Рассказ отца Серафима.
Родился я, в двадцать третьем году в Даниловском узде Ярославской губернии в небольшой деревеньке на берегу реки Ить. Назвать рекой этот небольшой водоток можно лишь с большим трудом. Летом это был небольшой ручей, в иных местах курице по колено, но весной, при наступлении паводка и сходе снегов, вода поднималась, превращая ручей в полноводную реку. Земли были неурожайные - Нечерноземье, сами понимаете. Частые засухи уничтожали урожай на корню.
Легенда ходила, будто в незапамятные времена прибило к берегу реки, на песчаной косе, где бабы полоскали бельё, икону Божьей Матери. А, как издавна повелось на Руси, коль явилась народу икона, надо на том месте строить храм. Да деревенька хилая была, захудалая, от безденежья на строительство храма так и не сподобились, а поступили с крестьянской хитринкой: пустили икону дальше по течению – авось, где богаче селение найдётся. И нашлось. Поставили в устье реки Ить, на берегу Волги-матушки, храм Смоленской Божьей Матери. И снизошла благодать на то село. Почтовый тракт через село прошёл, мельницу построили, маслобойню, трактир. А наша деревенька так в бедности и прозябала из-за жадности своей. Да ещё чудеса происходить стали невероятные. Во всей округе дождь проливной льёт, а в нашем овине ни капли на землю не упадёт. Засуха. Река под боком, и вода вроде близко, а колодец на двадцать метров в глубину копать надо.
Дед мой, Авдей Найдёнов, правильно смикитил, что растениеводство - в наших краях занятие неблагодарное, и завёз в своё время свиней английской породы, начал разводить хавроний, да не без успеха. Революцию и продразвёрстку пересидел. Изымали в основном зерно, а у нас картошка, морковь, да свекла с репой. Словом сказать – корнеплоды одни.
Погодя очухались большевики и за ум взялись. Новую экономическую политику проводить стали, так называемый НЭП. На этой волне у деда дела в гору ещё больше пошли. Два сына - крепыша подросли. В первую мировую, да в гражданку по молодости лет от мобилизации убереглись, а как всё попритихло – вот они богатыри-работники в самом что ни наесть соку.
Обженил их дед Авдей тоже удачно. Старшего, Ивана Авдеича Найдёнова, будущего отца моего, женил на дочери соседа, тоже зажиточного крестьянина, Панкрата Чёрного, - Маланье, смуглой, круглолицей, с косой цвета вороньего крыла толщиной в руку. Младшему же, Прохору, невесту аж из-под Данилова высватали. За красавицей Варварой приданого отвалили богато. У отца её была своя, хоть и маленькая, маслобойня, что по тем временам сулило неплохие барыши.
Вот бабку свою, Аграфену Ильиничну, я так и не видел никогда. За месяц до моего рождения зашиб её копытом воронежский битюг. Сани запрягали, по зимнику до города ехать, а бабка возьми да поскользнись на мёрзлой земле, ну а битюг с перепугу ли, али масть так легла, взбрыкнул, да копытом, в аккурат по виску ей и попал. Судьба… Так и остался дед вдовцом и больше не женился, так бобылём век и доживал.
К тридцатому году, мне шёл уже восьмой годок, и имя у меня было, и отчество, и фамилия тоже была. И жил я тогда, Осип Иванович Найдёнов совсем не плохо. Помогал, как мог, батьке с мамкой по хозяйству. Бывало, трёшься на свинарнике, с раннего утра до позднего вечера. Воду таскал, навоз убирал, траву косил. Да что говорить: у хороших хозяев не бывает такого, чтобы делать было не чего. Иной раз, с дружками на рыбалку лишний раз сбегать - не досуг; не то, что в чижа поиграть.
Ещё в середине двадцатых, на новом экономическом подъёме, дед подсуетился и завёл партнёров-скупщиков, аж в самом Петрограде.
Всё лето свиньи усиленно откармливались, набирая вес. Помню, как однажды я с товарищами, решил покататься на свинье, удаль свою молодецкую, показать. Выманили морковкой пятнистую хавронью из лужи, в которой та нежилась, и запрыгнули верхом, как на орловского рысака. Да недолго веселье длилось. Дед ивовый прут сломил и отходил хорошенько по одному месту, чтобы не мешали свиньям в покое сало нагуливать.
А по первому снегу, ехала отличная найдёновская свинина, укутанная в чистую рогожу и прикрытая душистым сеном, на санях в Петроград. Сопровождали в этой поездке деда оба сына: отец мой – Иван с братом Прохором. Дядька Прохор прятал в сено старую берданку, от греха подальше. Мало ли лихих людей на дороге можно встретить в смутное время? Ладно, ещё в ту сторону со свининой, а обратно с барышом возвращаться да с гостинцами. Но бог миловал нашу семью. Поездки были удачными, сделки прибыльными.
Помню беспокойные дни ожидания, беганье за околицу и вглядывание в снежное марево на горизонте, в надежде увидеть знакомый, милый сердцу силуэт, возвращающегося обоза. И когда это случалось (всегда внезапно, врасплох) - бежишь, бежишь, что есть духу, путаясь в долгополом не по росту отцовском тулупе, и кричишь, под звон приближающихся бубенцов, надрывным, захлёбывающимся радостью голосом: «Едут! Едут! Едут!».
В доме тут же начинался переполох: разжигалась печь, топилась баня, вздувался самовар. Бабы, засучив рукава, начинали стряпать: месить тесто, лепить пироги с мясом, с капустой, с брусникой. Тётка Варвара, лихо орудуя ухватом, томит в печи картошку со свининой, а мамка снимает жирную, коричневую пенку с топлёного молока. Из погреба достают квашенную с клюквой капусту и солёные огурцы из бочонка. Розовое, пересыпанное рубленным чесноком сало, нарезается аккуратными ломтями. В чугунке дымятся горячие, со шкварками щи.
Я, утопая в больших отцовских валенках, распахивал ворота, и сани въезжали на двор. От коней валил пар. Мужчины молодцевато спрыгивали на снег и начинали рассупонивать хомуты и распрягать лошадей, выгружать мешки с городскими гостинцами. Вскрывать и смотреть содержимое мешков строго-настрого воспрещалось, пока глава семейства с сыновьями с дороги не искупаются в бане. Я в это время обтирал и поил лошадей, отводил в стойло конюшни.
После бани все садились за стол. Перекрестившись на икону Божьей Матери, подсвеченную закопчённой лампадой, дед доставал из буфета штоф рябиновой настойки и гранёные лафитники. В этот день разрешалось выпить даже женщинам - за удачу в делах, за счастливое возвращение. По сию пору, помню руки деда Авдея - большие, с узловатыми, как корни деревьев пальцами. Руки человека земли, то сжимающие оловянную ложку и обхватывающие глиняную миску, то треплющие меня за вихры, то мастеровито орудующие топором, вилами и косой-литовкой.
После обильного обеда начинали раздавать гостинцы. Кому отрез на платье, кому калоши, кому платок павловопосадский, мне - конфеты или пряники печатные, новая рубаха-косоворотка. Много привозили домашней утвари и хозяйственного инвентаря: топоры, косы, серпы, гвозди. В хозяйстве всё сгодится.
Беда нагрянула внезапно, уничтожив привычный уклад, разрушив до основания всё, что окружало меня в детские годы.
Как-то по весне, в канун первого мая, возвращался дед с поля, где собирался сажать картофель и морковь на корм свиньям, да попались ему, на беду, навстречу, три местных пролетария - из тех, кому нечего терять, окромя своих цепей. Пролетарии были прилично навеселе по случаю их профессионального праздника и не могли пройти мимо человека, оскверняющего полевыми работами солнечный весенний день всеобщего безделья. Драки случиться, само-собой, не могло - сыновья за отца могли и голову открутить, ненароком, не считаясь с классовым происхождением обидчиков. Но словесная перепалка получилась серьёзная. Ефим-одноглазый, потерявший глаз ещё в начале первой мировой в Галиции, воюя против австро-венгерских войск, подначивал татарина Акимку. Татарин появился в деревне всего три года назад, неизвестно откуда и быстро нашел общий язык с местными активистами на почве общих застолий.
– Видал, Акимка, – орал, брызгая слюной и наскакивая на деда, Ефимка, – народ празднует освобождение от цепей рабства, а этот буржуй недорезанный по полям шастает, высматривает, гнида, какой кусок ещё себе отхапать. Я за него кровь проливал, глаза лишился, чтобы этот куркуль свининой обжирался!
Третий дружок, Антип-бедный молча смотрел на театр, устроенный Ефимкой и крутил «козью ножку» посыпая из кисета махорку. Приставка «бедный», пристала к Антипу не с проста. За душой у него не числилось даже ломанного гроша. Землю, доставшуюся в наследство от безвременно ушедшего отца, Антипка давно пропил и жил тем, что нанимался в городе на работу, но пропадал недолго. Заработав денег, возвращался в деревню, где с успехом пропивал заработанное. На вопрос: «Чего в городе не останешься?» – отвечал: «В деревне самогон дешевле». Так и жил: месяц в городе, неделю – дома.
- А что Авдей? Пора тебя раскулачивать, - поддержал Ефимку Антип, хватая лошадь под уздцы. – Гляньте, люди честные, какую ряху отъел. А у нас тут пролетарии в драных шароварах ходят, да картошку мёрзлую едят. Ну, ничаво, ничаво - нынче наша власть, мы тебе крылышки подрежем. Погодь только, время придёт.
-А ну осади! Куда лезешь! – прикрикнул дед, замахиваясь кнутом .- Это я-то кулак? Да у меня все, от мала до велика, кажный божий день от зари до зари вкалывают, спины не разгибая. Это я пролетарий, а не вы. И что это за власть такая - советская которая бездельников, да шантрапу всякую подзаборную привечает? А ну, осади назад, а то полосну кнутом поперёк спины, мало не покажется.
Дед пришпорил лошадь и поскакал в деревню. Ефимка, пьяно матерясь, грозил вслед удаляющемуся Авдею кулаком.
Через три дня на двор въехал автомобиль АМО с брезентовым верхом. За рулём восседал бравый водитель в кожаной куртке и пылезащитных очках. Как доехал до нашей глухой деревни по весенней распутице сей агрегат – одному богу известно. Деревенская детвора бежала за невиданной техникой и кричала: «Дядька военный, прокати!»
Из автомобиля вышли трое военных, перетянутые ремнями. По-хозяйски оглядев двор, прошли в дом и, помахивая казённой бумагой, велели деду собираться и срочно ехать с ними. На вопрос: «Куда ехать и зачем?» – ответ был короткий: « В ОГПУ. Там разберутся».
В чём разберутся? Когда разберутся? Оставалось не известным. Сноха Варвара заголосила, мать моя Малаша начала торопливо собирать что-то в дорогу, на сборы дали всего десять минут. Отец попытался поговорить с начальником конвоя, но получил ответ:
- Не волнуйтесь, всё в порядке. Разберутся и отпустят. Нам велено только доставить.
Деда посадили в автомобиль и увезли. Потянулись долгие дни ожидания. Через четыре дня из соседнего села, где была построена церковь иконы Смоленской божьей матери пришла печальная весть. Отряд кавалеристов-красноармейцев окружил храм, сбросил все колокола и разрушил купол. Малые колокола и ценную церковную утварь грузили на подводы, большие топили в Волге. Бабы, сбежавшиеся к церкви, рыдали в голос, мужики материли новую власть, но сделать ни чего супротив военных не могли: страх перед жестокостью новой власти уже начал твердо укореняться в сознании русского народа.
А ещё через неделю, пожаловали и к нам. На двор въехало несколько подвод, небольшой кавалерийский отряд и автомобиль с начальством. Начальник в портупее, с кобурой и кавалерийской шашкой на боку по-хозяйски прошёл в избу. За ним семенил не высокий пухлый человек в городском пиджаке, кепке и круглых роговых очках, съехавших на кончик носа, с дерматиновой папочкой под мышкой.
Отцу была предъявлена выписка из протокола заседания тройки УНКВД, в которой значилось, что Авдей Афанасьевич Найдёнов обвиняется в контрреволюционной деятельности; активной антисоветской агитации, порочащей пролетарско-крестьянскую власть, сокрытии нетрудовых доходов, нажитых в результате запрещённой торговой деятельности и посредничества. К протоколу прилагалось постановление за подписью Г.Г. Шейверга, А.Ф. Раппопорта и секретаря Д.С. Розенблюма, в котором значилось: «Найдёнова Авдея Афанасьевича РАССТРЕЛЯТЬ с конфискацией всего принадлежащего лично ему имущества, семью выслать в Башкирию в район Белорецка».
- На сборы даю двадцать минут. Брать только самое необходимое, -сказал гражданин-начальник .- А ты садись за стол и начинай опись имущества, – обратился он уже к человеку в очках, воровато поглядывавшему по сторонам.
Мы все буквально остолбенели. У матери, подкосились ноги, и она медленно, держа за руку отца, опустилась на лавку. Тётка Варвара запричитала и схватилась за живот. Командир вышел на крыльцо, одёргивая гимнастёрку и позвякивая шпорами. Весь его вид был величественно горд и осанист в этом состоянии беспощадности к врагам трудового народа. Дал команду начинать. Что и как начинать будут красноармейцы - мы не представляли. Мы совсем не знали, что делать. Всё завертелось настолько быстро, что цепь событий и силу обрушившегося на нас карающего меча власти мозг отказывался воспринимать. На скотном дворе под тесаками завизжали свиньи.
- Чего замерли? – подал голос человек в очках.- Поспешать надо, а то пойдитё, в чем мать родила. Тёплое возьмите – да побольше. Это я вам по доброте своей советую.
Когда со двора погнали корову с телятами, дядька Прохор не выдержал, бросился в чулан, выбежал на крыльцо с «берданкой». Пуля свалила его сразу. Он упал некрасиво, вниз лицом и медленно съехал по ступеням лестницы. Красноармеец у ворот передёрнул затвор, по хозяйски, зачем то дунул в ствольную коробку, откуда поднималась струйка дымка от сгоревшего пороха.
- Как я его вовремя! А, ребята? Чуть замешкайся, и нам дура запросто прилетела бы. С ними ухо востро держать надо. Я их обрезы ещё по Тамбовщине помню. Завсегда исподтишка норовят.
Красноармеец поправил съехавшую на затылок богатырку и забросил винтовку на плечо.
На крыльцо выбежала Варвара. Обмякла, упала на мужа. Потом заскулила, именно заскулила, а не заголосила, жалобно, по-собачьи. В соседнем дворе ей в ответ завыла собака, почуяв чужую смерть. К Варваре бросилась мамка, а через цепь бойцов прорвалась соседка, тётка Агаша. Варвара вдруг вздрогнула, и из груди её вырвался полный ужаса вопль, от которого мурашки бегут по телу, и стынет в жилах кровь даже у бывалого человека.
За воротами заволновалась охочая до зрелищ толпа любопытных односельчан. Мнения разделились. Одни кричали, что давно пора было раскулачить. Другие - что дождётесь, и до вас руки дойдут. Третьи сетовали, что не за что пропал человек, не украл чай, хребтом своим нажил. Четвёртых волновало, куда добро пойдёт и будут ли делить. Отойдёт ли колхозу, и что именно?
Нас стали подгонять и торопить. За отцом зорко следили, не выкинул бы какой фортель, как брат. Берданку давно подобрали. По дому рыскали чужие люди, вынося и складывая на подводы вещи. Нас под конвоем, с наспех собранными узлами посадили на телегу.
Красноармеец в будёновке подошёл к командиру, и кивая в сторону Варвары, спросил:
- С этой-то, что делать будем? Куда её? Она, кажись, на сносях? Да и не в себе.
- Оставь её. Сама окочурится. Что мы, душегубы какие - бабу беременную с собой тащить. Пусть уж тут подыхает, подстилка кулацкая,- ответил ровным голосом командир, поправив портупею.
Мы втроем, под конвоем, тронулись на телеге в путь, с наспех собранными узлами, в которых поместилось, всё наше имущество - не хитрый скарб, малая толика от большого, ещё минуту назад, принадлежащего нам хозяйства.
У распахнутых ворот стояли на пару Ефим и Антип, как всегда навеселе. Антип зло ухмылялся, дымя в кулак самосадом, а Ефимка крикнул весело и задиристо, вслед удаляющейся нашей скорбной телеге:
– Вот она, справедливость! Долой буржуев! Да здравствует наша рабоче-крестьянская власть!
Тут он неожиданно получил звонкую затрещину, от кого-то из толпы и запнулся на последнем слове. У нас же начинался долгий, полный лишений путь в неизвестность.