Тоска прорастает в моей груди будто сорняк, который невозможно вывести или вырвать. В жизни появляются новые люди и новые эмоции, от которых можно бежать в страхе боли или чего-то большего. Каждый раз забываю, что я бегу по кругу. Каждый раз до дрожи боюсь, когда краски вокруг начинают затухать, а звуки превращаются в гулкий набат, который нервно бьет по моим усталым вискам. Снег смешивается с пеплом, мысли смешиваются в голове. Мир вокруг меня пишется пьяным импрессионистом, от которого ушла любимая муза (он уже неделю думает о суициде и пытается занять денег на свои похороны). В комнате этого художника не было окна,и он кулаком разбил тонкую стену Лионской коммуналки, чтобы видеть как Она , свежая и желанная, с утра спешит в руки какого-то музыканта. Стук её каблуков давит на виски художника, набат давит на мои. Мы с ним так похожи. Только я закрываю шторы и прячусь от того, как на меня ехидно таращится многоглазая гидра соседнего дома, её пристальный взгляд мешает мне сосредоточиться на побеге, а мне так нужна хоть какая-то ясность.
Импрессионист хватается за голову, рвёт на себе волосы, режет свои холсты на мелкие куски. Он подбрасывает обрывки в воздух и представляет, что в его комнатку ворвалась осень со своей пряной листвой. Я рву тетрадные листы, измазанные потоками моих слов, подбрасываю обрывки в воздух и представляю, что в мою комнату ворвалась зима со своим снежным дыханием.
В Лионе, среди листвы своих картин лежит одинокий импрессионист. В Петербурге, среди снега своих стихов лежу одинокая я.
Этот Импрессионист в моей голове, я думаю о нем, я его выдумала. А я в ничьей, никто обо мне не думает, никто меня не выдумал.
Вот вам и разница.