вселяют надежду, я завожу друзей, среди которых много прежних, умерших товарищей, и мне уже не стыдно, что превратился в мальчишку. Как все узники, я перестаю думать, почему оказался в тюрьме, я считаю, сколько лет в ней быть. – Он, не мигая, уставился в точку. – Вот такая загадка, такой символ…
На стаканах густело солнце, прыгали зайчики.
– Скоро станция, – пробормотал я, отвернувшись к окну.
Он глубоко задумался. И вдруг спросил:
– А вы верите в перерождения?
Я смутился:
– Рождаться здесь дважды – много чести.
– А я верю. Да-да, мы уже были здесь, быть может, даже ехали в этом поезде. Жизнь – вечный круговорот страдания…
– Вы что же, буддист? – деланно зевнул я.
– С возрастом поневоле становишься буддистом. Только круга не разомкнуть!
Он отхлебнул чаю.
– А знаете, как я разгадал свой сон? Если суждено возвращение, о котором мы не подозреваем, значит, память не хранит прежние жизни. Мы обречены на незнание. Но душа наша знает. Знает и не хочет возврата. Отсюда такие сны. И действительно, что мы здесь найдём? – Он широко развёл руками. – Опять окунуться в мерзость и переносить унижения? Опять слушать несносных, глупых учителей, чтобы потом убедиться в их лжи? Опять испытывать отчаяние и, ночами, стискивая подушку, плакать, плакать…
Мой попутчик замолчал. Я потянулся за чемоданом. В купе висел сизый дым, через оконные щели рвалась весна, и, передразнивая её, угрюмо стучал поезд: «Опять – опять – опять…»


ПОЭМА В ТРЁХ СНАХ

В то утро Матвея Дрока разбудила неясная тревога, которая не покидала, пока он собирался на работу. Он стоял с намыленной кисточкой перед зеркалом и видел в нём своё одиночество. Была весна, которую Дрок уже много лет не отличал от осени, и на проталинах цвели ландыши, которые он путал с первым снегом.
Дрок работал в риэлтерской конторе и думал, что каждому выпадает своя порция безумия. Когда-то ему представился случай, бросив всё, уехать далеко-далеко, за тридевять земель. Но он не поехал. И теперь часто думал, что каждое мгновение продолжает куда-то не ехать.
Жена Дрока своим единственным недостатком считала отсутствие недостатков. «Живи не по заповедям, а по формуле, – учила она, возвращаясь с курсов по восточной медитации. – Эта формула у каждого своя и называется “Как стать счастливым”». «Свой счёт заморозь, а живи за чужой!» – читал на её лице Дрок. А когда развёлся, взял за правило ни о чём не жалеть и ни к чему не стремиться.
Повязав галстуком накрахмаленную рубашку, Дрок заправил её в брюки и, нагнувшись, зашнуровал ботинки.
На дороге было оживлённо, Дрок пристроился за автобусом с табличкой «ДЕТИ» на заднем стекле. На перекрёстке автобус резко затормозил, и Дрок уткнулся в его заляпанный грязью бампер. Из кабины вылез водитель, годившийся Дроку в сыновья. «Царапина», – окинул он быстрым взглядом машину и жестом пригласил Дрока в кабину. Дрок поднялся, водитель сел за руль. Передняя дверь со скрежетом закрылась, а через заднюю выскочил рыжий парень. Дети на сиденьях не шевельнулись. Автобус тронулся, и в боковом зеркальце Дрок увидел свою машину, которую вёл рыжий.
Дрок растерялся:
– Меня похитили?
– Это большая честь, – бросил через плечо шофёр. – Многих похищают?
Дрок машинально мотнул головой.
– Вот видишь!
Дрок был сбит с толку.
– Но это противозаконно.
Его встретило глухое молчание.
– Вы слышите, я не хочу!
На мгновенье Дрок осёкся. Он посмотрел вглубь автобуса, где с дырчатых полок свисали чемоданы.
– И куда мы?
– А не всё ли равно? Разве ты что-то забыл?
И Дрок опять прикусил язык. Несколько минут он стоял в оцепенении, а потом достал последний козырь:
– Меня станут искать.
Водитель ухмыльнулся.
И, поняв, что проиграл, Дрок опустился на ступеньку. Мелькали городские улицы, зевали арками серые здания.
– И когда меня отпустят? – завёл Дрок старую песнь.
– Вот и поговорили, – вздохнул водитель, – «Я лечу!» – сказала муха, «Я лечу!» – ответил врач.
Дрок пожал плечами. Отвернувшись к окну, он дождался, пока выехали за городскую черту, потом сосчитал до пяти и произнёс как можно спокойнее:
– Но я планирую…
– И я планирую! – перебив, расхохотался шофёр. Отпустив руль, он развёл руки в стороны, как самолёт.
«У-у-у…» – надув щёки, поддержали его маленькие пассажиры, краснея от натуги. Дрок скривился и, пройдя в салон, бухнулся рядом с аккуратно причёсанным мальчишкой. Тот посмотрел в упор, кого-то напомнив. И только к вечеру Дрок догадался, кого. Перед ним всплыли фотографии, на которых опрятный ребёнок склонился над учебниками, где читает своё будущее, которое видит яснее букв, горбится над тетрадкой с каракулями, где счастье проглядывает из-за клякс, как солнце из-за туч. И Дрок подумал, что у этого ребёнка ничего общего с мужчиной, вперившимся в беспросветную мглу за окном.
А ещё подумал, что потерял своё имя.
– Мы дадим другое, – вдруг произнёс сосед. – Как при крещении. – Он на мгновенье задумался, ковыряя пальцем в носу: – Ты будешь Никола Двора.
– Почему?
– Раз ничего не нажил.
«Ни кола, ни двора!» – загалдели вокруг.
За окном плыли дикие поля, грозно темнели островерхие леса, и город казался ничтожным перед их великим безмолвием. Внезапно Дрок открыл формулу своего счастья: «Говорить о вечном, думать о душе и считать звёзды!» А он говорил о деньгах, думал о деньгах и считал деньги.
– Там смотрят один телевизор, спят в одну сторону и видят одинаковые сны. – Сосед перебросил через плечо кулак с оттопыренным большим пальцем. – Там боятся потерять своё лицо, а потому хлеб добывают в поте чужого. И там не бывает манны небесной. Потому что её некому сыпать.
Дрок кивнул, вспоминая, как надеясь меньше работать, работал всё больше, и прежняя жизнь представилась ему болезненным детским кошмаром, от которого спасал бой часов, когда мать, склонившись, ласково гладила взмокший лоб: «Просыпайся, просыпайся, Марк!»
Марк Драк беспокойно заворочался и открыл глаза. Была весна, пахло талым снегом, а под окнами распустились подснежники, которых Драк не видел много лет. «Как в жизни», – тёр он глаза, вспоминая сон. А потом, застыв перед зеркалом с лезвием у щеки, видел своё одиночество и думал, как прожить и не сойти с ума.
Жене с Драком повезло, а ему с ней нет. Она заставляла его на людях быть мужчиной, а в постели женщиной. Но после развода стало ещё хуже. Драк вспоминал большую семью, где жил в «примаках», неприветливого, угрюмого тестя с вечно нечёсаными, всклоченными волосами, который часами сидел в углу, сочиняя палиндромы. «Вместо тестя видит тесто! – целил он в зятя карандашом и выстреливал очередным палиндромом: – А казак ищет у тёщи казака!» У него болела печень, и, отодвигая дымившееся жаркое, он вымученно улыбался: «Не до жиру, быть бы живу!» При этом воспоминании Драк скривился и, отложив бритву, влез в прорезиненные сапоги. Погода уже неделю стояла «не кажи носа», но Драка ждала работа. Он был младшим менеджером в супермаркете и недавно прошёл курс повышения квалификации.
– Нам учился, – с улыбкой встретили его начальники.
– Намучился, – эхом откликнулся он, кивнув, как увядший бутон.
Шоссе было узким и пустынным. На светофоре Драк упёрся в автобус. Вспыхнул зелёный, но тот не двигался. Драк дал гудок. Выждав с минуту, вылез из машины. «Как во сне», – постучал он в кабину, разглядев затылок шофёра, рывшегося в бардачке. Двери открылись. Драк поднялся в автобус. И тут его охватил страх: на него уставилась сотня детских глаз. И он понял, что наступил на те же грабли. Рыжий уже садился за руль его машины.
– Выпустите! – забарабанил по стеклу Драк.
– Не шали, дядя! – загалдели вокруг.
И, чуть не оторвав рукава, потащили Драка на заднее сиденье. Ехали в полном молчании. Отвернувшись к окну, Драк гадал, на какой день сбываются сны. А потом вдруг вспомнил, как в школе их водили в театр. В классе пахло прогорклым маслом, длинные тёмные коридоры освещались по вечерам тусклыми лампочками, а днём через запылённые окна едва пробивалось солнце, и на переменах строгие, нахмуренные учителя возвышались над детьми, как трубные ангелы. И в тёмном зале, куда их привели после уроков, по бокам высились колонны, со сцены доносился запах прогорклого масла, а выцветший, как половая тряпка, занавес был похож на грифельную доску. Давали пьесу о школе, и Драку показалось, что он узнаёт среди персонажей своих однокашников, с замиранием сердца уткнувшихся в парту, когда учитель водит пальцем по журналу, узнаёт себя, стеснявшегося поднять руку, чтобы выйти, видит даже муху, отвлекавшую от тягостного ожидания звонка. Испугавшись, что узнает своё будущее, Драк выскочил из театра. А ночью, кусая заусенцы, жалел об этом и думал, что пройдёт много лет и он вспомнит этот случай и опять пожалеет, что не дождался концовки, в которой будущее раскрывало карты.
К вечеру автобус прибыл в лесной лагерь. Вдоль ручья, как грибы, кренились трубами летние домики.
– Подъём на рассвете, – захлопнули за ним дверь.
– Меня станут искать! – крикнул он вдогонку.
– Кто? – расхохотались снаружи.
И Драк опустился на визжащую пружинами кровать. Ночью ухали совы, в оконные щели тянуло сыростью, и Драк, сложив ладони под головой, глядел на низкие звёзды. Мальчишкой он бывал в таких же лагерях и, упираясь взглядом в черневшее небо, мечтал, как распорядится своим временем, как не допустит его медленного течения, сводящегося к вращению тяжёлого, будто у водяной мельницы, колеса.
К утру распогодилось, матово заблестело солнце, и под колёсами забрызганного грязью автобуса распустились подснежники. Драка окружили голые, сиротливые деревья, он увидел отливавшую зеленью прелую кору, в морщинах которой проступал мох, увидел плывший мимо густой, липкий пар, поднимавшийся из-под ног с тёплой, сырой земли, увидел грачей, черневших на мокрых, с набухшими каплями ветках, и внезапно почувствовал, как отступает его одиночество.
За домом раздалось неясное бормотанье, и появился вихрастый, веснушчатый мальчишка. Драк узнал бывшего тестя, детские фотографии которого хранились в комоде, перевязанные тугой бечёвкой, и по семейным праздникам раскладывались, как карточный пасьянс.
Драк не удивился встрече, а когда «тесть» поравнялся, подал руку:
– Совсем весна…
– Эх, голубок, – пожав её, многозначительно изрёк «тесть», – глубок клубок, когда лубок.
И Драк вдруг понял, что тестю было также одиноко, что, страдая от женского своеволия, от жалкой неустроенности в бабьем царстве, он прятался за бессмысленные палиндромы, загораживаясь частоколом вывернутых наизнанку слов.
– Высок висок, входящий в сок! – подмигнул Драк.
И точно разведчики, обменявшиеся паролем, оба облегчённо вздохнули. И Драк недоумённо пожал плечами, вспомнив, как прошёл мимо руки, которую отчаянно протягивал тесть единственному в доме мужчине.
– И что мне здесь делать? – доверительно прошептал Драк.
– Ничего, как и раньше, – откликнулся «тесть» без обычных присказок.
От смущения Драк опустил глаза:
– Но чем заняться?
«Ничем», – прокатилось по лесу гулкое эхо, вспугнутое грачиными криками. Драк поднял глаза. Он стоял один посреди весеннего леса, раскинув руки, как пугало. Перебирая шаг за шагом свою жизнь, он мысленно проходил дорогу, приведшую сюда.
И, точно отрезая прошлое, рассёк воздух ребром ладони.
В это мгновенье Лука Друк привычно ударил кулаком по постели. Много лет Друк просыпался с жёнами, но вчера развёлся с очередной. В последние годы жена обрела смысл в борьбе с весом и, обозлённая диетами, находила успокоение в семейных блицкригах. Вместе с тёщей, отвоёвывавшей у вечности лишний день, они пилили Друка двуручной пилой. К старости тёща записала в заклятые враги мясо, как раньше мужчин, и за обедом, когда Друк мазал аджикой тонкие ломтики сала, фыркала: «С жиру – бесятся!»
Трогая щетину, Друк подумал, что зарастает всё быстрее, превращая бритьё в сизифов труд. Он не выносил зеркал и привык считать себя человеком без возраста, но с каждым годом замечал, как стареют ровесники, и давно ловил себя на желании больше говорить, чем слушать.
Он работал в агентстве недвижимости консультантом по рекламе. И ненавидел свою работу. «Это потому, – говорили ему, – что не научился завидовать тем, кто получает больше, и презирать тех, кто меньше». И Друк соглашался, испытывая лишь бесконечную жалость. В детстве его отправляли на лето к деревенским родственникам, и Друк вспоминал, как те резали кур. «Чувствуют, что умирают, – гнули им головы под нож, – вот и трепещут». А потом, выпуская кровь, оставляли бить крыльями во дворе. И Друк в слезах прятался среди развесистых, густых лопухов. За ужином, отодвигая тарелку с бульоном, он притворялся больным и не мог ответить на улыбки, как позже нигде не мог стать своим.
На пустынной, раскисшей дороге, вцепившись в руль, как единственную реальность, Друк вспоминал, кем был во сне, и его не покидало странное предчувствие, что сон сбудется. Он не удивился, когда впереди вырос оранжевый автобус с табличкой «ДЕТИ», и он в мгновенье ока оказался посреди весеннего леса, размахивая руками, точно открещиваясь от прошлого.
– Ты повернул направо, но пошёл прямо, – раздалось за спиной.
Её звали Зорислава Скубач. Они учились в одной школе, и после уроков Друк часто провожал её домой. Зорислава приехала из бедного местечка, где даже клизму брали напрокат. О евреях Друк только и знал тогда, что они пишут справа налево, читают слева направо, говорят, как слышат, а думают о своём.
– Мы играем в индейцев, – улыбнулась Зорислава. – Раньше мы были бледнолицыми, а теперь сменили имена. И ты у нас будешь Володя Одна Тень.
– Но почему?
– Потому что нерасторопный, и у тебя всё не так.
«Володя-через-пень-колода!» – высунулись из окна дети. Друк швырнул в них грязью, которая поплыла по стеклу. И вдруг понял, что из всех имён, которые носят при жизни, важно только первое, а из всех лиц – то, с которым умирают.
– Возьмёшь меня в жёны? – обняла его Зорислава тонкими бледными руками.
И Друк только сейчас заметил, что она не изменилась.
– Ты ещё ребёнок.
И вспомнил, как, дожидаясь на школьном дворе с букетом жёлтых флокс, топтал в лужах осенние листья. А потом появилась его первая жена, и он поплыл в её тесные объятия.
– Я – женщина, а ты был женат на ведьмах!
Друк хотел сказать, что стар, но она прикрыла ему рот ладонью, и он подумал, как глупо жаловаться, что прожил слишком много.
– Но я слышал, ты была замужем и рано умерла.
– У лжи длинный язык, зато короткие ноги. Про тебя тоже много болтали. Ты же хотел быть художником…
Она осеклась.
– А пошёл на факультет денежных наук?
Друк скривился. Из университета он только и вынес, что не все смертные – люди, что Сократ – человек, а он – не Сократ. И главное – смертен. И вдруг подумал, что умер ещё на школьном дворе, когда, расставшись с Зориславой, утратил способность чувствовать.
«Эх, Володя, Володя!» – опять раздалось из окна. Друк запустил грязным снежком.
– Это же наш класс, – остановила Зорислава. – Не узнаёшь?
Друк пригляделся.
– Вон тот, кажется, мечтал стать астрономом, – ткнул он пальцем в рыжего.
– И стал. Теперь советует всем почаще задумываться о красном гиганте.
– О чём?
– Звезда такая. Её облетишь на самолёте лишь за тысячу лет.
Друк нахмурился.
– А чего о ней думать? Там нет любви.
Потом взял Зориславу на руки и, наступив на порог, который охнул, будто от боли, внёс в дом.
«Не задень о косяк!» – кричали одноклассники. Они превзошли себя: строили рожи, отбивали чечётку, кувыркались под вышедшие из моды мелодии. А, устав, заснули на полу, свернувшись клубком.
Так Друк женился. В постели он впервые почувствовал себя мужчиной, и впервые в браке ему не хотелось изменять. Лагерь превратился в интернат распущенных детей, где он был единственным взрослым, который не мог учить жизни, потому что от неё сбежал. А потом упала ложка. «Ой, женщина придёт!» – всплеснула руками Зорислава. И не ошиблась – к вечеру пришла её смерть.
После похорон, на которых спустившимися с неба верёвками струился дождь, Друк слонялся по дому, выросшему вдруг до размеров красного гиганта, и выл от одиночества. Однокашники не приходили, а из окна больше не был виден заляпанный грязью оранжевый автобус. Лагерь опустел. И Друк понял, что он существовал только для него. Как театр в его сне. А теперь опустился занавес. По ночам, когда по крыше барабанил дождь, Друку во сне являлась мать, которой он теперь был старше.
– Как поживаешь, сынок?
– Хорошо, мама, – опускал он глаза.
Но мать видела его одиночество, глубокие морщины и тихо плакала.
Мгновенье – и промелькнул год, опять была весна, которую не отличить от осени. У Друка всё не шёл из головы его сон, он вспоминал героев, слепо бредущих на поводу у судьбы, и думал, что этот длинный, длинный сон, как погода, – один на всех. В этом сне он ещё недавно верил в бабу-ягу, из-за которой не ходил в лес, и в домового, не пускавшего в тёмный подвал. Какая разница, во что верить? А потом, повзрослев, ходил с матерью в церковь, с Зориславой – в синагогу, а с одной из жён – к экстрасенсу. Какая разница, во что не верить? Припомнив свою жизнь, Друк подумал, что, возможно, и сам он только кому-то снился. Ему вдруг представилось фантастическое существо, из пасти которого появляется другое, у которого рождается третье, и эта лента извивается, как змея, хватающая себя за хвост. Опустились сумерки. Друк сосредоточенно тёр виски и думал, что тот, кому он снился, должно быть, как в трёх соснах, заблудился в трёх снах, герои которых смешались, перепутались, будто старое тряпьё, сваленное на чердаке.
И вдруг Друк увидел себя будто чужими глазами, а своё прошлое – как неумело склеенную ленту. И подумал, что люди живут так, точно видят себя во сне.
Брезжил рассвет, растянувшись на постели, Друк наблюдал, как на стене гаснут лунные пятна.
«Одна Тень», – прошептал он.
В то утро от неясной тревоги проснулся Матвей Дрок.

ШКОЛЬНЫЙ ВАЛЬС

Когда Силантию Щерб;нь исполнилось пятьдесят, его снова отправили в первый класс. «Лучше в “А”, – не вставая из-за стола, смерил его взглядом директор, – там мальчиков не хватает». Щербань купил букварь, тетрадь для прописей и, собрав ранец, пришел в школу с цветами. «Чей-то папа?» – перепутала учительница, когда утром он подпирал классную дверь. Но тут же хлопнула по лбу: «Ах, да…» Чтобы не загораживал малышам, Щербаня отрядили на «камчатку», где он, сутулясь, сажал кляксы, считал в окне галок и в ожидании звонка таращился на висящие по стенам портреты. На переменах он курил в туалете, выпуская дым в разбитую форточку, его пальто не помещалось в гардеробе, и ему разрешили раздеваться в учительской. Но в начальной школе Щербань не задержался. Ещё не облетела листва, как он заполнил учебные тесты, и его перевели в старший класс. У него за плечами был университет, но теперь его мозги скрипели, когда он заново грыз науку. «Потерпите, голубчик, – хлопал его по плечу директор. – Скоро выпустим».
Учительница годилась ему в дочери, но, когда, надев очки, водила по журналу пальцем, он горбился, склонившись к парте от страха услышать свою фамилию. «Щ;рбань!» – путая ударение, выносили ему приговор, и он смущенно краснел, выходя, отворачивался к доске, не зная, почему мир устроен так, а не иначе, чертил каракули, пачкая мелом лацканы пиджака, и сбивчиво бормотал, вызывая за спиной дружный смех. На занятиях мысли разлетались, и он ловил их, как бабочек, а на «контрольных» списывал, получая шпаргалки в скомканных бумажных шариках. Но к старости каждый многое повидал, и, случалось, Щербань отвечал правильно, не заглядывая в учебники. «Мир такой огромный, – думал он на уроке географии, рисуя на картах бредущих человечков, – почему везде всё одинаково?» И мысли уносили его за тридевять земель. «Это потому, что образец один», – отвечал он себе, когда стоял в церкви и слушал, что Господь сотворил человека по образу и подобию. Из-за «белого» билета Силантия освободили от военной подготовки, а из-за врожденного порока сердца – от физкультуры. «Смерть – это болезнь, – вглядывался он в анатомический атлас на уроках биологии, – её инкубационный период длится жизнь».
И вспоминал про больное сердце.
С женой Щербань развёлся, дочь вышла замуж. От одиночества он пытался, было, сдружиться с однокашниками – развесил дома цветные журнальные вклейки, выучил названия «рок-групп» и вдел в ухо серьгу. На уроках он обменивался с соседями по парте SMS-сообщениями, в которых не ставил заглавные буквы и знаки препинания, а на переменах старательно подражал собеседникам, так что речь его стала односложной. Но угнаться за школярами не мог. «Ты скучный, дядя, – выстреливали в него «первоклашки», надувая жевательную резинку. – Жизнь прошла – расслабься». Они без устали зубоскалили и меняли темы быстрее, чем моргали. «Клиповое мышление – это искусство, – надували они щеки, когда Щербань промокашкой утирал им сопли, – учись через тридцать секунд всё забывать, а больше минуты ни на чём не сосредотачиваться».
И, едва он отворачивался, показывали язык.
«Двойки» оттопыривали Щербаню карманы, и он сам расписывался в дневнике за умерших родителей. Силантий с завистью смотрел на одноклассников, которые впитывали, как губка, – от него всё отскакивало, как от стенки горох. «Истории, как денег, на всех не хватит, – крутил он серьгу, – кто её записывает, в неё и попадает». А ещё замечал, что в истории остаются те, кто убивает, больше, чем рожает, и собственная жизнь представлялась ему пасьянсом, который не сошёлся.
Но хуже всего было с математикой. «Из пункта “A” в пункт “B” движется поезд», – читал он условие задачи, и сразу представлял мерцающие в ночи огоньки, пассажиров, курящих в тамбуре, стук колёс, усатого проводника, разносящего по вагону чай, и беседу случайных попутчиков, в которую умещается жизнь. Силантий также думал, что каждый на земле отыскивает неизвестное в уравнении, корень которого является сам.
Девушки Силантия едва терпели, в глаза смеялись, а за спиной крутили у виска. После занятий он приглашал их в гости, но единственным, кто приходил, был Денис Чегодаш, безнадёжный «двоечник» и закоренелый прогульщик. Облокотившись о стол, он дул из бутылки пиво и тремя пальцами, будто крестился, таскал из сального пакетика хрустящие чипсы.
– Учат шахматам, а играть придется в хоккей, – рисовал ему будущее Силантий, глядя на его грязные ногти.
– Обыграем, – ухмылялся Денис, и, вытерев о скатерть, прятал руки в карманах.
По четвергам урок проводил директор. Когда надоедал предмет, пускался в рассуждения.
– Школа – это дорога в жизнь», – важно тянул он, вытирая платком запотевшие очки.
«Второй раз она выглядит иначе», – думал Щербань.
Он вспоминал, что из черепахи элеатов супа не сваришь, а «пифагоровы штаны» не наденешь. И мир представлялся ему интернатом для умственно отсталых, в котором «двоечники» преподают «отличникам».
– Школа лишает собственного мнения! – раздалось однажды с задней парты.
Директор прищурился.
– Она загоняет в современность, – продолжал высокий голос. – После неё уже не замечают, что на виду далеко не лучшее.
Силантий согласно кивал, удивляясь, как точно выражают его мысли.
А директор пришёл в себя.
– Да у нас бунтарь! – выставил он узловатый палец.
И тут Силантий Щербань увидел, что все обернулись к нему, а он, возвышаясь над классом, ожесточённо рубит ладонью воздух.
Педсовет грозил отчислением, но, выслушав долгие извинения, дело замяли.
Серафима Кольжуда из параллельного класса слыла дурнушкой. Грудь у неё была, как дыни, а чёрная коса такой длинной, что заметала следы. Серафима заплетала её красной лентой, которую достаточно было вынуть, чтобы, встряхнув волосами, спрятаться в шалаше. Сверстники дразнили её «мамочкой», но для стареющего мужчины все молодые – красавицы.
– С ровесниками неинтересно, – жаловалась Серафима, забравшись с ногами на лавку. Школьный двор давно опустел, и Силантий ходил по нему кругами, как кот на цепи.
– Иметь или быть? – громко вопрошал он, выдыхая густой пар. – Наша цивилизация построена на «иметь», «быть» в ней – значит пройти незамеченным!».
Серафима распустила косу, и красная лента извивалась в её ладонях, как змейка.
– А знания? – закурил Щербань, поставив ботинок на лавку. – Кто решает, что нам знать? А переучиваться поздно.
Взяв за кончик красную ленту, он намотал её на палец.
– Все знания на свете сводятся к любви, – выдохнула из-под волос Серафима.
Под вечер холод прогнал их со школьного двора, они ещё долго бродили по мёрзлым улицам, а кончилось тем, что завернули к Щербаню, где он научил Серафиму любить, а она его – заниматься любовью.
Квартира Щербаня была сжимающейся Вселенной – стены давили, дощатый пол вздымался буграми, словно под ним замуровали покойника, и был готов поцеловаться с низким потолком. Из-за хлама она казалась ещё теснее, так что Щербань, входя, будто футболку надевал. Но Серафима раздвинула холостяцкое жилище, пройдясь по нему, как торнадо, и Щербань понял, почему смерчам дают женские имена. Во сне она долго не могла успокоиться, пластаясь по простыни, будто стрелка испорченного компаса, выталкивала Силантия на пол, а просыпалась поперёк кровати с подушкой в ногах. А Силантию казалось, что он погряз в инцесте – точно в кривом, множащем образы зеркале, он видел в Серафиме свою мать, бывшую жену и покинувшую его дочь.
– Впереди выпускной бал, – вертелась Серафима, примеряя платье. – Пригласишь на вальс?
– Конечно, только я не умею его танцевать.
– Я и сама не умею, – рассмеялась Серафима. – Вальс вышел из моды.
Случалось, их навещал Денис Чегодаш. «Прожил, как и все, будто впотьмах, – заводил старую песнь Силантий. – Поверь, жизнь интереснее представлять, чем проживать».
Но Денис, выпятив подбородок, переводил взгляд на Серафиму, и хозяину делалось неловко. Серафима предлагала гостю чаю, положив рядом с ним чистую салфетку, она улыбалась, как луна в летнюю ночь, и жизнь больше не представлялась Силантию кроссвордом, который никак не сходился, потому что в нём допустили ошибку.
В субботу Щербань отпустил Серафиму домой для «решительного» разговора, а на родительском собрании, куда пришёл сам, как сирота, встретил мать Серафимы. Та стреляла глазами, выпячивала, как гусыня, тонкие губы, но завести разговор не решилась. А на другой день явился её муж. Угрюмо молчал, разглядывая по стенам цветные вклейки, неубранную постель, пыль на подоконнике, а потом плюнул, растерев плевок каблуком: «Как ты её обеспечишь – когда сам на ногах не стоишь?» В детстве Силантию так говорил дед, в юности – отец. «Далеко не пойдёшь, – махали они рукой, – даже лягушку раздавить не можешь!» И Силантий чувствовал, будто его наказали без вины, и он снова стоит в углу, размазывая по щекам слёзы грязными кулачками.
В дверях отец Серафимы обернулся: «Она к тебе больше не вернётся!»
Щербань обхватил голову руками, и мир представился ему тюрьмой, в которой расстреливают на рассвете. Едва дождавшись команды: «Огонь!», не выспавшиеся солдаты отправляются в казармы – досыпать, смешивая сцены казни с картинами сна. И Силантий понял, что сегодня пришёл его черед – тысяча пуль вонзилась ему в сердце, опрокинув на спину. Умирая, он смотрел в серое, зарешётчатое небо, силясь разглядеть Бога.
Силантий Щербань умер от сердечной недостаточности на пороге совершеннолетия. Возвращаясь с похорон, Денис Чегодаш вспоминал его необычайное, обострённое болезнью воображение, благодаря которому эта короткая жизнь вместила в себя полвека.
Кропил дождь, Денис Чегодаш смотрел под ноги и не видел будущего.

Январь – Август 2015 г.