13
И вот прозвенел последний школьный звонок. За ним – выпускные экзамены. У меня всё хорошо, я «иду на медаль». Впрочем, в классе ещё четыре выпускника тоже уверенно претендуют на медаль. Экзамены меня не страшат. Мы же сдавали экзамены за восьмой класс – и ничего. То есть ничего страшного.
Пока я сдаю экзамены, отец что-то замышляет. У них с матерью какие-то загадочно-нетерпеливые лица. Мне некогда догадываться, в чём у них дело: я занят экзаменами, а родителей буквально что-то распирает, какая-то тайна, что ли.
И вот экзамены позади, стали известны окончательные оценки, а с ними и решение педагогического совета школы о том, что две кандидатуры выпускников нашего класса представлены на золотую медаль. Ещё три – на серебряную. Неожиданностью для меня и моих родителей это решение не было.
Надо было готовиться к выпускному вечеру. Костюм, понятное дело, прикуплен был заранее. Отец часто бывал в командировках в столице. Хорошо знал Москву и её порядки в торговле. Купить что-нибудь приличное из одежды и обуви можно было только в Москве. Приличным считалось всё импортное. Почти весь советский импорт оседал в Москве. За ним и ехал весь Советский Союз в свою столицу. Батя – так я стал называть за глаза отца после того, как съездил уже самостоятельно на его родину в Белоруссию и запомнил, как дед расспрашивал про моих «батьку» и «мати» – ездил, конечно, по делу в Москву, но сочетал необходимое с полезным: например, приодел и приобул сына к выпускному вечеру.
Но самое потрясающее было впереди.
Когда я, «как денди лондонский» был одет и обут, чтоб идти на выпускной вечер, родители, торжественно сияя, представили пред мои очи документ от месткома стройуправления отца, в котором сообщалось, что решением местного комитета строительного управления главному инженеру СУ Кареличу К.И., то есть моему отцу, предоставлено право покупки автомобиля «Жигули» модели ВАЗ-2107! Вот это был сюрприз! Перед этой бумажкой сразу поблекло золото медали, которую мне должны были вручить на выпускном вечере! Ну, батька, ну, мати, – это надо же было вытерпеть столько времени, скрывая от меня такое событие! Я чуть не взорвался от радости.
Но не дано нам знать, чем может обернуться радость!..
На выпускном я находился в каком-то волнообразном состоянии: меня то лихорадило, то находило какое-то равнодушие, чуть ли не апатия. Причиной этого, наверно, было ожидание какого-то события, а может, ощущение того, что это событие не произойдёт – мне не хватало рядом Эли!
Родительским комитетом был организован «сладкий стол», естественно, «без алкогольных напитков». Алкогольные же напитки в виде полусухого белого вина, закупленного заранее в складчину мужской частью класса, были благополучно употреблены по назначению в процессе запивания тортов и пирожных всевозможными газировками. Что тут темнить: детство кончилось, пришла пора вступать во взрослую жизнь, и выяснилось, что нужен был более мощный допинг для «уверенного старта в неизведанное» – выражение нашей директрисы, – и наиболее подготовленные из нас быстро «сообразили», что для этого требуется.
Потребовалось три бутылки водки. Не думайте, что мы были такими уж паиньками, хотя некоторые и с медалями. Водку попробовали все. То есть, многие и раньше пробовали по случаю, но это было просто из интереса: что это такое? А узнав, «что это такое», всякий интерес пропадал – ужас! А вот на выпускном надо было утвердиться в новой ипостаси: свобода стартующим в новую, взрослую, жизнь! Это, знаете ли, очень сильное ощущение – открывать дверь в неведомое! Но, слава богу, обошлось без неприятных инцидентов: мы ловко провели всевидящие глаза дежурных членов родительского комитета, не случилось драки, не подвели учителей. Было действительно весело и головокружительно, но всё же выстояли, хотя и гуляли по городу с песнями и танцами под переносный магнитофон до самого утра, со всеми теми проделками, которые совершались выпускниками в советские времена на праздниках окончания школы.
Конечно, я много думал об Эле. Представлял её в таком же белом платье, в каких было большинство наших девушек-одноклассниц; или нет – она была бы в особенном, не похожем на остальные платья, ведь она была красивее всех наших девочек! Мне становилось горько от таких мыслей, и, наверно, это замечали мои одноклассники а, особенно, одноклассницы. Раза три, по крайней мере, за время гуляния по набережной, мне пришлось уклоняться от всё более настойчивого внимания ко мне Лизы, красивой, умной девочки, серебряной медалистки, мечтавшей о ВГИКе, и, надо сказать, в ней было чем привлечь внимание этого суперинститута страны. Конечно, кровь бурлила в молодых телах, освободившихся, наконец, от школьного гнёта. Во второй половине восьмидесятых уже не только в столичных школах нравы старшеклассников стали предметом озабоченности части родителей и школьных педагогов старой формации, – оставались ещё такие высоконравственные могикане и их всё более редкие последователи, – и на периферийном уровне всё чаще отмечались случаи раннеполового созревания подрастающего поколения и его последствия. А «вступая во взрослую жизнь», много где уже считалось не зазорным вступить заодно и в жизнь интимную . Поцелуи, подогретые принятым «на грудь», взывали к жизни угнетённое идеологическим спудом естество. Сладкопожаро-опасное это дело, должен сказать. Не один наш класс «бродил», гуляя в ту ночь в городских уютных парках и на бульварах набережной: и повидали кое-чего, и у самих было почти «как у людей». В ситуациях «как у людей» мне было скверно, хотя дело и не доходило до слишком откровенного, но всё равно, – было скверно. Это стало, в конце концов, слишком заметно, особенно когда уже первая горячая винная волна чуть схлынула. Ребята, правда, подзапаслись немного, и наша компания время от времени подогревалась; мною же овладевала в эти моменты та самая внутренняя лихорадка, которая не давала распуститься чувствам. Я хотел владеть собой. И изо всех сил пытался хранить верность Эле.
14
Мне не давали покоя слова моего недавнего посетите-ля: «Пока можете быть спокойны…»
Где я слышал этот голос? Где?
В размышлении над этой загадкой мне было не до мое-го «бизнеса». Хотя, клиентки беспокоили – переносил встречи. Но сворачивать «бизнес» было ещё рано.
Мне нужны были деньги.
Для чего?
Попробую рассказать.
Я не могу рассказать всё, чем конкретно занимался институт: давал подписку о не разглашении. Но то, что это был один из ведущих институтов в такой области научных исследований, которые, основываясь на фундаментальной науке, выстраивали практическое воплощение теоретических предположений, могу сказать. Сейчас же институт «лежал», как «лежали» многие предприятия и учреждения по всей стране. Но, как и многие работники, я ходил на работу, на ту самую настоящую работу по специальности, которую когда-то получил в одном из лучших ВУЗов страны. Однако от той работы, которая когда-то здесь совершалась под сенью священной таинственности, осталась лишь видимость: институт, по существу, развалился. Перебивались редкими заказами, брались за любую работу, часто не по тематике, лишь бы могла принести хоть какие-то деньги: финансирования, как и заказов, из Москвы не было. Но была надежда, ожидание, что вот-вот всё наладится, и самые стойкие продолжали ходить на работу, получая совсем мизерную зарплату: инфляция сводила на нет все самые скромные расчёты. Всё это время и меня не оставляло чувство – должен же появиться откуда-то заказ, ведь институт не лыком был шит, ещё совсем недавно заказы были космического масштаба, если так можно выразиться о работах на космическую отрасль. Да и на зарубежье шли наши разработки, правда, в основном на дружественные Советскому Союзу страны, в порядке давно устоявшегося «братского» сотрудничества, и не только с соцстранами, но и с ведущими странами так называемого «третьего мира» – работы было уйма!
Но вот настал день, когда оставшиеся самые преданные делу сотрудники института не получили зарплату. День получения её всё отодвигался; прошло уже следующего полмесяца, а перспектива получить хоть какую-то сумму всё отдалялась. Конечно, мы не сидели, сложа руки, мы всё же работали. Кое-какие заказы с преогромным трудом в Москве «выбивали», пока директору в министерстве не заявили: ищите любую работу на стороне, делайте хоть велосипеды – мы не против, только сохраните коллектив. Сохранять, правда, мало кого осталось. Больше половины сотрудников, среди которых были и светлые головы, ушли на «вольные хлеба», которые в ту пору означали «купи-продай».
Купить, как это ни странно могло показаться, было легче, чем потом продать. Из-за границы хлынул поток товаров широкого потребления – ширпотреба, с этикетками лучших мировых фирм китайского происхождения. Город быстро заполнялся огромным количеством торговых точек, этаких «шалманчиков», пристроенных к месту и не к месту.
Тем не менее, у многих людей появились деньги. Соответственно, стихийно сложившийся рынок требовал новых товаров, особенно таких, которые в бывшем Советском Союзе были величайшим дефицитом. Например, видеомагнитофоны.
И тут кто-то подбросил идею собирать на производственной базе института видеомагнитофоны, закупая за рубежом комплектующие. Надо было только найти людей, способных организовать такие закупки. Они тут же и нашлись сами, едва начали поиски таких людей. Доброхотов, горящих желанием «помочь людям», было более чем достаточно. Определиться, «кто есть кто» в этой массе доброжелателей было непросто, тем более что у всех, предлагавших свои услуги, был один принцип: большую часть уставного капитала вносят они, мы же, по бедности своей, добавляем совсем немного – в награду за производственную базу. Опыта создания подобных предприятий – кооперативов, как их называли – в условиях «новой экономической политики», вернувшейся в страну через семьдесят лет, у институтских энтузиастов, разумеется, не было. Зато наши уже определившиеся компаньоны обладали таким опытом, как нам казалось, и мы всецело им доверяли. В числе учредителей кооператива оказались два человека из Москвы: один из них ранее работал в нашем же министерстве, а второй – бывший специалист бывшего министерства внешней торговли. Наверняка эти люди знали все тонкости того дела, за которое мы брались. Правда, они нам не представились, во всяком случае, я их не видел ни разу, но местные компаньоны, действовавшие по их доверенностям, уверяли нас, что это именно те люди, которые знают, что делают.
В общем, создали мы в институте своеобразный оргкомитет, который и начал воплощать в жизнь практическую задачу сборки видеомагнитофонов. Конечно, всё это происходило с участием руководства института в той мере, какую позволяло стремительно менявшееся в те времена законодательство.
Начался сбор средств на первоначальный капитал. Накопления, которые если кто и имел, к этому времени съела инфляция. Это касалось почти всех, кто вступил в кооператив. Выкручивались, кто как мог. Я же поступил просто: обменял свою двухкомнатную квартиру на однокомнатную и доплату – разницу в стоимости – внёс в качестве вступительного взноса. Вот так я стал жить в однокомнатной квартире, зато попал в число учредителей нового кооператива. И всё же продолжал заниматься научными разработками, ещё теплившимися в институте.
Тем временем кооператив наш заработал. Месяца через два выпустили первую партию видеомагнитофонов, – «видиков» в просторечии – которая разошлась в торговле «на ура». В течение следующих трёх-четырёх месяцев мы уже получали ощутимые дивиденды, и это подвигло некоторых наших членов кооператива полностью сосредоточиться на работе в кооперативе. Казалось, он разовьётся едва ли не в основное производство, так как, по существу, на нём держался весь институт. Появилась даже эйфория. Слишком хорошо всё складывалось, слишком удачным оказался наш выбор. О кооперативе заговорили не только в городе. В министерстве забеспокоились: слухи о «процветающем кооперативе» в нашем институте дошли и до Москвы. Естественно, к нам зачастили столичные гости. Министерские «контролёры» говорили почти открытым текстом: «Хорошо живёте, надо делиться».
И через некоторое время грянул гром.
Сначала, естественно, засверкали молнии в виде строжайших министерских предупреждений о нарушении финансовой дисциплины, о том, что в отчёты не попадают значительные суммы от «основной деятельности института, в частности, по результатам работы кооператива, входящего в систему института» – это то, что я слышал от своих сотрудников, хорошо информированных о состоянии дел в кооперативе. Мне же вникать в подробности этих притязаний министерства на кооперативные финансы просто не хватало времени, да и желания не было, по правде говоря. Хотя, может, и зря. Откуда министерству были известны подробности работы кооператива, можно было догадываться: наверняка не один из работников министерства тайно состоял в учредителях кооператива, а такое в тайне долго не держится.
И вот прибывает из Москвы «уполномоченная комиссия», и начинается проверка деятельности института, сведённая, в основном, к ревизии работы кооператива. Очень быстро комиссии «становится ясно и понятно», что кооператив создан незаконно; дело передаётся в хозяйственный суд, который тут же признал кооператив банкротом и передал права на него … министерству. И кооператив уплыл в Москву. Нам же досталось погашение банковских кредитов. Естественно, ухнуло не только всё заработанное, но ещё и кое-кому пришлось брать кредит под залог квартиры. Досталось и руководству института, правда, только в виде выговоров. Позже я узнал, что кооператив прибрали к рукам те самые двое учредителей-москвичей через своих подставных лиц. Вот таким образом я в числе других оказался финансовым банкротом.
Надо было как-то выкручиваться, особенно с выплатой кредита – бомжевать мне не хотелось. Из института я тоже не хотел уходить; институт был для меня не только местом приложения головы и рук для «снискания хлеба насущного». Это было место, в котором я существовал, как «гомо сапиенс» – место, без которого не мыслил ничего другого, и которое заменяло мне всё в моей жизни. Я ведь проработал в нём вот уже семь лет, защитил кандидатскую диссертацию, получил несколько авторских свидетельств на изобретения, но вот теперь жизнь задала мне такую задачу, решить которую можно было только каким-то радикальным способом.
Да, я искал ещё одну работу. Работу, которая давала бы мне возможность погасить кредит. Поиски такой работы убедили меня, что есть два вида «денежной» работы: извоз и торговля. Для извоза нужен автомобиль, которого у меня не было. Торговать? Как, чем, чёрт возьми!
И вот я как-то наткнулся в случайной газетке на заметку об «их нравах», в которой рассказывалось об одном предпринимателе «интимного свойства»… Надо ли дальше продолжать? Думаю, вы догадались. Не от хорошей жизни, как видите, такое «предпринимательство», милостивые государи!
15
Через неделю после выпускных экзаменов я послал документы в приёмную комиссию одного из престижнейших московских инженерных институтов. Моя золотая медаль давала мне надежду на поступление при условии сдачи экзамена по физике на «отлично» и успешного собеседования. Меня многие отговаривали, в том числе и отец с матерью. Тем более что специальность инженера-радиофизика, точнее, радиоинженера-электроника, можно было получить и в нашем городе: здесь был очень хороший институт радиоэлектроники. Но меня манила Москва. Честно признаться, я понимал, что здесь мне не составит большого труда поступить на факультет радиоэлектроники и заниматься дальше наукой в этой области радиофизики, как мне мечталось в последние школьные годы, но я страстно хотел быть в Москве, потому что там жила Эля!
Да, к этому времени Эля уже была в Москве.
Я узнал об этом случайно.
Когда Эля с родителями уехала на Кубу, их квартира некоторое время пустовала, но потом её заселили временными жильцами, как я услышал из разговора между моими родителями. Тонкости в квартирных делах меня тогда не занимали: мне казалось, вот кончится кубинская командировка отца Эли, и они вернутся в свою квартиру. Вот только скорей бы! Однажды – это было в последние дни последней школьной четверти – светлым майским вечером я с ребятами играл в волейбол на дворовой спортплощадке. Мяч после удара нападавшей команды вылетел в аут, я помчался за ним, но мяч уже подхватил мужчина, проходивший в стороне по дворовой дорожке. Он подбросил мяч и легким, натренированным ударом подал его в мою сторону. Я не смог поймать мяч, потому что смотрел не на него, а на мужчину – в нём я узнал дядю Жору, отца Эли! Дядя Жора развёл руками и улыбнулся мне и, как ни в чём не бывало, прошагал дальше, а я остался стоять, ничего не соображая от неожиданности и от того, что дядя Жора не обратил на меня внимания. Мне стало обидно.
Играть я уже не мог, сказал ребятам, что надо ещё закончить одно домашнее задание, и ушёл домой. Открыв дверь в квартиру, услышал громкие радостные голоса своих родителей и… голос дяди Жоры! Вот это да! Самое интересное, что я не забыл его голос! «А вот и Юра!» – воскликнул отец. Я же во все глаза смотрел на дядю Жору. «Юрочка?! Так это ты?» – теперь уже закричал дядя Жора, и, рассмеявшись, обнял меня: «А я тебя и не узнал там, с мячом! Ну, брат, и вырос же ты! Видал, Кирка, – это он отцу, – какой мачо? Голливуд по нём рыдает! Ух, ты!» – он потрепал меня по шевелюре. Мама накрывала стол, папа и дядя Жора помогали ей; шёл бойкий, восторженный обмен вопросами-ответами, восклицаниями, радостным смехом, в общем, – типичный бестолковый галдёж давно не видевшихся добрых давних друзей. Моему голосу тоже время от времени находилось местечко в этом возбуждённом гомоне. Вот только я никак не отваживался задать вопрос: а где же Эля? Постепенно, уже за столом, разговор приобрёл некоторое логическое течение, и само собой выяснилось, что жена дяди Жоры, то есть тётя Нина, и Эля остались в Москве, живут пока в ведомственной гостинице, ждут его возвращения: он должен сдать здесь квартиру, уладить другие вопросы, связанные с отъездом семьи из города, и вернуться в Москву.
Там они переедут в новую квартиру, которую дядя Жора должен получить от министерства, в котором он и будет работать. Что это будет за работа – дядя Жора коротко сказал, что будет руководить отделом строительства в министерстве. Опять же, я не вникал, о каком министерстве шла речь. Я ждал, когда он начнёт рассказывать об Эле – для меня. Но, кроме того, что Эля сейчас в Москве, что школу она уже окончила, и что она будет поступать в институт международных отношений, и что она в совершенстве владеет испанским языком и хорошо – английским, он ничего больше не сказал. По тому, как он говорил об Эле, я понял, что расспрашивать его больше не следует – почему-то мне казалось, что ему не хотелось рассказывать о ней. А мне завтра надо было идти в школу. И я ушёл спать. Надо ли рассказывать о том, как плохо мне спалось, и как я себя чувствовал несколько дней после этой встречи с Элиным отцом…
В Москву я должен был выехать где-то в последней декаде июля; экзамены начинались первого августа, и надо было подготовиться к своему главному экзамену, а больше всего – почувствовать себя абитуриентом, окунуться в атмосферу соперничества, достижения цели, мобилизоваться, как советовал отец. Он, кстати, собирался ехать вместе со мной: командировки в Москву случались ему иногда через неделю. Но я настоял: поеду один, я уже не маленький.
В поезде ехал в купейном вагоне: не к лицу золотому медалисту трястись в плацкартном – так решили мои, гордые сыном, родители. Поезд был местного формирования, пассажирами вагона были преимущественно граждане нашего города, и была высокая вероятность встретить кого-либо из знакомых. Таких же, как и я, разумеется. Но вот все пассажиры устроились; некоторые, вроде меня, устроились у окон в коридоре: всё же интересно было наблюдать за тем, что пробегало за окнами.
Через окно от меня стоял молодой человек более чем приятной наружности. Ветер из приспущенного окна обдувал его голову, размётывая густые красивые волосы. Взгляд его был направлен вдаль, скользя по медленно проплывающим там степным просторам, выражение лица при этом было спокойным и немного задумчивым. Несомненно, это был выпускник школы, отправляющийся, как и я, покорять Москву. Я время от времени незаметно посматривал в его сторону, но ответного интереса так и не заметил. Наконец, парень оторвался от окна и обвёл взглядом стоявших в коридоре пассажиров. Мне показалось, что он чуть задержал свой взгляд на моей персоне. Может, и в самом деле задержал, а может, мне показалось. Он отправился в своё купе, бывшим через одно от моего.
Мне тоже расхотелось стоять у окна, и я тоже пошёл в купе.
Мои попутчики – их было двое: муж и жена средних лет, такие же, как и мои родители, – уже заканчивали расправляться с домашней снедью, расположившись за столиком друг напротив друга. «Присоединяйтесь, молодой человек» – предложили они мне, но есть мне ещё не хотелось, и, поблагодарив, присоединиться к трапезе отказался. Заодно я предложил им своё нижнее место, за что получил изрядную дозу искренней благодарности от приятных попутчиков. Забравшись на вторую полку, лёжа, опять уставился в окно, и незаметно уснул.
Проспал я часа два – этого хватило, чтобы восстановиться после тех волнений, которые всегда сопутствуют такому событию, как отъезд единственного чада из родного дома в дальнюю дорогу, в самостоятельную жизнь. Солнце уже склонялось к горизонту, но до вечера времени ещё было много. Я снова вышел в коридор. У того же окна, что и недавно, стоял заинтересовавший меня пассажир. Мы обменялись взглядами, после чего ничего не оставалось делать, как подойти друг к другу. Получилось это почти одновременно. Мы познакомились. Его звали Вадимом. Да, он, как и я, выпускник школы в нашем городе, золотой медалист.
После того, как разговорились, я понял, что парень не просто золотой медалист – он из тех, кого называли «золотой молодёжью». Моё предположение укреплялось по мере его охотного рассказа о себе. Он назвал школу, которую окончил – это была школа, где учились преимущественно дети городского и областного начальства и их родственников, директоров самых разных предприятий, знакомых всех этих начальников – в общем, советской элиты областного и городского масштаба. Вадим был неглуп, с хорошо подвешенным языком. Говорил больше он; я же слушал, и время от времени вставлял свои дополнения или уточнения к тому, о чём он рассказывал. На это Вадим реагировал быстрыми изучающими взглядами на меня. Он рассказал, что едет в Москву поступать в институт международных отношений, этот институт когда-то окончил его отец, теперь вот он будет продолжателем складывающейся семейной традиции: «В наше время надо поддерживать традиции» – со знанием дела заключил Вадим. Всё это он рассказывал мне, как будто старому знакомому, без всякого смущения, и как само собой разумеющееся.
Странно, но наши пути могли бы как-то пересечься в городе – всё же ровесники, и хоть много школ в городе, но одноклассники часто встречаются на всякого рода общегородских школьных мероприятиях. Впрочем, не обязательно, если учесть, в какой школе учился Вадим. Я спросил, какие экзамены и сколько он будет сдавать, Вадим ответил: «А мне без разницы». Почему без разницы, я так и не понял. Нет, просто не стал расспрашивать. А вот он поинтересовался, почему это я надумал поступать в Москве в такой «трудный» институт, кто и кому меня рекомендовал, на что я с удивлением ответил: никто – никому, сам выбирал институт, думаю, что поступлю. Почему-то не хотелось с ним откровенничать: дескать, и мы не лыком шиты, золотую медаль, как-никак, тоже имеем. И я ничем не ответил на его покровительственный смешок и снисходительное: «Ну-ну, молодец. Давай, штурмуй свой храм науки». Но всё же была неприятна его подчёркнутая снисходительность.
Разошлись спать, когда уже начало темнеть.
За час до прибытия в Москву проводница разбудила вагон, и после утреннего туалета и чая я был вынужден ещё немного пообщаться в коридоре с Вадимом, пока поезд полз вдоль «московских двориков» и улиц. На Комсомольской площади наши пути разошлись, и я почувствовал от этого облегчение.
По приезде в Москву, пока разобрался в ней, что к чему, пришлось попотеть изрядно. Даже пожалел как-то, что не согласился «взять с собой» отца. Но всё устроилось, в конце концов, в том числе и я – в общежитие. Экзамен по физике шёл вторым после русского языка, так что у меня было время «пробежаться» ещё раз по учебникам и пособиям, побывать на консультациях, пообщаться с такими же, как и я, соискателями студенческого статуса, и, должен сказать, пользу это принесло мне немалую – прав был отец. Короче, экзамен я сдал на «отлично», и теперь осталось пройти собеседование, которое должно было состояться на следующий день после экзамена. Мне хотелось сразу же после экзамена начать поиск Эли, вот только – где? Батя-то мой разузнал у дяди Жоры, то есть Георгия Васильевича, адрес, где он жил с семьёй на момент нашей встречи весной, а я тогда же узнал, где в Москве находится МГИМО – Институт международных отношений, но с чего начать? Поразмышляв, задал себе установку: вот стану студентом – займусь поисками Эли. С тем и вернулся к себе в общежитие.
Собеседование прошло совсем не так, как я это себе представлял. В актовом зале, где проходило собеседование, были расставлены столы, за каждым из которых сидело по двое преподавателей, может, даже со степенями и званиями, и к одному из этих столов пригласили меня. За столом сидели – один постарше, другой помоложе – двое мужчин, они-то и должны были меня допрашивать, как мне представлялось. Но получилось так, что тридцать минут, которые я провёл в обществе этих людей, пролетели совсем незаметно. Мы, как говорится, мило побеседовали обо всём понемногу, совершенно не касаясь того, ради чего я тут и оказался. Впрочем, по дороге в общежитие я прокрутил в голове всю беседу, и нашёл, что вопросы, которые мне задавали двое, наверно, учёных, – а кто же ещё они? – были с подвохом, и, анализируя теперь их, я холодел от своих ответов на них и рассуждений на некоторые темы, незаметно подсовываемые мне моими собеседниками. Конечно, не было таких вопросов, как, например, с какой целью вы поступаете в наш институт; или: почему вы выбрали именно такое направление в радиоэлектронике. Зато было: слышали ли вы о том, кто получил Нобелевскую премию по физике прошлой осенью; может, помните в какой области физики. Ну, про это-то я слышал и помнил. Хоть это меня немного успокоило.
Назавтра я получил в деканате справку о зачислении в институт. Впереди было больше трёх свободных недель.
16
После визита незнакомца со знакомым голосом прошло около двух недель. Всё это время я не принимал «клиенток»; автоответчик объяснял звонившим моё отсутствие. Впрочем, и позвонили всего-то один раз. Зато на работе, как это ни странно, приходилось задерживаться. А всё потому, что появилась тема. Обсудили на совете у директора. Тема «свалилась с неба» – подбросил её один академический суперинститут, о конкретной деятельности которого мало чего было известно и ранее, но, видимо, в области своей деятельности он играл слишком большую роль, коль скоро он оказался востребованным даже в такое раздолбанное время. Скорее всего, это произошло, благодаря известному во всём научном мире учёному, который возглавлял этот институт. Работа, которую его институт предлагал выполнить нам частью из того, что они разрабатывали, была – нам казалось – за гранью наших возможностей сегодняшнего дня, но в ней и было наше спасение. Но ведь нужно ещё финансирование, говорили прагматики на совете. Да, сказал директор, финансирует эту разработку одна большая, потенциально богатая и традиционно дружественная нам страна, озабоченная своей безопасностью. Большего он на совете не мог ничего сказать. Не имел права.
Я совершенно не принадлежу к той категории людей, которые демонстрируют свой патриотизм или любовь к Родине. Более того, я таких не люблю. Но и в учёной среде практиковались громкие слова гордости нашей наукой, нашими учёными; произносившие их подразумевали и себя в этом сообществе, хотя чаще всего их вклад в науку заключался в том, что «и мы пахали». Всеобщий политико-экономический развал в годы перестройки похоронил патриотизм многих таких ура-патриотов. В институте остались только те, кто действительно пахал, не оставляя себе времени гордиться самими собой.
Но когда на совете было принято решение взяться за разработку задания, нас – оставшийся научный костяк института – впервые, пожалуй, посетило чувство гордости за самих себя: значит, мы чего-то стоим. Мы воскресли как учёные. Смысл жизни обрёл духовные образы и зримые формы: казалось, наступала Малая Эпоха Возрождения. В институте царил душевный подъём. Ясно было, что эту работу мы выполним, чего бы это нам не стоило.
И я понял, что моя «коммерческая деятельность» закончилась.
Оповещать весь свет я об этом не стал. За меня это время от времени в учтивых выражениях делал автоответчик. Однако несколько раз звучали вечерние звонки в дверь. Приходилось представляться то временным жильцом, снявшим «на недельку до второго» квартиру у друга, пока тот находится в зарубежной командировке, то делать удивлённые глаза: «Да вы о чём? Ничего не понимаю, извините». Правда, один раз мне не поверили, и пришлось довольно долго «валять дурака» в прихожей, пока не выпроводил несостоявшуюся «клиентку». Да, если уж чему и завидовать, то только не такому «ремеслу».
И помчались дни, заполненные только работой, работой и работой. Да, нам пришлось сначала выстроить проект организации разработки, создать группы разработчиков из двух-четырёх и даже, на первых порах, из одного единственного человека. Был составлен линейный план-график, в котором каждая группа или конкретный человек были жёстко привязаны по месту и времени в технологической цепочке. Об этом теперь, пожалуй, нет смысла долго рассказывать, но тогда это была попытка прорыва в организации работы с максимальной отдачей от научных сотрудников всех категорий, имевшихся на то время в институте, то есть создание новой системы работы.
Вскоре мы с удивлением обнаружили, что работа пошла, что система работает, причём работает так, как никогда не работал институт в своей истории. Оказалось, что группа из четырёх человек в более короткие сроки делает то, что делал за месяц целый отдел из пятнадцати-двадцати человек в «застойные» времена! Да, мы работали на износ, но какого-то другого способа в наших условиях просто не существовало.
Теперь я вспоминаю то время, как самое счастливое в своей жизни. Да и один ли я?
Мы сделали это!
Так восклицают герои голливудских блокбастеров, совершившие из ряда вон что-то такое. Но это в кино – там легче. По крайней мере, каскадёры в кино и не такое ещё могут выкинуть. А вот в жизни…
Но – на то она и жизнь.
17
Первое, что я сделал после того, как стал студентом, стал искать Элю. Адрес временного проживания Эли я ведь уже знал. Но то был адрес временный, и по моему разумению, он мог уже измениться на постоянный, поэтому я решил начать поиск в самом МГИМО. И поехал на проспект Вернадского. Должен сказать, что там пришлось походить, прежде чем я нашёл факультет, на который поступала Эля. Институт представлял собой целый городок, построенный совсем недавно, впрочем, ещё продолжавший достраиваться. Городок меня заинтересовал, и я потерял некоторое время, разглядывая его необычные корпуса, смешавшись со снующими озабоченными абитуриентами. Наконец, зашёл в главный корпус, нашёл приёмную комиссию, где и выяснил, на какой факультет поступает Эля.
Оказалось, что я проходил мимо корпуса её факультета, и даже заходил внутрь, в вестибюль.
Возле деканата было много народа – всё тех же абитуриентов. Пробиться внутрь к секретарю было делом безнадёжным для меня. Я был слишком не похож на всех остальных: я ведь уже был студент, а здесь суетились те, кто уже лишался шансов стать студентом – пытались доказать, что им незаслуженно снизили оценку на один, а то и вообще на два балла на письменном экзамене. Я начал изучать списки абитуриентов с оценками за последний письменный экзамен, вывешенные в фойе деканата. Но фамилии Эли в списках не нашёл. Других каких-либо списков на стендах не оказалось. Ещё раз внимательно просмотрел все списки, начинавшиеся на первую букву Элиной фамилии, решил отправиться по адресу, который мне дал отец.
Улица, на которой временно жила Эля, оказалась недалеко от этой же линии метро; я определил это давно, ещё дома: ведь у нас было несколько карт Москвы, отец привозил из столицы самые разные её карты-схемы, и я хорошо изучил по ним Москву. Оказалось, что от института до Элиной улицы было проще доехать на автобусе. Короче, я нашёл остановку нужного мне автобуса, и совсем скоро сошёл на нужной мне улице. Да, я забыл сказать, что мне пришлось побегать в поисках цветов: в Москве тогда с цветами было туго, как, впрочем, и со многим чем ещё. Но не будем об этом. Цветы я всё-таки нашёл – стояло начало августа, и возле станций метро можно было нарваться на бабушку с подмосковными гладиолусами. Это были мои первые цветы, что я собирался подарить своей первой девушке, которую не видел целых три года. Я, правда, тогда ещё не знал, что гладиолусы – это мужские цветы, их дарят в особо торжественных случаях состоявшимся мужчинам, например, на солидные юбилеи. Но мне нравились эти цветы – это, во-первых, а во-вторых, других цветов в эту пору вряд ли можно было тогда найти. Стояла пора гладиолусов.
Так вот, я сошёл с автобуса на той улице, где была Эля, и сейчас её увижу! Вы можете представить, что творилось со мной по мере того, как я подходил к тому дому, где она должна была быть? Нет, вы этого не можете представить. Как не можете представить, что не ощущаете своего физического тела, – только бесплотную, трепещущую всеми своими фибрами душу, несущую твоё невесомое тело к той, которую так хотел видеть все эти три бесконечных года!
Но вот и тот самый дом. В доме всего один подъезд. Слева от дверей висит солидная вывеска: «Гостиница МВЭД». После некоторого умственного усилия дошло: МВЭД – Министерство внешнеэкономической деятельности. За стеклянной дверью меня уже заметили. Вышел аккуратный, вежливый человек старше средних лет, если уже не дедушка, очень похожий на киношного дипломата, и дружелюбно уставился на мою физиономию, переводя взгляд с неё на цветы и обратно, видимо, решая привычную дипломатическую задачу: кто я такой, и что мне нужно.
– И к кому же вы, молодой человек, направляетесь с такими чудесными цветами? – участливо задал он мне вопрос. И сам вопрос, и тон, которым он был задан, подтвердили мои подозрения насчёт дипломатического работника, каким он мне показался. Я назвал ему номер квартиры (или комнаты – гостиница ж) и фамилию Эли, к которой я и направляюсь.
– Уехали они, – сказал «дипломат». – Точнее, переехали в квартиру на постоянное жительство.
– А ку… – открыл, было, я рот, но «дипломат» не дал мне закончить.
– А вот этого я вам не могу сказать, не знаю, – твёрдо произнёс «дипломат».
Я понял, это означало: конец разговора, всего хорошего. Поблагодарив «дипломата», я вышел на улицу и отправился в своё общежитие. Да, цветы… Я так и зашёл с ними, неся перед собой, в салон автобуса, вероятно, привлекая умилённые взгляды москвичек средних лет. Думаю, что их умиление сразу же менялось на недоумение при повторном, более пристальном, рассмотрении моего лица. Оно было минеральным. Я так и доехал до нужной мне станции метро с ненужным теперь букетом цветов.
Выйдя из автобуса, подошёл к входу в метро. Недалеко стояли три женщины около вёдер с цветами – такими же гладиолусами, как и у меня. Может, даже, я их здесь и покупал. Цветы мои ещё не успели завянуть, и я предложил женщинам взять их у меня – не выбрасывать же такую красоту. Женщины со мной согласились, правда, сначала не без некоторого удивления, но быстро сообразили, в чём дело, и я с облегчением спустился в метро.
Приехав в своё – уже в своё – общежитие, передохнул, затем, подкрепившись в буфете при нём, пошёл на почту, бывшую за квартал от общежития. Надо было звонком обрадовать родителей своим поступлением в институт и сообщить, когда приеду. Ведь мы запланировали поездку к морю на нашей новой машине после моего поступления. Я дозвонился домой, дома была одна мама. Конечно, она была очень обрадована моим сообщением о поступлении, но я также рассказал ей, что не нашёл Элю, и то, как искал её и что из этого вышло. Мама, чуть помолчав, сказала, что возможно они тоже поехали на отдых, а скорее всего, будут обустраивать новую квартиру, и что уж отвлекать людей от таких понятных забот. Лучше это сделать позже, когда я приеду на учёбу, потерпи ещё немножко, а теперь собирайся, приезжай, мы и сами поедем на море. Я был немного разочарован разговором с матерью, но поразмыслив, пришёл к выводу, что мама права.
18
Институт продолжал увлекательную и спасительную работу над проектом, и мы, его сотрудники, были счастливы ею. Практически мы жили в стенах своего института, приходя домой лишь вечерами. По крайней мере, я могу утверждать это, ссылаясь на свою группу. Даже на выходные дни мы оформляли разрешение на пропуск в институт, если была необходимость работать с приборами и аппаратурой. Нам нужен был результат.
Однажды поздним зимним вечером я шёл домой из института, уставшим, но довольным. Внутри меня звучала Праздничная увертюра Шостаковича. Не то чтобы вот как в филармонии, где я её и слушал однажды, но какими-то отдельными фрагментами, складывавшимися в единую мелодию, пусть и повторявшуюся. Состояние такое было от того, что произошло сегодня на работе.
Нам, группе из четырёх человек, никак не давался ключевой блок системы, которую мы уже успели зримо представить, вжились в неё и были сами частью её: обратись мы, по воле какого-нибудь сказочного волшебника, в микромодули, чтобы нас можно было вставить в соответствующие гнёзда, и всё – система заработала бы! Только вот как, – как превратить то, что ты интуитивно чувствуешь, как поймать, остановить внезапную вспышку озарения, зафиксировать её на носителе информации, проанализировать, развить до состояния законченной логической цепочки и вставить в единую цепь, способную уже выдать на выходе единственно правильное решение из массы возможных сигналов, поступающих на вход блока. Это что-то вроде шахматной задачи. Только не двух-трёхходовки. Нет, это почти вся партия, которая должна закончиться нашим выигрышем.
Мы, четверо, организовали настоящий мозговой штурм. Самое интересное, что наиболее успешно штурм работал на «проветривании мозгов». Когда наступал момент их «закипания», мы выскакивали в буквальном смысле проветриться на лоджию в рекреации. Вероятно, вокруг нас существовало поле, выйти из которого никто уже не мог, пока мы «обмозговывали» какую-либо идею. И мозги у нас всех были в таком напряжённом состоянии, что возможно, им требовался какой-то допинг, что ли, в виде хотя бы вдоха свежего воздуха, чтобы «выдать мысль». И именно на этой самой лоджии часто находили решение, как её реализовать. Но на этот раз штурм продолжался уже вторую неделю, но результат всё не удавалось поймать. Руководитель работ, хотя и ничего нам не говорил, но всё больше мрачнел после каждой утренней «пятиминутки».
В ближайший понедельник грозно замаячил разговор на очередной «планёрке» у директора. И вот сегодня утром, едва кое-как побрившись, одевшись, на бегу глотая чай, я умчался в институт задолго до начала рабочего времени. Что-то, готовое выплеснуться из головы, двигало меня: скорее, скорее! Надо было только заглянуть во вчерашние записи на дискетах. О-о-о чёрт бы побрал! Мы ведь сдаём дискеты под роспись в Первый отдел! А помещение и сейфы Первого отдела опечатывает лично его начальник – ПДП – капитан второго ранга в отставке П.Д.Подберестовский. Этот педант раньше, чем ровно за десять минут до звонка не появится. Потому что лично «бьёт склянки» ровно в восемь утра (заодно в двенадцать часов на обед, в тринадцать с обеда и в семнадцать часов пятнадцать минут – «отбой вахты»). И всё же я мчусь в институт. Бегом на автобус, бегом с автобуса. Вахтёр с удивлением встречает меня: «И вы тоже?» «Почему тоже?» – спрашиваю я. «Так ваши уже все трое прошли только что!» – восклицает вахтёр Семёныч. Я бегом поднимаюсь на второй этаж. Моя лаборатория уже освещена, и в ней трое моих коллег ведут возбуждённый разговор. Я врываюсь в помещение и сразу же понимаю, что с ними произошло то же, что и со мной! Нам всем четверым одновременно «стукнул» по голове божественный перст.
Не понадобилась и дискета. Общими усилиями мы внесли поправки в алгоритм работы «нашего» блока как раз с первым «ударом склянок»! Завершить работу над своей частью программы теперь было, как говорится, делом техники и одной ночи. Утренняя «пятиминутка», наконец, сняла напряжение с лица руководителя работ. И следующая еженедельная планёрка у директора прошла без экзекуций.
Забегая вперёд, скажу, что институт вовремя сдал заказчику свою часть работы, получив от него высокую оценку и, разумеется, хорошие деньги. Они-то и спасли институт от окончательного развала. Потом, много лет спустя, представитель министерства на собрании по случаю юбилея доктора технических наук – одного из нашей четвёрки – скажет: «Вы со своими коллегами спасли тогда чуть ли не целую отрасль радиоэлектронной промышленности страны».
Но это я к тому, что иногда хорошие дела совершаются в далеко не хороших условиях, каковые предоставляли почти всем, кто пытался хоть что-то сделать полезное, девяностые годы двадцатого века.
И вот, после сегодняшнего успеха своей группы, определившего общий успех института, я иду домой под внутренние звуки Праздничной увертюры Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Подхожу к двери своей квартиры, вставляю ключ в замок – ключ не проворачивается. Дёргаю ручку – дверь открывается. Надо же, так торопился, что забыл запереть дверь. Досадно. Время нынче на дворе вороватое. Хорошо, что…
Что?!
В квартире – «Разгром Рима варварами»!
Я поднимаю опрокинутый стул и сажусь в изнеможении посреди разгрома. Надо сначала прийти в себя. Слишком резкая «смена декораций». Праздничная увертюра сменяется первой частью Седьмой симфонии моего любимого композитора.
Примерно через полчаса сидения в размышлении над тем, кто это мог сделать, и что искали в квартире, шоковое состояние прошло. Собственно, состояние было не таким уж и шоковым. Положа руку на сердце, скажу, что нечто подобное иногда возникало в моих мыслях. Но одно дело – представлять самому себе что-то такое скверное, и совсем другое увидеть это, уже содеянным наяву кем-то другим, далеко не таким благородным, как ты сам себе кажешься. И всё же мотивы вторжения в квартиру мне были не понятны. Ну, это мне. А те, небось, думали, что в этой квартире деньги лежат. Знали бы они, где те деньги, которые искали.
Обозрев разруху, стал приводить квартиру в порядок.
Обратиться в милицию даже не возникло мысли. В то время это было делом бесполезным.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/03/23/83