Несбывшееся

Часть 1


Глава - 1

То, что Александр Витальевич - учитель физики в ШРМ (школа рабочей молодёжи) знали многие в пионерском лагере, в его кружок "Умелые руки" пацаны буквально ломились. В клубе с выставки поделок смотрели на них макеты первого паровоза Кулибина, работающие речные шлюзы, спутники земли, неопрокидывающиеся шахматы и шашки, десяток забавных атрибутов для показа фокусов. Дети любили учителя, хотя одевался он неаккуратно, ходил медленно с палкой - после войны носил  тяжёлый протез, много курил, а иногда от него даже водочкой попахивало. Но таких лучистых и добрых серых глаз не было ни у одного из воспитателей: он мог часами разговаривать с пацанами, сидя на скамейке у фанерного павильона, где размещался его кружок, и выстругивая из липы ложки, клоунов или матрёшек.

С Лёшкой они познакомились на рыбалке, у самодельного бассейна на неширокой реке, где шестнадцатилетний подросток числился помощником физрука, следил за сохранностью инвентаря: спасательных кругов и длинных верёвок с тугими грушами на конце. Середину бассейна, собираемого после весеннего паводка из досок, регулярно чистили, выгребая вёдрами и баками с кухни песок и тину. Здесь, на глубине, и гуляла по утрам крупная щука, плотва да голавли. До бассейна Александр Витальевич более-менее спокойно добирался на протезе: рыбак он оказался давний и заядлый. Сидя на раскладном стульчике, легко справлялся с двумя удочками, а вот с жерлицами, которые надо ставить к осоке, прямо в воду, получалась закавыка. Тут-то бескорыстно, за азарт, рыбаку и помогал Лёша: с вечера или рано утром расставлял снасти, регулярно проверял катушки или рогатинки с живцами, тащил из воды попавшуюся на крючок рыбу. Вопль, крики, радость неописуемая, когда она трепыхалась на стальном поводке. Так вот и подружились они, солдат-инвалид и десятиклассник Лёшка, стали не разлей вода. Учитель знал, что подросток из многодетной семьи, где отец недолго пожил после войны, и что школа не первый раз направляет его в пионерлагерь бесплатно. Но сейчас 10-класснику вышагивать в пионерском строю, как-то неприлично бы выглядело. Поэтому на линейке всех отрядов Алексея Сапрыкина официально объявили помощником физрука, Сергея Ивановича, в прошлом - мастера спорта СССР по велогонкам.

- Лёш, а что в десятом-одиннадцатом классах собираешься делать? - как-то спросил учитель подростка.

- Надо профессию получить, мы уже год на токаря учимся...

- И что, будешь ещё два года на станочника учиться? А как мама на это смотрит? Не тяжело ей одной-то тащить семью?

- Тяжело, конечно, но она ни в какую не хочет, чтобы я в ремесленное переходил. У нас полдома в ремеслухе, шустрый народ, почти все на учёте в милиции...

- Я вот подумал-подумал... Что хочу тебе предложить. Переходи-ка ко мне в ШРМ, с сентября я как раз буду вести два десятых класса, правда, не физику, а математику. Но это неважно, в "Б" даже классное руководство поручили. С комбинатом я переговорю, у меня в кадрах есть бывший ученик. Тебе когда шестнадцать-то?

- В августе...

- Хорошо. За сентябрь всё и уладим. На комбинате - большие ремонтные мастерские, станочники аж в три смены работают. За четыре-пять месяцев наставник обучит тебя на второй разряд и плыви дальше. А вечерами - ко мне, в школу. У нас, конечно, народ взрослый, усталый и серьёзный, знания хотят по-настоящему получить, с ними не забалуешь. Глядишь и аттестат добудем, а, брат мой, Пушкин?

- Хорошая идея... Но надо с мамой поговорить.

- В пересменок и посоветуешься, август доработаем здесь, а в сентябре - подключим все наши связи. В шестнадцать-то лет не больно берут на работу, конечно, хлопот много, особый режим труда и тд. Но не пропадём. Зато год сэкономишь, до армии, по сравнению с твоими одноклассниками, можешь два раза в институт поступать. Хотя я знаю, учишься ты хорошо, мне музыкант рассказал, он ведь из вашей школы... Господи, да мы все здесь комбинатовские: и школа, и ШРМ, и садики, и фабрика-кухня, и медсанчасть. Целый посёлок нас, многие друг друга в лицо знают.

Так и порешили: а до окончания смены в пионерлагере ещё оставались последняя помывка в бане, торжественная линейка, костёр с концертом худсамодеятельности и прощальный вечер танцев для старших отрядов.
***

Июль катился к закату, птицы щебетали уже только по утрам, спускаясь с густых высоких елей прямо на спящие веранды, где за тонкими фанерными перегородками посапывали дети. Синички всех мастей скакали по перилам, вороны и даже сороки прогуливались по вытертому сотнями ног полу, искали в щелях между досок крошки хлеба, жучков и личинок.

- Кыш-кыш, проклятущие, не дают детям поспать! - особенно громко шипела на каркающих ворон и сорок уборщица тётя Маруся, специально громыхая вёдрами, чтобы разогнать наглых, привыкших к ней птиц. Потом она вязала из сосновых веток два плотных веника и начинала выметать веранду. Пыли не было, утренняя свежесть наполнялась запахами хвои. Дверь в комнатку посредине веранды бесцеремонно открывалась и жёсткая ладонь уборщицы теребила русые волосы на голове подростка, - Лёш, а Лёш, вставай, сынок, чай, сам просил разбудить пораньше-то, чтоб до Виталича на реке оказаться... Ой, и что это тебя несёт, да почти каждое утро-то. Спал бы да спал, сил молодых набирался! А этот чёрт безногий, приучил парнишку к рыбалке... Ладно бы уж рыба была, а то так, баловство одно! 

- Спасибо, тёть Марусь... Щас встаю, уже проснулся... Только минутку ещё, - и начиналась игра в поддавки: уборщица ворчала, подросток отвечал, что уже встаёт и снова засыпал.

- Всё, ухожу в другой конец веранды, не встанешь, уже некому будить...

Только после этих слов Лёшка поднимался с узкой панцирной койки, быстро надевал плавки, трико и майку, вытаскивал из дальнего угла комнаты трёхлитровый бидон с карасиками-живцами, за которыми специально ездил на велосипеде в деревню на пруд, и бежал к реке. Туман клочьями висел на еловом лапнике, клубился на просеке до самой низины, где стремительно кружила воронками речка: неширокая, но глубокая, капризная, чистейшая и рыбная, на удивление всех приезжающих сюда рыбаков. На большой поляне, через которую река бежала разливом, разрешалось купаться всем, кому ни попадя: приезжим рабочим, деревенским пацанам, родителям-варягам, которые без разрешения почти каждый день объявлялись у ворот пионерлагеря. Но Лёшка мчался влево по руслу, где за поворотом начиналась стремнина. Здесь каждый год и строили деревянные прочные мостки для бассейна. Пляжа как такового не было: взгорок из глины с песком, лужайка, поросшая осокой, клевером да мать-и-мачехой, а дальше - орешник, созревавший к концу августа толстыми зелёными плодами из двух и больше орехов. Объедались всем лагерем.

Лёшка открыл замок на фанерном сарае, стоящем у кустов, вытащил спасательные круги и канаты, развесил инвентарь на щиты, укреплённые на берегу, и только после этого достал жерлицы: сначала дело, потом - рыбалка. Забросил восемь жерлиц, на это ушло минут сорок времени, в руках оставались две, счастливые, которые он опускал в самое глубокое место реки. Смотрелись они смешно, даже нелепо: в плавательном бассейне стоят удочки с наживкой. Но именно здесь, на глубине, недавно попались щука в три кило и окунь-красавец почти на килограмм весом.

Когда дело было сделано, мальчишка снял одежду, разбежался и бросился в бассейн, долго плыл под водой, вынырнул, опять ушёл на глубину. Плескался минут двадцать. Потом вернулся в сарайчик, принёс зубную щётку и пасту, почистил зубы, намылил голову мылом и - снова в бассейн.

- Ну, тюлень, всю рыбу распугал, - сказал Александр Витальевич, потихоньку взбираясь по ступеням, - сяду-ка я на стремнине, вот кузнечиков мне поймали мальчишки, порыбачу на голавля. Уж, больно гуляли они вчера.

Лёшка помог учителю снарядить удочки, спросил:

- А сколько времени, как там с завтраком?

- Проспал ты завтрак, парень... Поздно поднялся, наверное, дети уже на купание скоро придут. На-ка, хлеба да пару котлет я тебе прихватил, чтоб с голоду не умер... - Александр Витальевич достал из кармана вельветовой тёплой рубахи свёрток, протянул Алексею, - водички попей из реки, она у нас чистая...
***

За поворотом реки раздавались детские голоса: первыми, по расписанию, на поляну пришли младшие отряды. Лёшку они не беспокоили: купайся на здоровье, малышня, здесь не бассейн, до русла - метров 10-12 мелководья, вожатые и воспитатели справлялись с порядком сами. Он уселся на край настила, развернул бумагу с завтраком и стал уплетать котлеты, иногда наклоняясь к воде, пил её большими глотками.

- Уносит! Течение уносит... - донеслись крики с поляны.

Учитель и Лёшка одновременно повернули головы к повороту реки. Из - за кустов на спортивном велосипеде выскочил физрук, Сергей Иванович. Бросив машину, влетел на ступеньки, встал на поперечных мостках, держась за поручни. Не поворачивая головы, крикнул:  - Лёх, беги ко вторым мосткам, стой на подстраховке! Их двое, пацанов. Я постараюсь перехватить у передних досок... Господи, только бы сумели ухватиться за них!

Первым к бассейну подплыл, видимо, старший мальчик. Он махал руками, крутил головой. Перед настилом его развернуло, ударило затылком о брёвна. Растерялся пацан, опустил руки в воду, медленно пошёл ко дну. Его переломленное и уменьшенное в воде тело затянуло под настил. Сергей Иванович, не снимая тренировочного костюма, плюхнулся в воду, попытался встать на ноги, но глубина не позволила сделать этого. Тогда он стал кружиться на месте, ожидая, когда мальчишка выплывет, но прошло две минуты, а пацан не появлялся на поверхности воды.

- Вижу! - заорал во всё горло Лёшка, - он впереди вас, Сергей Ваныч!

И, не медля ни секунды, Лёшка побежал к физруку. Тот услышал крик, выскочил на полметра из воды, согнулся пополам и ушёл в глубину. Первой из воды показалась голова мальчика: он судорожно хватал ртом воздух, потом начал махать руками, пытаясь дотянуться до бокового настила. И вдруг его тело буквально взлетело над водой, затем показалась голова физрука, мощные руки втащили туловище пацана на настил.

- Лёша, Серёжа... Ко мне! Пока держу малыша, - учитель лежал на животе, рядом валялся раскладной стульчик, в руках - клюшка с большой изогнутой рукояткой, которой он и поддерживал голову малыша над водой. В этом месте течение ослабевало настолько, что едва кружилось у досок, к которым и прибило мальчика. Похоже, он уже не дышал. Лёшка подбежал к учителю первым, спрыгнул в воду, встал на ноги, осторожно поднял тело мальчугана и положил на настил. Александр Витальевич перекатился на бок, подсунул палку под спину мальчика и стал, как домкратом, поднимать его вверх. Голова утонувшего перевалилась на правую сторону, рот открылся, по всему телу прошли конвульсии. Изо рта брызнул фонтанчик воды.

- Ну, маленький, ну, давай, помогай себе, - причитал учитель, - кашляни, чихни... Лёш, пожми ему грудь, а я ещё палкой поддомкратлю, - они начали сжимать и отпускать грудь малыша, из носа и рта снова побежала вода. Физрук подскочил и в секунду улёгся у тела мальчика, зажал ему нос, стал дышать в рот. На третьем-четвёртом вдохе малыш широко открыл глаза, и только потом застонал и начал учащённо дышать.

- Есть!! - заорал дурным голосом физрук. - Он дышит!!

Лёшка видит будто в кино: учитель как-то нелепо ползёт по настилу, волоча за собой тяжеленный протез и пытаясь выловить из воды клюшку. Старший из мальчишек старается усидеть, прижавшись к вертикальному стояку у перил, но его всё время клонит вправо и нет сил, чтобы удержать тело. Физрук поднимает младшего на руки и несёт к сараю для хранения инвентаря: там есть койка, на которую можно уложить мальчика, плита с газовым баллоном, где кипятят воду для чая. А из-за поворота реки бегут две женщины - воспитатель и вожатая малышового отряда - и в голос ревут, оплакивая утонувших питомцев.
***

После тихого часа к Лёшке из города на шикарном красном мотоцикле ЯВА приехал одноклассник, Димка Елохов, сын главного инженера мехзавода. Сзади его, в кожаной куртке и спортивной шапочке, восседала Танька Задонская, староста из параллельного десятого "А", одновременно - дочка начальницы пионерлагеря. Её почти неодушевлённо и безнадёжно любил Алексей, но об этом никто, включая саму избранницу, не знал. Вечером Лёшка на танцы не пошёл. Он всё время думал о мальчишках, которые, по вине этих дур - воспитательниц, чуть не утонули. Учитель не появлялся на людях: они с физруком, как сказал музыкант, пили водку.

Сразу после танцев Димка попросил одноклассника погулять пару часов, подышать свежим воздухом, а сам удалился с наездницей классного мотоцикла в Лёшкины скромные "апартаменты". Алексей ночевал в сарае на берегу реки...

Глава - 2

Полсентября Лёшка бегал по делам, благо погода стояла почти летняя, только по утрам холодный туман с реки подступал к посёлку. В школе он объявил, что идёт работать на комбинат, но документов пока не брал из канцелярии директора. Завуч по старшим классам Ольга Владимировна, которая явно симпатизировала десятикласснику, мягко пыталась отговорить Лёшу: два года пролетят незаметно, полноценный аттестат да плюс намекнула на возможность получения золотой - серебряной медали, когда можно попасть в институт без экзаменов. Друзья-товарищи опять же старые, говорила она, дорогого стоят, пока новых приобретёшь, ни один пуд соли съешь: и солёной, и даже горькой.

Но "вечный двигатель", который по - серьёзному хотел бы изобрести подросток и к запуску которого приложил руку учитель ШРМ Александр Витальевич, уже невозможно было остановить. Ещё летом в разговорах на рыбалках Лёшка поверил ему, бывшему солдату, честному и доброму по отношению к мальчишкам человеку, учителю. Он уже тогда твёрдо решил, что придёт в школу к Александру Витальевичу и будет работать: хватит сидеть на шее у мамы. Она родила Лёшку поздно, случилось это неожиданно для всех после возвращения отца с войны по инвалидности. И сейчас сыну шестнадцать, а маме уже можно на пенсию уходить. Но денег в семье катастрофически не хватает и поэтому она до сих пор моет и моет полы в четырёхэтажном доме культуры комбината.

Милиция обещали выдать паспорт к середине месяца. В ШРМ он пришёл в белой рубашке, благо, солнце грело по-летнему, новых парусиновых брюках тёмно-кофейного цвета, бордовых полуботинках, купленных мамой в отсутствии сына за полцены, и не в подростковой, как раньше, а в секции для взрослых обувного магазина. Она специально держала сохранённым чек, чтобы ботинки можно было, паче чаяния, обменять. Но всё подошло тютелька в тютельку. Жаль, конечно, что костюма настоящего нет, хотя ковбоек вполне приличных мама нашила несколько штук да брюки от старших братьев и дяди Геннадия достались по наследству вполне нормальные. "Ничего, - думал Лёшка, - вот пойду работать и костюм купим, и маме шубу каракулевую куплю и платье в горошек, и туфли настоящие замшевые на высоком каблуке..." Такой одеждой и обувью он любовался на самом модном человеке в школе - учительнице английского языка, Бэлле Семёновне, приехавшей с мужем из-за границы.

Александр Витальевич прямо в учительской обнял Лёшку, расцеловал: от него пахло никотином и немножко вином. Повёл его в кабинет директора школы. Начал несколько торжественно:

- Вот, Сергей Иваныч, Лёшу Сапрыкина привёл, почти медалист из средней школы. Решил он семье помочь, начать работать... Я уже с Михалёвым, начальником кадров комбината, переговорил. Он, конечно, возбухал, мол, устал от малолеток, возни, мол, туда - сюда, но против медали - не попрёшь, смирился, возьмут парня в ремцех учеником токаря. А помните, как Вадька Михалёв у нас учился, двоечник, несчастный... Сейчас, футы-нуты, начкадров, на машине ездит, а институт так и не закончил, пижон, только на техникум ума и хватило...

- Александр Витальевич, причём здесь всё это? При мальчике, опять же, - недовольно пробурчал директор. - Ну, что ж, Алексей, раз решение принято, будем оформляться. Вот прямо к классному руководителю десятого "Б", Чернышёву А.В., и попадёте. Он за вас поручился... А вы, Александр Витальевич, проследите за своим другом по рыбалке Михалёвым, чтобы все условия для подростка создал. А медалисты у нас каждый год бывают, в прошлом - сразу двое, Акопян Света, контролёр стройуправления комбината получила золотую медаль, а Саша Спиваков - музработник детсада и яслей - серебряную... У меня вопросов нет, оформляйтесь побыстрее, Алексей. Каждый просроченный день уменьшает ваши знания.

- Я догоню, - сказал подросток, - спасибо, конечно, вам большое... Александру Витальевичу, спасибо...

- Полно, друг мой! Вы подписались на тяжкий труд! Покой нам только снится, помните, у Блока? Ни пуха и до скорой встречи. Кстати, я тоже веду в вашем классе историю, так что впереди - много дней общения.

- А мне больше нравится: ...на свете счастья нет, но есть покой и воля.

- Александр Витальевич, вы это мне говорите и то, когда наедине мы.
***

Начальник ремонтного цеха Иван Степанович Зосимов, участник войны и тоже, как и учитель, с протезом вместо ноги, с хриплым прокуренным голосом и шрамом на левой части лба, вызвал в кабинет мастера смены. Говорил громко, надтреснутым голосом, словно глухой:

- Вот, принимай ученика, от самого Михалёва прислали... Не балуйте с ним, архаровцы! Саше Калягину отдайте, в бригаду Володи Ухова запишите, - и к Алексею, - комсомолец? Хорошо, у Володьки КМБ (комсомольско-молодёжная бригада), нормальные ребята, правда, сдельщики, как говорят, не потопаешь - не полопаешь. Пашут как черти, но зато и при деньгах. Так что не отставай, догони и перегони их.

Нормировщица Клава, миловидная женщина с высокой причёской и яркими от помады губами, эффектно выделяющаяся на фоне железяк и стендов с инструментом, выдала Алексею новенький комбинезон чёрного цвета, положенный только ученикам, рукавицы, толстые, из брезента, всё остальное, сказала, находи сам: обувку, там, рубашку, носки и прочее. Улыбаясь, взяла его за руку и привела в цех, передала токарю, толстому мужчине лет пятидесяти, среднего роста, с интеллигентным лицом и голубыми глазами, одетому тоже в чёрный комбинезон с проймами на плечах и такой же чёрный берет. Тот выключил станок ДИП-200 ("Догнать и перегнать" - лозунг тех времён, имеется ввиду, США), представился, скорее, заигрывая с молодой ещё нормировщицей:

- Александр Калягин, ты у меня десятый, парень, юбилейный, а так, если посчитать, полбригады - мои ученики.

- Кстати, токарь-универсал седьмого (последнего в тарифной сетке) разряда, - добавила нормировщица, помахала наставнику ручкой и выплыла из цеха.

- Вот мой стол, ящики для инструмента, - токарь подвёл Лёшку к деревянному сооружению в половину человеческого роста, обитому железом, с двумя дверцами, закрытыми на замок, - раздевалку покажу позже. За замок не дёргайся, почти у всех они есть, потому как с фантазиями мы, рацпредложения имеем, за которые хорошо платят. А чтобы их не стибрили в чужих сменах, приходится держать замочки. Понял? Проехали и пошли дальше. С начальником и мастером я говорил, ситуацию с тобой представляю. Будешь стараться и головой работать, за три, дошло(!), месяца сделаю из тебя токаря второго разряда. Работа сдельная, обещаю: за сотню будешь получать. Ежемесячно.

До Лёшки пока не доходил смысл сказанного, он лишь слушал и не верил ушам своим, думал: "Мама по две смены вкалывает и получает по 70рэ в месяц, может, чуть больше, пенсия за отца - 28рэ, помогаем брату и сестре - студентам, степуха - копейки, квартплата, одежда, на остальное пытаемся жить. А тут такие деньжищи, светло, тепло и станочки, что надо".

- О чём задумался, паря? - дошли до ученика слова наставника. - Щас перерыв будет, свожу тебя на обед, накормлю, поскольку ты ещё не готов к нашему распорядку, на будущее - имей на питание не меньше трёх рублей: полное первое, второе с мясом, чай или компот. Умножь на двадцать смен в месяц - итого на еду под шестьдесят рубликов набегает. Считаю, многовато будет, особенно для ученика. Да и в бригадах далеко не все в столовку ходят. Поэтому приносим с собой, из дома, кое-кто даже в тормозках, вплоть до первого-второго блюд. Подумай и ты над этим делом.

Так, не спеша, дошли до длиннющей по размеру столовой, в нескольких окнах выдачи девчата разливали суп, раскладывали мясной гуляш, поджаристые крупные котлеты с картофельным пюре и макаронами, каши (гречневую и пшёнку) рабочие брали отдельно с топлёным маслом. По случаю знакомства, наставник взял сладкий компот из сухофруктов. Сначала хотел поднять стакан, словно для тоста, потом передумал, залпом выпил и, не дожидаясь Лёшки, направился к выходу. "Всё, знакомство закончилось, - подумал подросток, - начинаются будни".

Вернулись в цех поодиночке, Калягин из верхнего ящика стола достал учебное пособие по токарному делу, карандашом пометил 10-12 страниц в разных местах книги и, вручив её ученику, сказал:

- Я не курю, поэтому перерывов не делаю, хотя курилка и находится у моего станка. К сожалению. А теперь садись на лавку и читай, завтра тетрадь принесёшь с карандашом, будешь вызубривать и записывать, что непонятно. И почаще подходи ко мне, спрашивай, я расскажу, покажу на станке, не отрываясь от работы. Так вот проштудируем книгу и за практику возьмёмся, поставлю тебя сначала на револьверный станочек, на ветерана военных времён, а только потом - ДИП доверю. И будешь пахать, аки проклятый.
***

В ремцехе начинали работу в семь утра, трудились восемь часов с перерывом на обед. Потом заступала вторая смена, прихватывающая часть ночной смены комбината. Ученикам до 18 лет, которых в цехе трое, разрешалось приходить к восьми утра, заканчивали они в два часа дня. Так что Лёшка и по утрам нормально высыпался, и в обед уже бежал домой. Мама ждала его, специально взяв на работе это время, чтобы накормить сына горячим супом и картошечкой с селёдкой или солёными огурцами. Мясной борщ или щи варили из супнабора раз в неделю, в выходной день.

После обеда мама укладывала сына отдохнуть, заводила два старых будильника и уходила, через час они попеременно будили Лёшку: он успевал посмотреть задания по урокам и мчался в школу, благо, до неё - всего-то километр. Уроки шли по укороченной программе, но пять предметов успевали проходить каждый день. Мальчишку, вчерашнего школьника, поражала собранность и учителей, и учеников. Алексей учился хорошо, у него практически по всем предметам одни пятёрки. Директор гордился новым учеником, учитель физики и математики Александр Витальевич кряхтел от удовольствия.

На работе не всё складывалось так гладко, как в школе. Владимир Ухов, бригадир, оказался человеком заносчивым и карьерным, ревновал Калягина за везучесть и тягу ко всему передовому: то он новую заточку резца предложил, то уловитель для стружки придумал и теперь не надо делать уборку у станков. Неприязнь бригадира к учителю распространялась и на ученика. И только стоило токарю отлучится на минуту, бригадир тут же находил Алексею какую-то неприличную работёнку: убрать в курилке, подмести, а то и помыть пол в раздевалке, хотя там была штатная уборщица, вынести мусор, когда приходилось идти по длиннющему коридору, где сновали молодые глазастые ткачихи и ученицы школы ФЗО (фабрично-заводского обучения). Они хихикали над молодым мусорщиком, над его вёдрами на телеге.

Но Лёшка молчал, ни разу не пожаловался наставнику, хотя Калягин и сам видел несправедливость по отношению к его ученику. В понедельник станок наставника стоял не включённым: через минуту Лёшка знал, что в выходной Александр ездил к родителям в деревню, колол дрова и поранил руку, здорово, причём, ему дали больничный лист. Ученик открыл учебник и тетрадь, стал записывать расчёты по нарезанию червячной резьбы. Трудная тема, её обычно выставляют при сдаче экзамена первой.

- Лёх, бригадир зовёт, - хлопнул подростка по плечу ещё один ученик в смене, находящийся на обучении у слесаря. Ухов сидел на крутящемся стуле у фрезерного станка, следил, как полуавтомат нарезает головки болтов.

- Иди помоги Стёпке - слесарю нарезать резьбу, срочно понадобилось сорок болтов, а учитель твой сачкует...

- Как это сачкует? - почти с возмущением сказал Лёшка, - Он руку поранил, больничный дали...

- Посмотрите-ка, заступничек объявился. Иди, не рассуждай!

Лёшка умолк, побрёл к входным дверям, где разместился закуток слесарей. Они стояли у своих верстаков. Степан, худенький, низкорослый сорокалетний мужичок, похожий на дворового хулиганистого подростка, всем рассказывал, как он пацаном бегал на фронт, повоевал малость, но особист вернул его к мамке, подарив на память солдатскую форму и трофейный "Вальтер". Это бывало, как правило, по пьянке, трезвый Степан молчал, особенно про "Вальтер" - ни слова.

- Вставай к соседнему верстаку, бери заготовки... Вот только у меня совковое масло кончилось, касторовое есть, а это закончилось. А их смешивать для прочности резьбы надо... Ты вот, что, пацан, возьми жестянку, ступай к Серафиме - револьверщице, попроси у неё совкового масла, пусть плеснёт тебе чуток, а мы после обеда привезём со склада и вернём ей должок...

Алексей взял стоящую на столе жестяную банку на три литра, спросил, где размещены револьверщицы и пошёл к выходу. В закутке инструментального цеха стояли четыре револьверных станка, в войну на них вытачивали пистоны для взрывателей. На станках работали женщины, бригадиром у них - Серафима, выпускница первого набора ФЗО, проработавшая здесь всю войну по 16-18 часов за смену. Домой уже не ходили, ночевали прямо на сколоченных для них топчанах. Невероятно крепкая на вид женщина под два метра ростом, она так и не вышла замуж, воспитывала племянницу, работавшую с ней в цехе, но у инструментальщиков. Звали её Людмилой, бой-баба, мужчин меняла, как перчатки. Такое поведение родственницы не нравилось Серафиме, она слышала, что мужики прозвали её "Людка - совковое масло". Скверно на душе, но, что поделаешь, не убивать же родную кровь. Хотя женщина не раз преследовала надоедливых кавалеров, нередко била их, зажав в углу тёмного коридора.

Вот к ней и отправили Алексея члены комсомольско-молодёжной бригады, предвкушая хохму дня, а может, и месяца. А чтобы, паче чаяния, даже тень не упала на передового бригадира - комсорга, подлыми делами заправлял Степан, не комсомолец и не коммунист.

Лёшка впервые увидел женщину таких размеров, растерялся, хотел извиниться и уйти, но она вдруг спросила:

- Кого ищешь, сынок?

- Меня послали к бригадиру револьверщиц Серафиме, сказали, чтобы я попросил совкового масла... Мы после обеда привезём его со склада и вернём долг.

- А кто тебя послал?

- Степан, он нарезает резьбу, срочно понадобились болты... Масло касторовое есть, а этого - не хватило.

- Пойдём со мной, покажешь его. Я целую банку ему дам!

Серафима взяла у Алексея жестянку, подхватила его под мышку и буквально потащила обратной дорогой в цех ремонтников. При подходе к дверям он увидел небольшую толпу рабочих: мужики сияли, улыбались, в глазах озорной огонёк. Серафима плечом затолкнула трёх-четырёх из них в цех, сама ввалилась, наклонясь перед притолокой, спросила:

- А кто Степан?

Все посмотрели на верстак худенького мужичонки. Степан, увидев, что женщина всё ещё держит пацана за подмышки, начал пятиться задом в дальние углы цеха. Не тут-то было: Серафима отпустила Лёшку и сделала несколько гигантских шагов, секунда - и в её руках оказалось горло слесаря. Она била умело: по заднице, по бокам, по рукам и ногам... Упав на пол, Стёпка не мог ползти, стоял на четвереньках и мотал головой, как глупый бычок, которого ударили обухом по голове, прежде, чем зарезать на мясо.

Серафима отдышалась, посмотрела на мужчин, сказала:

- Постыдились бы, ведь это ваши дети! Поиграться захотелось, приходите, мы с вами поиграемся! - и вышла в двери, не забыв снова наклонить голову.
***

На следующий день Лёшка с восьми утра демонстративно поставил пустой ящик из-под деталей к стенке Калягинского ДИПа, достал журнал "Юность", который ему принесла из дома культуры мама, и стал читать нашумевшую повесть "Коллеги". Бригадир Ухов подошёл к нему примерно через два часа, попросил журнал, сказал:

- Слышал про этот рассказ, дашь почитать, журнала-то нигде не купишь. А ты где достал?

- Мама из ДК принесла.

- Ты вот, что, Лёх, сидячую забастовку-то не устраивай. Сегодня - завтра пройдут рейды "КП" ("Комсомольский прожектор"), взгреют нас за тебя по самое некуда... И Калягину не рассказывай про Серафиму. Побежит к мастеру, тот Зосимову расскажет, г... не оберёшься. Нам дружить надо, я бригадир, у тебя будут экзамены, опять же станок получать тебе, чтоб зарабатывать хорошо... А? И запомни: "совковое масло" - это шутка, и ты проверку прошёл, больше к тебе не пристанут. А щас помоги фрезеровщику на тупой операции, а его я за новыми фрезами пошлю на склад, надо набрать на весь цех.

Лёшка посмотрел на противоположную от ДИПа стену, у которой стоял фрезерный станок, увидел Алексея Мартынова (тёзка, они с ним уже успели подружиться), большого, как медведь, парня, добродушного и улыбчивого, играющего в ручной мяч за сборную комбината. Он недавно пришёл из армии, интересовался у подростка учёбой в ШРМ.

- Хорошо, - весомо сказал Лёшка, - журнал я тебе дам, только с возвратом, железно?

И, не спеша, направился к фрезеровщику.

Глава - 3

Лёшка заканчивал у мастера Калягина ученический срок. Резал болты на револьверном станке, "касторовое масло" отличал от эмульсии, Серафиму вспоминал с благодарностью: после её профилактики не только Степан, все другие в цехе позабыли об издевательствах над малолетками. Раз-два в неделю токарь ставил Лёшку на ДИП с одной целью: нарезать червячную резьбу. Из пяти-шести попыток пока ни разу не удавалось до конца довести дело, приходилось подключаться мастеру. Но на последнем заходе Калягин, молчавший всё это время, сказал:

- Хорошо руки держишь, правильно, не суетишься и не мандражируешь... Значит, скоро дело пойдёт. - И ученик выточил на седьмой раз деталь, да ещё как, с оценкой от учителя: "отлично". А Калягин слов на ветер не бросает.

К десяти утра в цех пришли начальник Зосимов: ходил он плохо, протез у него скрипел, плохо сгибался в колене, поэтому по длиннющим пролётам цехов он нередко разъезжал на механической коляске с рычагами для рук. Все мастера смен тут как тут объявились, Ухов да слесарный бригадир подошли к Калягинскому ДИПу, дядя Митя - ветеран, проползший всю войну рядовым пехотинцем, похлопал подростка по плечу, сказал на ухо: "Не дрейфь. Ты щас лучше всех нас в теории разбираешься. Ну, разве что мастер с ФЗО силён да Саня твой, Калягин. Мы с тобой... Смотри на нас, если что, подмигнём - подмогнём."

Деталь досталась самая сложная, с внутренней червячной резьбой и элипсообразной головкой. Такую Лёшке ни разу не приходилось вытачивать: всё времени нет, надо "сделку гнать", не до финтов. Начальство постояло у станка минут десять и потихоньку все ушли в коптёрку мастеров: там и чай готов, и сахар, и пирожки, и печенье. Калягин занервничал, когда полработы было сделано, но ему категорически нельзя подходить к станку, даже на расстоянии что-то говорить ученику.

- Пройдись-ка до двери, - сказал хозяину ДИПа дядя Митя, - проветрись, подежурь на атасе, - а сам легонько отстранил Лёшку и встал к станку. Деталь он закончил за несколько минут, вытер ветошью руки и, как ни в чём ни бывало, пошёл к своему токарному гиганту с пятиметровой станиной. Бригадир Ухов вытер платком лоб, Леша Мартынов, фрезеровщик, обнял младшего Лёшку, сказал:

- Отрихтовал мастер, гордись, это - Митрич!

Бригадир пошёл в коптёрку, вернулся вместе с комиссией. Зосимов, мастер ФЗО, сменные мастера - все смотрели на деталь, одобрительно кивали, жали руку наставнику. Общую оценку выставили "отлично", повели Лёшку на теорию. Калягин до того перенервничал, что не мог идти в коптёрку, его Зосимов отпустил, сказал, чтобы он успокоился за работой. Ученик ответил на десяток, не меньше, вопросов, получил заслуженную пятёрку и был возвращён в цех. В комиссию пригласили Калягина и, как потом узнал Лёшка, мастер ФЗО извинился перед наставником: дескать, деталь он принёс с "перебором" по трудности изготовления, это уже попахивало 3-4 разрядами токарного искусства.
***

За Алексеем закрепили старенький, но вполне ещё надёжный (безотказный) револьверный станок, единственный, сохранившийся в цехе. На стенке закрепили табличку с надписью: "Токарь 2 разряда А.Сапрыкин, член КМБ (комсомольско - молодёжной бригады) В.Ухова" Столом с ним поделился Калягин, отдал два нижних ящика, куда и была бережно уложена деталь, выточенная на экзаменах по токарному делу. Душа у Лёшки пела, хотелось бежать на работу, но его сразу поставила на место нормировщица Клава: только с 8 утра до 14 часов дня и ни минутой больше, за эксплуатацию труда малолетки можно было серьёзно получить по шапке.

Пошли на заказ болты, разные по размерам, поскольку токари - сдельщики подстраивались под нужды ремонтников станков. "А мне какая разница, какие точить болтишки, - думал Лёшка, - правда, с крупными попроще и дело поскорее ладится... Но зато мелких можно, как семечек, налузгать". Готовую продукцию он складывал в брезентовую рукавицу, показывал бригадиру и бежал к Клаве: кто-то из девчат принимали выработку, записывали на его счёт.

В конце очередной недели к Алексею подошёл бригадир, попросил выключить станок, сказал:

- Брат, ты куда гонишь-то? За неделю обошёл всех пацанов... Я понимаю, мы на сдельщине, но отрываться-то тоже нехорошо. А если бы тебе полную смену надо было бабахать? Ты бы загнал нас всех, к едрёне фене. Покури, походи по цеху, пообщаяйся пять минут с ребятами, переключись чуток...

- Так я не курю... А с ребятами общаемся в обед, чай пьём, бутерброды едим, за жизнь говорим.

- Понимаешь, Лёх, нам могут нормы увеличить, да, мало ли чего придумают, если мы так будем зарабатывать...

- Так я только ученические и получал три месяца. Хочется по-настоящему заработать!

- Я тебе всё сказал. Смотри, как бы ни пожалеть потом, как бы поздно не было...

Калягин через час позвал молодого коллегу к станку, заговорил шёпотом:

- Лёш, есть нормативы, ты их кроешь только так... Значит, и остальные могут работать лучше и быстрее. А они не могут... Или не хотят, людям комфорт нужен, чтоб расслабиться можно было. Ты хотя бы первые месяцы после разряда не гони, встанешь на ноги, тогда и будем диктовать наши условия. А, усёк, малой? На-ка вот, покумекай, из болваночек можно насадки выточить на резец, ускоришь выработку ещё процентов на 30-40. Но это на будущее, я помогу, рацпредложение внесём, всё чин - чинарём... Тогда уж, и Ухов замолкнет.

Сдельная работа заставила бригаду работать без аванса, зарплату получали, в порядке эксперимента, раз в месяц. К окошку кассира Алексей пошёл вместе с Калягиным, наставник почему-то был немного возбуждён:
- Ну, Лёш, с первой получкой тебя! Будь осторожен с деньгами, в раздевалке не оставляй. Хотя ты сейчас переоденешься и домой побежишь, пораньше всех нас. Держи карман застёгнутым... Или дождись меня, вместе пойдём домой.

- Так мне в школу надо, дядя Саш. И мама, наверное, уже дома ждёт, обед сготовила, - отпарировал подросток.

По ведомости, у Алексея выходила сумма в сто тридцать два рубля 35 копеек. У мастера цеха с техникумом за плечами и десятилетним стажем работы месячный оклад составлял сто двадцать рублей. Лёшка расписался в ведомости, кассир пересчитала ещё раз деньги, нашла в столе конверт и сложила их туда, улыбаясь, смотрела на мальчишку, сказала:

- Поздравляю с первой получкой! Хорошо ты, сынок, поработал. Маму порадуешь, а денежки убери подальше, не потеряй, смотри.

Калягин растрогался:

- Ну, ты дал жару! Иди сразу домой, я сам проверю твой станок, всё отключу, не волнуйся.
***

Он шёл быстро, почти не чувствуя прокисшую зимнюю погоду, чавкающую под ногами снегом. Слева от дороги высились громады ТЭЦ, он видел сотни огней, в которых плыл красавец белый корабль с тремя трубами на верхней палубе, с музыкой, которая слышалась только в его ушах, мощные причалы и ленты жёлтых светящихся дорог, уходящих в небо... Он говорил себе: "Всё впереди, жизнь началась, надо бежать, надо успеть... Только куда?!" Лёшка почти остановился, смотрел на мизерные садовые участки нового товарищества, разбитого на склонах оврага, с фанерными жилыми коробками и проржавевшими пожарными бочками, приспособленными для полива, поднимающиеся из траншей чёрные стволы лип, осенью высаженных на субботнике, серо-грязные домишки частного сектора, расположенные справа от него по сползшему к реке берегу и думал: "Как здесь жить и куда бежать? Учиться, в столицу? А может, плюнуть на всё и зарабатывать деньги, много денег, чтобы, наконец, мама отдохнула, чтобы братья-сёстры почувствовали, что в семье вырос мужчина".

И только радость скорой встречи с мамой помогла мальчишке забыть тревожные мысли, ноги сами неслись к рынку, где в овощной секции, в самом углу прилавков, чтобы не погубить на морозе, торговал южными цветами татарин дядя Вазих, которого все звали Вазыхом. Прошёл всю войну, ни царапины, а кисть левой руки потерял, когда на маргариновом заводе налаживал оборудование, плевался-матерился потом, говорил, что руку потерял на фронте, когда вдруг начисто забыл профессию мастера-наладчика. Врачи раздвоили ему кость, и он действовал ею как щипцами. В клешне мог держать ложку, нож, спичечный коробок, ловко выхватывал ею из ведра несколько цветков. Самое забавное было смотреть, когда он вставлял в культю папиросу и курил, щуря глаз, будто заправский пират: только повязки не хватало. Увидел Лёшу, заулыбался:

- Подходи, дорогой Лёшка, рад тебя видеть! (звучало это, примерно, так: "Падхады, дарагой Лошка, рад тэба выдыть!"). Помню твоего отца, любил с ним в парилку ходить. Какой он парщик был! Мы до войны почти каждое воскресенье ходили вместе...

- Помню, дядя Вазых, ты рассказывал... А я прибежал за цветами маме, надо купить по случаю первой зарплаты!

- Слушай, ты настоящий батыр, уже зарплату стал получать! Ай, молодец... Учись, - он посмотрел на сына, которого в народе тоже прозвали Батыром за десять пудов живого веса и походку медведя. Тот приподнялся с лавки, вяло пожал Алексею руку, посмотрел несколько затравленно на отца. - Сидит со мной, бездельник, будто я без него не справлюсь! Ты поздно пришёл, Лёха, остались только розы. Но они очень дорогие... По рублю за штуку продаю. Но Шуре, маме твоей, мы сделаем подарок: ты купишь одну, я куплю вторую, от тёти Мявтюхи и детей наших - подарим третью. С тебя рубль, дорогой... Держи три цветка.

Алексей смотрел на татарина, ничего сначала не мог понять: почему с него берут рубль, а в бумагу заворачивают три прекрасных алых розы. Он достал из внутреннего кармана пальто конвертик, открыл его, долго искал трёшку, наконец, переворошив все деньги, протянул продавцу зелёную купюру.

- Ах ты, Лёша-Лёша, зачем деньги ворочаешь? Ты же на рынке. Я твой сосед, потом рубль отдашь, когда мелочь будет. Спрячь деньги, убери далеко-далеко. Тут всякий народ ходит, очень плохой народ есть... Угыл, - обратился отец к сыну, - проводи нашего соседа до дома, отнеси ему цветы, - и что-то ещё добавил на родном языке.

Когда Лёшка вместе с двухметровым Батыром выходил из овощного павильона, увидел, что за ними проследовали двое худощавых парней кавказской национальности.

Идти-то всего пять минут: дворами, мимо аптеки и вот она, благоустроенная четырёхэтажная общага - муравейник с горячей и холодной водой и паровым отоплением, с кухнями на 12-15 семей. Батыр, обычно молчавший, разговорился по дороге, пригласил Лёшку в воскресенье поболеть за него в Дом культуры: серьёзные соревнования будут проходить, у него нет соперника среди молодёжи, придётся бороться с мужиком - грузчиком из речного порта под сто пятьдесят килограммов весом.

- Если я уложу его, стану чемпионом области в тяжёлом весе, на первенство РСФСР поеду, чтобы, значит, завоевать кандидата в мастера спорта, - Батыр остановился, резко обернулся, почти нос к носу столкнулся с южанами. - Ризван, ты меня знаешь... Если что-то случится в семье Лёхи, я тебе хребет сломаю. Пошёл отсюда, шакал!

- Батыр, ты меня знаешь, я - не фраер, слово даю... Я не знал, что малолетка - друг дяди Вазыха. Не шуми, дорогой, мы все в воскресенье будем болеть за тебя! - Южане, не сговариваясь, развернулись на месте и пошли со двора.

- Спасибо, Батыр! - сказал Алексей, только сейчас осознав, что с ним могло произойти. - я и не знал, что на рынке столько шпаны...

- Это, Лёха, не шпана, бандиты, людей могут резать, шакалы, за копейки. А папа ругает меня, что я сижу с ним на рынке... Разве он справится с такими без руки? Вечером я в ШРМ иду, на тренировку иду или вагоны разгружаю... Так, для разминки и деньги хорошие платят, вчера двадцать рублей заработал. Вместе со студентами капусту разгружали.

На приглашение зайти в гости Батыр отказался, пожал протянутую Лёшкой руку, переваливаясь с ноги на ногу, зашагал к колхозному рынку. В подъезде Алексей вынул из бумаги три розы на длинных ножках, встряхнул их и поспешил по лестнице на четвёртый этаж. Дверь в комнату чуточку приоткрыта, значит, мама уже дома, ждёт его.

- Тук-тук-тук! Кто это дверь опять не закрывает? Ах, это вы, леди, неужели кого-то ждёте, не меня ли? - сын улыбался, в серых с голубыми искорками глазах светилось счастье, от зимней шапки русые густые волосы сползли на лоб.

- Ах ты мой, сокол, пришёл, а я уже заждалась, надо бы уж и на работу бежать, а тебя всё нет.

- Хочу вас поздравить, сударыня! Ваш сын получил первую зарплату, как токарь второго разряда заработал сто тридцать два рубля и аж, тридцать пять копеек... - и вручил маме цветы.

Она приняла их молча, не совсем понимая, что происходит: этот торжественный тон, три алых розы, какой-то конверт ложится на стол. Комната погрузилась в тишину. Мама растерялась, мотала головой из стороны в сторону, руки, обхватившие фартук, медленно поднимались вверх. Зажав рот, она едва слышно проговорила:

- Боже мой, живые цветы... Какие розы! И три моих зарплаты за месяц получил сын. Дай я тебя расцелую, кормилец ты мой... Как жаль, отец не видит, как бы он порадовался. На ноги встанем, сынок, пойдём по жизни твёрдо. Только ведь и учиться надо...

Мама ещё что-то говорила, обнимая и целуя сына, измочила его слезами, тут же вытирала лицо концами фартука, снова целовала глаза, щёки, волосы, приговаривая: "Мужчина в доме появился, скоро и старшего брата догонишь... Только из дома не уезжай, как остальные дети. Я умру одна, без тебя, сынок..."

- Мам, ну, что ты говоришь, успокойся, - сказал Алексей, зачерпнув литровой банкой воды из ведра и ставя в неё розы, - ну, куда я поеду, учиться надо-надо, работать надо-надо, а институтов и у нас в городе навалом... Вон, в наш, базовый, с тройками берут и отделение есть моё: обработка металлов резаньем...

Мама почти успокоилась, смотрела, как сын поставил на середину стола цветы, потом стал пересчитывать деньги, достав их из конверта: сложил аккуратной стопкой, пододвинул на край стола, ближе к ней, сказал:

- Ма, давай супа, есть хочу, как из пушки!

Глава - 4

Над худсамодеятельностью комбината почти десять лет шествовал актёр драмтеатра Иосиф Продэр. Профком приплачивал ему деньги, нечасто, но приличные. Почти каждый сезон труппа выпускала один спектакль, главреж искал, как правило, пьесы с большой массовкой: столько желающих приходило на занятия театрального кружка. На актёре висела и агитбригада, которая примерно раз в квартал выезжала с концертами и лектором общества "Знание" в подшефные колхозы-совхозы.

Как-то ещё осенью светило местной мельпомены Иван Шадрин, которому единственному из труппы драмтеатра разрешалось играть на сцене вождя мирового пролетариата, сказал Иосифу, что видел на конкурсе чтецов паренька, правда, репертуар у него - не популярный: отрывок из Льва Толстого - ранение князя Болконского при Аустерлице, слушали плохо и зал, и судьи. "Но я прослезился, а меня взять трудно... - подытожил разговор пожилой актёр за рюмкой водки с Иосифом в театральном буфете. - Пока собирался, то да сё, узнал, что он сбежал из школы на комбинат. То есть, у тебя он сейчас. Найди его, где-то в токарях-слесарях он, приветь... Я-то думал, год-два обкатаю его в студии и в Щуку отправлю, целевым, так сказать. Не получилось, дёргать его с работы - не вытяну, ему кормиться надо, а в массовках не заработаешь да и мал он ещё. Но голос - душу выворачивает..."

Актёр не поверил пьяненькому коллеге, чтеца не искал, но инструктору из профкома Эльзе Троян всё же сказал, чтобы она пригляделась к подросткам, пришедшим на работу осенью. А у той - не было полутонов, команду принимала сразу, исполнение доносила незамедлительно:

- В ремцех поступил Алексей Сапрыкин, десятиклассник, учеником токаря пробудет месяцев пять-шесть, в прошлом году вошёл в десятку финалистов городского конкурса чтецов, - отрапортовала Эльза, - какие будут указания?

- Да никаких, пусть профессию получит. Но держи его в поле зрения, может пригодится, - сказал Иосиф.

И про Лёшку забыли. Да и ему некогда: смена, чуток отдыха и занятия в школе, утром - опять на работу. Но профкомовская дама держала руку на пульсе: кадры доложили, что ученик успешно сдал экзамены, работает самостоятельно. За станком часто читает Маяковского, Твардовского, местных поэтов. "С ним не соскучишься, - подумала, улыбаясь Эльза, - пора вести его к Продэру на прослушивание."

И повела, хотя Лёшка сопротивлялся, как мог. Куда там: мастер смены лично выключил его станок, заставил умыться, переодеться и проводил в административный корпус, где располагался профком. За самым большим из пяти канцелярских столов сидела худенькая востролицая женщина без возраста, смоляные крашеные волосы завиты в мелкие колечки, в ушах и на пальцах сверкают украшения. Она улыбалась, не вставая, протянула руку Алексею, хорошо поставленным голосом сказала:

- Рада познакомиться, Алексей. Сейчас подойдёт Иосиф Наумович, наш режиссёр, между прочим, заслуженный артист РСФСР, пройдём в красный уголок для прослушивания... Ты подумай, что можешь прочесть.

Молодой рабочий, ничего не понимая, думал только об одном: на фига, ему-то вся эта канитель, работать надо, в школу ходить, уроки делать и маме помогать... Двери открылись и высокий человек с львиной гривой пегих волос (тёмный каштан с серебром) и длинным носом стремительно очутился рядом с Лёшкой, сказал громко:

- Привет-привет, вот ты какой! Эльза, куда пойдём?

Женщина вышла из-за стола, повела мужчин по коридору. В красном уголке была приличная сцена, лёгкий, но видно, что дорогой, занавес, стояла трибуна с микрофоном и динамики-усилители.

- Ну что, что... Сначала расскажи о себе. Кто ты, что ты? - Продэр, потирая руки, уселся в первый ряд зала, рядом с ним расположилась Эльза: она такая маленькая, так аккуратно положила ножку на ножку, что половина кресла оказалась свободной. Лёшка смотрел на неё и чувство жалости полностью овладело им: хотелось приласкать эту женщину, погладить по вьющимся волосам, что-то сказать тёплое, ободряющее. - Ну-ну, я слушаю, молодой человек...

Алексей, всё ещё медленно соображая, рассказал, кто он, откуда, как учился, стал рабочим, что ходит ещё и в вечернюю школу.

- Семнадцатый идёт, так? Не густо, tabula rasa, как говорят, но зато всё впереди, если Шадрину не привиделось... Что хочешь почитать?

- Ничего, - сказал Лёшка, - мне бы, это, работать пора, станок стоит...

- Не хочешь, значит, артистом стать? - актёр выждал паузу, но по выражению лица подростка понял, что тот плевать на него хотел, - ну, ладноть, насильно мил... Прочти самый любимый отрывок из Аустерлиц, пару минут задержу и беги к своему героическому станку или как там его пролетарии называют?

Лёшку постепенно охватила злость на этого холёного хлыща, поднявшись на сцену, он постоял пару минут, сосредоточился и выдал отрывок, где раненый князь, упав на спину, смотрит в бездонное голубое небо и вся жизнь проносится перед ним: всё суета, ничего нет, кроме этого бесконечного неба...

В полной тишине Лёшка спустился в зал, облокотился поясницей на выпирающий бруствер авансцены, смотрел на Эльзу. Глаза у неё повлажнели, она достала из кармашка на платье платочек, держала его у носа. Режиссёр сказал:

- Кто с вами работал над этим отрывком, молодой человек? Актёр нашего театра, кто?

- Учительница литературы, Ольга Николаевна Фарфоровская...

Продэр посмотрел на Эльзу, та пожала плечами, промямлила:

- Узнаю, это подшефная школа, нет ничего проще. Но она явно не из тех, откуда у нас...

- Не скажи, в войну в город перевели часть институтов академии, театров, семья вернулась, а она могла выйти замуж, остаться, да мало ли что.

- Извините, мне пора идти, - сказал рабочий и пошёл к двери.

- Спасибо... Только вот что: вас зовут, кажется, Алексей? Вам надо серьёзно заниматься актёрским мастерством. У вас уникальный тембр голоса, правда, много ещё подросткового, срывающегося, но читаете вы потрясающе... И именно прозу, прав был, мой друг Иван Шадрин, вас надо забирать в студию и готовить в театральное училище.

- И вам, спасибо, за внимание, - произнёс рабочий, - но мне, правда, давно пора бежать...

И, не медля ни секунды, Алексей вышел в коридор.
***

Ни в какую актёрскую студию Лёшка, естественно, не пошёл, не до того было в конце зимы и начале марта: полная реконструкция отделочного производства заставила цех работать в три смены. Но на 8-е марта, тем не менее, по указанию профкома, режиссёр собрал агитбригаду, устроил несколько контрольных прогонов часового концерта и Эльза повезла самодеятельных артистов в подшефный район. Алексея назначили ведущим (слово "конферансье" никто не решался произносить), ему выдали чёрные костюм и туфли, две белые рубашки и бабочку. А он ходил жаловаться к мастеру смены, просил, чтобы его оставили в покое, но честнее всех в этой ситуации сказал Саня Калягин: "Начальству виднее, куда тебя заслать. Плетью обуха..."

Выступление агитбригады начиналось с приветственного слова, которое от имени рабочего класса произносила инструктор профкома Эльза Троян. Она очень походила на комиссара революции, только кожаной куртки и револьвера не хватало. Потом получасовую лекцию о соблюдении прав женщин на Земле читал молодой кандидат наук из вечернего отделения института при комбинате, член общества "Знание" Владимир Гусев. Вопросов из зала, как правило, не поступало, все с нетерпением ждали концерта. В феврале деревни и сёла так заметало снегом, что хлеб привозили с перебоями, соскучился народ по живому слову, общению. А тут, на-ка, почти три десятка артистов, живых, с баянистом и собственным микрофоном.

Первой на пути автобуса с артистами выпала деревня Морозовка, стояла на берегу реки, но клуб размещался в конце небольшой улочки, куда и подвезли ящики с костюмами. Две красавицы-солистки, Таня и Зоя, помогли ведущему одеть костюм, застегнули запонки на рукавах рубашки, поправили чёрную бабочку, сказали: "Ни пуха!" Занавеса на сцене не было, все артисты ютились в боковой комнате с дверью, переодевались за двумя приставленными друг к другу шкафами. Алексей вышел на сцену, посмотрел в зал, в котором не гасили лампочки - не было специальных прожекторов, громко, с улыбкой сказал:

- Добрый вечер, дорогие труженики села! Агитбригада комбината "Красное знамя" горячо и сердечно приветствует вас на нашем концерте... В канун праздника восьмое марта мы желаем всем женщинам колхоза "Гавриловский" трудовых успехов, здоровья, счастья вашим семьям, любви и мира!

Зал взревел, буря аплодисментов, Лёшка засмущался, не ожидал такой реакции: собралось человек триста, половина, если не больше, дети. Самые маленькие из них ползали по проходу, сидели на полу возле сцены, снизу вверх смотрели на конферансье. "Давай, парень, жарь!!", "Вдарь им, по самое некуда", - выкрикивали нетерпеливые зрители, - "Байку расскажи, посмеши, народ..."

- Послушайте "Стихи о советском паспорте" Владимира Маяковского, - зал затих, слушали внимательно, глаза широко открыты, детей с проходов, чтобы не шалили и не кричали, взяли на руки. Хлопали хорошо, искренне, по лицам было видно, что чтец им понравился. Алексей продолжил концерт, объявив:

- Мастер отделочного производства Станислав Поздняков исполнит на гитаре мелодии из оперетты "Корневильские колокола".

Как играл Станислав Иванович, красавец-мужчина испанской внешности, с чёрными усами и копной седеющих на висках волос. Ему - уже под шестьдесят, половину жизни он играет попурри на мелодии из этой оперетты. Зал долго не отпускал музыканта, кричали: "Бис! Браво! Ещё сыграй..." Лёшка выходил на сцену, показывал рукой на гитариста и просил его ещё поиграть, хотя бы пару минут.

Потом вышел дуэт красавиц, Татьяна и Зоя, ткачихи замечательно спели: "А снег идёт...", "Ландыши", "Синенький скромный платочек". Монолог деда Щукаря из Шолохова прочитал монтажник элетроцеха Сева Стулов, борьбу "Нанайские мальчики" исполнил на "бис" ремонтник прядильного производства Николай Зеленко. Зал замер, когда нанайцы спрыгнули в зал и продолжили борьбу в проходе между стульями. Николай вдруг вскинул руки, на которых он ходил, и все увидели одного борца. Дети заплакали, наверное, от испуга, а, может, от огорчения, что их обманули.

Алексей прочитал отрывок из "Василия Тёркина", все смеялись, долго не отпускали артиста. Лёня Горовой, музыкант и концертмейстер, исполнил на большом белом баяне "Токкату и фугу ре минор" Баха. Но дети уже устали, немножко стали баловаться, родители шлёпали их по попам, шикали, но дослушали музыку до конца. Дуэт - юноша и девушка - покорил всех бальным танцем выпускников школ. Солисты ансамбля песни и плясок комбината, брат и сестра Валерий и Наташа Тюленевы, прекрасно смотрелись в белых одеждах. И вот на сцену вышел настоящий артист, лауреат многих конкурсов, солист облмузтеатра, которого Продэр сумел уговорить съездить "на халтуру" - Станислав Железняк. Прекрасно пел арии из оперетт, но особенно понравилась всем сольная партия мужа Татьяны из оперы "Евгений Онегин". Солиста сопровождал Лёня - баянист, сумевший в этом номере заменить целый оркестр.

У всех - приподнятое настроение, переоделись, пошли в просторный дом в центре села, где располагалось правление колхоза. Во весь вестибюль - накрыт стол. Чего только на нём нет, но самое заметное блюдо разместилось посередке: запечённый поросёнок. Водка стояла дорогая, под "Белой головкой", несколько бутылок портвейна "Три семёрки" явно проигрывали крепким напиткам. Руки мыли под рукомойником, полотенце передавали друг другу. Все умирали от голода: ехали по зимней дороге около пяти часов, сразу - концерт, во рту маковой росинки не было. Лёшке досталось место между Железняком и Эльзой, тёплый мамин свитер с высоким горлом мешал есть и даже говорить. Эльза, увидев мучения конферансье, встала, заставила Лёшку поднять руки и тут же буквально сдёрнула с него свитер. Стол не заметил подобных телодвижений, все так хотели есть, что забыли даже выпить.

Наконец, председатель колхоза, длинный и худой мужчина в очках, работавший до того, как позже выяснилось, главным зоотехником, сказал тост, поблагодарил артистов за праздник для всего народа и... для детей. Так и сказал про детей. Все стали пить водку, а Лёшка вообще ничего не пил, хотя маленькая соседка налила соседу полстакана портвейна. Ему достались кусочек поросёнка, полкурицы, много солёных огурцов, помидор и картошка, ещё даже горячая. Ел он жадно, но не частил, тщательно пережёвывая вкусное домашнее мясо. Эльза поднесла к его стакану свой, с водкой, пригласила выпить. Лёшка, почти не пил, так, иногда шампанского пару глотков за компанию сделает, все знали об этом и не приставали к парню. Но здесь ему не захотелось позориться перед дамой, они выпили до дна почти одновременно.

Тостов говорили много, Эльза выдала пламенную речь о спайке города и деревни, налила Лёшке ещё полстакана вина и заставила выпить. Он схватил с тарелки белое яйцо и попытался откусить от него кусочек. Соседка чуть не упала со стула от смеха: яйцо было неочищенное. Потом она сказала громко:

- Кто самый трезвый? - после паузы добавила, - похоже, конферансье. Я похищаю его на полчаса, мы сейчас вернёмся, только принесём из клуба микрофон...

Зачем понадобился микрофон, что с ним делать на ужине, никто не уточнял, все опять занялись делами за столом и разговорами. Эльза надела на Лёшку свитер, тёплое зимнее полупальто, шапку и они пошли в клуб. Естественно, заведующая клубом собралась их проводить. Инструктор спросила:

- Он что, закрыт? - завклубом кивнула, - тогда дай ключ, мы сами управимся. - И смело пошла по скрипучему снегу. Её окликнул водитель автобуса, дядя Сева:

- Эль, я всё уложил в машину, аппаратура в салоне.

- Отдыхай, дорогой, смотри, чтоб не перепились, утром - едем... Я скоро вернусь.

Лёшка поплёлся за ней. Он посмотрел на небо, увидел миллионы больших и малых звёзд, глубокую черноту небесных сводов, размытые хвосты галактик. "Что её понесло в клуб? - думал парень, - и почему я оказался самым трезвым? Вон, Лёня Горовой, совсем не пьёт, по болезни, а она меня выбрала... Странно".
***

В клубе только на сцене горела лампочка, вестибюль уже остыл, а зал до сих пор дышал теплом сотен людей. Эльза прошла на сцену, резко повернулась, стала декламировать: /"Не любила, но плакала. Нет, не любила, но все же. /Лишь тебе указала в тени обожаемый лик. /Было все в нашем сне на любовь не похоже: /Ни причин, ни улик..."/ Поманила пальчиком Алексея, и, когда парень поднялся по короткой лесенке на сцену, буквально бросилась к нему на грудь, повисла на шее, пытаясь дотянуться до губ. Лёшка почувствовал сильный запах алкоголя, его немного мутило, но он понял: от инструктора профкома не удастся отделаться. Подхватил её за подмышки, приблизил к лицу и неумело поцеловал. Эльза тут же показала, как надо целоваться. Почти одновременно с поцелуями расстегнула пуговицы на пальто, сорвала его с напарника, расстелила на полу подкладкой вниз...

Какое-то безумие длилось около получаса: женщина учила партнёра премудростям любви жёстко, молча, сосредоточенно, лишь изредка вскрикивая и приговаривая:"Это делается вот так! Меняем позу, малыш, так меняют жизнь... Ох, как ты свеж, юн и долговечен... Я в восторге, лучшие минуты жизни!" Потом лежали на спинах, смотрели в потолок, на лампочку. Отдышавшись, Эльза стала гладить грудь, живот... состоявшегося мужчины. И всё повторилось сначала. Только теперь Алексей уже имел опыт, он ничего не боялся, не работал по подсказкам, не суетился. Он отдыхал и наслаждался. Ему нравилось занятие, которое из-за робости перед женщинами, из-за элементарного отсутствия времени он так и не умудрился пережить.

Вернулись в дом правления колхоза часа через полтора, завклубом ждала их. Эльза предала ей ключ от входной двери, сказала, что всё нормально, свет погашен и на сцене.

- Вам сюда, - показала женщина Эльзе на дверь слева, - кровать разобрана. А вам, - обратилась к Лёшке, - к мужчинам, постелили прямо на полу, но натоплено хорошо, до обеда теперь не выстудится...

Алексей, не взглянув на женщин и не попрощавшись, ушёл в открытую дверь. В чьём-то просторном кабинете убрали столы, матрасы расстелены по стенкам, простыни лежали поверх байковых одеял, ближе к подушкам. Разделся он на стульях, стоящих у третьей стены, и нырнул под одеяло, предварительно завернувшись в простыню.

Впереди его ждали пять дней работы и три сотни километров зимних дорог...

Глава - 5

Светлана Ким, молодая, небольшого роста кореянка с причёской в виде корзиночки из смоляных волос, невысокой грудью и стройными ногами, уже несколько лет редактировала многотиражную газету комбината. Творили на четырёх полосах малоформатки рабочие, но писать, в основном, приходилось ей самой. Тяжёл хлеб, ничего не скажешь, но журналистка считала: всё лучше, чем прозябать в школе после окончания местного довольно престижного пединститута. С тонкой тетрадкой токаря Алексея Сапрыкина она не мудрила, репортаж "Семь дней в пути", написанный им по её просьбе, прочитала и сразу отдала машинистке. "Прилично сделан материал, ничего не скажешь, правку закончу прямо в полосе", - подумала Светлана и тут же позвонила в областную молодёжную газету подруге Зое Савиной. Обсудили последние сплетни, наехали на коллег из партийной газеты, которые "задыхаются в удушливых объятиях надзирателей" и только после этого Светлана сказала об открытии перспективного автора.

- А он согласится переделать материал для нас? - спросила Зоя.

- Не сомневаюсь, но пожалей его: работа сдельная, учёба в ШРМ, остаётся только выходной, чтобы отоспаться, если учесть, что ему будет всего-то восемнадцать лет... Интересный парень, но потом расскажу, - закончила Светлана представление возможного внештатного корреспондента.

- Хорошо, пришли черновик, подумаю, что сделать, - подруги попрощались, занятые срочными делами.

Светлана стала макетировать очередной номер газеты. Заголовок лёг сам по себе: "Семь дней в пути..." Потом подзаголовок: "Репортаж нашего специального корреспондента Алексея Сапрыкина о поездке агитбригады в подшефные колхозы и совхозы". Фото всего коллектива по приезде сделал фотограф Дома культуры.

Газету читали везде: в цехах, в раздевалках, в столовой и в туалетах... Калягин пожал Лёшке руку, сказал, не зря, мол, съездили, порадовали народ. Ухов солидно изрёк:

- Тебе точно, ну, как их, в фенологи надо идти, ты, Лёха, не туда попал.

- Фенолог изучает растения и животных, а филолог изучает языки... - сказал с добродушной улыбкой Алексей.

- Языкастый ты у нас, парень, мать-перемать, тебе булку в рот не клади...

Все рассмеялись, шероховатости в отношениях сгладились, да и, в целом, рабочие хорошо оценили заметку коллеги. А через две недели вышел большущий очерк в молодёжной газете за подписью: "А.Сапрыкин, токарь, член КМБ комбината". Ну, вышел и вышел, его мало кто видел и читал, хотя Светлана сама пришла в цех, принесла пять экземпляров молодёжки, сводила Алексея в столовую, вместе попили чаю. Она сказала, что в редакции довольны материалом, просили передать: если надумаешь сотрудничать с ними, заходи в любое время, будут давать разовые задания. И если понадобится характеристика для поступления в институт, они дадут положительную.

Весной, в начале апреля, учитель Александр Витальевич вызвал Алексея на серьёзный разговор, сказал:

- Пора кончать игры с самодеятельностью и прочими увлечениями. Начнём борьбу за медаль, составим график допзанятий, я математику-физику возьму на себя, с остальными учителями договорюсь в частном порядке. Начинай писать сочинения, у завуча забери перечень прецедентов за десять последних лет, она в курсе, сама, как литератор, заинтересована в твоей пятёрке.

Алексей пахал, как проклятый, на экзаменах получил одни пятёрки, но сорвался на сочинении: поставил лишнюю запятую в двух сложносочинённых предложениях, соединённых союзом "и". Ошибка очевидная и, тем не менее, работу долго не оценивали, тянули до последнего... Но беда не приходит одна: завканцелярией дирекции обнаружила, что в документах выпускника нет старых оценок по астрономии, тригонометрии, трудовому воспитанию и физкультуре. Срочно сделали запрос в среднюю школу, ответ всех убил: выскочили две четвёрки, которые ему поставили в девятом классе. Они-то и должны были перейти автоматом в аттестат. Всё, finita la comedia, медали не будет... Педсовет решил: за сочинение поставить четвёрку.

Переживал ли Лёшка? Да не особенно, он так устал, что тупо реагировал на всё произошедшее. Александр Витальевич захмелел на выпускном вечере, хотел устроить Лёшке разнос, но передумал, склонил голову на плечо выпускника и заплакал. Домой его отвёз водитель на "Москвиче", дежуривший от комбината. Лешка проводил учителя. Переодевшись, фронтовик сказал абсолютно трезвым голосом:

- Тебе, сынок, с ремцехом надо заканчивать! В августе собирайся сдавать в пединститут, на филфак, подрабатывать будешь в газете и в нашем Доме пионеров, я там в выходные дни кружок веду. К приходу детей надо кучу деталей заготовить, чтобы сборка проходила быстро и весело. Будешь вечерами детали мастерить, за деньги, конечно. Так что на учёбу хватит. Хочешь, я с мамой переговорю, успокою её...

- Я даже не сомневаюсь: мама будет "за"... Только вот здоровье у неё шалит последнее время.

- Придумаем что-то с обследованием, но после августа...
***

Алексею предоставили отпуск: положен, никуда не денешься, прошло почти одиннадцать месяцев с поступления в ремцех. Он никому не говорил, что идёт сдавать экзамены, но разве утаишь. Клава заказывала справку в кадрах, сменный мастер писал характеристику, комсомольский отзыв - оформлял Ухов. Недоброжелатели были, наверное, но, в целом, все по-доброму отнеслись к будущей учёбе Алексея в институте. Калягин переживал, но и радовался: вот, мол, и педагог вырастет из моего бывшего ученика. А то, что Лёшка сдаст экзамены, он ни на минуту не сомневался. "Жалко, Лёх, мучил я тебя, мучил... А ведь могли бы здорово поработать. Но хорошо, что ты решил учителем стать, добрая профессия. Помни, если что, тьфу-тьфу, конечно, тут же возвращайся, мне Зосимов обещал железно: станок оставим за тобой или новый выпишем". Какое возвращайся: все экзамены парень сдал на хорошо и отлично, включая сочинение по Льву Толстому - "Образ народа в романе "Война и мир".

Линейка для первокурсников проходила на открытой спортплощадке института, накрапывал мелкий дождь, ректор и группа преподавателей стояли под зонтами. На Алексее - новый тёмно - зелёный костюм в рубчик, покупали с мамой в закрытой секции центрального универмага, на бирке - яркая этикетка: "Сделано в Югославии". Как достали, одному богу известно да директору Дома культуры, которая, включив связи, искренне помогла тёте Шуре - уборщице. Погода подгоняла, речи говорили короткие, поздравляли студентов, желали, убеждали не терять время попусту. Даже на картошке, на уборку которой в колхозы и совхозы послезавтра отправятся триста человек. Пока - до октября, а там, как сложится ситуация.

Студенческие билеты выдавали в учебных корпусах, филфаку, самому многочисленному, определили и самую большую аудиторию, двухэтажную, как в римском сенате. Поздравления продолжались, кафедра современной литературы пригласила именитых и молодых поэтов и прозаиков, почти все они заканчивали этот вуз. Известный поэт, чьи песни пела вся страна, высказал даже крамольную мысль: на базе филфака, где работают два членкора, пять профессоров, десятки докторов и кандидатов наук, надо создать свой учёный совет и отделение советской журналистики. Зал стоя аплодировал поэту.

К полудню дождь прекратился, временами стало появляться солнышко. Оно заглядывало в верхние окна аудитории, скакало по тёмным дубовым доскам длинных столов, выгнутых в виде эллипса, сфокусировалось на трибуне и небольшой авансцене. Все присутствующие на торжестве невольно заулыбались, радуясь отголоскам уходящего лета. Алексей тоже чувствовал прилив сил, ему нравилась девочка, сидящая слева от него, с парнем справа он уже познакомился: Слава Кучумов, представился тот, из династии учителей, мама-папа директорами школ работают в самом дальнем районе от облцентра. На плечах соседки - ярко-зелёная кофточка из длинной шерсти, на шее - золотая цепочка с кулоном и дорогим камнем, лицо продолговатое, по Лёшкиным представлениям - просто аристократическое: тонкие губы слегка подкрашены, нос прямой, глаза прикрыты густыми длинными ресницами. Цвет кофты оттеняет прямые бледно - жёлтые волосы, похожие на волокна созревшего льна. Они закрывают уши и почти половину лица. Духи лёгкие, пахнущие первыми весенними цветами и морозцем.

- Привет, - сказала соседка, - как тебя зовут? Можно, я потом поправлю тебе галстук... Ты, наверное, первый раз повязал его?

Алексей растерялся, голос пропал, связки не хотели слушаться. После бурной ночи с Эльзой он больше ни разу не встречался с женщинами, хотя инструктор раза два делала попытки затащить парня домой. Выстоял, но трудно сказать, что ему не хотелось повторения подобного свидания. А потом - просто не было времени, понимал: если сейчас не решит свои проблемы, жизнь пойдёт по - другому пути.

Откашлялся, сказал сиплым голосом:

- Алексей Сапрыкин... Конечно, можно, сроду галстуков не носил, мама упросила. Да, я щас сниму его...

- Не, не стоит, я научу тебя... Я папе всегда завязываю галстуки. Меня Татьяна зову, Татьяна Ларина...

- Ничего себе, вот это - сочетание...

Она полностью повернула голову к Лёшке, посмотрела светло - зелёными смеющимися глазами, добавила:

- Без шуток, говорю, как есть... Папа строитель, он от литературы далековато находится, строил у нас все ТЭЦ, ГРЭС, комбинат. Но Пушкина, конечно, знает. А пошутила, видимо, моя бабуля... Скоро конец выступлениям, пойдём с нами в парк, на реке ещё лодки работают, летние кафешки.

- Конечно, до обеда я свободен... - сказал студент и осёкся.

- А после, занят... Какие такие дела во всесоюзный день студенческого билета?

- Да нет, прости, сморозил... Мама неважно себя чувствовала, когда я поехал в институт.

- Позвони, автомат при входе.

- Нет у нас телефона, о чём, ты, Татьяна? Я ж с рабочей окраины...

- Жаль, тогда на картошке продолжим наше знакомство?

- Согласен, хотя часов до двух-трёх я могу погулять с тобой?

- Спасибо, но с нами, нас вот уже квартет образовался, ты был бы пятым. Три девочки и два парня... Толкни соседа справа, спроси, не хочет прогуляться?

Кучумов отказался от прогулки, ему надо рвать домой, собраться на картошку, иначе отец его прибьёт. Ничего себе педагоги, подумал Лёшка, лупят сына, что ли, да не поверю. В вестибюле вуза увидел старшего брата, тот помахал рукой, стал дожидаться, когда Алексей подойдёт. Извинившись перед Татьяной, он заспешил к брату, который только этим летом закончил институт и работал вместе с женой на обувной фабрике мастером-технологом. Они жили у родителей жены, растили трёхлетнюю дочку.

- Лёш, маму забрала "Скорая", я прямо из горбольницы к тебе... Она всё время зовёт тебя, хотя к ней не пускают, инфаркт миокарда признали. Я такси взял, поедем туда, может, маме скажут, что ты рядом. И ей будет полегче.
***

По дороге брат поведал о своей головной боли: ему надо ехать с семьёй на новый обувной комбинат, построенный на Урале, его сразу ставят начальником цеха, а главное - дают двухкомнатную квартиру.

- А тут инфаркт у мамы, у тебя учёба только началась, не знаю, что и делать? Отказаться я не могу, все бумаги подписаны, приказ на меня вышел. И кто же отказывается от квартиры, скажи мне, ну, скажи?!

Лёшка молчал, думал о маме: "С чего вдруг, радоваться надо, в институт поступил, а она - инфаркт, нате вам! Ох, мама-мама, неужели и от радости бывают инфаркты? Ничего, жива, это - главное. Картошку я потом отработаю. А брат пусть едет, что переживать на пустом месте-то?" И он сказал брату:

- Ты езжай, забирай семью и езжай... Я останусь, мы с мамой уже привыкшие: всё вдвоём да вдвоём. Если что, сестру вызову на пару недель, не разломится, в счёт отпуска, вместо того, чтобы на юга-то ездить. О деньгах не думай, знаю, непросто тебе сейчас, переезд дорого стоит. Нам с мамой пока хватит, с ремцеха кое-что ещё скопили... В общем, не психуй. Скажи, как маму найти в больнице и езжай домой, собирайся, не спеша, в дорогу.

- Ну, спасибо, брат, я - твой должник! Если что, дай телеграмму, покажу руководству, надеюсь, отпустят на несколько деньков. Хотя, конечно, не хотелось бы с такого варианта начинать жизнь на новом месте...

Лёшка уже не слушал брата, пожал ему руку у входа в громадный десятиэтажный корпус горбольницы, заспешил к регистратуре. К маме его, конечно, не хотели пускать, но дежурный кардиолог, молодой врач, похожий на студента, спустился в вестибюль, почти полчаса проговорил с парнем. Узнав ситуацию в доме, он сказал Алексею: маму подержит на стационаре как можно дольше, такого ухода, как здесь, ей никто не обеспечит. Пропуск у него будет постоянный, для мамы видеть сына - лучшее лекарство. Дал временный пропуск в магазин при больнице, сказал: продукты покупай здесь, особенно соки в банках, фрукты, витамины, дешевле и свежее, чем в городе. Поскольку ты у неё один, имеешь право на полный уход за больным человеком с сохранением среднесдельной зарплаты.

- Я - студент, - сказал Алексей, - на картошку нас посылают...

- Дам справку, что ты психбольной, - доктор Семёнов Валерий, так он представился в ходе разговора, буквально заржал. - Не переживай, что-то придумаем, на картошке, как правило, гнобят студентов полтора месяца, знаю, проходил. За это время маму твою поставим на ноги. А там видно будет... Пойдём, покажу, как она. Если не спит, никаких волнений, всё отлично, ты с ней, всегда рядом, каждый день - свидание.

- Она не от радости инфарк-то получила? - спросил Лёшка, - провожала меня в институт вроде всё нормально было.

- Дорогой мой, скажу попозже по показателям, но, похоже, она до того уже ходила с инфарктом... Впрочем, ферменты покажут.

В палате стояли четыре кровати, на двух кто-то спал, две - были заправлены. Лёшка подошёл поближе к окну, увидел старушку в белом платочке в мелкий чёрный горошек. Лицо жёлтое, нос заострился, губы синие, а щёки впали так, что видны границы верхней челюсти. "Мама, что с тобой? Как безжалостна болезнь... Не умирай, мама, только не умирай, живи, я с тобой, всегда буду с тобой".

- Теперь уже не умрёт, - доктор как будто прочитал мысли сына, - у нас надёжно. Не дрейфь, прорвёмся. Завтра приходи с одиннадцати до часу, она не будет спать. Вечером - тяжелее увидеть её, мы специально даём успокоительное, чтобы сон и покой лечили. Ну, целуй и беги!

- А если проснётся? Я тогда никуда не пойду...

- Не проснётся, гарантирую, будет спать до завтра до двенадцати дня. Вот и приходи к этому времени.

Алексей поцеловал сухую кожу на щеке мамы, погладил её по голове, заправил в платок выбившуюся прядь совсем белых волос. Она спала, ровно и безмятежно дыша.

Глава - 6

Мама Алексея Сапрыкина, постинфарктница, должна, по всем показателям, ходить, а она - лежит, лекарства принимает, но ест плохо и постоянно ждёт сына. Для доктора Семёнова происходящее не стало неожиданностью, он называет это состояние синдромом накопившейся усталости. Он, кстати, знает, что последние лет десять его пациентка работала по две смены, после смерти мужа, инвалида войны, буквально тащила на себе четверых детей. И все годы страдала ишемией сердца.

- Ей не хочется возвращаться к активной жизни, - резюмировал доктор, когда они с Алексеем сидели в ординаторской, ломая голову, как поступить в сложившейся ситуации. - Я тут кое о чём подумал... Послушай спокойно. Мать хотела бы переехать жить к кому-то из детей? В семьи твоих братьев или сестры?

- Насчёт братьев - не знаю, а к дочери она бы точно не хотела переезжать, - сказал студент и немножко смутился: всё же доктор чужой человек.

- Давай, вот что сделаем: выпиши сюда сестру, да, я знаю, она приезжала, но пусть ещё раз приедет на выписку мамы, она женщина, должна понимать, что не дело парню ухаживать за мамой после инфаркта... А мы подбросим идею о возможном переезде больной к дочери. Мне кажется, дело с апатией не только сдвинется с мёртвой точки, оно исчезнет само по себе...

- А мне кажется, неприлично так поступать, - сказал Алексей, - ведь сестра сразу предложила забрать маму...

- Ты не хочешь понять меня: мама никуда не желает от тебя переезжать, но для этого ей надо полностью переориентировать своё поведение. Она должна вернуться к нормальной жизни, к заботе о семье, о тебе, о ведении домашнего хозяйства. Я ведь не пытаюсь обидеть твоих родственников, стараюсь вернуть к активной жизни твою маму... Иначе - мы за год её потеряем.

- Хорошо, только давайте я сначала сам поговорю с ней о сестре? - Алексей направился в палату.

Доктор оказался прав: мама выслушала сына, сказала, что дочь говорила с ней о переезде, о том, что там двое внуков, которые постоянно болеют. Она считает, что Север не самое подходящее место для детей, их, минимум, на всё лето надо вывозить в нормальный климат. А для этого, сказала мама, надо сохранить наше старое жильё, чтобы принимать летом внучат и оздоравливать их. Разговор с сыном закончила на бодрой ноте:

- И так будем делать всегда, пока есть наши силы. Кстати, что-то долго меня не выписывает доктор. Залежалась я здесь, весь дом, поди, паутиной зарос?

- Мам, обижаешь, я что уборку не могу делать...

- Можешь. Только мама делает это лучше.
***

Автобус походил на пузатого жука: сине-зелёный с входной дверью возле водителя, он урчал на колдобинах сельской дороги, не успевшей раскиснуть от первых осенних дождей. Пограничье торфяников и суглинков разделяло земли на две области - болотистую Мещеру и Верхнее Поволжье с высокими холмами, покрытыми столетними бронзовыми соснами и могучими со струящимися кронами берёзами. Здесь, недалеко, рождалась картина вечного покоя, а по низкому левому берегу великой реки тянули баржи бурлаки.

Алексей сидел на заднем сиденье автобуса, справа у окна, смотрел на перелески, коричневые языки перепаханных полей, на которых мелкими зубьями торчали серо - жёлтые джутовые мешки с собранной картошкой. У самой кромки лесного массива в земле копошились маленькие люди, впереди за сотню метров от них двигался старенький "Беларусь", вытряхивая клубни на поверхность поля. Студент до сих пор не мог до конца понять, как он очутился за сотню километров от города, на центральной усадьбе колхоза, где его учебная группа собирала картошку. Накануне субботы он зашёл в редакцию молодёжки к Зое Савиной, той самой сотруднице, которая когда-то так аккуратно отредактировала его очерк о поездке агитбригады, хотел поговорить о вариантах совместной работы. Но Зоя сразу перевела стрелки на отдел учащейся молодёжи, познакомила Алексея с маленькой очкастой женщиной, Светланой, постоянно хлюпающей красным носиком.

- У меня хроника, насморк на всю осень, не обращай внимания... - сказала Светлана. - ты принёс заметку о картошке, какой ты молодец. Мы просто задыхаемся без студентов, кончается сентябрь, а у меня только одна подборка писем выскочила... Давай, что принёс, в номер будем ставить.

- Я не попал на картошку, мама в больнице была, только выписали её, пришлось с ней повозиться...

- Эх, жаль! Слушай, а можешь на выходной день подскочить к своим туда - обратно, сделаешь репортаж, на бригадиров сослёшься, ребят двоих-троих прицепишь, погоду-природу опишешь и песни под гитару... А? Утром выехал, вечером им же, рейсовым, вернулся? Может, и лейка есть?

- Готов, только с мамой надо всё уладить, она одна дома после инфаркта...

- Оставь адрес, пойду гулять с детишками (у меня двое) заедем к ней в гости, сгладим атмосферу. Ты только предупреди, чтоб не испугать её. И торт к чаю за нами. Лёш, давай, голубчик, у меня некого больше послать, а сама в детях увязла без мужа-то...

Мама спокойно отнеслась к просьбе Светланы, сказала: "Надо выручить девочку, тем более, с детишками придёт в гости, а вечером ты уже вернёшься..."

Центральная усадьба богатейшего в районе колхоза жила субботой: с шести утра топилась баня, мужики во всю таскали в бидонах из закусочной бочковое пиво, парились так энергично, словно неделю работали на угольных копях. По объявлению на дверях общепита можно понять, что в розлив обещается "Перцовая", тридцатиградусная, но только после одиннадцати часов утра: страда есть страда, решение правления никому не положено отменять. На открытой веранде закусочной завтракали двое мужчин интеллигентного вида, доедали сырники со сметаной. Алексей попросил у них свободный стул, стал искать столик.

- Присаживайтесь, места хватит... - сказал мужчина в сером костюме и коричневом галстуке на полосатой рубашке, - из центра, на рейсовом? Какими путями-дорогами?

- Областная молодёжная газета заинтересовалась студентами, надо репортаж сделать...

- Хорошо работают ребята. Сегодня банный день, можно бы и отдохнуть, так они до обеда решили всё же поработать. Погода пока позволяет. А какие денечки стоят, золотая осень, воистину золотая... К нам заглядывайте. Мы монтируем экспериментальную молочную ферму под названием "Ёлочка", НИИ из столицы и областной сельхозинститут.

- А далеко поля студентов?

- Километра два. Но и туда и оттуда постоянно идут подводы, везут картошку на центральное хранилище, это в конце улицы, в старой церкви...

Подвода шла медленно, колёса поскрипывали, владимирский мерин - тяжеловоз, одинаковой поступью вёз пустую телегу или нагруженную до предела. Его тёмно-коричневая шкура лоснилась, но он даже не потел. До обеда - пять ездок, считай, пять тонн картошки перевезли на зимнее хранение.

- Нас объединили, историков прицепили к филологам, стал широкий профиль, - коротконогий, плотный, с крепким туловищем и большой курчавой головой студент представился Лёше, - Мишка Рубинчик. Я из Молдавии, захотелось у вас поучиться...

- Миш, умолкни, - сказал его напарник, высокий, крепкорукий, с симпатичным лицом парень по имени Саша, - ты такой же молдаванин, как я еврей из Старой Вичуги, где их отродясь не было.

- Это почему? - спросил курчавый.

- Потому что: два века там живут только текстильщики, с тяжким трудом и продолжительностью жизни, в среднем, пятьдесят пять лет. - Саша знал, что говорил: сам до института жил в тех местах, два года отработал на чесальной фабрике, где загрязнённость воздуха превышала сто процентов.

За дорогу они рассказали Алексею всё, что знали о своих коллегах по совместному труду: кормят на убой, несколько бабулек готовят горячую еду ежедневно, работают студенты от восхода до захода солнца с перерывом на обед и часовым сном. Норма есть, но об этом никто не думает: картошку нельзя оставлять на ночь, заморозки могут придти в любое время, о дождях - ждут постоянно и молят бога, чтобы подольше тянулось Бабье лето. Славу Кучумова знают, он из силовиков, стоит на погрузке. Мешки китайские джутовые, неподъёмные, так вот, Славка один прёт на погрузку такой мешочек.

Алексей попросил подвезти его прямо к девчатам, которые шли в наклонку за трактором, отделяя ботву от клубней и отбрасывая её на межу. За ними - следующие бригады, собирающие картофель уже в мешки. В руках у каждой студентки по алюминиевому ведру, килограммов на пять, не больше. В общем, конвейер отлаженный, работал без остановки. В ярко - жёлтой мохеровой кофточке с капюшоном, в тёмно-зелёных вельветовых брюках и коротких резиновых сапогах Алексей сразу узнал Татьяну. Она остановилась, смотрела на парня с любопытством, видно, что узнала соседа по парте.

- Привет, соседка! Рад видеть тебя, Татьяна Ларина! - сказал он, почему-то совсем не стесняясь и не переживая, правильно ли он взял тон в разговоре.

- Привет, Сапрыкин! Как мама? Что так долго ехал на картошку?

- Держали в больнице, только выписали... Как вы, сколько ещё работать придётся, если судить по неубранным полям?

- У тебя хотели узнать. Ты товарищ из центра приехавший...

- Я для газеты должен заметку сделать. Расскажете, как да что у вас?

- Идём сегодня с нами в баню... - все девчата дружно прыснули на слова Татьяны, - потом праздничный обед, потом - танцы на улице. Вот сам всё и увидишь! - зелёные глаза девушки искрились, она подтрунивала легко, весело, явно стараясь понравиться корреспонденту.

- Хорошо, спасибо, за приглашение, - Алексей не стал уточнять, что у него уже куплен билет на обратный автобус, который уходит в семь вечера, что в понедельник утром он должен сдать материал в номер, выходящий на следующий день. Это его проблемы, и он постарается решить их тихо и профессионально. Он чувствовал, как что-то родное появилось у него по отношению к этой девушке, похожей на смешного жёлтого цыплёнка, как ему хотелось обнять её, прижать к груди, защитить, не важно от кого, главное, покрепче держать её в своих руках. Татьяна тоже широко открытыми глазами смотрела на Алексея, как будто ждала от него чего-то.

Парень взял у девушки ведро, сделал несколько шагов к мешку, высыпал в него картошку и пошёл по межам убранного поля. Татьяна брела за ним, молча, не спрашивая ни о чём и ничего не говоря. У поблекшего на солнце орешника и ярко - красной бузины, зацепившихся за края неглубокой балки, Алексей стал целовать Татьяну так горячо и нежно, что оба чуть не потеряли сознание. Их не было видно с неубранных делянок, но с погрузочной площадки парочка видна как на ладони. Благо, там кроме Славы Кучумова, Мишки Рубинчика и Сашки - красавчика, никого не было.

- Во, любовь, с первого взгляда, - сказал воспитанный Кучумов.
***

Гигантский пролёт гудел тысячью станками, поглощая в себя реки и ручейки текстильных цехов. Если идти до конца коридора, мимо двойных дверей в ремцех, мимо поворота в столовую и входа в "секретную" мастерскую Серафимы, где она по-прежнему вытачивала пистоны к минам, если идти до самого конца, то попадёшь в зимний переход административного корпуса. Там на первом этаже в спаренном кабинете работала редактор многотиражной газеты Светлана Ким. К ней пришёл сегодня Алексей, чтобы поговорить за жизнь. Когда он почти бежал знакомым пролётом, сердце у него сжималось и ныло, но он не решился раньше времени зайти в ремцех, хотя помнил слова наставника Калягина о возвращении на работу.

Так распорядилась жизнь, что маме после инфаркта врачи запретили любой физический труд, её пенсия по инвалидности составила около тридцати рублей в месяц. Стипендия Алексея в институте тянула ещё на двадцать с небольшим рублей. Кардиолог Семёнов подобрал маме необходимый минимум лекарств в десять-двенадцать рублей. "Как жить будем? - думал Алексей, - родственники помалкивают, понятно: у всех семьи, дети, свои большие и маленькие проблемы... Надо возвращаться в цех, переходить на вечернее отделение института и продолжать жить, вместе с мамой, потому что так лучше ей, так лучше и спокойнее мне..."

- А я тебя ищу несколько дней, - сказала Светлана, как только Алексей открыл дверь в кабинет. - Ты видел заметку в молодёжке? Фото чужое, но оно нейтральное, так что не обижайся, просила передать Светлана. Она очень довольна твоим репортажем, материал отметили на летучке, как лучший за неделю. В общем, тебе надо подъехать в редакцию: и Света, и Зоя хотят с тобой поговорить о дальнейшей работе.

- А я хотел с вами посоветоваться, поэтому и пропуск попросил на встречу. В общем, собрался я вернуться в цех, к токарному станку. Более комфортно, чем там, я себя нигде не чувствовал. А учиться - переведусь на вечернее отделение. Учился же я в школе, выпускной класс... И ничего, справился!

- Нормальное решение, Лёш, нет возражений. Я тоже два курса училась на вечернем в вузе, нормально получилось... Вопрос в другом: у тебя неплохо получается с журналистикой, может, подумать об этом не как об увлечении, а как о профессии? Не знаю деталей, но что-то придумали в молодёжке специально для тебя... Съезди, договорившись о встрече.

На месте оказались и Светлана, и Зоя, улыбаясь, взяли Алексея за руки и повели к главному редактору.

- Вот, Виктор Иванович, героя дня привели. Еле нашли: у него и телефона-то нет...

- Тебя Алексеем зовут? Как с учёбой? - сказал, несколько гнусавя, сорокалетний старичок с гладко зачёсанными назад волосами, страшно похожий на актёра Емельянова из фильма "Педагогическая поэма".

- Думаю, на вечерний переведусь, из меня хороший токарь получился...

- А смысл?! Токарь с филологическим образованием? Подумай, над нашим предложением... Вакансии корреспондента у нас нет, все на месте. Но в секретариате завбиблиотекой уходит в декретный отпуск, это года на полтора-два, минимум. Ставка - шестьдесят рэ. Будешь в свободном плавании и все гонорары - твои. Сессии и учёба в вузе - святое, нам нужны люди с высшим образованием. С армией попробуем разобраться: с военкомом у нас крепкая дружба. Отслужить можно и после вуза. Вот такие пропозиции...
***

Мама держала Лёшку за руку, смотрела, не отрываясь, на красное редакционное удостоверение молодёжной газеты с фотографией сына и надписью: "Корреспондент отдела учащейся молодёжи..."

Глава - 7

С оформлением перевода на вечернее отделение вуза, с вживанием в новый коллектив редакции Алексей совсем не заметил, как пролетели осень и начало зимы. Начиналась предновогодняя суета с поиском выпить-закусить для праздничного стола, определением компании, в которой непротивно встретить новый год (как встретишь, так и проживёшь...), с ожиданием чего-то нового и дорогого в этой жизни. Незыблемым правилом в жизни Лёшки стало: вечер провести, по возможности, с Татьяной, потом - бежать к маме. Доктор Семёнов как-то в его приезд в больницу за редким лекарством сказал: "Смотри, друг, ночью спи чутко... Такие сердечники, как твоя мама, умирают тихо, во сне, даже не вскрикнув".

...После прощания на площади центральной усадьбы колхоза, где останавливался автобус, Алексей возвращался домой сам не свой. Татьяна не ожидала, что ему надо уезжать, стояла притихшая, прижавшись к его груди. Он держал её за руку, второй рукой - обнял за плечи. Она молчала, понимала, что не ради газеты уезжает Алексей: он боялся оставить маму дома одну.

- Я сглупил, ничего не продумал заранее и вот - бросаю тебя... Но мне даже позвонить некому и некуда, чтобы предупредить маму...

- Ну, хочешь, я позвоню папе, он съездит к твоей маме, предупредит её, оставит с ней нашу домработницу... Господи, что я такое говорю, что? Прости меня, Лёш, прости. Всё, я уже успокоилась, скажи, что ты меня любишь и садись в автобус...

- Я сказал тебе не все слова, помнишь в песне? Я люблю тебя, милая Татьяна Ларина. Буду сходить с ума. И каждый вечер буду звонить на вашу почту... Приезжай скорее. Или заболей, несильно, и возвращайся, осталось-то всего ничего с вашей чёртовой картошкой. Ладно, до звонка, что-нибудь придумаем... - Лёшка буквально ворвался в дверь отъезжающего автобуса, опять прошёл к последним сиденьям, увидел в окно, как Татьяну окружили подружки. Сердце сжалось, так плохо ему было только в тот день, когда узнал об инфаркте у мамы.

Он чувствовал, сейчас его гораздо меньше волнуют редакционные проблемы: он постоянно думал о Татьяне. Хотя и принял по амбарным записям все четыре сотни художественных и профессиональных книг, энциклопедию, словари, справочники, буклеты, карты, административные циркуляры, постоянно помогал корректорам в вычитке полос на вёрстке, находил, как в бюро проверки, вечно спешащим корреспондентам ответы на возникшие у них вопросы. Уловил график загруженности по времени: с утра и до двенадцати дня - пик контактов, потом часов до пяти - затишье, нервотрёпка случалась, как правило, при подписании газеты в "свет".

По просьбе ответственного секретаря газеты, умного, начитанного, рано полысевшего и вечно улыбающегося Бориса Березанского, Лёшка садился в редакционную машину и сам вёз в типографию подписанную в печать газету: курьером работала вчерашняя школьница, ей ответсек просто не мог доверить столь важное поручение. Но зато после этого Алексей мог бежать на все четыре стороны. И он ехал на трамвае к Татьяне, на другой конец города, где в лесопарковой зоне, за забором с воротами и проходной, стояли двухэтажные коттеджи.

Собственно, тихий уголок назывался профилакторием, куда на пару-тройку дней для поддержания здоровья приезжали по путёвкам рабочие и служащие крупнейшего в городе комбината. Свой бассейн, столовая с четырёхразовым питанием, умелые врачи и процедурные кабинеты, а вечерами - фильмы или концерты заезжих артистов. За лесочком, недалеко от главного и лечебного корпусов, разместился десяток двухэтажных кирпичных особняков, метров по 300 каждый, где могли отдохнуть высшее руководство области и гости из столицы.  Сергей Фёдорович Ларин, отец Татьяны, высокий статный мужчина с копной русых волос, зачёсанных назад со лба и до затылка, с крупным прямым носом и серыми глазами, жил здесь с женой и дочерью третий год. Чувствовал, что пару лет ему ещё предстоит пробыть директором на строительстве крупнейшей ГРЭС, хотя тайно надеялся, конечно, что своё пятидесятилетие встретит всё-таки в столице и уже не в должности главного инженера союзного строительного треста. Его руководитель, 70-летний строитель с трудовым стажем в 55 лет, хорошо относился к молодому первому заместителю, не раз намекал, что готовит его на смену, но прошедший в своё время все ступени - от бетонщика до директора, поставил одно условие: придёшь на смену со стройки. Так Ларин оказался на Волжской ГРЭС.

По масштабам и значимости, стройке не было равной в стране, похожую станцию возводят лишь наши специалисты в Китае. Но там заграница, нет проблем с кадрами, поставками, бытовкой и социалкой. Здесь же - всё на директоре: тысячи рабочих, жильё, школы и детские сады, медобслуживание, поставки оборудования и материалов, финансовый и технический контроль... Он уезжал на работу к 8 утра и возвращался к 8-9 часам вечера. Партийному руководству области нравился директор стройки, первый секретарь обкома не прочь был видеть Ларина в кресле часто болевшего в последнее время предоблисполкома. Возражений не слушал, недавно ввёл строителя в состав бюро обкома партии, народ избрал "нормально-приличного" директора депутатом облсовета.

А в столице ждали четырёхкомнатная квартира на центральном проспекте, отец - герой всех войн с начала века, генерал армии - Фёдор Григорьевич с супругой да сын строителя - Михаил, заканчивающий мединститут. Ларин-старший махал шашкой с первой мировой войны и уже подпоручиком царской армии перешёл на строну революции, быстро дорос до командира особой кавалерийской бригады, под командованием товарища Фрунзе освобождал Среднюю Азию от баев, брал неприступную крепость под названием Верный (ныне город Алма-Ата), в мирное время возглавлял корпуса и армии, оставаясь преданным товарищем командующего вооружёнными силами молодой страны советов. После неожиданной смерти Фрунзе его сразу вывели из командного состава Красной армии и только через два года назначили начальником старейшей военной академии.

Как доктор технических наук и членкор Академии наук, на фронт Великой отечественной войны он не попал, на Урале и в Сибири с группой специалистов АН СССР создавал самое смертоносное оружие. В отставку вышел по выслуге лет, стал тихо и мирно жить пенсионером с очень высокой пенсией. Его жена, Ольга Николаевна, урождённая Супрун, происходила из известной киевско-одесской адвокатской семьи, всегда находилась рядом с мужем, не работала, хотя закончила ещё в первую мировую войну курсы медработников, знала три иностранных языка, могла бы преподавать или служить в министерстве. Но она считала, что создавать уют и комфорт в семье военачальника не менее важное занятие, чем трудиться в советской конторе.
***

В семье строителя Ларина торжественный день: на новый год приехала Ольга Николаевна, впервые одна, без мужа. Фёдор Григорьевич категорически отказался выезжать из дома, считая, что он достиг такого возраста, когда к нему должны спешить дети. Скрепя сердце, она с разрешения внука Михаила и его девушки рискнула оставить мужа одного, кстати, и для того, чтобы не забывал, как надо жить с детьми-внуками.

Входную дверь открыла Татьяна, ткнулась в грудь Алексея, зашептала:

- Приехала бабушка, она немного напыщенная, обязательно скажет тебе, что и культура, и воспитание человека должны быть непреходящими ценностями. Ты спокойнее отнесись к её закидонам, ладно? Не смущайся, оставайся самим собой... То есть моим любимым человеком, - она целовала губы Алексея, будто слизывала с них варенье или мороженое. Поцелуи невероятно возбуждали, парень прижал девушку к груди, потом обхватил её голову руками и стал целовать глаза, щёки, нос, уши. Татьяна едва успела вымолвить:

- Вообще-то у меня новая причёска... Как я покажусь бабуле?

- Ой, прости, ты так хороша, такая красивая, что я никуда бы тебя сейчас не отпустил... Так бы и увёл в лес, под ракитовый кусток, - Лёшка улыбался, он знал, что Татьяне нравится его ямочка, которая при улыбке появляется на правой щеке.

- Да и ты ничего парнишка, я бы пошла с тобой хоть на край света... Но там, - девушка показала на вторую полузакрытую дверь, ведущую в дом, - бабуля, она о тебе всё выведала и ждёт встречи. Будет выпускать из тебя кровушку. Но я рядом, на страже, не дрейфь.

- Так там ещё и мама твоя? Я - пропал! -почти завопил парень.

- Мама в гарнизонном доме офицеров на юбилее, филармония даёт шефский концерт, а у неё сольный номер, до печёнок достала репетициями... Успокойся, раньше одиннадцати мы её не ждём. А я попросила папу на десять вызвать машину, чтобы вернуть тебя маме...

- Всё продумала, рассчитала, какая ты у меня предусмотрительная... Я что, на трамвае не доеду, даже пересадки делать не надо. А бабули я твоей не боюсь, я их люблю, как все внуки, не имеющие бабушек, - не зная точно почему, Лёшка начал раздражаться, его злила эта напряжённость, случившаяся с приездом одного человека. Он помнил рассказы Татьяны, о том, что она - человек с большой буквы, долго приглядывалась к девушке своего второго сына - Светлане, прежде, чем благословила их иконой. Но когда через пару месяцев молодая жена оказалась в предродовом состоянии, ужаса бабушкиного не было предела: она даже не приехала на выписку внука из роддома. Напряжение снял дед: и приехал, и нёс внука на руках, и напился до чёртиков, так что пришлось его уложить в постель раньше окончания застолья. Кричал: "Внук! Наше семя, род продлится! Ещё одним воином у России прибавилось..." Куда тут деваться благоверной половине генерала, только идти за ним. Но она и без привыканий так любила внука, а потом и внучку, что заболевала вместе с ними от любой простуды или гриппа.

"Поживём - увидим, - думал Алексей, - ну, не понравлюсь, сын уборщицы и рабочего, умершего после войны, так и не оправившись от ран. Что тут зазорного? Мне от них ничего не надо... Лишь бы мама выкарабкалась, была здорова. Да в институте сессию не завалить, да в редакции прижиться, побольше печататься... А Татьяну я никому не отдам: я так люблю её, что мне страшно становиться, вдруг мы потеряемся", - он протянул девушке вёрстку завтрашнего номера газеты, где на весь подвал стояла статья - "Зерцалов был пьян, или Брошенные дети" с подписью: "А. Сапрыкин, наш специальный корреспондент".

- Ой, какая большая! Поздравляю, Лёшенька, я так горжусь тобой: ты мой писатель, мой кумир... - у девушки от восторга засветились глаза, она опять стала целовать парня в губы.

- Ребята, заходите или прикройте двери, мы всё слышим, - громко, нараспев, сказал отец Татьяны.
***

Девушке ничего не оставалось, как, сняв куртку с Алексея и смеясь каким-то нервным смехом, втолкнуть его в комнату. В середине зала во весь нижний этаж стоял стол с двенадцатью высокими стульями, занятый приборами только на половину. Во главе его восседала пышнотелая бабуля со следами былой красоты. Нос, прямой, симметричный глазам, рту и бровям бабушки, точно перешёл по наследству к Сергею Фёдоровичу. Татьяне достались льняные волосы, уши и шея... "Во, бабуля, застолбила себя в потомках, - подумал Алексей, сражённый такой похожестью родственников. - Выглядит хорошо для своих ста лет..."

- Нет, молодой человек, мне только восемьдесят... Ну, чуток побольше, - проговорила грудным сочным голосом Ольга Николаевна, будто прочитала мысли Алексея, - и я не героиня Александра Сергеевича - Татьяна Ларина и уж, тем более, не графиня с картами... Здравствуйте, проходите, мы вас давно ждём. Что сразу хочу заявить: Танюшу увековечила я, о чём искренне жалею, ибо она до сих пор не может простить мне этого. Но как только у неё появятся дети, а уж, тем более, внуки она меня тут же поймёт и простит. Если сама не отчудит, что-нибудь похлеще! Ха-ха-ха-хии...

- Мама, вы позволите, подадут аперитив, разминочку сделаем да и поесть ребята, наверное, хотят, - сказал Сергей Фёдорович. И очень вовремя: бабушка уже открыла рот, чтобы обрушить на Алексея водопад вопросов. Две горничные быстро расставили какие-то странные пузатые стаканы с жидкостью, похожей на виноградное вино. Лёшка никогда не видел таких стаканов: вот это и есть аперитив, подумал он. Справа от мамы сел хозяин дома, слева быстренько уселась Татьяна, похлопала ладонью по стулу рядом с собой, куда и плюхнулся парень. Перед ним выстроились в ряд четыре разнокалиберных фужера и рюмка, видимо, для водки, горкой высились три тарелки, зачем-то поставленные одна на другую, справа - три ножа, слева - четыре вилки, одна похожая на клешню у рака. "Боже мой, - думал Лёшка, - что я буду делать с этой прорвой приборов и в какой последовательности их надо употреблять?"

- Не спеши, - прошептала Татьяна, - смотри на меня, я тебя прикрою от бабули... Хотя, думаю, всё будет нормально, откуда тебе знать про эту фигню? Ешь одной вилкой и наплевать на всё...

Отец встал из-за стола, поднял пузатый стакан, заговорил:

- Мама, дорогая моя! И наша любимая бабушка, как мы рады видеть тебя! С приездом! Будь здорова до ста лет и больше. Жаль, что нет с нами папы... Но мы ещё позвоним ему позже. За встречу!

Не чокаясь ни с кем, он сделал пару глотков, поставил стакан на стол. Из вазы взял в рот пару виноградин и начал чистить от кожуры жёлтый упругий мандарин. Запахло новым годом, Лёшка помнил этот потрясающий запах с детского сада, куда мама водила его на утренники в штанишках на помочах и белой сатиновой рубахе, сшитой по случаю зимнего праздника. Детям тогда выдавали по три мандарина и по полкило карамельных и шоколадных конфет, в основном, "Буревестник" в обёртке. Вкусно, пальчики оближешь...

Татьяна тихонько толкнула его в локоть, подняла стакан, и он понял, что надо пригубить вино. "Разминка, - думал он о словах отца девушки, - значит, будет ещё что-то и посерьёзнее? Побережём силы. - Посмотрел на соседку, почти чокнулся с ней стаканами, бабушку поприветствовал кивком головы и сделал глоток. - Ба, какое дерьмо этот аперитив, ну, и винцо", - он еле сдержал гримасу на лице, поставил стакан и тоже принялся чистить мандарин.

- Танюш, как ваши студенческие дела? - спросил отец. - Как давно мы не собирались за этим столом... Да ещё в предновогодье, когда у всех замечательное настроение.

- Спасибо, папа, всё хорошо, скоро сессия закончится, у меня, наверное, будет повышенная стипендия...

- И как это обозначено в цифрах? - бабушка сделала вид, что это не она задала вопрос, а её лично занимает статья Алексея в газете, вёрстку которой ей передала Татьяна.

- 45 рублей - это прогресс по сравнению с 28 рэ, - с гордостью отпарировала девушка.

- Важен сам факт, доченька, что ты способна учиться лучше всех, - с обожанием в голосе сказал отец.

- Ну, не лучше всех, а равная среди лучших, - Татьяна поставила точку в этом разговоре.

- Начало интригующее, молодой человек... Как это можно пить на соревнованиях, если твои детки уходят в мороз, на дистанцию три километра, остаются один на один с природой? Уму непостижимо, бесчеловечно! И что будет этому Зерцалову?

- Прокуратура и милиция занимаются. А пока его освободили от должности школьного физрука, второй месяц без работы, а в семье - четверо детей, жена - домохозяйка... - сказал, сочувствуя антигерою, Лёшка.

- Ничего, это ему урок. А если бы погибли те, заблудившиеся в лесу, мальчики и девочки?! Пусть идёт в дворники, в управдомы, на завод, в конце концов... - Бабушка была непреклонна, как всякая жена, привыкшая командовать следом за своим супругом - большим командиром и в жизни, и на службе.

- А что, Серж, - заговорила Ольга Николаевна по-французски, - могу я задать несколько прямых вопросов молодому человеку?

- Спросите у Тани, мама, - сказал по-русски отец, - это её жизнь... Да и надо ли это делать?

- Ну, хорошо... Давайте ужинать: где салаты, горячее, я проголодалась, - несколько раздражённо почти выкрикнула Ольга Николаевна.

Через минуту на столе появились большие и маленькие тарелки и тарелочки с овощами, консервами, селёдкой под шубой, колбасами пяти-шести сортов, бужениной и домашним чесночным салом, пирогами с начинкой и сдобными булочками. Сергей Фёдорович оживился, разлил в рюмки себе, маме и Алексею кристально чистой водки, дочери наполнил фужер бордовым французским вином. Посмотрел на Татьяну, та подняла бокал, встала и сказала по-французски:

- Милая-милая бабуля... Я бесконечно рада тебя видеть. Всё время вспоминаю тебя на даче, в ярко-полосатом купальнике и в шляпе с гигантскими полями, молодой, стройной и безумно красивой. И рядом с тобой - помню деда, вечно пьяненького, но милейшего и добрейшего родоначальника Супруновского интеллигентного рода, - и перешла на русский язык, - у которого отец был первоклассным сапожником, мастером одесских сапожек - подделок под заграницу... Но это так, к слову. Спасибо, что приехала к нам, несмотря ни на что, думаю, и дедушка ещё сможет успеть добраться к нам до праздничной ночи, чтобы обнять сына, невестку и внучку... Как он любит говорить:"За Россию, за любовь, за семью!", и мы ещё услышим его тост. С наступающим новым годом!

- Ах, Таня-Таня, не тереби так душу, - сказал отец, явно напирая на второй, тайный, смысл своих слов.

Бабушка промолчала, хотя нетрудно было понять, что до неё дошёл такой очевидный смысл тоста любимой внучки. Она больше не смотрела, как ест гость и друг её Татьяны, стала пить рюмку за рюмкой водку, и сын вынужден был незаметно заменить мужскую посуду на фужер с вином. Но после горячего блюда, ножек ягнёнка с картофельным пюре, бабуля сидела, как ни в чём не бывало, мило о чём-то разговаривала с сыном по-английски.

- Не обращай внимания, - прошептала Татьяна, - в каждой семье шкафы полны скелетов. Только выпендриваться не надо, фу ты - ну ты, кто мы такие... И если даже обиделась, я не жалею, потом всё утрясётся. Но тебя я в обиду не дам, потому что люблю тебя, как никого в этой семье.

- Да я не очень и понял про обидное-то, - сказал Лёшка. - Кстати, брат моей мамы тоже герой гражданской войны и тоже лучший сапожник в нашем рабочем посёлке. Дядя Коля - чудо, я так люблю его и горжусь им... Он мне отца заменил.

- О чём шепчетесь, молодёжь? - спросил отец, глядя в глаза Алексея, будто прося извинения и за французский - английский языки, и за стол, на котором столько ненужной посуды, и за всё остальное, что ещё не свершилось, но запросто могло произойти.

- Стихи читаем, - сказала Татьяна.

- Вот омнибус в траве густой /Янтарным мотыльком ползёт..., - стала читать по-английски Ольга Николаевна. Красиво звучали строки, Алексей со школы неплохо знал этот язык, с пониманием слушал бабушку, - вы знаете английский, молодой человек? - спросила она.

- Плохо учил в школе, - ответил он, смущаясь. - Разрешите я прочитаю вам одного из любимых поэтов - Маяковского, - и начал в какой-то совершенно незнакомой для всех манере читать:

"Грудой дел, суматохой явлений/ День отошёл постепенно стемнев./ Двое в комнате: я и Ленин /Фотографией на белой стене... - Лёшка будто и не читал, а рассказывал близким людям, как воевали, боролись, любили он и его друзья, близкие и родные и как все их победы вдруг увели, украли, упрятали в свои тайные норы какие-то прыткие и вёрткие люди, "в ручках сплошь и значках нагрудных"...

- Потрясающее прочтение, я не слышал такого тембра голоса, тем более, вы так молоды... - после длинной паузы сказал Сергей Фёдорович.

- Браво, браво, молодой человек... Вы занимаетесь в специальной студии?

- Бабуля, он корреспондент нашей молодёжки, - не без гордости сказала Татьяна, - ему некогда ходить по студиям... И мама после инфаркта, а он с ней один. И вообще ему пора ехать домой, простите, родственники, но я провожу его до ворот.

- А как же машина, я вызвал на... - отец понял, что он здесь лишний.

Взявшись за руки и почти не прощаясь, они вышли из-за стола, очутились в прихожей, недели куртки и выбежали в ночь.

Глава - 8

Первые в жизни студенческие каникулы Татьяна мечтала провести в столице. Соскучилась по деду, чудаку, милому и простодушному человеку, по брату, которого она любила, а его профессией восхищалась, скучала по школе и друзьям: в снах к ней не раз приходило ощущение особого запаха города детства. Но как расстаться с Алексеем на две недели, думала она, вот так просто взять и уехать с бабушкой и родителями, как жить без его улыбки, поцелуев, крепких и тёплых рук? Не могла начать разговор первой, тянула, откладывала каждый вечер.

Новый год Алексей встретил, как всегда, вдвоём с мамой, и только потом, уложив её спать, забежал в красный уголок общежития, где гуляла-веселилась молодёжь. Пьяных почти не было, разбившись на кучки, народ перетекал из одной комнаты в другую, получалось такое бесконечное застолье: везде старшее поколение командовало закусками-угощениями, подростков гнали от рюмок, для них компоты и морсы из законсервированных с лета ягод лились рекой. Приёмник с усилителем на танцплощадке орал так, что невозможно разговаривать друг с другом. Крутили бесконечную "Пчёлку и бабочку", вроде бы французскую песенку, жалостливую до слёз, и потрясающую мелодию Сиднея Беше - "Маленький цветок" (медленный фокстрот).

К Лёшке подошла Светлана, высокая, полногрудая кубанская казачка с копной чёрных волос, уложенных на голове, как тогда было модно, коробочкой. Она закончила школу ФЗО, вскоре стала передовой ткачихой, комиссаром комсомольского оперативного отряда. Алексей несколько раз дежурил с ребятами по вечерам, прежде чем написать о них заметку в газету, естественно, у них со Светланой появилась тяга друг к другу: такую яркую девушку невозможно оставить незамеченной, хотя она и оказалась старше почти на два года.

- Что один? Где твоя зазноба? - спросила, без нажима, даже сердечно, Светлана.

- Там свои затыки: бабушка приехала, любимая и старенькая, её не бросишь одну, семейные традиции не позволяют... Да не переживай. Давай лучше потанцуем?

- И что потом? - хитровато улыбается девушка.

- Что и что? - вдруг начал злиться Лёшка, хотя понял, почувствовал, что Светлана сегодня готова на отчаянный поступок. И она, действительно, сказала:

- Хочу целовать твою ямочку на щеке. И чтобы ты меня целовал, крепко обнимал...

- Свет, ну, нельзя же так-то, наверное, надо любить, что ли...

- Ну, если ты не любишь, что делать? Не могу же я заставить тебя полюбить...

Она взяла его руку, положила себе на талию и уже было хотела вести в танце. Лёшка понял, что ему уготована роль партнёрши, от души рассмеялся, поменял руки и крепко прижался к девушке. Светлану колотило, она вздрагивала при каждом прикосновении рук парня к её грудям, вжимала голову в плечи, когда он специально дышал ей в ухо или прикасался губами к шее. Сколько могла продолжаться эта игра, трудно сказать, но Лёшке нравилось вдыхать молодое свежее тело с запахом каких-то южных трав, терпких и знойных, раздевающих девушку исподволь, незаметно: сначала появились большие белые груди с ягодками коричневых сосков, потом - упругий живот, тёмная полянка волос, расположенная чуть выше ровных грациозных ног...

И Татьяна не уходила, стояла рядом, это её маленькие упругие груди хотел бы целовать Лёшка, видеть смуглую кожу на тонких руках и острых ключицах, на впалом животе и невероятно мощных бёдрах, переходящих в длинные натренированные в балетной школе ноги. Но любимой девушки нет на этой чёртовой карусели веселья, а есть молодое крепкое и пахнущее страстью тело, невероятно податливое, желающее тебя и просящее о ласке, поцелуях...
***

Как Лёшка очутился в комнате оперотряда, сколько времени нежился со Светланой на старинном дворянских кровей диване с высокой кожаной спинкой и дубовой бледно - жёлтой украшенной вензелями полке, он не смог бы ответить точно. Но ему было по-настоящему хорошо, всё по свойски, по-простому, без закидонов и выпендряжа. Миловидное, с прямым носом, серыми продолговатыми глазами и длинными ресницами лицо девушки светилось от счастья. Она шептала:

- Лёшенька, ты же мой, я знаю... Полюбила тебя, дура необразованная, полезла к корреспонденту со своей семилеткой. Но я догоню тебя, буду учиться, кончу ШРМ, поступлю в институт, буду, не смейся, буду начальницей нашего цеха, самого хорошего и передового...

- И коммунизм мы построим, так прямо и скажем, глядя в глаза друг другу... - Лёшка подтрунивал.

- Ты смеёшься! Как тебе не стыдно, комсомолец! Конечно, построим и жить будем счастливо и долго! - Светлана искренне возмущалась.

- Хорошо, хорошо, мой славный боец, пора домой... - начал приводить себя в порядок Алексей.

- Что ты всё время спешишь домой, нянчишься со своей мамочкой? - спросила Светлана.

- Свет, давай, не будем об этом? Мама - после больницы, чуть не умерла... - Алексей замолчал, на лице - раздражение.

- Да, ладно, я так это, дура ревнивая, тебя ревную к каждому столбу телеграфному, - Светлана стала поправлять свои невероятно красивые волосы.

- У нас какие-то обязательства друг перед другом? - спросил парень без заходов, прямо.

- Нет, захочешь повидаться, приходи, я всегда рада видеть тебя... И никаких обязательств. Я, наверное, скоро замуж выйду! - почти с вызовом бросила Светлана.

- Вот это новости... - Алексей даже растерялся, - за кого, кто будет обладать такой красотой?

- Ты учился с ним в школе, Сашка Быков... - девушка искренне засмущалась.

- Сашка-трубач, провожает покойников в последний путь, ни фига себе...

- Ладно, не выступай! - Светлана встала горой за парня-музыканта, - там он зарабатывает, а играет он в ДК нашем, в сексете, но платят им копейки, хотя все вечера обслуживают они...

- Секстете, шесть человек в ансамбле играют... Хорошо, Свет, он целеустремлённый парень, в семь утра выходит на балкон второго этажа, в наших рубленных домах, и начинает раздувать трубу... Соседи готовы его прибить, - Лёшка пытается скрыть, что подтрунивает.

- Да ничего, уже привыкли все. А ему с утра лучше играется! - парень почувствовал вызов, понял, что надо закругляться, может плохо закончиться, а так не хотелось бы разрывать отношения с красивой молодой женщиной.

Вернулись в красный уголок, пластинки, приглушенные наполовину, всё ещё донимали самых стойких танцоров, парни еле держались на ногах да и девицы недалеко от них ушли. Массовик-затейник, он же комендант общежития Пётр Васильевич, дремал на коротком диванчике. Но, как ни странно, во всю резвилась малышня, воспользовавшись моментом, что старые домочадцы уснули, а молодым они - "по барабану". Алексей со Светланой станцевали пару танцев, потом к девушке подошёл подросток лет пятнадцати, сказал, что его прислал Сашка, мол, мероприятие в ДК закончилось, он ждёт Светлану дома. Попрощались ровно и спокойно, как старые школьные друзья. Девушка подхватила за руку засмущавшегося подростка и направилась к дверям. "Вот и пойми их, женщин, - думал Лёшка, - любит одного, замуж выходит за другого... Эх, скорее бы обеденное время, поеду к Татьяне, повидаемся первый раз в новом году..."
***

- Господибожемой, как я тебя ждала! И позвонить некому, - Татьяна почти плакала, чувствуется, не первый раз. Волосы распущены, не до причёсок, глаза с заметными мешками, без макияжа, нос заострился. - Деду плохо, скорую вызывали... Сердце, позже скажут по поводу инфаркта. Я говорила, надо было сразу ехать, а теперь он один...

- Тань, там же внук его, почти доктор, - сказал Алексей, - он всё знает, понимает, рядом - каждую минуту...

- Да на дачу укатил он с друзьями, час назад как появился дома, еле дозвонились...

- Что делать, надо срочно ехать, - сказал Лёшка, уже зная, что Татьяна собрала всё необходимое для отъезда.

- Папа приедет чуть позже, а мы с бабулей и мамой уезжаем на проходящем поезде через два часа, даже раньше. Ты не обижайся, Лёш, видишь, как всё сложилось.

- Я не обижаюсь... Сам пережил что-то похожее с мамой. Это ужасно, в общем держитесь, наверное, не буду мешаться под ногами... Давай тихонько попрощаемся и до... - Алексей ждал ответа.

- Точно не знаю, но каникулы - две недели. Подробнее скажу, как созвонимся. Ты не обижаешься?

- Нет, я не обижаюсь, я терпеливый, буду работать, печататься, вечерами - звонить тебе с почтамта.

- Да, где-то в районе 7-8 вечера, я буду ждать звонка каждый день, слышишь, не пропускай... Я так люблю тебя, так скучаю по тебе, что не передашь словами... Мой любимый, дорогой Лёшенька. У меня никого нет ближе, чем ты...

Алексей тихонько прикрыл рот девушки ладошкой, нашёл её губы и стал целовать горячо, неистово, говоря про себя, как он любит её, как просит у неё прощения за новогоднюю ночь. Татьяна будто почувствовала что-то, отстранилась от него, посмотрела серьёзными глазами, спросила:

- Ты с мамой был в новогоднюю ночь, как вы встретили, гости приходили?

- С мамой, с кем же ещё, пока не уснула, сидел, как медсестра... Никто у нас не был, потом спустился в красный уголок, посмотрел на танцы...

- Много девушек было? - Татьяна не могла не задать этого вопроса: что-то новое появилось в парне, степенность какая-то, взрослость, что ли, уверенность в себе.

- Много, но все парами и в сильном подпитии. Да и за маму боялся, одна она оставалась...

- Хорошо, я рада, что ты всё понимаешь, не обижаешься... Так люблю тебя, мой хороший, как же я не увижу тебя целых две недели? - Татьяна снова была готова расплакаться.

Алексей смотрел на милые, знакомые черты лица, сердце его наполнялось радостью: он знал, понимал, верил, что его любят, несмотря ни на что, и он любил и верил этой женщине, самой дорогой и желанной. Всё остальное - инстинкт, природа. И только любовь, только чувства, связанные с ней, могут быть вечными, непреходящими... "А она о бабуле, о воспитании, культуре... Только любовь на что-то способна, пусть даже не на вечное, но на великое - точно".

Провожать он не поехал, машина уже пришла, все суетились, как рассесться, чтоб хватило места и людям, и багажу. Когда утрамбовались, свободным на переднем сидении остался только отец, подошёл к парню, протянул руку, сказал:

- Алексей, я так верю тебе... Я всё сделаю, чтобы Татьяна была с тобой! Жму руку, как мужчина мужчине. Потерпи чуток, скоро я привезу их, а там будем думать о нашем житье - бытье, о планах и перспективах... И если что, звони мне, я пока здесь остаюсь, так уж получилось... Наверное, через день-два тоже поеду в столицу на утверждение председателем облисполкома... В общем, дождись меня!

Машина помчалась к воротам так быстро, что Алексей едва успел разглядеть в окошке заднего сидения лицо Татьяны. Она, похоже, плакала...

Глава - 9

Володя Антипин, поэт и критик, солировал: "Утро туманное, утро седое, /Нивы печальные, снегом покрытые…" Он поднялся на три ступеньки лестницы, ведущей в узкий коридор и далее в один из отделов редакции. Перед ним на площадке шесть на шесть квадратов располагались массивные двери в другие кабинеты, вход в туалет и новые ступеньки, ведущие в секретариат молодёжной газеты. Вестибюль - так все звали площадку: здесь ставили теннисный стол, проводили общие собрания, танцевали на мероприятиях со спиртным и музыкой. Сегодня - утро первого рабочего дня после нового года, настроение смурное, людям не хотелось заходить в остывшие за праздничные дни комнаты.

Алексей направился в коридор секретариата. Там за спецстолом командовал фотограф, художник и ретушёр редакции дядя Боря Дяков, худенький шестидесятилетний, для Лёшки уже старичок, с весёлыми подслеповатыми глазами. Плохо, что он не вынимал папиросу изо рта, дым не вытягивала даже приоткрытая форточка.

- Щас, Лёш, бросаю курить, проветрим помещение и заварим чайку по-флотски, - художник служил на флоте, но почему-то не любил об этом рассказывать.

- Я уже говорил, дядь Борь, есть макароны по-флотски, - изрёк солидным голосом Алексей, - про чай не читал и не слышал. А чифир заваривают зэки, сам видел, когда их привозили на стройку свинокомплекса.

- А я на севере служил срочную, салажёнок, будешь меня учить? - вроде ругается художник, а глаза добрые, - вот оставлю без чая и бутербродов...

Рабочий столик Алексея примыкал к столу-планшету художника, где разместились сантиметровые отметки по краям, уголки и эллипсы для ретуширования фотографий, банки с кистями и даже копировальный станочек. Рядом у окна - застеклённый шкаф, по стене - стоят высокие стеллажи с книгами и справочной литературой, это уже Лёшкино хозяйство. С утра ему подбросили два вопросика, не хилых: проверить цитату из доклада партруководителя и раздобыть статданные по участию населения в шефской помощи селу. У молодого сотрудника наметились постоянные знакомые в статуправлении, других облконторах, звонил им, как старым приятелям.

А сам всё время думал: вот бы Татьянин телефон заказать по межгороду, узнать, как она там... Но эту мысль он тут же отгонял, хотя о девушке помнил всегда, скучал. Пока Алексей ещё не ходил на почту, не звонил, так договорились заранее, чтобы не дёргаться за накрытыми столами. Сегодня, конечно, забежит на почтамт, но позже, часам к семи вечера. Эта неделя будет короткой в связи с праздником, к субботе надо подкопить деньжат, он прикинул, сколько стоят десять-пятнадцать минут междугороднего разговора. В воскресенье решил сходить на кладбище, очистить могилу отца от снега, ну, и поздравить его с новым годом. Так делали многие семьи в посёлке - именно в зимние каникулы школьников.

День прошёл, на удивление, мирно, серо и даже скучно. Ответсек Борис Березанский почти весь номер сверстал накануне, так что с подписанием газеты в свет проблем не возникло. Водитель редакционной машины ушёл в отгул, и Алексею пришлось сложить полосы в портфель и топать в типографию по украшенному в праздничное убранство городу: курьера-девочку отпустил пораньше домой. Народ веселился, из магазинов тащили сетки с шампанским, хлебом и консервами, в ходу - торты местных кондитеров. Вернулся в центр заранее, до семи вечера, зашёл на главпочтамт, сделал заказ и присел на стул рядом с батареей. Ноги в полуботинках он всё же приморозил и вот почувствовал, пальцы стали шевелиться. Истома опустилась на плечи, сначала он вздрагивал от резкого голоса дежурной телефонистки, но вскоре и к нему привык, задремал. Сквозь сон до него дошло, кто-то несколько раз называет его фамилию: "Сапрыкин, повторяю, Сапрыкин, пройдите во вторую кабину..." Лёшка вскочил, стал искать цифру 2, но двери в нескольких кабинках - открыты, цифр не видно. Какая-то женщина показала рукой на свободную каморку с уже зажжённым светом. Парень забежал, плюхнулся на стул, схватил трубку, заорал, забыв прикрыть дверь:

- Алло! Алло, Таня? Как нет дома? ...Какой пансионат, какие старые друзья? Да, я понимаю, извиняю, но мы же договаривались... Странно. Да, передайте, что я звонил. Да, и вас с новым годом. И вам - здоровья и счастья... Всего хорошего, - Лёшка положил трубку, вышел и только тогда закрыл дверь в кабину. И всё время бормотал: "Странно, ведь мы же договаривались... Каждый день." Потом телефонистка позвала его к кассе, сделала перерасчёт за неиспользованные минуты. Он механически сунул деньги в карман, побрёл на выход.

Мама сразу поняла: что-то случилось, сын сам не свой, серый какой-то вернулся с работы. Она помогла снять пальто, шапку, снимая обувь, погрозила пальцем, стала растирать пальцы на его ногах.

- Ведь говорила, холодная обувка, а? Всё форсишь-то на пустом месте! - она просто задохнулась от негодования.

- Ты права, мама, форсю на пустом месте... Татьяна со старыми друзьями, которые тоже на каникулах, уехала в какой-то пансионат. Неделю её не будет в Москве... - Алексей проговорил фразу механическим голосом, не глядя в мамины глаза.

- Ничего, сынок, это хорошее решение: провести время на природе... Отдохнёте друг от друга, подумаете. Уж больно ты высокую семью-то выбрал, сынок, не дотянемся, чай, горькое будет пробуждение-то...

- Мама, мне ведь ничего не надо от её семьи, только бы оставили нас в покое, не мешали нам жить, - Алексей не хотел продолжения этого разговора.

- А вы уже и об женитьбе поговаривали? Ой, как быстро-то всё... Ой, правильно ли это, сынок? - мать готова всплакнуть.

- Да что ты, ма, какая свадьба?! Где жить-то будем, с работой надо закрепиться, опять же армия скоро подойдёт... - Алексей стал гладить мамино плечо, - просто любовь, наверное. Очень плохо сейчас, мам, давай-ка я спать лягу, только крепкого сладкого чаю выпью, согреюсь...
***

- Штой-то мы смурные, Лёха? Случилось, што? - школьный товарищ Жорка Котомкин, живущий на соседней улице в собственном доме с родителями и сестрой, так, утрируя шипящими звуками, приветствовал Алексея. На удивление всем, кандидат в мастера спорта по вольной борьбе, он вдруг не захотел даже думать об институте, не доучился в одиннадцатом классе, пошёл работать, но и ШРМ проигнорировал, сказал только Лёшке, что обязательно сдаст экзамены за школу экстерном, есть такая форма обучения, а для работающих, тем более. А то, что Жорка поступил бы в институт, никто даже не сомневался: толковая башка у него, технарь. Парни договорились встретиться в воскресенье, до обеда, чтобы забрать у Жорки лопаты и сходить на кладбище, расположенное в конце их посёлка, на берегу незамерзающей благодаря ключам быстрой речки Ленточки.

- Ничего, Жора, неделя, хоть и короткая, но трудная после праздников... - Лёшка выложил из самодельной сумки на стол еду, - тут мама, значит, приготовила кое-что, чтоб помянули батю - "чекушку", сообразим, чуток, чтоб не замёрзнуть... Как ты настроен? Там снега много навалило. Кстати, потом можно в дом отдыха забежать, у них танцы на природе...

- Давай, так сделаем: лопаты брать не будем, возьмём у дяди Севы, сторожа, он там живёт с семьёй. Я у него и вёдра беру для полива цветов летом, и лопаты - зимой. Поработаем, а потом заскочим в дом отдыха, там и буфет для персонала есть, можно перекусить, идёт? - Жорка, видимо, загорелся идеей отдохнуть-развлечься, хотя соседство дом отдыха с кладбищем сильно раздражало.

Стали собираться, когда в калитку постучали, пришёл сосед по улице и тоже их одноклассник, правда, ушедший в ПТУ сразу после восьмого - Венька Грибков, по кличке Гриб, немного придурковатый, сильно пьющий и, по данным ребят из посёлка, могущий обобрать до нитки перебравших в пивнушке мужичков. У него горели внутренности, с утра рыскал, как бы опохмелиться: ни денег, ни самогона в доме не осталось. Увидел чекушку, которую Жорка вместе с едой перекладывал в небольшой рюкзак, загорелся, стал просить налить стопочку... Получив полный отлуп, успокоился, понял, что выпить ему светит только здесь, решил "помочь" парням на кладбище. Лёшка заулыбался, посмотрел на Жорку, тот махнул рукой: что тут скажешь - помощник, не будешь же гнать.

Дошли до кладбища быстро, хотя совсем не спешили, Жорка рассказывал об экспериментальной мастерской, в которую его определили, где четверо энтузиастов работали над бесчелночным ткацким станком.

- Туфта, - сказал Лёшка, - ткачеству - не одна тысяча лет и всегда челнок - главное в станке, без него никак...

Жорка стал спорить, убеждал, что они уже на подходе к решению и что в Англии, кстати, работает такой же станок, только много брака даёт...

- Империалисты проклятые, ф... им в бочку, не решат они, а мы, - Венька стал просто захлёбываться от патриотизма, - догоним и перегоним!

Спорить не о чем, Жорка пошёл стучаться в дом сторожа. Через минуту вышел с мужичком небольшого роста, одетого в фуфайку, кожаный треух и высокие серые валенки.

- Вы б, - посмотрел он на Веньку, - сапоги что ли захватили с собой, там снега - выше колен!

- Не хезай, мужик, - взбодрился тот, - я за ними, как за танками пойду...

- Ну, ну, посмотрим, - только и сказал сторож.

Вынес две совковые лопаты, третью - штыковую, вручил персонально Грибкову, сказал:

- Можете не заносить, оставьте прямо на могилке, я к вечеру буду обходить, заберу... А до дома отдыха можно пройти и по внутренней дороге, через кладбище, теперь ею пользуются многие из обслуги, вдвое сокращают путь до трамвайной остановки.

Шли до мемориала воинам, расположенного в центре кладбища, дорожки почищены добротно, по бокам высота снега - много больше метра. Молчали, каждый думал о своих родных и близких, сгинувших в огне жуткой войны. У Жорки отец живой, даже работает пока, хотя инвалид второй группы. На комбинате нет лучше мастера, краски различает по запаху, его приглашают только при ЧП, когда с браком на потоке сами не могут справиться. Венька не помнит отца, он пожил в семье год-два после войны и завербовался на севера: ни денег, ни писем, ни приветов с той поры они с матерью не получали. Вроде бы и не разводились официально, а человека больше пятнадцати лет не видели. Алексей только два-три маленьких эпизода помнит об отце: курил махорку, ходил плохо, с палкой, приволакивая левую ногу, любил читать, особенно Божью книгу, нередко плакал над Толстым или Достоевским, ел мало, но часто, чай пил несладкий, заваривая его прямо в кружке, как привык делать это на войне. Умер в пятьдесят лет, его очень ценили рабочие стройуправления.

Обошли мемориал справа, дальше дорога заужалась, пришлось перестраиваться в затылок друг другу. Несли лопаты, последним пыхтел сверх меры Венька, будто что-то взвалил на себя. Когда подошли к могиле Лёшкиного отца, видной от дороги своим ярко-зелёным крестом, повернулись, растерялись даже: Грибков тащил на плече большущую корзину, в которую летом ставили цветы к памятнику воинам - освободителям.

- Ты что, охренел? - сказал Жорка, - А ну, иди назад, тащи корзину к мемориалу... Ну, ты и козёл, Гриб, ну, и дурак!

- Ладно, не ори... Он тоже солдат, тоже имеет право на такую корзину с цветами, - отпарировал Венька.

- Нет, ты - неизлечим! Хочешь остаться с нами, неси корзину назад... Не хочешь, пошёл вон отсюда! - Жорка двинулся на Гриба, сжав кулаки.

Лёшка успел встать на его пути, проговорил:

- Отнесём, когда будем возвращаться. Не орите, ребята, это кладбище, могила отца всё-таки...

Прорыли ход к могилке, споро очистили снег в ограде, на широкую лавочку положили пирожки, кусочки колбасы, очищенную луковицу и холодную картошку. Лёшка перчаткой протёр металлический крест с датами рождения и смерти отца. Жорка протянул другу стопку водки, которую тот со словами: "Вечная память, пусть земля будет пухом, отец. И с новым годом, тебя!" - вылил на основание креста. Потом выпили сами, каждому досталось почти по стопке, Венька выдул остатки водки прямо из горлышка, сказал:

- Маловато будет... Как бы сообразить-то ещё. А что, братва, зайдём-ка, в магазин дом отдыха, там хорошую водочку продают?

- Ты, вот что, друг, опохмелился, неси корзину на место... - Жорка настроен решительно, он не простил Веньямину дикую выходку, - а потом прямиком домой!

- Братцы, за что? - завопил Гриб, - я ж с вами до конца, пригожусь, вдруг, кто нарвётся, всё ж трое - не двое, а? Не гоните, некуда мне без вас идти...

- Корзину взял и вперёд, мы следом, не вздумай выбросить её в сугроб, - сказал Жорка.

Так и пошли к внутренней дороге кладбища гуськом, впереди Грибков тащил наполненную смёрзшимся снегом корзину.
***

Радиоточка дома отдыха молчала, на широкой, очищенной от снега площади стояла высокая ель, украшенная какими-то нелепыми бумажными шарами двух цветов: оранжевым и синим, гирлянду из электрических лампочек ещё не зажигали. Народ только выходил из столовой, улыбчивый и весёлый после горячительных напитков и пива. Массовик-затейник, завывая на сказочный манер, звал отдыхающих к себе, прямо на деревянный настил, где на стуле восседал баянист, молоденький мальчишка в перчатках с обрезанными пальцами.

- Поём "Подмосковные вечера", вместе, дружно, хором! - выкрикивал затейник, но слушали его плохо, пели лишь несколько бабулек, их голоса дрожали, выбиваясь из ритма. Венька Грибков подошёл к ним, замахал руками, словно дирижёр, буквально заорал:

- Пад-мас-ков-ные вечера! - наклонился к баянисту, пошептался о чём-то и направился к парням, - всё в норме, с торца в столовой - второй вход в буфет для приезжих на выходной день и персонала, там можно и остограммиться.

- Гриб, ты угощаешь, что ли? - спросил Жорка, - деньжат заработал, выступив в хоре?

- Да, ладно, ребята... Вы выручите сегодня, я выручу завтра, так и будем жить в мире и согласии, - и, не дожидаясь ответа, направился к столовой.

Жорка и Алексей пить водку не хотели, но от пары бутербродов не отказались бы, да с чайком, горяченьким. Вахтёр попросили их раздеться в небольшом гардеробе, поздравил с новым годом, пожелал хорошего отдыха. Гриб уже общался с буфетчицей, заказал три по сто граммов водки, селёдочку с луком, буханку чёрного хлеба просил порезать, добавил:

- В остальном разберёмся позже... Но чай и пирожное оставьте для нас.

- Хватит деньжат, брат? - спросил Жорка Алексея, - у меня только пятерик, а цены здесь, похоже, ресторанные.

- Я на телефоне сэкономил, - засмеялся Лёшка, - двадцатка в кармане.

Через полчаса к ним за столик, поскольку свободных мест уже не было, попросилась весёлая компания: двое мужчин и столько же женщин. Они отобедали, выпили, показалось мало, зашли в буфет: надо бы отметить завтрашний отъезд двоих отдыхающих из этой компашки. Слово за слово, разговорились, те оказались работниками закрытого химзавода, богатого предприятия, где только за вредность производства рабочим платили большие деньги. Ребята отказались принимать их угощения, твёрдо сказав: идут танцевать.

- Сей момент, мы туда же, - засобирался высокий плотный мужчина в галстуке и дорогом костюме, - девочки, всё берём с собой, а я рассчитаюсь с буфетчицей...

- Помогайте, молодые люди, не ленитесь и не робейте, иначе мы одни не дотащим до наших комнат, - сказала, несколько игриво, одна из женщин, миловидная брюнетка, подошедшая к сорокалетнему возрасту. Вторая - много моложе, молчала, как-то уж очень по-мальчишески проводила ладонью по коротким волосам, улыбалась: у неё это здорово получалось, молодо и задорно.

- Нам одежду надо забрать, - выпалил Гриб, - мы клиенты выходного дня, только танцы, жманцы, обниманцы, никаких комнат и ночлежек...

- Помолчи, Веньк, - тихо сказал Жорка, - девушки, мы, конечно, поможем донести вам закуски, но нам, действительно, остаются только танцы, если нас вообще пустят в пальто.

- Вахтёр свой человек, пропустит, куда он денется, - заверил второй мужчина, не сказавший ни слова до этого момента, - а раздеться можно в нашем номере и пару часов до темна спокойно отдохнуть, потанцевать... Вы откуда сами-то будете?

- Я - Веньямин, из техникума сбежал, обработка металлов... - похвастался Гриб, открыл рот, чтобы ещё что-то добавить, но Жорка буквально перебил его:

- На комбинате работаю, в экспериментальной мастерской, над интересной темой... Зовут меня Георгий, а это мой сосед по улице - Алексей, студент, вот остался на праздники без любимой девушки...

- Очень приятно. Вы, наверное, поняли, мы с химзавода, получили по неделе отгулов, решили вот так отдохнуть... - мужчина опять улыбнулся, добавил, - что смотрите, не видно на нас чёрной-пречёрной сажи, ха-ха-ха-хиии?

Алексей немного захмелел от второй рюмки водки, пожалел, что не сам заказывал закуску, но ничего не сказал Грибу, экономившему на всём, лишь бы ему досталось побольше выпивки. Он опять вспомнил Татьяну, обида прошла, решил для себя: она имеет полное право отдыхать, с кем пожелает и сколько захочет. "Вот он здесь и сейчас сидит с посторонними людьми, думает, что отдыхает, а сам водку пьёт, - Лёшка осудил себя, решил, что больше не притронется к спиртному, - надо завязывать, потихоньку выбираться поближе к дому". Но шумливый мужчина вернулся от стойки буфета и всех, особенно Лёшку, потащил в жилой корпус. Потом парень танцевал с Еленой, девушкой с короткой стрижкой, с её соседкой по номеру, Светланой Павловной, работницей бухгалтерии, с другими женщинами, для которых почему-то не хватало кавалеров. Время от времени парней возвращали в комнату, где двое мужчин, не умея танцевать, играли в шахматы. Стол не оскудевал, каждый раз на нём появлялись вино и водка, новые закуски.
***

Уходили по-английски: парни поняли, просто так их не отпустят с новогоднего веселья... Видимо, парам, отдыхающим без семей, нужна была встряска, замена размеренной жизни. Мужчины с химзавода намекнули, что держат ещё один номер в запасе, проблем с ночлегом не предвидится.

Первым, выходя от шахматистов, прихватил свою куртку и шапку Лёшка и, минуя танцевальный холл, направился к дежурному вахтёру. Пенсионер отдал честь, видимо, прилично заплатили ему заводчане за службу, распахнул входную стеклянную дверь. Оделся Алексей уже на улице, остановился у столба с неярким прожектором, далее шла тёмная аллея, ведущая к проходной будке и массивным воротам. Через пару минут к нему подбежал одетый Жорка, от дверей ему махала Светлана Павловна, второй рукой она придерживала на плечах белый оренбургский платок. Последним буквально вывалился из освещённого дверного проёма Грибков, в руках он держал пальто, прижимая его тугим свёртком к животу. Подошёл к ребятам, развернул пальто, в руках у него оказались две шапки: одна кроличья, затрапезная, своя, вторая - пыжиковая, дорогущая, сшитая, видимо, на заказ.

- Пригодится кумпол прикрыть... А они не обеднеют, - деловитым тоном резюмировал он показ украденной шапки.

- Гриб, ты что - дебил! Ты что делаешь-то?! Это же групповая кража, до десяти лет светит... - Жорка сначала легонько толкнул Веньямина в плечо, тот устоял на ногах, начал торопливо запихивать шапку под брючный ремень, - ах ты, пёс, паршивый! Ты же знаешь, что Лёха больше никогда не найдёт такую работу, он корреспондент! А о моих больных родителях ты подумал?

Жорка бил Гриба страшно, тот при каждом ударе летел на метр-полтора, но парень снова поднимал его за шкирку, ставил на ноги и снова бил в грудь или в плечо. Приговаривал:

- Иди назад, козёл! Извинись, скажи мужикам, что случайно прихватил шапку, по ошибке, всё бывает в жизни... И не вздумай подбросить её в холл или рядом с комнатой. В руки отдай! Ты меня понял? Понял?!

Венька, размазывая своей шапкой сопли и слёзы по лицу, скулил, озирался по сторона, явно ища пути к отступлению или бегству. Понял, что от Жорки не убежишь, зачерпнул несколько раз ладонью снег, вытер лицо, надел свою шапку, застегнул пальто на все пуговицы и побрёл к жилому корпусу. Вахтёр подержал его с минуту у дверей, пустил во внутрь, повернулся к стоящим под фонарём ребятам. Жорка помахал ему рукой...

Молчали, Лёшка вообще не проронил ни слова за всё это время. Жорка сказал:

- Щас бы сигарету закурить... Погуляли! Господи, паршиво-то как.

Стали ждать возвращения Веньки Грибкова.

Глава - 10

В окружении Алексея не праздновали светлого Рождества Христова. Мама держала в углу комнаты над своей кроватью икону Божией Матери, даже иногда лампадку зажигала по большим праздникам, а на Пасху пекла пироги с разной начинкой и красила яйца, но в церковь ходила редко: то дети малые, то муж, прикованный к постели, требовал постоянного ухода, то работала за двоих, чтобы прокормить семью. Да и за детей боялась: старшие - комсомольцы, учились, работали, Лёшка - всю жизнь в активистах, школа присматривала за ним, как за будущим медалистом. Но крестила мама всех детей, не прячась и не боясь за себя: "Да што мне будет, уборщице безграмотной", - говорила, прекрасно понимая, что разыгрывает простушку.

Алексей не зная, что на ближайшее от нового года воскресенье января выпадает Рождество, решил повидаться с учителем Александром Витальевичем именно в выходной день. Он позвонил с уличного автомата, застал хозяина небольшого дома на окраине города на месте, извинился за беспокойство, попросил о встрече.

- Что-то случилось, Лёш? - голос в трубке глухой, с хрипотцой, но спокойный, доброжелательный.

- Больше есть, чем нет, хотя без пожара, можно и подождать, если вам перепутал карты... - промямлил парень.

- Два варианта. Сейчас я еду в Дом пионеров, потом вернусь домой. Мы можем встретиться сразу после занятия кружка или приезжай ко мне на обед, кстати, Рождество отметим...

- Хорошо, приеду домой, если позволите... - Лёшка ещё хотел что-то добавить, но учитель перебил его:

- А ты ножкой, ножкой шаркни... Значит, что-то натворил, чую по голосу. Жду, - и первым положил трубку.

"Что я скажу ему? Как запутался в трёх соснах или как воровали шапку в доме отдыха, что схожу с ума по Татьяне, от которой больше недели ни привета, ни ответа? О том, что мне не с кем поговорить: ни друзей, ни родных, а мама - больна. На работе смотрят, как на подростка, за всё время одну более-менее приличную статью выдал "на гора", с учёбой - ступор, думал, буду брать направления и ходить раз в месяц сдавать экзамены... Разбежался, с осени - почти ничего не сдал", - Алексей шёл верхней дорогой от проходной комбината, где и стоял телефон-автомат. Остановился у медкорпусов поликлиники и стационара, на краю глубокого и обрывистого оврага, смотрел, как смело, бесшабашно съезжают на коротких лыжах пацаны, именно, на коротких, иначе останешься без лыж, а то и со сломанными ногами.

На удивление, мальчишки ободряюще подействовали на него, он почувствовал, что в их бесшабашности есть смысл и что этим полётом на снежной горе они утверждаются в своих собственных глазах, как настоящие мужчины, смелые и отчаянные. Большинству повезёт, не сломают ноги, пойдут дальше, будут преодолевать преграды, трудности закалят их, подготовят к решительным, настоящим поступкам. Лёшка понимал, что высокопарно немножко получается, но тогда почти все так думали и рассуждали и в этом не было ничего плохого. Он почувствовал, что рождается тема для будущей статьи в газету, надо только найти хорошую секцию прыгунов с трамплинов, конькобежцев, штангистов, в общем, тех, кто на пределе возможного достигает высот и добивается рекордов. Преодоление себя, открытие второго дыхания, может быть, в этом и есть смысл жизни?
***

Улицы продольные, длинные и широкие, ухоженные, очищенные от снега, с тротуарами и все почему-то носящие имена героев гражданской войны. Их пересекают проезды, с первого по тринадцатый, узкие, загаженные нечистотами, выбрасываемыми из частных домов, с колдобинами и траншеями, разбитые тяжёлыми "ЗИС"ами, подвозящими частникам дрова или брикетированный торф. У Александра Витальевича дом состоит из двух больших комнат и сеней, где разместился паровой котёл с торфяной топкой, и приделка с отдельным входом, тёплого, с батареями отопления. Три окна смотрят в небольшой дворик, жилое пространство поделено тонкой перегородкой на кабинет хозяина и спальню, без двери, с проёмом, украшенным тяжёлыми бархатными портьерами тёмно-бордового цвета. Стены светло-салатной окраски сплошь завешаны фотографиями в рамках и рамочках, с узорами, выпиленными лобзиком из фанеры и разрисованными специальными выжигательными аппаратами. Везде на фото - дети: сидят, стоят, держат в руках модели самолётов, машин, паровозов. И везде с ними - учитель, непременно в центре, сидящий на стуле или табурете, все улыбаются. На рамках выжжены даты фотографирования. В проёме между окнами разместились дипломы, больше десятка грамот, почётные награды кружка Дома пионеров - "Умелые руки".

За перегородкой, в углу спальни, горит крохотная лампадка, с серебряных и позолоченных окладов смотрят лики святых.

- Проходи, не стесняйся, - говорит Александр Витальевич Лёшке, застывшему в бархатном проёме спальни, - это мой иконостас. Да, брат, верую я, с Карельского фронта, где получил тяжёлое ранение... Меня перевезли в Ярославскую область: гангрена бежала по ноге быстрее санитарного поезда. Ещё бы чуть-чуть и нечего было бы отрезать. Старенькая медсестра в госпитале положила мне под подушку Толгскую иконку Богоматери, покровительницу Ярославской земли, заступницу и целительницу народную, сказала, чтобы я, хотя бы мысленно, молился ей, просил о здоровье. А на меня уже махнули рукой доктора, ждали смерти. Спасла меня Божия Матерь, в один из дней я пошёл на поправку к великому изумлению медперсонала госпиталя, - учитель помолчал, поправил подушки на кровати, старинной, железной, с хромированными набалдашниками на спинках и тонкими кружевами на подзорах сбоку, - когда помоложе был, почти каждый год ездил помолиться в Толгский монастырь, на Волгу, где с четырнадцатого века хранилась икона. Много чего было потом: и колонию для малолеток открывали в монастыре, и исчезала икона, Слава Богу, чудесным образом обреталась опять... Вот тем и держусь на земле: верую, это и есть моё главное богатство, - учитель трижды перекрестился, шепча слова молитвы, которую, естественно, не знал Алексей, положил руку на его плечо, повёл в кабинет, усадил в глубокое кресло, сам сел за письменный стол, огромный, обитый тёмным зелёным сукном. Поражал красотой и размерами чернильный прибор из малахита, массивный, натуральный, с искусно вырезанным рисунком на внешней стороне почти метровой стенки.

- Ученики подарили, - сказал Александр Витальевич, перехватив взгляд Алексея, и с любовью погладил камень, - ходили в экспедиции на Урал, нашли несколько кусков, построили целую композицию, настоящие умельцы. Ну, что стряслось? Пока жена накрывает стол, расскажи, мешать нам не будут.

- Просто не знаю, стоит ли всё это вашего внимания... - Лёшка замолчал, после рассказа учителя ему стало не по себе: мелочёвка и суета-сует, все его тяжёлые мысли вдруг превратились в пустышку, не заслуживающие внимания и траты времени.

- Как работа? Как учёба? - стал потихоньку помогать ветеран.

- Оказался участником кражи дорогой шапки в доме отдыха... - Лёшка сказал тихо, голову не поднимал, не мог смотреть в глаза учителю. Молчали несколько минут: парень набирался смелости продолжить рассказ, Александр Витальевич вроде бы изучал какую-то бумажку на столе, - Вообще с отъездом моей девушки в Москву, недельным молчанием её я совсем потерял голову... На новый год оказался в постели со знакомой, которая когда-то даже любила меня. А как же моя Татьяна? Я предал её, стал подонком, выходит? - учитель понимал, это не всё, что терзает парня, молчал, ждал, - на танцах в доме отдыха один из нашей компании стащил пыжиковую шапку из номера, где нас приютили, показал её нам у ворот, на выходе, его били, заставили отнести назад, просить прощения, но ведь это уже групповая кража... Но главное, Татьяна, она срочно уехала к заболевшему деду, я дозвонился первого января до квартиры и мне сказали, что она поехала в пансионат со старыми друзьями. Но мы же договорились звонить каждый день... Может, мне бросить всё и съездить туда? Ничего не понимаю... На работе - отбываловка, я и завбюро проверки, и курьер, и дай-принеси, и чего изволите, одна мелочёвка идёт, правда оперативная, за неё тоже платят и хвалят, но отмечают-то статьи, проблемы... За семестр планировал сдать, минимум, пять экзаменов и столько же зачётов, фига с два, и трети не выполнил. С доктором вытащили маму после инфаркта, больше двух месяцев на это ушло, хорошо хоть одну уже можно оставлять. В общем, в ауте я...

Учитель смотрел на широкое лицо с чуточку оттопыренными ушами и волнистыми русыми волосами, на небольшой без горбинки нос, округлый подбородок, ровные красные губы с точно очерченным вензельком наверху прямо под едва обозначенным ёжиком небритых волос (наверное, усы решил отрастить), вглядывался в серые глаза Алексея с длинными ресницами, думал: "Вот уже и выросло наше послевоенное поколение... Кто они, как мы воспитали их? Они смогут отстоять родную землю, не предадут нас за "тридцать сребреников"? Что ими движет, кто их кумир, если они растут без Господа, защиты его и молитвы о нём... Коммунизм неплохо бы построить за двадцать лет, но больше полкомбината живёт в бараках довоенной постройки, без воды, с уборной на улице в сорокоградусные морозы, с питанием, в лучшем случае, на фабрике-кухне, ибо на свою печку в комнате жилища, продуваемого насквозь, не напасёшься дров. Какие ещё подвиги и жертвы потребует от них партия и правительство? Как уберечь, сохранить генофонд нации? Для таких Лёшек надо открывать советские Оксфордские университеты, содержать, учить, растить смену, оберегать будущее страны... А он мальчишкой, как в войну, встаёт к станку, впервые одел свой костюм на зачисление в вуз и вот опять вынужден бросить учёбу, содержать безнадёжно больную мать. Как тут жить, как не спиться, не заболеть и не умереть от тоски? Господи, заступник наш, милостивый, защити чадо своих, спаси, сохрани, убереги и помилуй нас..."

- Что ты хочешь услышать от меня, сынок? - сказал тихо, почти шёпотом, учитель, - я - не священник, грехов не отпускаю... Думаю, главная причина твоих бед - непонятная для тебя и твоих представлений любовь. Твоя девушка, видимо, совсем из другого мира, незнакомого тебе, а поэтому пугающего тебя. Надо, видимо, с этим, в первую очередь, разобраться. Нужны силы и терпение, каникулы вот-вот закончатся, всё должно прояснится само собой... И помни: может быть - худшее, вы расстанетесь, первая любовь сильная, но, почти всегда, недолговечная... Значит, нужна какая-то цель, работа, идея, которая бы на определённый отрезок времени заставила тебя забыть, отодвинуть предмет тоски и горя. По себе знаю, спасает работа и вера. Думаю, твоя работа сейчас - не газета, не журналистика, институт. Поставь цель: к летней сессии не только сдать все текущие экзамены, но и перейти на следующий курс с опережением. Как раз на вечернем отделении ты сможешь реализовать эту задачу.

Александр Витальевич замолчал, открыл верхний ящик стола, достал очки и записную книжку, пододвинул к себе телефон. Лёшка был поражён логике учителя, ему казалось, что его выпотрошили, вывернули наизнанку, залезли в потаённые уголки мозга, где все сомнения и страхи он прятал от самого себя. "Конечно, надо привыкать к мысли, что он - не пара Татьяне, с её семьёй, языками, двухэтажным особняком, домработницами, мамой из консерватории и папой - кандидатом в предоблисполкома. Куда я приведу Татьяну, к маме, в комнату соцобщежития, где на кухне двадцать семей и четыре газовых плиты, где два туалета и один общий умывальник на целый этаж? Боже, идиот, как можно было так поступать..." - мысленно ругал себя парень и не заметил, как учитель уже набрал какой-то номер на диске телефона.

- Алло, здравствуйте. Можно майора Харина к телефону? Кто спрашивает? Его учитель, Александр Витальевич... - он посмотрел на Лёшку, улыбнулся, дал понять: надо подождать, обещают соединить, - Привет, Шерлок Холмс, извини, если оторвал от дел, - снова помолчал, рассмеялся, продолжил, - помню, как ты сказал: можешь звонить в любое время дня и ночи... Валь, такое дело: посмотри по сводкам, только сугубо между нами, есть ли по дому отдыха, да, рядом с мемориалом, кража пыжиковой шапки у одного из отдыхающих? - взглянул на парня, показал на часы, пальцем покрутил в воздухе два-три раза.

- Два дня назад, - заторопился сказать Лёшка, и вдруг ему стало так противно от того, что он втянул в эту историю учителя, что пил водку с мразью Каблуком. "Господи, - прозрел он, - да ежу понятно, не станут они никуда заявлять: жили с любовницами, жёны оторвали бы головы им, если бы узнали, что они не в командировке, а в доме отдыха находятся... Но то, что сказал Александру Витальевичу про шапку, даже хорошо, пусть он знает всю гнусь моих возможностей".

- Да, два дня... - уточнил учитель, - жду, не спеши... Как ты сам-то, семья, детишки? Готовишься к госам в академии. Ну, молодец, Валя! Я всегда верил в тебя... А помнишь, хотел бросить школу, говорил, что сержант не меньше получает, а ответственности никакой, ха-хё-хёх... Как вспомню, когда чуть не отлупил человека в милицейской форме, аж, приятно на душе становится, ха-хё-хёх... Да, Валентин, посмотри ещё разок, мне точно надо знать! Понял, у тебя помощники тут же отслеживают подобные случаи, подростки... надо профилактировать... ты прав. Заходи в гости, майор, в любое время, буду рад, очень... Жму руку! - и без перехода Алексею:

- Нет у них таких заявлений и дел таких не оформлено... Это начальник отдела УВД области сказал, - ветеран откинулся на спинку кресла, снял очки, пальцами зажал глаза, карие, усталые с набрякшими веками, прикрытыми сверху густыми бровями. - Пойдём обедать, у меня уже дважды лампочка на столе загоралась (улыбается): обед давно готов... По остальным делам, если надо, поговорим позже. Водочки хочется выпить да борща похлебать...
***

За Загорском, вдали от оживлённых трасс, через лиственные и хвойные рощи, по заснеженным полям и берегу полускованной льдом неширокой реки проходила дорога, не обозначенная на картах. Она вела к воротам скрытого от посторонних глаз пансионата силовых структур. "Волга", вишнёвого цвета, только что спущенная с конвейера автозавода, с номером "004" и серийной добавкой для спецслужб, неслась по бетонным плитам, уложенным поверх покрытия дороги, мелко подрагивая на стыках. На трёх поворотах дороги, в нескольких десятках километров друг от друга, стояли спецпатрули, обеспечивающие безопасный проезд машине. За рулём - молодой человек в монгольской тонко выделанной чёрной дублёнке с воротником «шалька» и таких же чёрных лайковых перчатках, полузатенённых очках в золотой оправе. Справа от него - парень в толстом мохнатом свитере свесил голову на грудь, спит, сзади на сиденье - две девушки в итальянских спортивных куртках и ярких шапочках и мужчина лет сорока в пальто с каракулевым воротником и чёрной папахе.

На последнем посту "Волгу" остановили, к задней дверце справа подошёл полковник в папахе, наклонился к открывшемуся окну, сказал:

- Дорога свободна, товарищ генерал, над балкой прошу притормозить: ветер наметает снежную пыль с поля, колёса начинают скользить.

Мужчина в папахе кивнул, закрыл окно, тихо произнёс:

- Вперёд, Игорёк, остался последний рывок...

- Прошу тебя, Игорь, не гони, мне неудобно сидеть в серёдке и страшно от твоей скорости: ты молодой и неопытный водитель, - сказала девушка и положила руку ему на плечо.

- Не дрейф, Танюха! Я подпольно езжу с восьмого класса, опыт - не пропьёшь... - Игорь плавно тронул автомобиль с места, потом мотор взревел и стрелка спидометра поползла к сотне километров.

Татьяна думала о своём опрометчивом согласии поехать с одноклассниками в пансионат, посмотрела на соседку слева, Лильку: сидит себе спокойно, ни тени сомнений, ни страха, похоже, последние профитроли достала из пакета. С Марданом - тоже всё понятно, с утра влил в себя полбочонка вина, хорошо, если к приезду проснётся. "И ведь все при деле, учатся на дипломатов, будут родину представлять за границей, - девушка чувствовала, как злость закипает в ней, - дачи с гектаром земли и трёхэтажными домами и постройками для прислуги, машины - не машины, всё для них... Подожди, что ты разошлась: а дед твой с бабкой разве не так живут? Порученцы с погонами полковников, машины, санатории-поликлиники, дача на Рублёвке, недалеко от маршала Жукова... А Лёшка с мамой - рады тому, что из барака переехали в общежитие с горячей и холодной водой... Как же выйти на него, в редакцию, обнаглев, позвонить, что ли? Нет, мы так не договаривались. Конечно, разве не дура я: обещали друг другу звонить каждый день и уехала с парнями в пансионат..."

Татьяна посмотрела вперёд: машина неслась по присыпанному снегом бетону, стрелка на спидометре чуточку вывалилась за сто километров. Дальше - небольшой спуск, справа начинается овраг, заросший кустарником и высокими чёрными деревьями. Сам поворот на дороге обозначили несколько развесистых тополей и лип с метровыми в обхвате стволами. Все спокойны, сосед справа, генерал - помощник отца Игоря - закурил сигарету с ментолом, вынул из дверцы машины пепельницу, держит её в руке. Посмотрел на Татьяну, улыбнулся, похоже, что-то хотел сказать...

"Что это, почему он заваливается на меня? - лихорадочно думает девушка, тоже сползая на строну подруги, - мы наклоняемся влево будто въезжаем на стволы деревьев..." - она из последних сил старается выровнять тело относительно середины салона, но страшный удар бампером, правым колесом машины и передней дверцей о могучий ствол липы выбрасывает Татьяну через лобовое стекло. Она чувствует, как летит сквозь ветки деревьев, падает на край обрыва и теряет сознание.

В живых остались молодой генерал и Татьяна: помощь подоспела быстро, спецпатрули эвакуировали раненых на разложенных сиденьях машин. Пострадавших, находящихся в коме, привезли в пансионат, где имелась неплохая медсанчасть, пять - шесть докторов разного профиля, даже травматолог, которого держали для отчаянных прыгунов с самодельных трамплинов. Из Москвы вызвали вертолётом подмогу, ждали больших специалистов из военного госпиталя. В пансионат выехали отцы Игоря и Мардана, генералы армии, заместители министров силовых структур, Лилины родители работали за границей, её бабушку пока не стали тревожить.

О случившемся сообщили отцу Татьяны, он тут же на машине помчался в столицу, хотел доехать за пять часов. Дед рвался в пансионат, но накануне у него был сердечный приступ, пришлось оставить с ним бабулю. Мама и брат вызвали закреплённую за дедом машину, поехали к чудом оставшейся в живых дочери и сестре. На удивление, ни слёз, ни ругани ни дома, ни в машине не наблюдалось. Вопрос мучил один: как голова и позвоночник у Татьяны, но ответить было некому.
***

Проезжая возле места жуткой аварии, Татьяниной маме стало плохо: "Волга" была зажата между двух толстых веток дерева и почти висела в воздухе. От удара три колёса оторвались от машины, валялись на краю оврага. Целым осталось только правое переднее колесо, которое и въехало на склонённую в сторону оврага липу...

Глава - 11

Так плохо Алексею не было никогда. Даже с инфарктом, случившимся у мамы, он чувствовал себя спокойнее: забота о больном человеке поглощала все мысли - и дурные, и хорошие. Понимал: страшно, опасно, но надо выдюжить, вытащить маму из реанимации, вдохнуть жизнь в её совсем ослабевшее сердце. И это удалось, доктор Семёнов не зря сказал: "Не мы, доктора, на девяносто процентов ты вытащил маму из могилы, а мы только помогли лекарствами..."

С Татьяной он не знал, что делать и что предпринять, чтобы прояснить ситуацию. Все телефоны молчали, он, правда, сумел несколько раз дозвониться до дома девушки, отвечала прислуга: все в разъездах, никого нет, передавать и записывать ей не велено, звоните позже. И, не давая объясниться, прерывала связь. Лёшка уже начал привыкать к мысли, что Татьяна так решительно, разом, как отрезала, бросила его. Жестоко, но, наверное, правильно, чтоб не мучиться, не объясняться, а главное, не искать причин да поводов: разлюбила (если любила вообще) и всё тут.

...Приближался старый новый год, мама решила испечь пироги, попросила сына зайти на рынок, купить яичек, зелёного лука, домашнего топлёного масла и изюма. Лёшка давненько не видел своих друзей - дядю Вазыха и Батыра, зашёл к ним в закуток для цветов: те настолько обрадовались гостю, что прервали торговлю, решили угостить парня домашней наливкой из вишни. Ветеран, ни от кого не прячась, разложил на газете лепёшку, пару яблок, горки урюка и изюма. Разливал вино по стопкам с шутками да прибаутками, Батыру в рюмке отказал, сказал, что мусульмане не пьют, тем более - чемпионы области в тяжёлом весе. Алексей поздравил борца с большой победой, обрадовался, что в Москву ушли документы на присвоение ему звания кандидата в мастера спорта СССР.

- Плохо выглядишь, дорогой, - сказал дядя Вазых, глядя на Лёшку, - извини, я не должен так говорить, это не гостеприимно... Но я так переживаю и так рад тебя видеть! Как мама, как родственники, как твоя работа? Ты что делаешь на рынке? - и узнав, что он пришёл за начинкой для пирогов, отослал Батыра собрать всё необходимое на торгующих точках. Алексей совал деньги спортсмену, но тот с гневом оттолкнул его руку, - вот такой он, весь в меня. Не обижай, Лёшка, нас, мы же от чистого сердца делаем для тебя радость... А теперь расскажи, почему грустный, а?

То ли стопка наливки подействовала, то ли искреннее участие старого друга Лёшкиного отца - дяди Вазыха, в его судьбе, но парень почти всё рассказал о своих неудачах на любовном фронте.

- Не так надо, дорогой, действовать! - дядя Вазых заулыбался, будто что-то вспомнил из своей бурной жизни. - Надо к отцу её идти, по-мужски решать все вопросы, как у русских говорят: засылать сватов...

- Да они все уехали в столицу, с дедом у них случилась беда, дома никого нет, - Лёшка разозлился на себя самого.

- Тогда жди, наберись терпения, дорогой! - дядя Вазых был прав, его голос крепчал, - не раскисай, борись и терпи, веди себя как мужчина, тогда и девушки будут иметь с тобой дело!

"Её отец дал, на всякий пожарный случай, телефон дежурного диспетчера стройки, - вдруг вспомнил Лёшка, - может, туда позвонить?" - он уже решил, что сделает это, как вернётся домой. Подошёл Батыр, в руках держал средних размеров корзину, доверху наполненную пакетами и кульками.

- Внизу лежит узбецкая картошка, говорят, молодая, хотя я не очень верю, - Батыр протянул корзину Лёшке, спросил, - до дома проводить, донесёшь?

- Зачем обижаешь мужчину, улым (сын)? - отец строго посмотрел на него, тот потупился, присел, будто спрятался, за высокий прилавок, - Лёшка крепкий парень, сын моего покойного друга... Это вам с мамой подарок от нашей семьи, привет ей и низкий поклон, - обнял парня, тут Лёшка только заметил новый протез на руке дяди Вазыха, - да, привёз родственник из Казани, у них теперь новую мастерскую открыли по протезам, вот привыкаю, подгоняю, обтачиваю, уже пальцы шевелятся... Ха-ха-ха-хии, - засмеялся татарин на свою горькую шутку.
***

Областные газеты дали официальное сообщение о назначении С.Ф.Ларина председателем облиспокома, его утвердили на сессии совета, а членом бюро обкома партии он оставался с прошлого года. "Не надо звонить диспетчеру стройки, - думал Лёшка, вчитываясь в газетные строчки, - можно вечером позвонить ему домой... Вот, значит, где он был, столица утверждала его в должности, вот почему молчали домработницы..."

Лёшка специально остался на вечерний турнир в редакции: доигрывалась партия полуфинала по настольному теннису. Ответсек Борис Березанский играл как бог, откуда столько мастерства и прыти в этом мешковатом и будто вечно извиняющимся перед всеми человеке? Время партии закончилось после семи вечера, Алексей набрал из своего кабинета домашний номер телефона Татьяны. Домработница выслушала его, ответила:
- Сергей Фёдорович приезжает не раньше девяти вечера. Я передам, что ему звонил Сапрыкин Алексей из газеты...

Финальная партия, по расчётам теннисистов, должна была закончиться не раньше девяти. Чествование победителя, "Шампанское" в его честь могли растянуться ещё на час. Лёшка успокоился, решил дождаться прямо в редакции второго звонка. Ребята выпивали на теннисном столе, застелив его белым ватманом. Всё скромно, без водки, только сухое вино. Победил Березанский, в чём никто не сомневался, а он водку на дух не переносил. Поздравив чемпиона, Лёшка ушёл к себе и набрал ещё раз заветный номер.

- Здравствуй, Алексей... - пауза длинная, естественно, Сергей Фёдорович узнал парня, инициатива разговора оказалась в его руках, - вот молчу, не знаю, как и сказать тебе, дорогой мой... Лучше бы прямо глаза в глаза, но поздно уже, пока ты доедешь. В общем, Татьяна - в военном госпитале, в столице, находится в реанимации, травмы после автомобильной аварии, когда выжили только двое из пяти человек, ужасны. Врачи надеются, что она будет жить, но позвоночник и головной мозг серьёзно задеты, нужны будут годы реабилитации... Нет, не могу я так разговаривать с тобой, Лёша. Приходи ко мне завтра в исполком, часов в одиннадцать утра, встретимся, обо всём поговорим. И извини, что так долго заставили тебя ждать, извини, не со злого умысла. Мою новую работу ты знаешь... Так всё не вовремя с этими назначениями, топтанием кабинетов столичных начальников, одно хорошо: после обеда я каждый день был у дочки. Сейчас с нею мама и брат... Ну, до завтра, крепись, Алексей, мы-то уже попривыкли, а ты - крепись.
***

Он шёл по ночному проспекту, витрины наряжены, старого нового года никто не отменял, люди опять несли торты, сумки и пакеты с едой и выпивкой. Лёшка ничего не замечал, на красный свет перешёл улицу, хорошо, что транспорта, на ночь глядя, уже стало намного меньше, трамваи обходили центр по второму, запасному для них маршруту. Из редакции он вышел, ни с кем не попрощавшись, на ходу надел шарф и шапку. Ноги шли к тёмной, широкой улице, идущей перпендикулярно к центральному проспекту. Она фактически была пешеходной, по скверу в центре её стояли витрины с газетами, расположились длинные тяжеленные чугунные скамейки. Машины могли проехать туда - обратно лишь по узкой дороге, прямо у самых домов, как правило, одно-двухэтажных, построенных после войны пленными немцами.

Вот на этой скамейке они с Татьяной любили сидеть, с правого края, рядом с вязом, под его пышной раскидистой кроной. Летом и осенью листья почти закрывали полскамейки, здесь так удобно было целоваться. Лёшка закрыл глаза и вдыхал воздух, ему чудился тёплый запах лаванды, ещё секунда, и он коснётся губами нежной бархатистой кожи на шее девушки. Он мысленно расстёгивал пуговки на воротнике её кофточки, нежно брал ладонью белые груди и без конца целовал их. Вдруг из его глаз потекли слёзы: он пытался представить лицо Татьяны, забинтованное, бледное, ничего не выражающее кроме безмятежного покоя: в таких случаях дают сильные препараты, чтобы блокировать болевые рецепторы. Так первую неделю делали и с его мамой в больнице.

"Что ты, как ты, девочка моя? Как тебе помочь, как я могу перевести твои страдания на себя?" - он ничего не мог придумать, знал лишь твёрдо, что обязательно поедет в столицу, пройдёт в палату, посмотрит ей в глаза, скажет, как любит, как готов быть с ней всегда, сколько бы ни говорили о какой-то реабилитации.

И пять шёл по скверу до их института, возле дверей которого прощались припозднившиеся студенты-вечерники. Он зашёл в вестибюль, посмотрел на часы: скоро одиннадцать часов, дома одна мама, не знает, где он, почему задерживается. "Надо успеть на трамвай, потом уже будет ходить дежурный, примерно, раз в час. Благо, не надо делать пересадок, сел и почти у дома вышел", - думал об этом Лёшка механически, помнил лишь, что мама одна и будет волноваться, если к полуночи он не приедет. И опять сердце, и снова капли...

"Ну, что же, уеду в Москву, а с кем останется мама? - размышлял он, - к доктору Семёнову не смогу уложить её на недельку для профилактики: люди месяцами ждут очередь в больницу, спонтанно попадают туда только по "Скорой помощи". И что хочет сказать мне отец Татьяны? Я знаю что: скажет, что у меня нет никаких обязательств перед их семьёй и лично перед его дочерью, что волен поступать, как мне заблагорассудится. А что я ему отвечу? Что готов принять её любую, в инвалидной коляске, что буду выхаживать её лучше мамы и отца, брата-врача и деда с бабкой. Да никогда они не отдадут её мне! И нужен ли я-то ей в такой ситуации? Ни подниматься, ни сходить в туалет, ни обслужить она не может себя. А я смогу ухаживать за ней? Кто я, муж? У нас ни разу близости даже не было... Я могу только ждать, быть рядом, работать, учиться, снова и снова быть рядом и ждать, помогая ей выстоять, не сдаться, любить, чёрт возьми, любить её и всё... Неправда, это много, это больше, чем всё!"

Мама не спала, сидела у кухонного стола, перебирала ложки, ножи да ножички, вилки, чистила их, похоже, мелом. И это в двенадцать часов ночи.
- Мам, Татьяна попала в автомобильную аварию, находится в столице в реанимации... Видимо, будет инвалидом на всю жизнь, - Лёшка присел на второй стул рядом с материю, обнял её голову, молчал.

- Кровинушка наша... Божья Матерь, заступница, помоги ей, перенеси боли и страдания её на меня... Мне уже недолго жить-мучиться. Только бы она выздоровела, - мама посмотрела в глаза сына, сказала, - не бросай её сейчас, только ты можешь поднять её своей любовью, дать силы и здоровье, бедной девочке.

- Если она захочет меня... Отец что-то собирается мне завтра сказать, позвал утром. Думаю, скажет, что я свободен принимать любые решения, ну, в общем, чтоб я оставался хорошим другом семьи и самой Татьяны...

- И его понять можно, сынок... Кому инвалиды-то нужны? Он отец, ему горше всего, наверное... - она не спорила, не вразумляла сына, говорила, как мать, любящая своих детей.

- Мам, я впервые так сильно люблю, что рассудок теряю. Я готов быть с ней рядом... Всегда, - Лёшка почувствовал, что ему не хватает воздуха, ещё немного и он задохнётся.

- Ты прав, сынок мой... - мать заплакала, вытирая слёзы концами белого платка на голове.
***

В просторной приёмной председателя облисполкома Алексея встретила строгая женщина в чёрном костюме, попросили пару минут подождать, пока из кабинета выйдут гости из Польши. Предложила чаю, он отказался, подошёл к окну, стал смотреть на огромный сквер с памятником героям революции. "Вот тебе и столица, и квартира, и отец - заслуженный генерал, - подумал парень о новом назначении Сергея Фёдоровича. - Но всё-таки второй человек в области, вся экономика и промышленность на нём... Да и куда денешься, если партия сказала: "Надо". Значит, он надолго сюда причалил, это уже не временная стройка, это целая жизнь... Значит, и Татьяна будет рядом с ним, значит, и я - рядом", - для себя Алексей решил: он будет с Татьяной, если она согласится... В любых вариантах, пока они все вместе не поставят её на ноги.

Сергей Фёдорович вышел в приёмную проводить гостей, увидел Алексея, показал рукой на открытую дверь. Лёшка зашёл в кабинет и опешил от его размеров: малое футбольное поле со светлыми дубовыми панелями на стенах, стол на тридцать человек, не меньше, для совещаний, в конце комнаты - стол поменьше с двумя десятками телефонных аппаратов и широким кожаным креслом с высокой спинкой. Сел за приставной столик со стульями с гнутыми ножками и сиденьями, обтянутыми цветным шёлком, стал ждать хозяина кабинета.

Вошёл стремительно хозяин, пожал Алексею руку, сел напротив. Молча, смотрел на парня, лицо не выражало эмоций. Сказал, наконец, тихо, с паузами:

- Прости, Лёша, нет моей вины... Но это не в оправдание, я -  отец, она моя дочь, не досмотрел... - пауза длинная, тягостная, - не досмотрел, передоверил женщинам и старому отцу. Они решили развлечь девочку, посмотреть, не возродится ли дружба с сыном военного замминистра. Придумали этот пансионат, а тот папаша в честь встречи подарил сынку новую "Волгу"... Господи, какой стыд! - он не шумел, даже не повышал голоса, не оправдывался, сидел, смотрел на руки, лежащие на столе и сцепленные до белизны в суставах, и говорил будто сам себе или рассуждал вслух, - ей плохо, очень сильно ударилась, видимо, спиной о дерево. Но перелома позвоночника не обнаружили, есть смещение позвонков, разрывы нервов и мышц... Но это всё - восстановимо со временем. Терпение, уход, время и труд... Голова проскочила по касательной: видимо, на пути попала молодая гибкая ветка, но опять же - раны в правой височной доли, разрыв тканей от глаза до подбородка, почти оторвано ухо... Я ужаснулся, когда говорил с профессором из госпиталя. Хотя он сказал: счастье, что она вылетела в лобовое стекло, иначе её не было бы в живых. Заверил: время всё должно залечить, терпение, уход, труд по восстановлению, а потом будем думать о пластических операциях.

В кабинет вошли две девушки в белых кокетливых фартучках, осторожно толкая впереди себя подносы на колёсиках. Расставили на столе кофейник, чашки, пакетики сливок, сахарницу, вазочки с печеньем, пастилой и профитролями. Следовавшая за ними завприёмной разлила кофе по чашкам; все трое молчали, повернулись к массивным двойным дверям и вышли из кабинета. Сергей Фёдорович встал, прошёлся по красному дорогущему ковру с узорами гигантских размеров, наклонился к телефонному аппарату, сказал:

- Софья Ивановна, соедините меня с Лукьяновым, - раздался щелчок, голос, видимо, из приёмной, - на проводе, слушает вас...

- Привет, Сергей, ты один? На пару минут освободись, не умрёт твоя стройка, не ворчи... - председатель постоял у аппарата, снова раздался щелчок, в кабинет ворвался довольно молодой с тягучими гласными голос, - слушаю, Сергей Фёдорович! На высокой ноте вы меня прервали, собрал всех прорабов и начальников участков, отстаём от графика... Ну, в общем, дело обычное.

- Вот именно, без паники, ладно? У меня вопрос простой: Моисей Меерович Гельман уже приходил к тебе?

- Да, показывал передовицу в связи с моим назначением и.о. начальника стройки. В конце разговора сказал, что просит в сто первый раз отпустить его с миром, что ему скоро восемьдесят...

- Понятно. Серёж, поговори с ним, пусть доведёт газету до конца года и передаст весь свой опыт молодому преемнику. Имя я назову позже. Передай привет от меня и скажи: я по-прежнему бесконечно его уважаю. Только между нами весь наш разговор, как бы преемник не узнал заранее и не сбежал... Звони, - и отключил аппарат.

Сергей Фёдорович вернулся к гостевому столу, размешал ложечкой кофе, показывая, видимо, пример для молча сидевшего Алексея. Сказал:

- Я знаю, ты любишь Татьяну, знаю и горжусь этим... Понял это, как увидел тебя сегодня: ты не откажешься от неё ни при каких обстоятельствах. По крайней мере, сейчас, в нашем с тобой разговоре. Знаю, и она любит тебя, больше всех нас, родственников, вместе взятых. Повторюсь: был бы счастлив, если бы ваши отношения дошли до свадьбы, до её замужества с тобой, до детей и моих внуков. Поэтому я и не прошу тебя отвечать сейчас на тяжёлые вопросы о нашей дальнейшей совместной судьбе, - помолчал, отпивая маленькими глоточками кофе, спросил, - а может, коньячку по граммульке выпьем?

- Мне на работу, номер сдавать вечером в печать, - ответил Лёшка, допил кофе и поставил чашку на блюдце, - я не очень понял, если вы всё знаете и решили за меня, за дочь, за себя...

- Не кипятись, прости, если обидел, давай, так: я излагаю своё видение проблемы, возможные, повторю, возможные пути её решения. Ты изложишь свои варианты, авось, придём к общему знаменателю... Только помни, Лёша: она моя дочь, родная, больная и беззащитная перед страшной болезнью. Ты любимый ею молодой человек, порядочный парень, но пока без корней, фундамента, с малыми возможностями... Чёрт, Лёш, прости, не то я говорю, не то получается, что я хотел сказать... Я хочу, чтобы и она, любя тебя и боясь за тебя и за твоё будущее, не оттолкнула тебя раз и навсегда... Она во имя тебя, во имя спасения твоей свободы, права выбора, что ли, может поступить именно так... Ведь она такая, ты знаешь её меньше года, она всякая бывает, не дай тебе бог, если в чём-то разуверится, увидит предательство, ложь или корысть... И это в период, когда ей нужны силы. А её силы сейчас - это ты! Потом уже папа, мама, и все остальные, вместе взятые.

Долго молчал Алексей, минуты бежали одна за другой: он понимал, что отец Татьяны ждёт от него каких-то слов. Ведь они, семья, проживут и без него, а потом всё сотрётся в памяти, забудется, если и останется, то как воспоминание о далёкой юности. Он сказал, чувствуя сухость во рту, шершавый язык отказывался шевелиться:

- Я не идиот, всё понимаю... Вы правы, я не смогу создать Татьяне нормальные условия для лечения, ухода... Но у меня хватит любви, терпения, я буду рад быть рядом каждый день, наконец, ей надо будет учиться, институт заканчивать... Жизнь, в общем, продолжается. Хотя её можно прожить и без меня. А как же мне быть, как?

- Ладно, мой дорогой мальчик, я всё понял. У меня тоже не сладкое были детство и юность: и гарнизоны в пустыне, и опала отца, и испытание звёздной болезнью сына генерала... Я выдержал, у меня хватит сил и ума выдержать и сейчас, зная, что у меня есть теперь не только дочь, но и второй сын, - и опять тягучая пауза: говорят двое мужчин, которые любят одну женщину. Один, как отец, второй, как будущий муж, - а пока попроси несколько дней в счёт отпуска, завтра спецбортом полетим с тобой в Москву, увидишь свою возлюбленную. Как будем вести себя, договоримся в самолёте. Лады? До завтра, время встречи и место в аэропорту тебе скажет в приёмной Софья Ивановна.

Он встал, протянул руку Алексею, подумал, держа его ладонь в своей, и вдруг крепко обнял парня, добавил:

- До завтра. Держись, больные люди чувствуют любовь на расстоянии.

Глава - 12

Он знал: сейчас произойдёт сход большого снежного козырька с крыши. Не успевая проскочить в узкий проход, он каждый раз ощущал удар по ногам, чувствовал, как немеют конечности, холод поднимается к бёдрам, ягодице, как бессилен сдвинуться с места, пошевелить ступнями, чтобы протащить тело в пещерку, небольшую, 2х2 метра, которую они с пацанами вырыли в горе снега, подготовленного для вывоза, и где спрятали от живодёров заготконторы дворовую любимицу - вислоухую дворнягу. Темень, не переходящая в свет, глаза не могут привыкнуть к тому, чего не видно: стены пещеры, лица друзей, острая мордочка собачки, которую за красоту и назвали Милка.

Потом друзья будут тащить его за руки, орать, уговаривать, чтобы он собрался, сжался, крутил ж.... и буравчиком ввинчивался в снег. И всё это будет происходить в полной темноте, будто они все трое - Лёшка, Юрка и Ида - с рождения не видели света, солнца, оказались слепорождёнными навсегда. Он просил выталкивать его наружу, не тащить внутрь пещеры, но практичный Юрка сразу отверг эту идею: раз нас засыпало, значит, там гора снега и на волю задом не вылезешь. Милка скулила, лизала по очереди лица детишек, на что Ида говорила ласково: "Не переживай, собачка, втащим Лёшу, за ним останется дырка, вылезем тогда все..." А Юрка почти матерился, как его отец, сапожник дядя Степан: "Ну, хватит лизаться, Милка, не до тебя, едрёна вошь!" - и продолжал копать снег под животом мальчишки, просил его крутиться во все стороны.

...Алексей никогда в этом кошмарном сне не выбирался на свет, просыпался среди ночи, в холодном поту, на мокрой подушке, и только отблески уличного фонаря через окно падали на сатиновые занавески и край стены над его кроватью и говорили: он дома, проснулся, спасён. Сегодня во сне всё повторилось с точностью до деталей, как и в настоящей жизни, но впервые он увидел своё спасение: без штанов и фуфайки его втащили в пещерку, от худенького туловища в снегу остался едва заметный лаз, в конце его - свет, тусклый, забитый комьями снега. Он стал различать лица ребят, виляющий хвост собачки, разгребающей передними лапами образовавшийся проход. Алексей смотрит на Иду, дочку дяди Иосифа Равина, соседа по дому, а видит лицо Татьяны. Голова словно в кокон завернута белой тканью, видны только глаза, часть левой щеки и нос. Он тянет руку к её лицу, пытается погладить щёку, но девушка ускользает, сливается с серой, едва различимой стенкой пещеры, исчезает...

- Таня, это же я... Не уходи, я спасу, Танюша! - он опять просыпается в холодном поту, только теперь испытывает ужас не за себя, замурованного в снегу, ему страшно от того, что он потерял любимую девушку. Смахнул слёзы на веках, посмотрел на светящийся циферблат часов, лежащих на тумбочке, - три ночи, мама спит, дышит ровно и чисто. "Как плохо, что я всё потерял, не спас ни её, ни себя", - сто раз повторял про себя фразу, в разных вариациях, но на душе не становилось спокойнее, не забалтывался смысл произошедшего, мозг не хотел отключать и делить мелькающие в сознании картинки на "до" и "после" сна. Он не спас Татьяну, она ушла от него. Опять проваливался в забытье, просыпался, а мысль о потере чего-то самого важного в жизни не уходила. С этой не покидающей его тревогой решил вставать и собираться в аэропорт.
***

Сергей Фёдорович летел один, у него пока не было своих людей ни среди заместителей, ни среди помощников. На выходе на взлётное поле он простился с четырьмя мужчинами, одетыми в чёрные драповые пальто с каракулевыми воротниками и такими же папахами, генерал-милиционер отдал ему честь. К самолёту пошли вдвоём, отец Татьяны поздоровался с Алексеем за руку, молчал, не проронив ни слова.

В редакции Лёшке пришлось отпрашиваться только на пятницу, до понедельника - выходной, в воскресенье, к ночи, хозяин области собирался вернуться домой. Под спецборт оборудовали ещё до нового начальника небольшой самолёт гидрографической службы, пять мягких кресел стояли возле большого стола, служившего и для совещаний, и для приёма пищи, ножки мебели прочно прикреплены к полу, на иллюминаторах занавески, стены отделаны цветной фанерой под дуб. Стюардесса находилась за тонкой перегородкой, в комнатке, оборудованной под мини-буфет. На этом самолёте начальство добиралось до дальних районов области, облетало русла рек в период весенних паводков, следило, как идёт посевная страда и как борются с лесными пожарами.

Девушка принесла минеральной воды, конфет - барбарисок, наклонилась к уху Сергея Фёдоровича, он покачал головой, сказал:

- Отдыхайте, лететь недолго, нам ничего не надо, - посмотрел на соседа, разместившегося напротив него, - пересядь ко мне, так лучше будем слышать друг друга.

Лёшка встал, снял полупальто с косыми карманами, явно осеннее, без утепления, засунул шапку в рукав, оставил одежду и лёгкую сумку в кресле, уселся рядом с отцом Татьяны. Тот заговорил тихо, парень едва различал голос за шумом разогревающегося двигателя:

- Вечером говорил с женой... Дочь на блокаторах, практически не выходит из сна, но маму и брата узнаёт, вчера улыбнулась им, попросила воды, спросила о тебе. Жена сказала ей: ты знаешь об аварии, как только позволят врачи, приедешь в госпиталь. Попросила принести ей зеркало... Меня радует её интерес к жизни, даст бог, может, и есть скоро начнёт сама, правая рука не повреждена, ложку удержит. Всё остальное без изменений, а врачи сделали невозможное, даже селезёнку спасли от удаления. Теперь только время и терпение - наши помощники, - мужчина умолк, но видно, он не закончил говорить, думает, подыскивает слова, чтобы выразить очень непростую мысль, - моё отношение к тебе ты знаешь, Алексей. Мы говорили уже об этом. У меня только просьба осталась: не бросай дочь, хотя бы до относительного выздоровления. Ты для неё - спасительная соломинка... Она любит тебя, я это знаю точно.

Опять долго молчали: Алексей не хотел прерывать рассуждения отца Татьяны, тот явно не всё сказал, но, видимо, не решался продолжать разговор. Наконец, улыбнулся, проговорил с некоторой напускной весёлостью:

- Вот о будущем подумал: помнишь, я при тебе с новым начальником стройки говорил о газете? Переходи туда, до конца года редактор передаст тебе опыт и уйдёт на заслуженный отдых. Будешь газету выпускать сам... Это не в связи с чем-то, как бы тебе объяснить: к сегодняшней ситуации не имеет никакого отношения. Старый редактор давно просился, я уже не раз думал о тебе, но возраст, партком мог бы не утвердить... А сейчас - год стажировки, выпустил бы полсотни самостоятельных номеров (она выходит раз в неделю), кто бы стал возражать? Да и по деньгам - там намного солиднее, встанешь в очередь на жильё, получите с мамой квартиру... Подумай, не спеши. Ну, а с Татьяной вам есть о чём пошептаться. Забыл сказать, медики утверждают: к рубцам от заживших ран человек привыкает быстро. Да и "Институт красоты" на Арбате работает больше тридцати лет, сын-медик рассказывал, какие чудеса творят там с лицами... - потом спросил, - как мама, с кем её оставил?

- Со старшим братом, вернее, с его женой... Но мама меня и так бы вытолкала за дверь, чтоб ехал к Татьяне. Успел я и в "научку" (библиотека) забежать вчера, почитал о больных после страшных аварий. Вы правы: время, терпение, труд, уход... Я готов каждый день быть с Татьяной. Она-то готова видеть меня? Но и это - вопрос времени. А так между нами ведь ничего не изменилось: один попал в беду, второй старается его спасти, вытащить из ямы, тем более, не один, столько людей рядом...
***

Лёшка всего несколько раз бывал в столице, проездом. Всегда смеялся потом, когда рассказывал ребятам, как высотку на площади трёх вокзалов принял за университет (МГУ). Ему иногда снилась столица, хотелось поучиться на журфаке именитого вуза, но что поделаешь: мы предполагаем, а жизнь...

В аэропорту Быково отца Татьяны встретил старый товарищ, сотрудник одного закрытого института: Сергей Фёдорович не стал просить в Совмине машину, поскольку приезд его - не совсем официальный, хотя и Госплан, и другие конторы он собирался посетить. Парня не представлял, сказал лишь: "Познакомься, Вадим, это - Татьянин однокурсник, Алексей".

Мужчины расположились сзади шофёра, почти неслышно разговаривали. Алексей, сидя в переднем кресле, не спускал глаз с Подмосковья, а потом и с улиц самой столицы. То ли специально, то ли таков был маршрут проезда, но ему посчастливилось с трёх сторон увидеть Кремль, проехать по улице Горького, только потом они свернули к домам генеральского микрорайона.

Дед с бабкой ждали сына, об Алексее, видимо, он сказал им заранее. Парень помнил вечер с бабулей перед новым годом, когда Татьяна устроила маленькую профилактическую революцию, назвала всех поимённо: кто есть кто на этой грешной земле. Ольга Николаевна держалась нейтрально, без снобизма. Дед сразу предложил поесть и выпить с дорожки.

- Застолье потом, папа, нам надо в госпиталь... Лёша примет душ, поедим на ходу и в путь, нас уже ждут, - сын смотрел с лёгкой иронией на генерала, одетого в форменную рубашку с погонами и подпоясанного ярким узбекским платком из овечьей шерсти, - поясницу ломит, что ли, товарищ генерал?

- Не говори, сын, с утра разогнуться не могу. Видимо, маловато спиртику преподнёс ей, заразе! - дед шутил, демонстративно кряхтел, пытался распрямить полусогнутую поясницу.

- Позвонить можно? - спросил Алексей Сергея Фёдоровича.

- Что-то случилось? - среагировал тот.

- Мне ребята в редакции заказали место в комсомольской гостинице "Юность", это где-то у центрального стадиона Лужники...

- Лёш, где-то, куда-то, замотаешься ездить и возиться с московскими улицам. Поживёшь в комнате сына, до воскресенья не так уж и далеко, никого не стеснишь. Всё равно тот чаше живёт за городом... - Сергей Фёдорович был напорист, и парень только пожал плечами.

В госпиталь поехали вдвоём, машину вёл водитель из военных.

- За сохранность отвечаю, - резюмировал дед то ли в назидание сыну, недосмотревшему за своим дитя, то ли для суеверной подстраховки, - гараж ГОНа (гараж особого назначения) полностью укомплектован НКВД, а те мастера и конвоирования, и вождения... Ха-ха-ха-хёёх, - разнёсся по квартире смех старика.
***

Валентина Павловна, жена Ларина, обожала павловские платки, жёстовские подносы, палехские и холуйские шкатулки, дымковскую игрушку... У себя дома, на втором этаже ведомственного особняка, она расставляла на полочках купленные по случаю сувениры, платки, чёрные и будто прокалённые на огне до цвета охры подносы развешивала по стенкам вдоль лестницы, в спальне и большой бильярдной комнате. Муж подшучивал над женой, снисходительно относился к её увлечению, но из каждой поездки обязательно что-то привозил. Валентина была моложе его, студенткой музыкального училища играла на виолончели в оркестре, который выступал на юбилее строителей, где, как самый молодой заместитель начальника СУ, Сергей отвечал за гостей и массовые мероприятия. Он закрутил девушке голову с первого вечера, когда предложил отвезти её домой вместе с увесистым инструментом в футляре.

Семья у Валентины обожала музыку и, хотя мама вела в школе географию, виртуозно играла на домбре. Отец считался среди специалистов лучшим настройщиком клавишных инструментов. Война, потом семья, трое детей-погодков не дали ему возможность закончить училище, стать музыкантом, но как к специалисту к нему за месяцы вперёд записывались дворцы и дома культуры, музыкальные и средние школы, все, кто имел пианино или рояли. Павел Сергеевич, мягкий, интеллигентный мужчина, частенько не мог отказаться от приглашений отужинать: за спасённый инструмент, за настройку концертного рояля люди готовы были угощать его ночи напролёт. Валентина, уже выйдя замуж за Сергея, став матерью, всё равно содрогалась при каждом звуке позднего прихода супруга домой. Но он, слава богу, ни разу не давал повода, она не видела его в таком состоянии, в котором отца нередко привозили с угощений. Хотя строители и умели, и могли погулять на широкую ногу...

Поженились они с Сергеем ровно через полгода после знакомства на юбилейном вечере в СУ, но надо учесть, что ЗАГС два месяца мурыжил их после подачи заявления и что семья невесты решила до свадьбы отметить совершеннолетие будущей жены. А так бы они ещё раньше стали крепкой ячейкой социалистического общества. О генеральских погонах отца жениха и яркой личности будущей свекрови Валентина узнала накануне свадьбы, струсила, запаниковала, но Сергей прямо и честно сказал, что увозит её на стройки века и им никто не будет мешать жить-поживать да добра наживать... Всё так и сделал, напросился на дальнюю стройку, правда, уже сразу начальником СУ. И пошло-поехало: специалист и организатор он - талантливый, за десять с небольшим лет дорос до главного инженера крупнейшего в стране стройтреста. Вот тогда и пришли они жить к генералу в столичную квартиру: с двумя детьми, скудным скарбом, счастливым и любящим друг друга семейством. Не посмела Ольга Николаевна перечить взрослому и солидному сыну, правда, приняла Валентину, как провинциальную виолончелистку без оркестра и без консерватории, но как любимую жену своего единственного и обожаемого чада.

Без знакомств и блата Валентина прошла конкурс в облфилармонию, когда вместе с мужем и Татьяной переехали на строительство ГРЭС. Начались гастроли по городам и весям, она расцвела, жила ярко, интересно, с репетициями, тряскими автобусами, ночами в заштатных гостиницах райцентров. Сергей не раз спрашивал:

- Валюш, тебе деньги нужны? Ты скажи, я всё сделаю, чтобы ты оставалась почаще дома... Не работай за копейки.

- Ах, Серёжа, как же ты не понимаешь: это жизнь, музыка, оркестр, да провинциальный, да затрапезный, но он единственный в области играет профессионально классику... И я горжусь, что стала его солистом, - она нежно целовала мужа, как делала все эти счастливые годы их совместной жизни. Муж абсолютно был уверен: он единственный и любимый мужчина у неё.

Генерал обожал жену сына: она плевать хотела на домработниц, сама готовила, пекла пироги, делала изумительную окрошку из домашнего кваса, пела с ним, частенько подвыпившим свёкром, народные песни. Сергей ругал отца за такое отношение к больному сердцу, но понимал, что по-другому тот уже не сможет жить. Присоединялся к поющим, голос у него был сильный, спокойно вытягивал вторые партии. Свекровь отмалчивалась, голоса не подавала, что-то бормотала на французском или английском языках.

Валентина Павловна скоренько подняла на ноги генерала в тяжёлое для него предновогодье, категорически была против поездки дочери в пансионат, но Фёдор Григорьевич, видимо, поддался на уговоры жены, поддержал эту затею. Не знала мама Татьяны, что старшее поколение пытается реанимировать отношения одноклассников, что замминистра обороны сам лично просил старого генерала за встречу его сына с внучкой ветерана.

По дороге в пансионат, после аварии, когда ещё раздолбанная и размолотая до неузнаваемости "Волга" всё ещё висела на могучей придорожной липе, Валентине Павловне стало плохо. Сын вёз с собой походный саквояж, ему пришлось сделать маме укол. В пансионате не хотели никого пускать к выжившим Татьяне и молодому генералу, помощнику замминистра. Валентина Павловна так посмотрела на врачей, что те не нашли, как смотивировать отказ матери быть с дочерью. В обычном процедурном кабинете лежали два человека, забинтованные в белое, словно в кокон: конечно, реанимации в доме отдыха не могло и быть. Все ждали вертолёт, специалистов - травматологов и невропатологов - для первичного обследования пострадавших.

Вертолёт прилетел довольно быстро, несмотря на позёмку, приземлился удачно, из него вышли несколько мужчин. Вот здесь Валентину попросили ждать в коридоре, без вариантов. Осмотр дочери занял по времени больше часа, профессор в погонах генерал-майора медицинской службы отвёл мать к окну, сказал:

- Томография в госпитале покажет более детально состояние вашей дочери, но, из моей практики, могу сказать, позвоночник цел... Голова разбита, но смертельной угрозы нет... Пока всё: мы улетаем, вы - держитесь, встретимся в госпитале. Фёдору Григорьевичу привет, скажите: его внучка родилась в рубашке.
***

- Она не хочет никого видеть, Серёжа... - мать Татьяны стояла в коридоре, перед дверью в палату, халат надет по всем правилам, на голове белая шапочка. - Я сглупила, принесла ей зеркало, хотя врач отговаривал меня, не послушалась, ох, глупая голова... А ведь утром она даже улыбалась.

- Не ругай себя, Валюша, - как можно мягче сказал Сергей Фёдорович, - я бы тоже принёс зеркало, выполнил её, фактически, первую просьбу после трагедии. Значит, она боится показаться Лёше в таком виде, значит, работает её бедная головушка... - отец Татьяны заулыбался, - ничего, ребята, мы терпеливые, мы умеем ждать... Будет и на нашей улице праздник.

- Скажите, Валентина Павловна, даже в дверь нельзя посмотреть? - спросил Алексей, - я могу врачом прикинуться...

- Я дала слово. Его надо держать, - было видно, как тяжело переживает мама, - напишите записку, я ей передам. И немного деньков подождём, пусть она привыкнет к мысли, что встреча неизбежна.

- Хорошо, - сказал Алексей, подошёл к столику медсестры на посту, та дала ему лист бумаги и карандаш. Размашистым почерком написал: "Танюша, лучик мой небесный, привет! Я рядом, всё понимаю. Буду писать тебе каждый день, пересылать с твоей мамой. Адрес я возьму, не волнуйся. Я люблю тебя и буду любить всегда. Не спеши со свиданием, я приеду, как ты захочешь, как ты скажешь. До встречи. Целую тебя как, помнишь, осенью, под вязом, на нашей любимой скамейке. Не грусти, у нас всё ещё впереди. Ты моя, и я никому тебя не отдам, даже отцу с матерью!"

Сложил лист вчетверо, протянул Валентине Павловне, круто развернулся и почти побежал по длинному коридору...

Глава - 13

Алексей вышел на улицу: странная пора, ещё не вечер, но дня уже нет, такое безвременье особенно заметно зимой, когда сумерки рельефно вычерчивают стволы деревьев, в серой дымке чуточку качаются телеграфные столбы с заснеженными проводами, чёрные пятна кустов стараются приблизится к человеку. Он прошёл до массивных чугунных скамеек, присел, снова встал, думая об одном: надо уезжать домой, сегодня, взять адрес госпиталя и ехать отсюда, а потом мы сами разберёмся во всём, в наших, только в наших письмах. Он жалел, что не знает точного адреса генерала, что зря оставил на квартире сумку и, наконец, что придётся ждать возвращения отца Татьяны.

Сергей Фёдорович появился в дверях медкорпуса довольно быстро после ухода Алексея, сразу сказал, что готов ехать и что жена останется пока с дочерью, а сын отправляется за город. В машине он долго молчал, не смотрел в сторону Лёшки, хотя сидели они рядышком, на заднем сиденье. И вдруг сказал неожиданно:

- Попало мне за тебя, друг: надо предупреждать о таких визитах, попросила дочь на будущее... Просила также передать, чтобы не обижался. Она, конечно, права. Письмо твоё прочитала мама, ответ Татьяна пока не решилась написать: даже ложку обеденную ещё плохо держит. Но это простимулирует её, будет восстанавливать работу пальцев: по-другому письмо ведь не напишешь. Ты бы видел её глаза, когда записку читала мама! Да, лучше всякого лекарства действует...

- Я собираюсь сегодня уехать, - сказал несколько резковато Алексей, - адрес госпиталя я знаю, буду писать Татьяне прямо на палату...

- Я понимаю тебя, Алексей... Ты прав, пока нет смысла сидеть в столице. Можешь переночевать, дождаться меня, полетим вместе, самолёт я закажу на день раньше, - он подумал, понимая, что ведёт бессмысленный разговор, что в голове у парня сложилась какая-то своя картина происходящего и в ней нет места ему, деду, бабке, всем родственникам, кроме Татьяны, - мы поужинаем, не будем обижать деда, а утро вечера мудренее...

- Нет, с вокзала уходит ночной поезд, утром буду уже дома, за маму спокойнее... Домой мне надо, домой.

Алексей заметил, что подъезжают к домам генералитета, небо почернело, в углах дворов почти темно, но, в целом, город полыхал тысячами огней. В беседке недалеко от подъезда они заметили одинокую фигуру, человек стал быстро приближаться к ним, едва успевшим выйти из машины.

- Отец, что ты делаешь на улице? - спросил Сергей Фёдорович, - в таком странном виде... - Лёшка не мог оторвать взгляда от старика: на голове генеральская папаха, на плечах - длинный персидский халат, стёганный, на подкладке, с яркими полосками всех цветов радуги, из-под него выглядывают синие брюки с широкой красной полосой, заправленные в хромовые сапоги. Халат расстёгнут, без пояса, старик пытается не только запахнуться в него, но и удержать полы некрепкими руками. Проговорил немного невнятно: то ли вставные зубы оставил дома, то ли выпил с перебором:

- Эта контра, отобрала у меня выпивку... У меня, который спас её и всю её родню... Да она мне всю жизнь ноги должна мыть...

- Папа-папа, не шуми. Идём домой, сейчас мы устроим застолье, три мужика, пир горой, хочешь - до потычки?

- Хочу! Я сердечник: мне или не пить, или так, чтоб сразу уснуть...

- Вот сразу и уснёшь. Пойдём, дорогой мой.

Лёшка плёлся за нетрезвым генералом и его сыном, никому не нужный в этом городе, думал, вот сейчас заберёт сумку и тут же на вокзал. Он был уверен, что успеет на ночной поезд.
***

На стенном панно вокзала в графе ночного поезда до Лёшкиного города написано: "Отменён с 1 ноября..." Следующий пойдёт почти через сутки, в 20 часов: на него-то и опоздал парень, стоял с таким выражением лица, хоть топись. "Куда теперь, на автовокзал, найти можно его, но есть ли автобусы? Нет, ночь, видимо, придётся коротать на вокзале, - Лёшка смирился с этой мыслью, - города не знаю, зима, пальтишко осеннее. А здесь тепло, буфет есть, туалет..."

- Не в К-му ли опоздал? - голос молодой, говорящий явно был земляком Алексея с крутым волжским "о", - я тоже зеванул, забыл, что с осени из-за отсутствия пассажиров ночной поезд отменяется...

Повернулся, увидел солдатика, небольшого росточка, с худыми плечами, в шапке размера на два больше положенного. Взгляд серых глаз острый, нос прямой с заметной горбинкой, щёки впалые: что-то уж очень он напоминал служивого, возвращающегося из госпиталя после тяжёлой и продолжительной болезни.

- Угадал?! Вот и хорошо, давай знакомиться... Я Лёшка, - сказал солдатик так радостно, будто хотел осчастливить человека.

- А я, значит, буду тёзка, Алексеем меня зовут, - хотел скаламбурить, но понял, что не получилось: не привык он к такой открытости, такому выражению счастья и удовольствия от простого знакомства.

- Не расстраивайся, выкрутимся, - уверенно продолжал солдат, - я второй год дослуживаю, недалеко от Москвы, третий раз еду домой, не в отпуск, а всё по вынужденному случаю... Как-нибудь расскажу. Ищу вот попутчиков. Идея простая: наш завод моторов помнишь? Туда почти каждый день со всей страны идут на замену двигателей три-пять машин... Тут целый конвейер образовался: водители притормаживают на вокзале, можно поесть, умыться и тд., на стоянке их поджидают опоздавшие или, как я придурок, забывшие, что ночной отменяется, они берут полцены стоимости билета на поезд и спокойно довозят по 3-4 человека в каждой машине до нашего города. Усёк, таку просту арихметику, как говорил мой дед, слезая с бабки... Ха-ха-хиии, - залился пронзительным смехом Лёха. Алексей долго смотрел на него, хохотнул тихонько, потом ещё раз, не мог удержаться и стал смеяться точно также громко, как и его неожиданный попутчик.

Отсмеявшись, вытерев глаза, солдат поправил за плечами вещевой мешок, сказал:

- На стоянку нам надо прибыть не позже полуночи. Усёк, тёзка? Успеем в буфет забежать, чаю попьём и в туалет не забудем, а, идёт?

- Идёт, идёт, Лёха... Господь что ли тебя послал мне? Вот чудеса, так бы сутки здесь маялся... А машины-то точно будут?

- Не боись, уже проверил час назад, две с Алтая стоят, с водителем даже сговорились, он попросил пару-тройку людишек найти, сагитировать. Думаю, к полуночи ещё, минимум, парочка машин будет ждать своих клиентов. А чё, и нам удобно, и они с небольшим, но наваром, дорогу как-то оправдают. Вот такие пироги, земеля.

Пили чай, ели сдобные булочки с маком, в дорогу не стали брать ничего сомнительного, даже бутерброды с сырокопчёной колбасой. Сметливый солдатик и здесь проявил чудеса опыта, основанного на пережитых страданиях от несвежих пирожков с разной мясной начинкой. За полчаса до полуночи пришли на автостоянку, погрузились в "ГАЗ"ик с брезентовым верхом и байковым утеплителем по боковым стенкам, с печкой и вентиляцией, сели сзади, третий попутчик разместился рядом с водителем. Колонной из трёх машин пустились в путь-дорогу. Правда, водитель сделал небольшие наставления: "Машина предрайиспокома, гордитесь на чём едете, не зас... её, вашу мать, в туалет пойдём организованно, все вместе. Банка с водой стоит в ногах, сзади, пейте аккуратно, воду не разливайте. Ну, с Богом! Сержант, ты за старшего среди мирного населения..."

Алексей почему-то подумал, что солдат, который на деле оказался младшим сержантом, о чём, гражданский журналист, естественно, не знал, тут же завалится спать. Он знал поговорку: "Солдат спит, служба идёт". Но Лёшке, которому за два года обрыдла колючая шинель, хотелось поговорить со своим гражданским сверстником, излить душу, вспомнить родной город и его любимые места. Оказалось, что и живут-то они почти рядом и что их бабушки ходили в одну церковь и работали на том же комбинате. "Вот это земляк!" - орал Лёха, стараясь перекричат шум двигателя, натуженно воющего при подъёме в гору.
***

Сосед возле водителя повесил голову на грудь, мотал ею из стороны в сторону, держась правой рукой за стремя на двери. Два Алексея вели задушевный разговор. Говорил, в основном, солдат, который в третий раз едет домой из-за здоровья жены и маленького сына. Правда, журналист не понимал, как и зачем надо было забирать в армию мужа больной жены и отца маленького сына? Какая польза от такого солдата-защитника родины, если он всеми мыслями находится дома, думает, как помочь жене, облегчить её страдания?

Живут они отдельно от родителей, комнату дали жене - работнице комбината - на втором этаже благоустроенного общежития. Большая площадь, почти 25 метров, Лёшка перегородил её, для сына, родившегося через год после свадьбы, получилась отдельная комната. К сожалению, кухня была одна на всех жильцов, на первом этаже. В углу её топился огромных размеров титан с горячей водой. За ним особенно не следили, дрова подбрасывали в топку, кому не лень, поэтому вода в нём почти всегда кипела, била ключом.

Жена Лёшки, Люба, надумала большую стирку, прихватила два десятилитровых алюминиевых ведра и пошла к титану за водой. Соседка снизу сказала ей:

- Любк, а Любк, носи по одному ведру! Они тяжеленные, вода ключом бьёт, осторожнее надо...

- Да, ладно, тёть Моть, чай, здоровая я, осилю два пролёта лестницы...

- Да, я не о том, дура, вода горяченная!

Люба налила неполные вёдра и, помня, что в комнате остался маленький ребёнок, скоренько направилась к лестнице. Она споткнулась на ровном месте, когда повернула ко второму лестничному пролёту из десяти ступенек. Если бы дело было на ступеньках, она кубарем скатилась бы вниз, вряд ли вода догнала бы её, ну, может быть, самую малость зацепила за спину или ноги. Женщина упала на площадке, когда вёдра по инерции уже занесла на ступеньки. Они оба стукнулись о дерево, опрокинулись с небольшой высоты прямо на руку, левый бок и лицо, кипяток собрался на полу под правым боком... Этот крик слышали все двадцать с лишним комнат общежития. На второй крик у Любы уже не хватило сил: от болевого шока она потеряла сознание.

Лёшка умолк, тяжело дышал, не мог рассказывать о трагедии, случившейся с его женой. Снял шапку, закрыл лицо, скрипел зубами и всхлипывал, как мальчишка, которого страшно обидели. Алексей тоже молчал, что тут скажешь: супружеской паре по двадцать лет, а малыш остался один, за месяц до этого события Лёшку призвали в армию, он проходил курс молодого бойца. Хорошо, одна из бабушек уже вышла на пенсию, забрала малыша к себе. А так что, приют или детский дом?

- И что гнусно, домой меня без присяги не отпускают, - сказал солдат, - боятся, что без росписи вдруг сбегу, неподсуден буду! Вот машина, кого хошь раздавит... Да я и так почти сбежал, поставил в штабе подпись под всеми бумажками и рванул с увольнительной на два дня, не мог ещё сутки ждать, покуда выпишут требования да деньги дадут кой-какие на отпуск из десяти суток... Пацаны помогли, сбросились, кто сколько мог. Приехал на перекладных, в ожоговый центр бегу, к Любаше меня не пускают: на качелях она как будто привязана, под постоянным распылителем влажного воздуха и какого-то раствора находится. Не знаю, как правильно та техника называется, но на постели не могла она находиться, тело у неё кроме правой половины, на которую она и упала, всё обожжено... Понимаешь, всё сварилось да так болит, что без наркоза она криком кричит. А я, как дурак, сижу в предбаннике и ничем не могу ей помочь. Понимаешь, тёзка, я сам почти умирал от её боли, от моей боли за неё... У меня никогда не болело сердце, а тут врачи меня тоже начали спасать, вот, такая история приключилась с моей семьёй...

"Как же всё знакомо, - думал Алексей, слушая нового товарища по несчастью, - он ведь твои слова сказал: я сам почти умирал от её боли, от моей боли за неё... Вот и я, Лёшка, почти умер от своей боли за неё, за мою Татьяну. И как разделить эту боль, как помочь любимому человеку?"

- Вот говорят: зачем ты рвался к ней, ну, то есть, к Любаше-то, чем ты мог ей помочь? - Лёшка как бы продолжал сам с собой говорить, - неправильно так рассуждать. Неправильно и подло! Это мне надо, прежде всего, что я здесь, рядом с родным человеком, могу всю кровь отдать, да чё там, даже жизнь: ведь на ней дитя наше, продолжение всего нашего рода. Она кричит: "Лёша, Лёша, где ты, помоги!" Кричит криком... Ей говорят: "Здесь он, рядом, за перегородкой, всё слышит, переживает", и она успокаивается, перестаёт кричать, даже без лекарства. Потому что так же любит меня, как и я её.

"Вот тебе и родная душа, почти сюрприз, грустный, но свой, родной, - смотрел на дорогу Алексей, свет от фар выхватывал пятиметровую в ширину, расчищенную от снега дорогу. Слева - лес, справа - лес, тёмный, неприютный, зловещий какой-то, - а что я расскажу Лёшке? Да ничего, ему своих болячек хватает, надо просто как-то поддержать парня... Ведь мы почти ровесники, мне тоже скоро в армию, несколько месяцев остаётся. Ах, Лёшка, как же так, почему ты-то не дома, как бы помочь ему? Надо взять его координаты, посоветоваться в редакции с дядей Мишей... А мне кто поможет, кто посоветует, что делать? Только мама: живи долго, моя родная, я так хочу этого..."

Сходили к задним колёсам, снегом вымыли руки, вернулись, достали припасённые маковые булочки, парочку передали водителю. Тот расчувствовался, достал китайский термос на пару литров, разлил в кружки, специально припасённые на длительные поездки, чаю, сладкого, аж, челюсти свело, начал философствовать. Его слушал сосед справа, ребята допили чай, вернули кружки и сделали вид, что укладываются спасть.

- Лёшк, а как сейчас дела у тебя? - спросил Алексей.

- Удивительно, нормально, земеля... Любаша уже давно сама растит сына, эти козлы в погонах до сих пор не отпускают меня домой: надо отпахать все три года... Я готов, но это неправильно, несправедливо, согласись. Ведь жена после всего случившегося получила инвалидность второй группы, что, кстати, тоже требует изучения и пересмотра. Давай на откровенность, Лёх, утром мы разбежимся, скорее всего, я тебя больше не увижу... Но ведь она - урод, я осознанно говорю это. Пол-лица - тонкая синяя плёнка с жёлтыми разводами. Но мне-то проще, я помню её красоту, нежную розовую кожу, такую бархатистую, что я закрываю глаза и балдею от старых, пережитых чувств. И она передо мной всё та же, как в первую, брачною ночь... Но ей-то каково, старик, ты меня понимаешь? Я уже не беру во внимание проблемы с почками, мочеиспусканием, печенью... Хорошо, что сердце, как мотор, она у меня сотку в школе бегала по первому взрослому разряду... Ей в этом году сделали десять, представь, десять(!) операций по пересадке кожи, а она улыбается, шутит: скоро Квазимода исчезнет, будет Крошечка-хаврошечка. Боже мой, как же надо любить сына, меня, чтобы любить такую подлую жизнь!

Солдат устал, замолчал, прислонился к боковому стеклу и утих. Дай бог, если заснул... Фары гнали впереди машины густую темень, Алексей смотрел на дорогу, представлял, как ехала в проклятой "Волге" Татьяна, как она вылетела в лобовое стекло, как упала, ломая кости и разрывая мясо о сучья и ветки старого дерева, в овраг. "Любовь наша победит, - думал он, - всё остальное - неважно... Я помогу ей подняться на ноги".
***

- Подъём, мужики! Въезжаем в город, - шофёр бесцеремонен, орёт так, что закладывает уши, - где кого выбросить, говорите...

Сосед справа от него молчит. Два Алексея продирают глаза, смотрят на утренние улицы города, соображают, где лучше сделать остановку.

- Понятно, - говорит Лёха, - мчись через весь город, твоя дорога связана с нашим посёлочком... А мы будем потихоньку собираться, а, земеля?

- Да, Лёш, скоро будем выходить, - сказал Алексей, так и не сообразив, где они находятся.

Водитель остановил машину у последнего, четвёртого моста через реку, сказал:

- Всё, мужики, дальше мне налево, за город, до моторного завода...

Простились тепло, с пожатием рук, с произнесением слов благодарности. Водитель сказал:

- Расскажите о нас соседям, о том, что мы часто ездим в ваш город...

- Понятно, - отпарировал Лёха, - хорошие вы, мужики, конечно, всем знакомым расскажем. Ну, ни пуха! Авось встретимся... - и уже Алексею:

- Ну что, пешочком, мне в Горкино, а тебе?

- Гораздо ближе, две условных остановки на трамвае, в посёлок Сосенки...

- Тихарь ты, Лёшка, ничего о себе не сказал, но ты журналист, всё правильно, это твоя манера поведения оправдана, - по всему чувствовалось, что солдату не хочется прощаться.

- Запиши мой редакционный телефон, тёзка, мы обязательно встретимся... Ты всё уже пережил, дружище, а мне предстоит только пережить: в аварии моя девушка чудом осталась жива... Я еду из московского госпиталя, где лежит она и где не захотела меня видеть...

- Ну, ещё не вечер, если любит, будет с тобой... Давай, диктуй номер, обязательно позвоню тебе.

- Счастливо, тебе, Алексей! Я найду тебя... А ты где трудился до армии?

- Возчик мануфактуры на комбинате... На большее ума не хватило, но я доволен, главное, спокоен: меня любит жена и скоро будет ещё ребёнок. Да, кстати, я был чемпионом комбината по отгадыванию кроссвордов, чайнвордов и шарад... Ха-ха-хии, - он знакомо для Алексея залился звонким смехом.

Вдруг из предрассветного неба стали падать крупные белые снежинки, такие яркие и красивые, что оба парня замерли, любуясь ими...

Глава - 14

Мама не ожидала так рано увидеть сына. Она уже встала с постели, хлопотала по хозяйству, наверное, готовила завтрак для невестки: Глафира, жена старшего сына, разметав волосы по подушке, спала на кровати Алексея. Они уединились за громадный, из настоящего дерева, шкаф, который отделял закуток от большой комнаты. Здесь "сто лет назад" родители оборудовали кухоньку, поставили мощную плитку на две конфорки и, тем самым, решили проблему разогрева завтрака или ужина для большой семьи. Но суп к обеду мама готовила на коммунальной кухне, где уже царствовали несколько газовых плит (общежитие каждый год обещали расселить и разместить там учениц ФЗО (фабрично-заводское обучение), но готовых домов давно не сдавали, мероприятие переносили так часто, что семейные жильцы уже и забыли, что им обещали).

Потом довольно большую комнату отец поделил на два пенала с перегородками, не достающими до потолка: воздух должен циркулировать, говорил он, иначе чахотка может пристать. Три окна, выходящие на солнечную улицу с мостовой из булыжника, делили старшие и младшие дети. Но Лёшка почти не помнит этого периода: повзрослевшие ученики редко пускали малыша в свои владения. Позже одну перегородку сломали, оставили лишь комнатку для Людмилы - десятиклассницы. Так вот и прожили здесь много лет, когда оказались вдвоём с мамой.

От чая сын не отказался, к нему получил несколько оставшихся от выпечки пирожков, домашних, с зелёным луком и яйцом. Разговор тут же пошёл о Татьяне.

- Она не захотела меня видеть... - начал Алексей.

- Я думаю, она не захотела предстать перед тобой совсем больной, в таком виде... - перебила его мать.

- Да, ты права, мама, ты, конечно, права... Только у меня от всего этого не проходит чувство обиды на неё, на семейство: я оказался совершенно посторонним человеком там. В общем, я не захотел жить в этой, вдруг ставшей мне чужой семье, сбежал домой. Её отец признал такое решение правильным... А Татьяне я обещал писать письма прямо на госпиталь. Вот, если вкратце, как я съездил.

- Не распаляй себя, сынок. Ты и, правда, всё-таки чужой для них человек... Да ещё трагедия произошла с их дочкой. Вот что их беспокоит, даже терзает. Всё остальное можно решить, но главное - выходить девочку. И ты пиши ей, как можно чаще, говори хорошие слова: ничто так не лечит, как любовь и внимание к человеку. Особенно душу, о ней надо помнить.

Видимо, их разговор за шкафом разбудил невестку, она заглянула за занавеску, не могла скрыть радости от того, что Алексей уже вернулся, тут же сказала:

- Замечательно! Я одеваюсь и еду к маме, а то мы с ней виделись всего полчаса: по приезде я сразу поехала к вам...

- Хорошо, Глаша, умывайся, позавтракаем и поедешь. Я пирожков погрела, яишенку приготовлю...

- Нет-нет, спасибо, я дома поем, а сейчас помчусь, чтобы застать маму до её утреннего похода по магазинам...

Попрощались довольно сдержанно, хотя Алексей сказал слова благодарности за беспокойство о маме. На приглашение свекрови заходить в любое время, Глафира сказала, что будет готовиться к поезду: надо ехать домой, к ребёнку и мужу.
***

Алексей перешёл в бывшую комнату старшей сестры, у окна, которую, после её отъезда, переоборудовал в маленький рабочий кабинет. Поставил на стол кружку с чаем, достал из ящика тонкую ученическую тетрадь, отвернул колпачок на поршневой авторучке, массивной, подаренной ему коллегами по редакции на день рождения. Не стал заранее обдумывать текст письма к любимой девушке, сразу вывел вверху листа в мелкую клеточку:

"Здравствуй, моя любимая, Танюша!

Всё время думаю о тебе, будто и не расставались мы перед новым годом... А сколько уже дней пробежало и сколько воды утекло. Наверное, ты приняла правильное решение, не захотев встречи в больничной палате: надо время, чтобы мы поняли, что ничего не может измениться в наших с тобой отношениях. Просто ты попала в беду, и я должен быть рядом с тобой, чтобы не сходить с ума, чтобы помогать тебе, по мере всех моих сил. Я люблю тебя и готов разделить с тобой все боли и страдания: ведь двоим-то легче, правда?

Адрес госпиталя я достал, но отец сказал, что в ближайшее время тебя могут перевести в "Кремлёвку" (не знаю, что это такое, он добавил лишь, что так называют центральную клиническую больницу), там собраны лучшие медсилы... Это, наверное, хорошо, но я слышал, что военные медики - лучшие практики, но отцу лучше знать. Он рассказал мне обо всём, что с тобой стряслось, даже раны обрисовал. Как же тяжело я переживаю, как хочу облегчить твои страдания, моя маленькая любимая девочка!

Я звонил одному автору нашей газеты, отличному поэту и врачу Володе Смирнову. Ты не думай, он не мальчишка, ему за сорок, начальник отделения по лицевой хирургии в горбольнице, друг доктора Семёнова, который поставил на ноги мою маму: у нас в редакции принято - на ты и по имени, без церемоний. Он сказал, что многое можно уже и у него в отделении поправить на лице после аварии, а "Институт красоты" на Арбате творит чудеса. Ну, что тут скажешь: столица. Так что не горюй сильно: кожу можно брать у меня, чтоб ты не мучилась лишний раз, совместимость по ней у всех почти стопроцентная, а вот кровь - надо будет провериться, узнать группу и тп., что и сделаю в ближайшее время. Главное (не знаю, кого благодарить): цел позвоночник, не повреждён мозг, только мягкие ткани, так сказал отец. Это счастье: наверное, моя любовь уберегала тебя, непослушную девчонку, которая куда-то побежала от меня...

Мама моя очень переживает, верит в твои молодые силы, в нашу любовь и взаимопомощь. Она у меня мудрая, столько ей пришлось в жизни пережить! Она всё чётко растолковала мне, почему ты не захотела увидеться со мной, я понял, хотя, сначала, честно говоря, немножко обиделся. Но я терпеливый, ужасно любящий тебя и мне так не хватает тебя: всё забросил, не работается, не пишется, не учится, скоро плановая сдача экзаменов, а я ещё не садился за учебники. Но ничего, ты ещё не знаешь все мои таланты: обещаю за месяц догнать и перегнать своих сокурсников-тунеядцев, типа меня.

На работе, когда отпрашивался в столицу, пришлось ответсекретарю сказать немножко о случившемся с тобой. Как здорово он всё понял, вызвал к себе двух ребят, попросил максимально подключить знакомых медиков, если тебе понадобится помощь в городе. Дурачки, правда, они не знают, кто твой отец и что он может в нашем городе... Но их искренность меня сильно тронула, вот это коллеги, настоящие друзья!

Часто хожу по нашей аллее, подолгу сижу на нашей скамейке, закрываю глаза и не только вижу тебя, буквально чувствую тепло твоего тела, дыхание, мягкость губ, пульсирующую жилку на шее... Как я скучаю, моя родная, любимая девочка, как хочу тебя увидеть, просто постоять рядом с тобой, помолчать, подержать твою руку, почувствовать биение пульса. Верю, что это произойдёт, знаю, что не завтра, даже не на той неделе, но произойдёт. И мы будем опять вместе. Ты только не бойся за нас, я всё буду контролировать, писать тебе письма, сообщать новости, а потом, привозить конспекты лекций, временно перейдём на заочное обучение, будем выполнять письменные работы для зачётов и экзаменов... И настанет день, когда ты снова придёшь на курс, увидишься с подружками и друзьями, после лекций я встречу тебя на нашей аллее (даже если ты будешь в кресле-коляске), посидим на нашей скамейке, потом поедем в кафе, будем объедаться мороженое - пирожное.

Мы сильные с тобой, мы очень сильные, потому что хотим жить, любить, видеть друг друга и в радости, и в беде. Я не представляю свою жизнь без тебя... Почему-то на уме крутятся строки С. Щипачёва:

Любовью дорожить умейте,
С годами дорожить вдвойне.
Любовь не вздохи на скамейке
И не прогулки при луне.
Все будет: слякоть и пороша.
Ведь вместе надо жизнь прожить.
Любовь с хорошей песней схожа,
А песню не легко сложить.

Да, забыл рассказать: добираясь из столицы домой, встретил в пути тёзку, Лёху, водилу, как он сказал, с нашего комбината. Он служит в армии, у него жена попала в страшную беду, была в клинической смерти, её выходили не только врачи... Они всё вместе пережили, скоро у них родится второй ребёнок и Лёху отпустят из армии. Но об этом расскажу в отдельном письме. А это - буду заканчивать, отошлю сегодня, прямо на главпочтамт отнесу.

До встречи, моя хорошая, больная девочка, дай тебе бог, здоровья, сил, терпения. И помни: я рядом, только позови... Целую много-много раз! Твой верный и самый надёжный мужчина!"

Алексей перечитал письмо, не стал в нём ничего зачёркивать и исправлять, нашёл конверт, запечатал его, переписал адрес госпиталя с бумажки и подошёл к окну. Ему казалось, что он не сказал Татьяне главного: их свела судьба и любовь, которые всё преодолеют... Если нет, то, значит, не судьба и не любовь, значит, только страсть. И время покажет, время тоже хороший лекарь...

Мама заглянула к нему за перегородку, вход от большой комнаты - отделен тяжёлыми шторами из бархата с бахромой, спросила:

- Обедать когда будем, сынок?

- Чуть позже, - ответил он, - хочу закончить ещё одно письмо. Это крайне важно, мама. Я знаю, что Татьяна должна меня понять и допустить к себе...

- Не пережимай и не переусердствуй. Будь терпелив, она больная, она страдает... - мать, как всегда, говорила абсолютно правильные слова.

Алексей снова сел за стол и, хотя чувствовал усталость и опустошение, принялся за второе письмо.

"Привет, мой лучик в жизни!

Решил рассказать о замечательном парне, простом работяге, с которым нас на дороге жизни свела судьба и о его жене. Мы ехали с Лёшкой (мой тёзка) в одной машине, почти целую ночь проговорили. В двух словах я уже писал тебе: его жена после того, как страшно обварилась кипятком, еле выкарабкалась, спасли её только молодость и плотный стёганый халат, который она не сняла после улицы, прямо в нём побежала с вёдрами за кипятком. Леха - в армии, родители живут отдельно, сынишка - совсем малыш - дома оставался один. Бедная Люба, так зовут женщину, не могла лежать на больничной койке, её разместили словно на качелях с обдуванием специальным раствором. А отца не хотели отпускать к сыну, омертвевшие чинуши в погонах ждали, когда придёт заверенная медиками телеграмма... В общем, Лёха почти самовольно сбежал из армии, за что мог поплатиться тюрьмой, как за дезертирство.

Если бы ты слышала, как он говорил о страданиях жены, как он переживал и болел за неё: у него надорвалось сердце... Чтобы разделить её боль, он готов был отдать себя на замену, только бы ей было полегче. Мне врезались в голову его слова. Я думал про себя: а ты готов также поступить, как твой тёзка? И я понял, что готов отдать всего себя, только бы тебе, Таня, было полегче, только бы ты не страдала, поднялась с больничной койки, и мы заново стали жить вместе.

В случае с Лёшкой я понял, как сильна любовь, но настоящая, она делает чудеса. В минуту откровенности он сказал такую фразу: ведь она пережила десять(!) пересадок кожи за год, за лицо врачи пока боятся браться, настолько истончена кожа на месте ожога с левой стороны, и она сейчас выглядит уродом... Но он помнит её бархатистую чистую кожу, он гладит её рубцы от ожогов и верит, что они всё переживут, что на пересадку он, его сестра и родственники хоть сейчас готовы отдать свою кожу. Вот тебе и простые, грубоватые люди, живущие в общагах, с туалетами на улице и титанами с кипятком, как на вокзальных отстойниках во время гражданской войны. Вот что ценно, дорогая Танюша, мне кажется, вот в чём сила нашего народа: люди не умеют об этом сказать, но они умеют до конца быть верными.

У моего попутчика скоро родится второй малыш, Алексея обязаны сразу же отпустить из армии, хотя дотянули погонники до того, что и служить-то ему осталось совсем ничего. А Люба дохаживает беременность, снова счастлива любовью мужа и новой жизнью, зародившейся у неё внутри организма.

Меня так поразил этот рассказ, что не могу спать, всё время думаю, как помочь им выкарабкаться из общаги, получить жильё, как помочь Любови попасть к приличным лицевым хирургам, вынести это тяжелейшее бремя и жить, просто жить ради детей, а потом и внуков.

Не знаю, донёс ли я до тебя мысли, которые хотел сказать через судьбу своего нового товарища. Главное - я твой, как бы ни складывалась ситуация с лицом, телом... Я люблю тебя, Таня, и этим всё сказано!

Целую ещё раз, отсылаю письмо под №2 (так и читай его вторым).

Твой навсегда, Лёшка."

Глава - 15

Понедельник начинался как обычно. Тётя Шура, уборщица, домывала входную площадку, спешила, ей надо успеть ещё в мясной магазин напротив редакции, там она драила подсобки, получала свои суповые наборы и возвращалась к "писакам", так она называла журналистов. У подъезда курили не только заядлые курильщики, стояли кружком и совсем незамеченные в этой пагубной привычке сотрудники. Алексей подумал, что они ждут, когда их пропустит в помещение уборщица: расстелет у лесенки выжатый почти до сухости мешок, служивший половой тряпкой, нарочито грубо скажет: "Ну, топайте, писаки, аккуратнее в туалете, накажу баловников!" - и закроет за последним входную дверь.

- Привет, Алексей, - сказал корреспондент Веня Волин почти шёпотом, не раскрывая губ, - тебя в пятницу не было, знай: у нас прошли обыски и допросы. Сегодня продолжение с теми, кто не попался в конце недели... Запомни: я не предлагал тебе читать "Треугольную грушу" с ротопринта...

- Нам Юра Пшеничный приносил огромную сумку этих "груш", штук двадцать, прямо из книжного коллектора, - сказал Лёшка, - издательство выпустило её...

- Я о рукописи говорю, из журнала "Метрополь", - зашипел Веня.

- Так я и говорю: книжка вышла, чего боятся-то? А журнал и рукопись я не видел... - сказал молодой журналист.

- И за границу бежать Марк Цирлин тебя не уговаривал... - почти падая в дверь, успел процедить Веня.

Марк писал о спорте, хорошо получалось у него, через героев подавал материал. Очерк о разбившейся землячке, чемпионке по парашютному спорту, читали в городах и сёлах, женщины не могли сдержать слёз, рыдали. Лёшка никогда не слышал от Цирлина, чтобы тот собирался драпануть за границу, естественно, не понял последних слов Вениамина и вслед за ним вошёл в редакцию. Ощутил даже в воздухе какое-то напряжение, в лицах сотрудников, в том, как дядя Миша - художник старается не смотреть ему в глаза, а Ирина, девочка-курьер, подвинула кресло в угол комнаты и делает вид, что увлечённо читает книжку. Несмотря на утро, пепельница у художника на столе едва вмещала окурки, значит, дядя Миша давно здесь находится, видимо, спешит с ретушью, боится, что ему помешают закончить снимки к верстке газеты.

Вошёл ответсек Борис Березанский, посмотрел на Алексея, сказал:

- Посади на сверку Ирину, дай ей посмотреть всё прецедентно, чтобы просто выписала из энциклопедии ответы на заданные вопросы и подтягивайся к кабинету редактора... По дороге загляни ко мне.

Кабинет замредактора и ответсека - настолько маленький, что казалось удивительным, как в него влезли два массивных стола, покрытые зелёным сукном. Борис сидел один, сосед ещё не приходил на работу: по вечерам раньше восьми он не уходил из редакции. По стенке протянулись четыре стула, для минисовещаний и разговоров "по душам". Алексей присел на первый от двери стул, посмотрел на начальника.

- Лёш, наверное, мы подвели тебя под монастырь... Не думаю, что нас записывают... Всё же скажу тебе то, что необходимо знать. На клубе молодых литераторов при редакции читали и обсуждали запрещённые книги, это установленный факт, отрицать бессмысленно. Ещё задолго до выхода в издательстве "Треугольной груши" Вознесенского она попала к нам из журнала "Метрополь". Других имён писателей не называю, ты всё равно их не знаешь... Кстати, ты читал Пастернака, Солженицына? - Лёшка кивнул, хотел что-то сказать, но увидел поднятую руку наставника и промолчал... - все читали, все грамотные люди читали и не только их. Это нормально, так всегда на Руси было... - Борис долго молчал, будто обдумывая, как сказать то, самое важное, для молодого сотрудника, - хуже, что нами занялся КГБ: им установлено, что Марк Цирлин собирался при сопровождении наших конькобежцев на чемпионат Европы остаться за границей. Они считают, что он подбивал к таким действиям многих в редакции, в том числе, меня и других сотрудников... Но ты ничего не бойся и не волнуйся за себя, за семью, ты отличный парень, из рабочих, комсомолец, хорошо пишешь... Даже если нас всех разгонят, что, скорее всего, и произойдёт, ты, без сомнения, останешься в газете. А там жизнь покажет, что нужно делать, разберёмся, в конце концов. Ты сейчас пойдёшь в кабинет редактора, тебе повезло: сегодня допрос ведут сотрудники прокуратуры, это по сравнению с КГБ почти гражданские люди, общайся с ними без страха и лирики, ибо они всё равно пишут всего два слова на каждый заданный вопрос: "да" или "нет"... Иди, и ни пуха! Говори: "К чёрту!"
***

Лёшка шёл по узкому коридорчику, который отделял кабинет редактора от всех сотрудников, мимо открытой двери отдела спорта и стола Марка, мимо отдела учащихся, бухгалтерии и кладовки. Успел подумать: "Может, плюнуть на всё, дать согласие на многотиражку строителей, вдруг и правда, через год стану редактором да и квартира не помешала бы... А как же без Татьяны давать такое согласие? Как она там, где я теперь буду узнавать о её здоровье, настроении, как её лечат, что она переживает... И главное: будет ли она мне писать? Хотя бы два слова, почта принесёт даже одно слово, заветное для меня: "Люблю".

Дверь дубовая, массивная, с медными ручками в виде голов льва, сохранившая купеческий дух (здесь размещалось присутственное собрание да не простых, а от третьей гильдии и выше, купцов), была приоткрыта, что означало, хозяева одни, не заняты допросом. Лёшка постучал, вошёл, не дожидаясь разрешения. Конечно, волновался, очень, первый раз встречался со следователями да ещё по таким непростым вопросам. Двое сотрудников прокуратуры в тёмной форме: женщина, молодая, с короткой стрижкой пшеничных волос, с чёрными бровями (что Лёшку немало удивило), доходившими до висков, прямым носом и тонкими бесцветными губами, кивнула, показала на стул, разместившийся с другой стороны длинного стола редактора. Мужчина, за пятьдесят, в очках, с копной неуправляемых седых волос и массивным носом чем-то походил на Деда Мороза. На воротничке кителя по две больших звезды. Оба писали, долго молчали.

Лёшка вдруг вспомнил, как в пятом классе школы влюбился в "дочку прокурора", так все звали Галку Сергееву, толстушку, хохотушку, добрейшей души человека. Он провожал её (а учились тогда во вторую смену, до шести-семи вечера) за пять улиц от своего дома, потом нёсся, чтобы не околеть от холода, не разбирая дороги, соревнуясь в скорости с трамваем, на который у него никогда не было денег. Вечерами, после школы, ясно, что Галина не могла пригласить Лёшку в гости. И вдруг сказала:

- Приходи ко мне часов в двенадцать, сверим задание, доучим, что не выполнили и пойдём вместе в школу?

Сказано - сделано, Лёшка и до этого старался с вечера выучить все уроки, чтобы утром помочь маме по хозяйству: и полы драил, и картошку чистил, и даже суп с перловой крупой варил. Теперь он работал на два лагеря - до полудня помогал по хозяйству дома, а потом бежал к подруге. Галина жила, конечно, богато: свой дом с двумя приделками, метров сто не меньше. Огромный подпол хранил тонны картошки, других овощей и две двухсотлитровые бочки засоленной капусты, огурцов и, когда выпадал грибной год, груздей, волжанок и рыжиков.

Мама у Галины не работала, вела хозяйство: ходила по дому в шикарном китайском халате, с бигудями на голове, командовала домработницей и няней, вырастившей Галину. Говорила резким голосом, придиралась ко всем, но зла ни на кого не держала: объясняла такое поведение отсутствием мотивации поведения, невостребованностью и ещё чёрте чем, чего уже даже продвинутый Лёха не мог запомнить. Галина прятала Лёшку в своей комнате, приносила туда печенье, компоты, конфеты, потом просила объяснить теорему или решить задачку с полным раскладом вариантов. Лёшка говорил:

- Галк, тебе это надо, держи верный ответ по учебнику и радуйся жизни...

- Лёшенька, милый, а если меня спросят, что я - табуретка что ли, ничего не могу объяснить...

- Главное - результат, по нему ставят оценку, - парировал мальчишка, но ему было приятно, что его возлюбленная не такая уж и дура, как её представляли дружки по улице.

Как-то они оказались дома только вдвоём, женщины ушли по срочным делам. Галка спросила, готов ли он любить её до конца. Конечно, ответил Лёшка, он очень крепко её любит. Подружка сказала, что покажет ему первый приём любви: поцелуй. Он, оробев, всё же согласился испытать это задание. Галка так крепко и так приятно его поцеловала, что у мальчишки закружилась голова. "Ни фига себе, - подумал он, - откуда она умеет так здорово подбирать сопли?" "Старшая сестра научила, она уже школу заканчивает, целуется налево и направо, - сказала Галина, - она не такая толстая, её все хотят любить... А меня любишь только ты. И я так рада! Я не совсем ещё тебя люблю, но, думаю, что до окончания школы полюблю..." "А кого же ты любишь?" - спросил Лёшка. - "Пока Самойлова Жорку, но он на меня внимания не обращает, а когда я пристаю к нему, зло так говорит: "Жиртрест"... Лёшке очень больно слышать эти слова, он злился не на Галину, она дурочка, добрая и любящая всех, он злился на Жорку и думал уже, как накажет его за мучения Галки Сергеевой.

Несколько раз они лежали в одной постели, девчонка копировала героев каких-то фильмов, говорила, что ему должно быть приятно от такого лежания. Ничего подобного, никакого приятного чувства Лёшка не испытывал, а только дёргался, что вот-вот зайдёт няня или мать, и что он тогда скажет им? Вставал, садился за письменный стол и продолжал делать уроки. А Галка безмятежно засыпала и спала не меньше часа перед школой. Шли вместе, улица принимала их до конца, все видели, идут влюблённые. Но это была неправда: Лёшка обожал Галку, несмотря на её пышную фигуру, а она-то любила другого...

Отца девочки он видел всего один раз: его привезла до обеда служебная "Волга", он вбежал по коротким ступенькам дома, схватил в охапку Галку, стал целовать, приговаривать, как он её любит и что скушает всю и на ужин не оставит. На нём была служебная шинель, на воротнике - по три звёзды, похожие на елочные украшения. Девчонка догадалась сказать отцу, что рядом с ней школьный друг - Лёшка, которого она очень любит.

- Здравствуй, Лёша, - глаза прокурора сияли за стёклами очков, волосы густые, почти седые, не слушались расчёски и торчали во все стороны, носом и ртом он походил на большого доброго сказочника, - надеюсь, не очень тебе надоела моя дочь, она такая приставучая?

- Нет, она добрая и умная, мы почти всю математику прошли, - промямлил Лёшка, - вот, надо уже идти, первый урок - контрольная...

- Ну, вытянете? - спросил отец.

- Уверен, - ответил Лёшка, - между тройкой, скорее, даже к четвёртке.

- Ну, удачи вам, ни пуха! Марфа, где мой парадный мундир? - спросил он домработницу.

- Это который с двумя звёздочками? - донеслось из глубины дома.

- Боже, он уже устарел, года на два, не меньше... Теперь у меня уже три звездочки, дорогая Мафа. Давай ножницы, будем приделывать звёзды...

...- Молодой человек, я вам говорю, - похоже, второй раз обратилась к Алексею женщина из прокуратуры, - ваша фамилия Сапрыкин?

- Да, Алексей Сапрыкин.

- Скажите, кем вы работаете?

- По записи - библиотекарем, на самом деле, корреспондентом, плюс на мне бюро проверки, выпуск газеты в свет...

- Это ответственное дело?

- Да, без сомнения.

- Вы знаете Марка Цирлина? (пауза)

- Да.

- Вы дружили?

- Нет.

- Он говорил вам о жизни за границей? (пауза, следователь внимательно смотрит на Лёшку)

- Нет. Ни разу.

- Вы знали, что он готовит побег из страны? (пауза, тот же внимательный взгляд)

- Нет. Не знал.

- Вы слышали о подобных вещах в разговорах других сотрудников редакции? (глаза напряжены, подбадривают, просят говорить поживее).

- Нет, никогда не слышал...

- Хорошо. Степан Иваныч, думаю, по этой группе вопросов всё ясно и понятно...

- Да мне и по остальным вопросом с гражданином Сапрыкиным всё ясно и понятно, - сказал старший из следователей, - не участвовал, не судим, не выезжал... - прокурор улыбается, только что не смеётся, - нам побольше бы таких сотрудников, дорогая Янина Станиславна, повода бы не было здесь появляться, ха-ха-ха-хии... А "Треугольную грушу" в рукописи читали?

- Я ещё в школе учился, мал был, а потом московское издательство её выпустило, читал, - сказал Лёшка, немного пожалев, что не выполнил инструкцию Березанского и всё же задал вопрос:

- Скажите, Степан Иваныч, вы не помните прокурора Сергеева, где он сейчас?

- Прокурора Советского района? А вы что, знали его?

- Да, немножко, я дружил с его дочерью, Галиной...

- Он прокурор Новосибирской области, о дочери ничего не могу доложить, в друзьях у них не числился...

- Спасибо, просто жизнь нас разметала по разным городам...

- Не философствуйте, молодой человек, легче жить будет, - сказала женщина-прокурор, - пока вы свободны... Я к тому, что если понадобитесь, мы вас вызовем.

Алексей вышел из кабинета, прошёл по коридору, у теннисной площадки его как бы случайно встретили Вениамин и ещё пару сотрудников. Смотрели в глаза, кивали: как, мол, всё чисто?

- Всё нормально, - тихо сказал Лёшка, чтобы не привлекать внимания, - прокурор пожелал творческих успехов...

- Везёт рабочему классу... - произнёс Венька.
***

Проскочили ещё несколько дней, Алексей написал три письма Татьяне, ответа не последовало. Молчали её отец, телефон в редакции, чей номер знали в семье, молчала почта. Он начал сдавать зачёты и экзамены со студентами на зимней сессии, проскочил литературоведение, языкознание и несколько других предметов. Экзамены шли легко, потому что его переполняла злость: на себя, на семью Татьяны, на весь мир... Только свою девушку он выносил за скобки: ей плохо, ей надо помогать... Но как, этого он пока не знал.

В редакции произошли большие перемены: руководителя направили работать в районную газету, большого комсомольского функционера поставили редактором молодёжки. Марка арестовали, трое сотрудников ушли по собственному желанию. По Алексею приняли решение без афиширования: назначить корреспондентом в отдел пропаганды (всё-таки без высшего образования). И, хотя он понимал, что занял чьё-то место из ушедших товарищей, не знал, как поступить и что делать в этой ситуации. Уйти с работы и остаться без средств к существованию не мог, за ним стояла мама, её здоровье и лечение.

На всех перекрёстках говорили об успешно проведённой реабилитации, из сталинских лагерей домой вернулись десятки тысяч репрессированных. Скоро весна, оттепель, свобода, настроение приподнятое, а в редакции такое сотворили, думал Алесей. Он невольно чувствовал свою, пусть маленькую, но вину: его повысили за счёт других. Ему нужна была поддержка, и он, как всегда в таких случаях, позвонил учителю Александру Витальевичу. Тот не очень обрадовался новому назначению воспитанника, но совсем не в моральном плане: своё место Лёшка заслужил и трудом, и способностями. Учитель сказал, что институт может провиснуть, а это не шуточки, тем более, грядёт армия. Посоветовал вообще перевестись на очное обучение, с "догоном" и переводом на следующий курс. Потом, сказал он, компенсировать будет нечем, а не дай бог, маме буде плохо или вдруг - женишься...

Учитель, наверное, прав, думал Алексей, но сразу он не мог так поступить: не знал, как быть с Татьяной, до него не доходило никаких известий. Её отец почему-то молчал и госпиталь не отвечал на письма...

Глава - 16

Гулял ли по городу в обнимку с последней зимней пургой и снежными зарядами, наблюдал ли обеденную капель и купание воробьёв в солнечных лужах, первые проталины на склонах оврагов или ходил на любимую аллею со скамейкой под вязом, отправлялся ли на дальнюю автостанцию, с которой когда-то ездил на автобусе-жуке в студенческий колхоз, Алексей везде искал Татьяну. Всё остальное в его жизни происходило на автомате: сон, подъём, зарядка, выезд на работу, лекции для вечерников в вузе, получение прикрепительных талонов и сдача экзаменов на кафедрах. В неделю набиралась до двух зачётов и, минимум, одного экзамена. Мама молчала, кормила сына ночным ужином, заводила, по его просьбе, будильник на пять часов утра. До работы он успевал прочитать толстенную книгу. И так - каждый день...

Спроси Лёшку: ведь это же ненормальное состояние человека, он согласится, назовёт его "краем", за которым следует шизофрения, но выхода он не видел. Пока не переговорит с Татьяной, пока она, лично она, не скажет, что он ей не нужен, не мог поступать иначе. Но это, в конце концов, даже смешно... Да, наверное, но он думал иначе: ни от кого ничего не требовал, не просил сочувствия или поддержки, жил и ждал весточки от любимой женщины. Вот и всё, больше ничего. Вдобавок, он понимал, что человек он малокультурный, невоспитанный, почти не образованный, что его чувства базируются, как у дикаря, на двух извилинах мозга (модная такая теория существовала), но он ведь никому и ничего, включая родителей любимой женщины, не навязывал и претензий не предъявлял. Он ждал письма или звонка, вызова на почтамт или встречи с отцом Татьяны. Ответом ему была тишина...

Как-то в конце предполагаемого у чиновников перерыва на обед, когда и в его кабинете не было дяди Бори, он набрал номер приёмной Сергея Фёдоровича, трубку сняла Софья Ивановна. Алексей представился по полной форме, женщина сказала:

- Я помню вас, Алексей... Но соединить с Сергеем Фёдоровичем не могу, его нет на месте... Он сейчас в Москве по семейным обстоятельствам. Перезвоните на квартиру его родителей... А я обещаю проинформировать его о вашем звонке, - и положила трубку. Лёшка понял, что спрашивать её дальше бесполезно, она и так лишнее сказала. "Значит, что-то случилось у Татьяны после перевода её в "Кремлёвку"? - забилась у него в мозгу мысль, - подожди, какого чёрта, ты паникуешь? А если снова у деда прихватило сердце? Да на пару с бабкой, хотя она крепкая, многих из своего поколения переживёт... Может, сейчас и перезвонить на квартиру родителей? Нет, вряд ли отец Татьяны дома. Надо дождаться вечера, вызвать абонента строго через дежурную телефонистку почтамта".

Перейдя в отдел пропаганды, Алексей попросил начальство не уводить его с насиженного места, он комфортно чувствовал себя в кабинете художника и курьера. Новый начальник газеты возражать не стал, более того, попросил его потянуть и бюро проверки, пока не найдут нового человека и не обучат всем премудростям. За эти несколько недель Лёшка сумел съездить в две короткие командировки: зарисовку о доярке Манефе Тоскуевой отметили, как приятную и тёплую, но не более. А статью о плохой организации учёбы среди молодёжи на предприятиях Волжского района бурно обсудил пленум райкома с последующим освобождением комсомольского вожака. Лёшка и не ожидал, что явится "яблоком раздора", да и парень-то работал вроде бы даже неплохо. Но вот так получилось: актив выразил недоверие своему лидеру.

Сессию он "отстрелял" с опережением намеченного графика, летом останется досдать пару экзаменов и пяток зачётов и всё, пойдёт на следующий курс. Позвонил Александру Витальевичу, учителю, тот сдержанно похвалил парня, но не стал, как в прошлый раз, педалировать перевод на очное обучение: понимал, какие сложности в семье с деньгами. Спросил о Татьяне, посоветовал разыскать отца девушки: "Ты же журналист, прояви нахрапистость, хотя, конечно, он отец, а дочь в таком состоянии, ему явно не до тебя... Но ответить каким-то решением, пусть временным, он обязан, даже если скажет тебе: сиди тихо, парень, и не высовывайся. Он должен что-то сказать за свою больную дочь, чтобы не мучить ни её, ни тебя... По крайней мере, я поступил бы так и не иначе".

Почтамт дышал потом отсыревших шуб и шапок: к вечеру становилось ещё морозно, мало, кто переходил на весеннее пальто и, тем более, на плащи. Алексей заказал столицу на три минуты с последующей пролонгацией, если получится разговор. Связь дали быстро, телефонистка сказала в трубку, что соединяет. Гудки, длинные тягучие гудки. Ворвался громкий женский голос:

- Номер не отвечает! Что будем делать?

- Можно повторить вызов через час? - спросил Алексей, твёрдо решив попытать счастье до конца дня. Он подошёл к кассам, дежурная телефонистка бросила:

- Ожидайте, через час повторим ваш заказ...

Достав из кармана новую книжечку стихов своей коллеги по газете, Алексей незаметно углубился в чтение, ощутив свежий аромат знакомых волжских просторов. "Ах, Юля-Юля, как хорошо ты пишешь... Зачем тебе сухая газетная строка? Жила бы на реке, в тихом посёлочке, издавала раз-два в год книжки, печатала у нас свои жизненные нервные истории, от которых плачут молодые и старые читатели... Получала бы гонорары и ни о чём не думала, кроме творчества. Нет, молодец, Юлька, надо поздравить её с такой книжкой".

Снова вызвали его в кабину, на третьем гудке случилось соединение, женский голос ответил:

- Вас слушают, говорите...

- Здравствуйте, это Сапрыкин Алексей, студенческий друг Татьяны...

- Здравствуйте, молодой человек, я вас помню... Это Ольга Николаевна, супруга генерала армии Ларина (пауза, довольно длинная)... Хочу сразу прояснить ситуацию, чтобы не было недомолвок. Татьяна приняла решение: она больше не будет с вами встречаться. И это правильное, во всех отношениях, решение, согласитесь, молодой человек?! Её родители, отец с матерью, увезли дочь в Чехословакию. Потом будет ГДР и так далее. Предстоят сложные операции, длительная реабилитация... Дома она может появиться не раньше, чем через полгода, а то и больше понадобится времени. Ну, какая тут любовь на расстоянии? Или вы сможете сопровождать её всё это время? Имейте ввиду: поездки - платные. Да-да, за денежки... Надо успокоиться, молодой человек, запишитесь в кружок художественной самодеятельности, совершенствуйте своё артистическое мастерство. И может, когда-нибудь мы все вместе придём к вам на концерт. Мама Татьяны очень любит творческую молодёжь...

- Так нельзя, - еле выдавил из себя Алексей, - вы не имеете права распоряжаться судьбой внучки. Бог вам судья, но он вас, наверное, накажет... - раздались короткие гудки.
***

Ноги шли и шли, не получая команд от хозяина. Проспект заканчивался, трамвайная линия делала кольцо, снова убегала к центру города и дальше в Лёшкин посёлок. Он поднял глаза и увидел железнодорожный вокзал: вот куда вынесли его уставшие ноги. Была мысль поехать в столицу, найти генеральские хоромы и устроить там погром? Чего греха таить, была... Только он прекрасно понимал, что от вредной старухи ничего нельзя добиться, она всегда была и будет против их любви с Татьяной. "Ну, хоть в одном наступила ясность: её увезли на лечение за границу, - переваривал услышанное Алексей, - значит, не всё безнадёжно, там займутся позвоночником и мозгом, пройдёт курс реабилитации, сделают пластические операции, всё будет хорошо..."

Но одна мысль сидела занозой в голове парня: неужели проклятая бабка не врёт, неужели Татьяна не хочет его видеть, решила порвать их отношения? "Да, что тут непонятного: он ей никто, зовут его никак: ни муж, ни любовник, даже до постели не удосужились добраться... - распалялся Лёшка, - постой, какой же я кретин, иду на поводу у выжившей из ума бабки... Она бы лучше за генералом последила, чтобы он не бегал по улице в папахе и персидском халате. Вот старая фурия! Но что делать? Ждать возвращения отца Татьяны, напроситься на встречу и всё услышать от него?"

...Перекидной мост через железнодорожные пути предстал перед Лёшкой непреодолимой преградой, когда семилетним мальчишкой он пытался со страшим братом перейти его, чтобы очутиться у речной запруды. Он осилил один пролёт, увидел, как между ступенями удаляется земля и уселся на нагретое солнцем деревянное покрытие. Намертво, не мог заставить себя подняться и идти дальше. Ребята, не заметив его усилия преодолеть страх, играючи перебежали мост, задержавшись лишь в самом его конце. Там в столыпинские вагоны загружали преступников: лай с полдюжины здоровенных собак, крики и мат-перемат конвоиров, вой женщин - близких родственниц, отогнанных на значительное расстояние от места погрузки осужденных, - всё слилось в один сплошной то нарастающий, то несколько затихающий рёв.

В это время старший брат незаметно подхватил малыша на закорки и буквально проскочил ещё четыре пролёта моста, спустил Лёшку на верхние доски и, как ни в чём ни бывало, они догнали всю компанию. Только дебил Колотилов из вспомогательной школы, спросил:

- Чё, обоссался што ли, на брата от страха залез?

- Не, Дебил, Лёшка ногу занозил на досках... - сказал брат, - вот придётся у воды вытаскивать занозу.

- Смотри, смотри, пацаны, нашего Гулю потащили в вагон! - вдруг закричал Борька Танго, спортивный авторитет двора, футболист и справедливый во всех отношениях парень.

- Гуля! - заорали с десяток глоток, - мы здесь, рядом, вон твоя мамка воет, посмотри в её сторону... - долговязый, ещё не совсем окрепший подросток, остановился, поднял голову, вдруг заметил в толпе мать, помахал рукой, крикнул:

- Не плачь, мам, я вернусь, чтоб ни стояло! Падлой, буду! Привет, салажата! - крикнул он в сторону толпы пацанов, стоящих на перекидном мосту, - Таньку целуйте без меня! Не пришла, лярва, а я её любил... - он получил прикладом карабина такой силы удар в спину, что свалился у ступенек, ведущих в вагон.

- Встать, мразь! Щас размажу по колёсам! - это в ярости кричал конвойный. Двое заключённых подхватили Гулю под руки и втащили за железную решетку вагона.

Спускался с железнодорожного чудовища Лёшка спокойно: земли между ступенями не было видно.

...Он стоял на пронизывающем ветру, облокотившись на перила перекидного моста, на запасных путях шнырял маневровый паровозик, толках багажные вагоны туда-сюда, тонко свистел, выпускал пар из труб, снова набирал воздуха и опять свистел, боясь, что в темноте какой-то дурак вылезет на рельсы. "Как я боялся этого монстра, - вспоминал Алексей историю, произошедшую с ним больше десяти лет назад, - и всё прошло: нет больше страха, мост мелкий, обшарпанный и неказистый, без ремонта и покраски, по доскам страшно ходить. И нет пересылочного тюремного вагона, осталась в памяти только одна фраза, выкрикнутая Гулей, севшим по дурости в тюрьму на семь лет: "Таньку целуйте без меня! Не пришла... А я её любил!"

Алексей, спасаясь от холодного ветра, зашёл в здание вокзала: любил это, скорее, нелепое строение, мало чем напоминающее классические столичные вокзалы. Он походил на конный манеж, с окнами, как будто на втором этаже, но без половых перекрытий. Ресторан занимал половину полезной площади, отгорожен от встречающих-провожающих двухметровыми щитами: будто не он служил пассажирам, а они ему, дожидаясь и надеясь, что их пустят на вечный праздник веселья. Лёшка встал в очередь: в городе это был единственный ресторан со спиртными напитками, который работал до шести часов утра, потом технический перерыв на два часа и снова запуск страждущих выпить-похмелиться.
Его раздели в гардеробе, пропустили в тёплый, гудящий и веселящийся зал, усталая официантка спросила:

- Пить будешь?

- Немножко можно, для сугрева, - сказал парень.

- Тогда подсажу тебя к пока ещё трезвой компании: они только солянку закончили есть, голодные... А ты будешь солянку, бифштекс на второе или пельмени? Мужчины, подсаживаю к вам своего молодого друга, он промёрз: местный поезд опаздывает, не обижайте его... Несу пельмени, сегодня на славу удались!

Ужин с тремя геологами - гидрофизиками, которые отправлялись в командировку на поиск воды в Узбекистане, Лёшка закончил около двух часов ночи. Их поезд проходящий, до шести утра они решили поспать на скамейках вокзала. Вышли в зал, люди спали, как всегда, даже на полу, развернув какие-то коврики, подложив под головы сумки, мешки и чемоданы. Старший из геологов сказал, что им не привыкать, подтянул огромный мешок к батарее парового отопления, уложил рядом с ним двоих довольно сильно захмелевших коллег. Лёшке, который тоже неровно стоял на ногах, сказал:

- Или ложись с нами до утра, или пойдём ловить такси... Я тебя не брошу, провожу. А насчёт поехать с нами, не дури: во-первых, всё проходит и это пройдёт (любовь-морковь, родина-смородина), во-вторых, мама - она и в Африке мама, одна(!). И, в-третьих, ты уже при деле, в газете, хотя совсем молодой. А вот в отпуск или в командировку приезжай, адрес я пришлю... Мы-то тоже едем в командировку, без семей, хотя мысль есть: если найдём воду, остаться там навсегда. Жизнь с водой там бесподобна!

Геолог открыл дверцу такси, старой разболтанной "Волги", сказал водителю:

- Брат, это наш друг, геолог, его надо доставить домой в целости и сохранности. Вот двойной тариф...

Мама не спала, хотя и лежала без света: не знала уже на что и подумать. Сын включил ночник, разделся и рухнул на кровать. И всё же довольно громко успел сказать:

- Мама, прости... Меня, кажется, заставили проститься с Татьяной...
***

Лёшку мать разбудила за полтора часа до начала работы, отмыла ему голову, напоила сладким чаем, накормила блинами. О позднем приходе сына - ни слова, о Татьяне тоже не заводила речь. Прощаясь, сказала:

- Постарайся сегодня не задерживаться, мне вчера стало плохо, пришлось соседку позвать...

- Прости, мама, это не повторится, прости, ты меня знаешь.

Ближе к одиннадцати часам утра, когда Лёшка выпил с дядей Борей уже по две кружки крепчайшего чая, раздался звонок. Сосед по кабинету, слушая трубку, посмотрел на парня, промямлил:

- Приёмная какого-то исполкома... Тебя, Лёш просят, - и, передав трубку, дядя Боря постарался тут же выйти из кабинета, прихватив с собой и курьера.

- Алексей, Софья Ивановна побеспокоила... Вы можете говорить, соединю вас с Сергеем Фёдоровичем, - что-то щёлкнуло в аппарате, раздался знакомый голос:

- Привет, Алексей. Я только прилетел, извини, что так получилось: не смог тебе позвонить, столько событий произошло...

- Я в курсе, разговаривал с вашей мамой, - сказал Лёшка.

- Знаю о вашем разговоре... Что ж, проще нам объясниться будет. Хотел пригласить тебя домой, на чай, но хорошего сказать ничего не могу... Мама права: вам с Татьяной надо взять тайм-аут на год, минимум. Пойми, не до любви ей сейчас, десяток операций предстоит, нога пока ничего не чувствует, рука требует разработки... Да, гора проблем! Вы молоды, перетерпите, всё утихнет потихоньку, отболит-отойдёт. Встретитесь после, посмеётесь над своей первой любовью... Ты сильный парень, Лёша, ты выдержишь. Только и Татьяне помоги...

- Никогда, слышите, никогда не говорите ей, что я разлюбил её. Просто ничего не говорите об этом. И всё... Скажите Татьяне, что меня срочно послали в Узбекистан, с партией геологов, искать воду. Буду оттуда присылать очерки в газету: наш собкор передаёт. Мы побратимы с Сурхандарьинской областью, городом Термезом... Прощайте.

Алексей не смог сдержать слёз, незаметно вытирая глаза платком, дошёл до скамейки в сквере у института. Просидел, не двигаясь, до самого обеда, около двух часов. "Надо встать, идти, закончить сверку газеты, - думал он, - надо закончить сверку жизни. Надо учиться жить по-новому, по-другому..."

Глава - 17

Мальчишкой он часто видел проводы в армию парней - призывников: лысые головы, старенькие фуфайки, разношенная обувь, шапки мятые, бесформенные от времени и небрежного хранения, за плечами котомки из обрезанных и наспех подбитых неровными стежками джутовых мешков. В армию всегда не вовремя случается идти, хотя никто не сопротивляется, не считает сей факт насилием над личностью. Семья как бы на время отделяет своего сына, брата или даже мужа, понимая, что Родину надо защищать и что разлука будет недолгой: поиграются в войнушку, окрепнут, закалятся на семи ветрах, а там, глядишь, и домой пора возвращаться. Но уже в новой, военной форме, со всеми орденами и наградами. А пока езжайте, в чём нам негоже...

В таких одеждах ходят зэки, которых на вокзалах перегружают в зарешёченные теплушки с дымящимися буржуйками и мрачными конвоирами, стоящими с карабинами наперевес, или в столыпинские вагоны. Но это - тюрьма, трагедия, совсем другое дело - проводы в армию... В военкомате Лёшку сразу предупредили: не юродствовать, в обноски не облачаться, теперь гражданскую одежду после обмундирования призывников воинская часть отправляет к ним домой. Это замечание ему понравилось, он не собирался одеваться, как зэк, и мешок хотел заменить на старый, но вполне приличный чемодан.

Повестка из военкомата пришла уже осенью, когда он по настоянию старого учителя всё же успел перевестись на очное обучение вуза: переход разрешили на третий курс, вышло, на деле, что он обогнал своих сокурсников, хотя надо было ещё досдать пару-тройку экзаменов и столько же зачётов. Шаг предусмотрительного учителя был верным: руководители редакции уже не собирались хлопотать за освобождение Алексея от призыва, служба - дело почётное, обязательное для настоящего мужчины, считали новые редактор и ответсекретарь, закон для всех один, вторил им старый заместитель, который до ЧП в газете сам обещал съездить в облвоенкомат, чтобы отсрочить парню службу до окончания им вуза. И хотя все понимали, что Лёшка схвачен в тиски и что мама долго не протянет без него, никто пальцем не пошевелил.

Учитель рассчитывал, что дневное обучение в вузе спасёт Алексея, даст отсрочку от службы, как минимум, на два, а то и три года. А там будет видно, время, как говорится, покажет... Но осенью стали призывать в армию со строительного, сельскохозяйственного и даже химико-технологического институтов. Что уж говорить о гуманитариях?! Дефицит на детей военного поколения сказывался не только в армии, "трещали по швам" и закрывались техникумы, недобор студентов ощущали даже престижные энергетики и машиностроители.

После медицинской комиссии Алексея и ещё с десяток парней, почему-то всех, как выяснилось при беглом опросе, призванных из институтов, собрали в небольшом учебном классе на втором этаже военкомата. Майор с высокими залысинами на висках, худой и заметно сутулый, сказал ровным спокойным голосом речь. И о долге, и о предстоящей службе в элитных войсках, связанных с ракетной техникой, и о том, что он ждёт сознательных бывших студентов через два дня на вокзале за час до отправления московского поезда. Трезвыми, "аки стёклышко, не позорящими честь советского воина". Потом он представил бравого сержанта, сказал, что он начальник команды, повезёт их до места службы. Ждать всех будет у аквариума в центре вокзала, а зовут гвардии сержанта, между прочим, выпускника Минского политеха, Михаилом Ивановичем Ковалёвым. Подумал майор и добавил: в этом году Михаил решил продолжить учёбу в военной Академии инженерных войск.
***

Лёшка хорошо помнил эту осень: во-первых, купались почти до конца сентября, во-вторых, рыба в реке, готовясь к зиме, раньше срока пошла на жор, значит, и ранняя, и морозная зима будет, в третьих, и это главное, четвёртого октября все выбежали во двор, чтобы в вечернем небе увидеть немигающую яркую точку первого искусственного спутника Земли. Сколько радости, гордости за советскую Родину!

А на посёлке почти каждый день рвали меха гармошек, то грустно, то неистово неслась песня: "Последний нонешний денёчек гуляю с вами я друзья..." Из семейного общежития уходили служить в военно-морской флот сразу двое ребят, крепких, сильных, работающих такелажниками, в день перевозящих тонны металла в виде станков и другого оборудования. Пили они помногу, но культурно, вели себя достойно, у каждого в семьях по два-три младших брата, плюс к этому: нельзя терять марку самых привлекательных местных женихов. Да и морфлот не любил качающихся на суше моряков.

Потом пошли строители, дорожники, рабочие пригородного совхоза по выращиванию овощей... На гармошках стали играть бывшие воины - солдаты войны, вдруг востребованные из-за бесталанности нынешних призывников, а к ночи всё чаще возникали драки и даже поножовщина. Лёшка, как и все дворовые мальчишки, живо участвовал в массовых плясках: "Семёновка", "Дударь", "Барыня" неслись из патефонов, специально выставленных в окнах первого этажа общаги, ну, и бегал с пацанами за сильными и крепкими мужиками из соседних дворов, просил их от имени женщин разнять дерущихся парней. Мир наступал быстро: татарин Коля, старший брат Лёшкиного друга - Батыра, борец, одной рукой укладывал сразу двоих-троих разбушевавшихся призывников, даже скручивать их не надо.

Толя, Толян, Русый (блатная кличка) призывался позже всех, он-то почти был уверен, что его с ранней судимостью не заберут в армию. Забрали, как миленького, да ещё и сказали в военкомате: на три года очистим район от "грязного пятна на чистом теле рабочего класса".

- Ох, поплатятся эти фраера в погонах, - ходил Русый вихляющей походкой по двору, явно ища жертву для драки. Ровесников не осталось, а с мужиками не забалуешь, их жёны глаза выцарапают, не дай бог, что вдруг случится. Старики, играя в подкидного дурака за большущим столом под облетевшими, голыми и тихими тополями, посмеивались над блатным, говорили:

- Ты вот лучше двор на прощание убери от листвы, скамейки поправь, память о себе оставишь...

- Ох, уж эти старички-лесовички, - подходил Русый к столу, ставил на скамейку хромовый сапог, руками сминал голенище чуть ли не до подъёма на ноге, - щас бы я вас всех повязал одним узлом да в лес уволок, чтоб воздух не портили.

- Толик, - говорил дед Семён Иванович Петухов, бывший фельдшер облпсихбольницы, - я таких, как ты, сутками держал в смирительных рубашках... Ничего, обламывались и помощнее тебя. А ведь батька у тебя рукастый был, лучший плотник СУ и такого дурня воспроизвёл. Вот бы посмотрел на тебя он из могилы-то, да где она могила-то эта, Россия большая под фашистом была, у многих наших солдат ни креста, ни могильного холмика не найти. "Пропал без вести" и весь сказ в бумажке... Уйди паря, тошно видеть тебя!

- Выхожу и запеваю, а в кармане молоток! Неужели не заступится двоюродный браток? - заорал Толян, увидев, как из дома почти выползает его родственник, Вовчик, забывший по случаю чего они пьют третий день и кого-куда провожают.

- Вот, смотри, Русый, малолетки синькой плакат нарисовали, со словами, тебя проводить хотят...

- Дурачина ты, Вовчик, простофиля! - кричит призывник, - кто видит эту тряпку и кто знает, что я (запел, фальшивя): "Последний нонешний денёчек гуляю с вами..." И что утром меня уже постригут на целых три года!

Вовчик запихнул белую тряпку, измазанную синькой, под куртку, подошёл к пожарной лестнице, и, поскольку для безопасности малышей она была спилена на метр-полтора, долго влезал на первую ступеньку. За столом перестали играть в карты, с улыбкой смотрели на пьяного чудака, прорвавшегося в этом году в ремесленное училище (РУ). Он едва сумел закончить семилетку, был старше сверстников на два года (сидел по два года в пятом и шестом классах), и РОНО (районный отдел народного образования), по великой просьбе милиции, зачислил его в группу подготовки штукатуров. Выпивал пацан сильно, кстати, как и его отец, как и двое старших братьев, закончивших школу для умственно отсталых детей и обитающих разнорабочими на стройке.

На уровне второго этажа четырёхэтажного кирпичного дома Вовчик ногой закрепился за перекладину лестницы и развернул тряпку. На ней неровными буквами написано: "Русый Армия Тебя Вые...!" Восклицательный знак красовался во всю тряпку, синька подтекла, но слова можно прочитать без особого труда. За столом дружно и громко захохотали, приговаривая: "Ай, да пацаны! Точно сказали! Там тебя научат Родину любить, козёл ты, блатной!"

- Ну-ка, брось тряпку, фраер! - заорал во всё горло Русый.

- Не, Толян, пусть все прочитают...

- Я урою тебя! А ещё братан называешься... - с этими словами Русый довольно легко стал подниматься по лестнице. Вовчик тоже словно протрезвел, снова засунул тряпку за пазуху и шустро полез наверх. Третий этаж, прошёл четвёртый, не останавливаясь, вылез на прилестничную площадку, осталось перевалиться через метровое ограждение и вот оно - чердачное окно, вечно открытое, куда зимой и летом залетают голуби. А через чердак спуститься по чёрному ходу и дурачок малолетний сможет: пять минут и ты снова на улице.

Но Вовчик решил ещё раз развернуть тряпку, чтобы вся округа могла прочитать пожелание пацанов. Маленькому Лёшке, стоящему со сверстниками внизу, даже показалось, что парень хотел привязать тряпку к ограждению, но через него он не перелез, не подстраховался, стоял перед ним на лестничной площадке. Левый конец тряпки он довольно легко привязал к металлическим прутьям, потянулся к правому... Ноги вдруг поехали по мелкой металлической решётке, Вовчик ухватился за ограждение, повис на руках. Пытался забросить правую ногу на площадку, но сил подтянуть колено не хватало и носок не доставал до края крыши. Ему бы перебросить левую руку на лестничные ступеньки, подтянуться и затем уже поставить ноги на запасную перекладину, соединяющую конструкцию со стеной дома. Но то ли ума не хватило, то ли совсем запаниковал парень, начал орать:

- Толян, спаси мя!! Помоги! Вытащи... Сил больше нет висеть!

Лёшке на земле показалось, что Русый как-то медленнее пошёл на преодоление последнего лестничного пролёта, будто он тоже испугался или просто наблюдал, как выпутается Вовчик из беды. Не выпутался. Сначала оторвалась от заградительных прутьев левая рука, через несколько секунд и правая, он полетел ногами вперёд между лестницей и кирпичной стеной дома. Тонкий пронзительный крик перешёл в хрип, Вовчик ударился серединой туловища о крепёжную балку, соединяющую лестницу с домом на уровне третьего этажа. На земле все сжались, молили бога, чтобы он сумел ухватиться за балку. Не смог, только замедлил скорость падения, его перевернуло головой вниз, ударило о чугунную решётку, прикрывающую окна в подвальном помещении. Умер он через день, так и не приходя в сознание. Несчастный случай, заключила милиция, виноватых нет.

Русого (Толяна) рано утром срочно отправили на сборный пункт военкомата, с милицией он так и не встретился. Служить попал в стройбат на Север, к чёрту на кулички.
***

- Мам, не суетись, никого у нас не будет, - говорил в который раз Алексей, - с новой группой ещё не подружился, с редакцией практически прервались отношения... Может быть, Светлана забежит, но без мужа, она комнату получила, рожать собралась... Да из школьных друзей один-двое могут заскочить. К московскому поезду я поеду без тебя, мам... И не спорь. Я бы тебя Жорке доверил, но его нет дома, в отъезде. А на стол поставь по бутылке водки и вина. Я пить не буду, едем в цивилизованном вагоне, военкомат просил не позорить имя студентов.

Мать смотрела на сына, видела, как он переживает, оставляя её одну, хотела помочь ему, сказать что-то ободряющее: она ещё хоть куда, обязательно дождётся его возвращения из армии. И потом: со старшими детьми договорилась, как только почувствует себя неважно, тут же даст телеграмму, они приедут, помогут. И доктор Семёнов оставил свой домашний телефон, на всякий случай. Но она ничего не говорила, до ужаса боялась за сына, за солдатскую форму, за неспокойное время: не дай Бог, война разразится... На военкомат не обижалась, он прав: нельзя освобождать от службы в армии младшего сына, чтобы он ухаживал за больной матерью, если в семье ещё есть дееспособные старшие дети.

После обеда забежала Светлана, раскрасневшаяся, с приличным животом, обворожительно красивая в своём положении. Целовала мать, звала её по-южному тётей, целовала Алексея, вина не пила, боялась за дитя, съела тарелку борща и домашних котлет с картофельным пюре.

- Не могу, есть хочу, прямо умираю с голоду каждые два часа... - говорила она с мягким акцентом и южным "г", - вот, тётя, не захотел меня взять в жёны ваш сын. Ах, какая бы я хозяйка была, как бы любила его, дурака, как бы за вами ухаживала, тётя!

- Да, рано ему, дочка, вот в армию уходит, сколько бы времени пришлось одной маяться тебе, - мама чувствовала какую-то особую близость между сыном и Светланой, гасила эту тему, старалась не доводить её до близких отношений, - рожай, вот, спокойно, мужа радуй сыном или дочкой. Что нужно ещё в семье для полного счастья?

- Любви, тётечка, только взаимной любви! - твёрдо и решительно сказала Светлана, - а я, ох, как умею любить!

- Вот и хорошо, дочка, вот и будешь любить своего законного мужа, - мама поставила жирную точку в этой скользкой теме.

Светлана убежала, сославшись на дела, понимая, что, может, больше и не увидит Алексея, но жизнь продолжается, надо жить, надо как-то приноравливаться и к таким условиям существования. И Алексей, может быть, впервые за несколько последних суетных недель почувствовал прилив тоски, вспомнил о Татьяне. Прошло больше полугода от последнего разговора с её отцом, ни звонков, ни писем, ни даже двухстрочной открытки не пришло за это время. Где она, как там складывается её жизнь, лечение? Ничего не известно и неоткуда достать информацию. Он уже, конечно, перегорел, выстрадав такое дикое одиночество и тоску, что если бы не институт, не учёба да командировки от газеты, если бы не старый учитель, он бы тронулся умом.

Оставшись вдвоём с мамой, Алексей решился на трудный разговор о Татьяне. Он сказал:

- Мам, если придёт открытка, вызов ли на переговорный пункт, письмо ли, ты мне сразу дай телеграмму, мы с тобой примем какое-то решение... Но я думаю, Татьяна - мой крест, буду нести его, пока снова не полюблю кого-то и не женюсь, чтобы обзавестись детьми, чтобы подарить тебе внуков... Так будет честнее и проще всем, в первую очередь, Татьяне, потом мне и тебе, мама.

- Так, сынок, мой, так. Надо жить, не обижайся, скажу: наверное, она позабыла тебя, наверное, и не любила так, как любил ты... Это не в утешение говорю, к огорчению это надо отнести. А ты у нас однолюб, как отец: он кроме меня никого не знал да и некогда было всегда, о детях и хлебе больше думали.

Дверь в комнату открылась, зашли три бабульки с разных этажей проживания, надо проститься, сказали, принесли вязаные шерстяные носки, варежки. Чинно уселись за накрытый стол, выпили кагору, принялись за чай с ватрушками, специально испеченными мамой. Баба Наталья, соседка по этажу, у которой мама нередко оставляла Лёшку, когда задерживалась на работе, вдруг тоненьким голосом запела:

Последний нонешний денёчек
Гуляю с вами я, друзья!
А завтра рано чуть светочек
Заплачет вся моя семья...

Бабульки дружно подхватили песню, допели до конца, вытерли платочками в мелкий горошек глаза, по очереди подходили к Лёшке для поцелуев, желали хорошей службы, чтобы был солдат достойным защитником Родины. И также чинно вышли в коридор. Мама включила свет, скоро, уже совсем скоро сыну надо ехать на вокзал, будем прощаться... Отвлекали её от страшных мыслей о расставании только неугомонные соседи: забегали старшие братья Вовчика, погибшего, провожая призывников десять лет назад, выпили по стакану водки, что-то невразумительное пробормотали, типа: ну, ты давай, это, не подводи, того самого, с ружём нас охраняй, ну, до встреч, паря. Потом прощались одногодки Алексея, работавшие на комбинате и ждущие повестки осеннего призыва, говорили, что скорее бы уж забирали, пока погода стоит приличная, нет ноябрьской хляби. Прибежали двое однокашников, живущих в соседних рубленных домах, которых он оставил в школе сразу после девятого класса. Работали парни шофёрами, права получили в клубе ДОСААФ и тоже ждали повестки в армию.

- А ты говорил, что пять бутылок водки - много, - сказала, улыбаясь мама, - видишь, сколько пришло желающих проститься с тобой, сынок...

Лёшка видел: мать больше не выдержит, сейчас разревётся. Он подошёл к ней, обнял за плечи, прижал к груди. Лёгкое тельце поползло из его рук вниз, он не успел подхватить маму за подмышки, она обвила руками ноги сына, плечи её вздрагивали, но голоса не было слышно. Алексей разжал руки мамы, подхватив её за спину и под коленями и понёс на кровать. Она билась головой о его грудь, слёзы и слюна измазали свитер, руки безжизненно болтались на весу.

- Мама, ма-ма, - говорил едва слышно сын, - держись, я всё сделаю, чтобы, как можно скорее, вырваться в отпуск... Держись, съезди к старшим детям, деньги я оставил, тебе хватит и на дорогу, и на жизнь, и на лекарство. Будет полегче, приедешь ко мне, слышал, что к родителям солдат отпускают на целых двое суток... Ну, что делать, мамочка, так вот судьба распорядилась. Я тебя больше всего на свете люблю и буду любить. Ты только держись, Семёнову я позвонил, перешлю ему свой адрес, он обещал писать, следить за твоим здоровьем. Ну, мне пора собираться... Ты не вставай, мне будет спокойнее, если ты будешь дома и в кровати. Сейчас придёт баба Наталья, она проведёт с тобой эту ночь. А я напишу, как только приедем в часть...
***

На похороны мамы он приехал прямо на кладбище. Вернее, его привезли ребята из Тюмени, командированные на их завод за новыми моторами. Они подобрали солдата ночью на вокзале столицы. Алексей начал службу в ближайшем Подмосковье, откуда всего за день мог бы спокойно добраться до дома, но в штабе части протянули волынку с документами, поезд только раз в сутки шёл в их город. Он так и не смог проститься с матерью по-человечески...

Глава - 18

- Пришла? Я рад... - Алексей, улыбаясь, смотрел на Людмилу.

- Пришла, рассыпалась клоками... Ты звал меня? Чаи гони... А где вся честная компания? - девушка стояла в лёгком сарафане, веря Бабьему лету и ещё тёплым пока ночам.

- В делах и хлопотах... Щас, будут, не запылятся, - солдат говорил о сослуживцах, собравшихся на застолье по случаю выхода указа о демобилизации (ДМБ) из рядов советской армии.

- Не спали? Ждали? - задала вопрос девушка, серые глаза смеялись так, что можно было и не спрашивать, понятно: вряд ли кто мог уснуть, не дождавшись сообщения о ДМБ.

- Почти в 12 ночи зачитали Указ по радио, дневальный влез на тумбочку, закричал петухом, три раза... И ещё громче: "Дембеля! Выходи строиться на свободу!" Все в роте поздравляли нас, шестерых сержантов и столько же рядовых... - говорил растроганно Алексей, - до сих пор не могу придти в себя!

- Домой? За учёбу... А, может, в Москву? Есть высшие режиссёрские курсы... Хочешь, с отцом поговорю, останешься в части, к нам, на филфак, переведёшься... Солдатику не откажут...

- Люд, мы уже говорили... Не трави душу. Домой так хочется, что слёзы выступают...

- А я и не травлю... Просто знаю, что у тебя нет девушки в твоём городе, последние два года ни одного письма ты не получил. Мне почтальон всё доложил, как папа говорит...

- Ну, КГБ... Ну, нравы в столице!

- Мы - подмосковные, мы ещё жёстче, нам столицу завоёвывать надо! Но ты и меня не любишь... Так, увлёкся режиссурой, сделал из меня помрежа... Я не в обиде. Ты - удивительный режиссёр. Никто не верил, что "Дядю Ваню" поставишь, это же - Чехов! Это не "Свадьба в Малиновке" с куплетами под баян... Господи, а как зал смотрел и слушал! Пятьсот солдатиков замерли, глядя на сцену, как на священнодействие...

- Да, ладно, Люд, ну, хватит. Спектакль всё лучше смотреть, чем на плацу строевым вышагивать или караул нести. Вот актёры - таланты: Гена Подловихин, между прочим, художник Рослегпрома на гражданке, Гришка Леснер, массовик-затейник в парке, Филиппок Кручинин, балалаечник-лауреат... А женщины? Алла - жена майора Булавкина, Лира Яренько, Наташка-травести...

- Да они ничто без тебя, Лёш! Ты их нашёл, открыл, сделал знаменитыми на весь военный округ... Гришку пригласили в ЦТСА (Центральный театр Советской Армии), говорит, в спектакль введут к зиме...

- А вот и честная компания. Сразу со всеми командами справились?... Закуску отдайте хозяйке дома, они сейчас с Людмилой всё в момент приготовят... Выпивку - в холодильник, маловат, конечно, "Саратов", ну, нет "Зила", нет... Люд, ты что, обиделась, что ли? Девочка моя, кто же дембелям поможет-то?

- Опять ты из меня помрежа делаешь? Меню не надо составить?!

- Ну и язва ты, руку отхватишь...
***

- Ладно, сдаюсь! - сказал Алексей, - хотя по старшинству - Ваня Доровских должен говорить, ему 27 всё-таки... Пацаны! Дорогие мои! Мы пока не осознали полностью, что случилось в нашей жизни... Прошло три раза по 365 дней! Вот что мы выдержали... Для каждого из нас - это победа! Выстояли, не скурвились, не пропали... Даже немножко грустно будет без старшины роты дяди Саши, без старлея Вали Коваля, майора Мастрича, без рукопожатий десятков солдат - друзей в учебке, без махорочки коптёрщика Гордейчука (как будто мы служили в Великую Отечественную), без бабы Вали, которая предоставляет дембелям и стол, и кров (чур, не напиваться, по огороду не шастать!)... Первый тост - за Указ о нашей свободе! Стоя, молча и до дна!! Под троекратное "Ура!!!" - После паузы, закусив, продолжил:

- А теперь на правах тамады: слово человеку, которого я очень-очень люблю, Людмиле Волжанкиной! Минуточку... Она - единственная дама, кроме бабы Вали, которая пришла (не побоялась) поздравить нас с ДМБ.

Людмила, выдержав паузу, заговорила:

- Хорошие мои, славные воины! Вы отслужили Родине, низкий поклон, вам! Не раз слышала от папы (вы зовёте его Батя), что такого образованного призыва не было ещё в истории части... Саша Цимбаревич, снимай, запечатли эти лица, нетерпящие похвалы... Завтра - построение, автобус, по вокзалам и домой... Хорошее чувство переживаете вы, радуюсь вместе с вами. Но знайте, здесь, в части, вас будут помнить, кое-кого даже будут ждать... Приезжайте, хотя бы на денёк, просто побродить по окрестным полям, зайти в казарму, притронуться к своей койке, с которой вы не расставались три года... Грустно мне, сейчас расплачусь... Я очень вас полюбила, всех... Таких ребят нет даже у нас в МГУ, во всяком случае, на нашем факультете, точно это знаю. Здоровья вам, счастья, любви и удачи!
***

- Людочка, что-то нагрузился я сегодня... А ты меня не остановила... Но я провожу тебя до самого дома...

- Алёша, дорогой мой, время два ночи... У дома явно дежурит папа, он никогда не ложится спасть, пока я не приду... И хоть нам по 22 года, для него мы - дети.

- Папу твоего я боюсь! У него такой командирский бас, только в церкви петь... Люд, но ведь когда-то надо пожать ему руку, - сказал пьяненький солдат.

- Только не сегодня... Да и что ты ему скажешь? - Людмила заметно заволновалась.

- Спасибо! За всё: за человечность, за спектакли-декорации-репетиции-понимание, если бы не он... - Алексей говорил искренне.

- Это можешь мне сказать, я просила отца, как твой помреж... Он бурчал недовольный, но отказать мне не мог...

- Так, солдат, ко мне! - голос зычный, хотя и звучит на полтона ниже обычного.

- Товарищ полковник, сержант Сапрыкин по вашему приказанию прибыл! - солдат приложил руку к пилотке, стоял навытяжку.

- Людмила, пожалуйста, пройди домой... Там мама не спит! Сапрыкин, говоришь? Это ты спектакли организовывал?

- Ставил, товарищ полковник... Так точно!

- Что ты орёшь, дом спит давно... Пойдём на скамейку, покурим...

- Не курю, но это неважно...

- Как там у вас, в деревне? Всё тихо? Зампотылу хотел патруль послать туда... Я сказал, что он - дурак.

- Так точно, товарищ полковник! Там все спят, рухнули сразу после часа ночи, баба Валя проследила не хуже старшины роты...

- А ты, значит, Людмилу провожаешь? Что ж, молодец, похвально. Она несколько раз говорила о тебе... Да и сам не слепой, вижу, как она на тебя смотрит после спектаклей... Несерьёзно всё это, Сапрыкин. У тебя есть профессия-то?

- Так точно, студент я, через пару лет закончу университет.

- Ну, это куда ни шло... Хочешь оформим ходатайство в столичный вуз, на перевод? К нам прислушиваются. А в части будешь гражданским служащим, культмассовиком в клубе, есть у меня такая ставка...

- Товарищ полковник... А домой-то как же... Ведь я измучаюсь, не готов пока никуда идти, никакие решения принимать. Сам факт возвращения домой важен...

- Понятно. Поживи неделю, даже месяц, дома и хватит, пора за дело браться... А документы пусть потихоньку двигаются... Думай! А сейчас - дуй в роту, не ходи в деревню, не пугай собак... На КПП скажешь, что у меня был, я позвоню...

...Шёл по тропинке через старое, стоящее под парами, поле. На меже - кусты, у верхних веток вьются сотни светлячков... Откуда это космическое зрелище с мириадами звёзд появилось?! В последний всплеск Бабьего лета... Губы стали шептать чеховское: "Мы отдохнём! Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка..."
***

Проснувшись около полудня в непривычно тихой казарме, Алексей увидел на тумбочке, при кровати, белый конверт, большой, со множеством приклеенных марок. "Что это за фигня, подарочек к дембелю, что ли? - подумал солдат. - Щас вскрыть или после еды? Наверное, сейчас, - решил он, перечитав второй раз номер воинской части в Группе советских войск в Германии. Положил поудобнее подушку, разорвал бок конверта, из которого выпал белый, стандартного размера листок. Лёшка заволновался, почувствовав, как от бумаги исходит лёгкий запах духов, такой морозный, напоминающий мартовскую оттепель. "Господи, - почти ошалел он, - ведь это же духи "Быть может", запах любила Татьяна... Я дарил ей флакончик, за которым ребята гонялись в Риге целый день..."

Почти трясущимися от волнения пальцами он развернул листок, начал читать:

"Здравствуй, мой милый, хороший мой, солдат!

Я нашла тебя, хотя никаких признаков жизни ты не подавал три года. Начну с главного. Ты обратил внимание на фио на конверте? Да, я теперь Песорина (не путай с Печориным), везёт мне: то Ларина, то, вот, вышла замуж за генерала медицинской службы Песорина. Муж служит начальником военного госпиталя, главный нейрохируг Советской Армии, профессор и т.п. Я ему обязана не только здоровьем, жизнью. Ему под пятьдесят, семья у него трагически погибла, меня он любит самозабвенно, я его, уже точно могу сказать, тоже люблю. Видимо, до конца года рожу ему ребёнка, он хочет девочку, я почему-то - мальчика, чтобы назвать твоим именем.

Адрес мне дала Аля Бедкина, помнишь, нашего комсорга группы? Она встретилась с тобой в ЦДСА (Центральный Дом Советской Армии), приезжала туда с мужем, офицером, на просмотр твоего конкурсного "Дяди Вани", сказала, что ты поставил чудесный спектакль и что потрясающе хорошо сыграл главного героя. Она специально разыскала тебя в гримёрной. Ты спросил обо мне, но Аля в тот момент ничего не могла сказать, мы с ней встретились позже в вузе, где она учится в аспирантуре, а я приезжала оформлять перевод в Берлинский университет (хорошо, что немецкому вымучила меня в своё время бабуля). Если бы ты не спросил про меня, я, наверное, не рискнула бы написать тебе письмо. Значит, ты ещё помнишь меня?

Прошло почти четыре года с моей трагедии. Константин (муж) по просьбе дедушки принял меня в свой госпиталь, я пролежала у него, а потом дома, в корсетах и пр. два года. Он вытащил меня из неподвижности, научил ходить, вернул смысл жизни... И я ему нужна бала, как никогда, после потери его семьи. Два вопроса, они главные, я попробую их сформулировать. Любила ли я тебя? Ты не представляешь, Лёшенька, как я тебя любила... Муж знал об этом, терпел, почему-то был уверен: первая любовь всё равно пройдёт. И второе: могла ли я после нашей долгой-долгой разлуки с тобой поступить с моим спасителем, лечащим врачом, другом, а потом уже и мужем, по-другому? Наверное, нет. Но я говорю себе: так получилось, а знаю одно - я всегда тебя... ждала.

Не буду о деталях, скажу лишь: нашей любви просто не хватило бы, чтобы реально вытащить меня из горизонтального положения... Нужна тебе, молодому, красивому, здоровому парню, кукла, в лучшем случае, передвигающаяся на коляске? Я уж не говорю о семье, возможности рожать, растить детей и т.д., и пр.? Знаю, что ты не бросил бы меня, видимо, ты однолюб, об этом мне говорил и папа, он, кстати, любит тебя, как сына. Но он также понимал, что ты не попросил бы помощи от него, как отказался обсуждать тему отраслевой строительной газеты, переезда в столицу и т.п. Значит, тебе пришлось бы бросить институт, газету, гонятся за длинным рублём, работать за двоих, чтобы как-то поддерживать меня, нашу с тобой семью.

Всё взвесив, благо времени у меня при лежании было предостаточно, я решила, пусть условно, пусть только для себя, как бы временно, года на два освободить тебя от всяких обязательств. Жестоко? Я понимаю, но как иначе отвести тебя от неверных, по моему глубокому убеждению, шагов? Отец меня поддержал, но мама прямо сказала: я эгоистка, только психопаты стараются управлять любовью или готовы уничтожить память о ней. Увы, она осталась в одиночестве, вся семья поддержала моё решение, бабушка, совершенно случайно, глупо и по-дурацки, довела до тебя эти слова отказа и полного разрыва. Но исправлять я ничего не стала...

Есть аксиома: запоминается только один листок написанного текста, лучше даже - страничка. Моя страничка давно закончилась. И я не хочу, чтобы ты меня совсем-совсем забыл. Ты мой первый и единственный рыцарь, я буду помнить тебя всю жизнь. Так жаль, несбывшегося... Ты даже не представляешь, как ЖАЛЬ! Вот тебе и другая сторона судьбы Татьяны Лариной... Всё-всё, не будем плакать, правда! Запомни меня весёлой, как тогда, на картофельном поле, возле неглубокой балки с ярко-красной бузиной, увядающим орешником и поцелуями с привкусом дыма от догорающего костра. Приму любые формы нашего общения, адреса и телефоны я оставляю (кстати, отца назначили первым заместителем председателя Госстроя, все перебрались в столицу). И я безропотно приму твоё решение, если ты не захочешь общения, и мы никогда больше не увидимся. Судьба...
Твоя Татьяна Ларина".
***

Алексей стоял на высоком берегу реки, выскакивающей из-за густого лесного массива и врезающейся в обрывистую глиняную твердь. Крутит воронки, пенится волной, хочет достать вековые сосны, крепко вцепившиеся корнями в берег, тщетно, устав, уходит в луга, разливается на целое озеро с тихими заводями, щучьими омутами и песчаными отмелями - раздольем для сноровистых краснопёрок...

- Товарищ старший сержант, вас ищет старшина роты! - солдат запыхался, пока добежал до Алексея, выбравшись в дырку из-за забора воинской части, - через полчаса общее построение, прощание и посадка в автобусы. Домой! Как я вам завидую...

- Вот тебе мой дембельский ремень, - сказал Алексей, - береги, я получил его тоже от своего командира. Передашь после окончания службы, кому посчитаешь нужным. На нём уже много имён бывших владельцев... Ну, не поминай лихом, солдат, даст бог, может, ещё и увидимся!


Часть 2


Глава - 1

Первый раз в знаменитую ЦКБ (Центральную клиническую больницу) сорокадвухлетний Алексей Иванович Сапрыкин попал "по поводу иссечения полипа в кишечнике" после того, как оказался руководителем одного из отделов Верховного Совета страны. В орган власти его пригласили из центральной газеты, где он числился перспективным журналистом. Но должность крупного чиновника в два с лишним раза превышала его зарплату, предполагала обслуживание взрослой и детской медициной, персональную машину, дачу, спецпайки и знаменитую тогда 200-ую секцию ГУМа. Вопрос о деньгах - принципиальный: в семье подрастали два сына-школьника, надо было помогать родителям жены, а та только год назад смогла вернуться учителем в школу. Поэтому он согласился на новую работу.

На колоноскопию его сагитировал безумного вида проктолог, которому, как выяснилось впоследствии, не хватало для диссертации осмотренных пациентов. А Алексей, вдобавок, так молодо выглядел, что на диспансеризации врач принял его за клерка, над которым, не грех, было поэкспериментировать.

- Поясница побаливает? Живот набухает, запоры мучают? Хоть иногда? – орал без умолку проктолог. Дверь в его кабинет была открыта, по коридору поликлиники ходили люди, – будем делать колоноскопию!

И сделали. Полип оказался размером больше установленной нормы. Все врачи, причастные к истории болезни Сапрыкина, напряглись. С биопсией не шутят, но в таких случаях ЦКБ и поликлиника тут же прикрывались именами заслуженных академиков... Как они скажут, так и будет, хотя у Алексея срывался отпуск на юг. Ему забронировали "люкс" в только что достроенном корпусе пансионата под Ялтой. Они с женой поделили семейные проблемы так: та со старшим сыном остается в столице, сдают экзамены в университет, Алексей с младшим - едут на юг, на 24 дня. Он чувствовал себя неуютно от такого решения, но спорить с женой не стал: в конце концов, ему тоже отдохнуть не мешает. Тем более, в старшем сыне он был уверен, тот готовился к экзаменам в вуз с девятого класса, надежно.

И вот этот эпизод: анализы должны быть готовы только через 7-10 дней. Но Алексей впервые почувствовал страх, говорил себе: "Рано, господи, так рано... Ведь даже отец дотянул с похожей болезнью до 50 лет. Почему, почему именно на меня может пасть такой выбор?"

Он плохо спал, механически ездил на работу, заходил к коллегам, которые каждый раз задавали один и тот же вопрос: "Пронесло?" Алексей Иванович не раз хотел ответить кое-что "весёленькое" на этот счёт, но понимал: реакции на юмор не последует, слово "рак" боялись произносить и в поликлиниках, и в коллективах.

На работу ему позвонил замглавврача, женщина со странностями, долго и аппетитно, с цитатами рассказывала о гистологии, потом, путаясь в терминах, замолкала, подолгу дышала в трубку. Алексей не выдержал, спросил первым:

- Что, плохо?

- Типун вам, тьфу-тьфу, сто раз! Полип – тоже опухоль, но у вас... не злокачественная.

- Будем жить, - сказал Алексей и бросил трубку правительственной связи, по которой с ним разговаривал медик. Он встал, подошел к двери, сказал секретарю в приёмной:

- Меня нет... Ни для кого.

Закрыл входную дверь на ключ, из бара вытащил необычной формы бутылку с этикеткой "Наполеон", привезенную его другом - знаменитым режиссёром - с кинофестиваля в Каннах, налил почти полный фужер на низкой ножке и сел с бокалом за рабочий стол. Пил медленно, маленькими глоточками прекрасный коньяк и шепотом повторял:

- Господи, тысячу раз прости меня грешного за одно слово к тебе: "Спасибо"...

Он был крещённым человеком, его мама, уборщица, крестила всех четверых детей, не боясь последствий со стороны властей: что возьмёшь с полуграмотной женщины. Дети вырастали, становились известными людьми в своих сферах деятельности и никогда не скрывали принадлежности и к богу, и к церкви. Тем более, сейчас, в смутное время перестройки, когда каждый популист-политик раньше любого батюшки бежал на службу в приход. Но именно сегодня Алексей впервые нарушил запрет, установленный для себя: не выпивать во время работы и не упоминать имя господа всуе. Он залпом допил фужер коньяка.
***

Академик из медакадемии при личной встрече спокойно отреагировал на его поездку на юг, посоветовал поменьше лезть на солнцепёк.

Замглавврача передернуло:

- Вы балуете их, Федор Федорович. Только под вашу личную ответственность...

- А что, у вас тоже есть ответственность? - спросил академик, – отпустите его сама, ну?

Пауза затягивалась. Наконец, женщина промямлила:

- Где уж нам, уж, мы люди маленькие...

- А я исхожу их двух факторов: молодой человек – здоров, хочет отдохнуть. Операцию же сделаем осенью, под воспоминания о бурно проведенном лете... Или под вой осеннего ветра, как вам будет угодно?

Пожал Алексею руку, пожелав хорошего отдыха.

Им с сыном, длинным и нескладным двенадцатилетним подростком, был выделен люксовый номер. Поражало все: зеркальные бесшумные лифты, три комнаты с мини-кухней и вместительным холодильником, забитым фруктами, мясными нарезками и копчёностями, соком и минеральной водой, даже то, что вместо крыши на корпусе - стеклянный купол. "Как в отеле "Гавана Либре", - пошутил Алексей Иванович, поработавший несколько времени на Кубе. "Расскажешь? Заметано!" - обрушился на него сын. Отец согласился, хотя взамен попросил его, как приличного астронома с собственным домашним телескопом, рассказать о таких ярких и близких на южном небосклоне звездах, которые прекрасно видны со смотровой площадки.

Небо Алексей любил всегда: и когда на рыбалке валился от усталости в приречную осоку и долго-долго смотрел в чистую голубизну над головой, и когда сидел на снежном насте пика Ленина на Памире и видел, как узкие седые полосы на нереальной высоте, пересекаясь и сливаясь в темные нагромождения, хватаются за вершины соседних гор, предупреждая о надвигающейся опасности. Тогда пришлось пережить тяжёлые часы снежной бури, но выдержки и мастерства и у него, и у других альпинистов хватило, чтобы выстоять и добраться до лагеря на перевале.

Они отлично устроились в пансионате с сыном - Андреем, но тот постоянно жалел, что с ними нет мамы и старшего брата, Евгения. Вся семья кроме традиционной "хрущобы", вытянутой вверх на двенадцать этажей, ничего подобного не видела в своей жизни. Подросли дети, сын сдаёт экзамены в институт, а отец всё также работает по ночам на семиметровой кухне, здесь же он защитил и кандидатскую диссертацию, как журналист - международник.

В номере пансионата ежедневно меняли фрукты в хрустальной вазе, стоящей в середине настоящего дубового стола, покрытого тончайшей льняной скатертью, обрамленной вологодскими кружевами. Дорогое марочное вино хранилось в баре высокой, нестандартных размеров, стенки. На веранде, выходящей на море, до которого - рукой подать, размещался диван с гнутыми ножками и подлокотниками и кофейный столик с тремя складными стульями. Две двери в центральной комнате вели в спальни, в каждой - своя ванная комната, сверкающая уральскими самоцветами и замысловатой сантехникой. "В нашем управделами появились обожатели роскоши", - подумал Алексей Иванович.

Сын сразу же объявил, что будет спать на веранде.

- У нас четвертый этаж, высоко, не вижу никаких преимуществ от такого решения, - улыбнулся отец, глядя на него.

- Жаль, что четвертый: приходил и уходил бы, не тревожа тебя... - сказал тот.

- Ты уж, пожалуйста, тревожь лучше меня, чем охрану на входе. Ладно?

На том и порешили.

За большущим семейным столом в пищеблоке пансионата Алексей поздоровался персонально с двумя знакомыми членами Центральной избирательной комиссии и своим земляком, замзаведующего одного из отделов. Он непроизвольно напрягся: часть обедающих ушла за деликатесами на шведский стол и было не понятно, кто с кем и как сидят. Выручил земляк, предложил сесть напротив него. В руках у того появилась фляга, хрустальная, наполовину заполненная коричневатой жидкостью. Сказал:

- Давай, пока нет баб: с приездом и за отдых. А прописку сделаешь вечером...

Алексей Иванович кивком поприветствовал всех сидящих за столом и одним махом выпил содержимое рюмки. Это была домашняя можжевеловая настойка. Все дружно рассмеялись. Оказывается, настойка входила в рацион обеденного меню для взрослых, не надо было спешить, выпивать одним глотком целую рюмку, похожую на фужер без ножки. Но реакция мужчин - добрая: "Наш человек, может!"

Сын принес большое блюдо с овощами и фруктами, сел рядом с отцом.

- Ваше чадо? – неслось со всех сторон.

- Да, уже двенадцать лет моё, - отшучивался Алексей.

- Хорош, баскетболистом будет!

- Чемпионом по сну...

Вдруг сзади к Алексею кто-то наклонился, он, повернув голову, увидел официанта:

- Рюмочку коньяку выпьете?

Замотал головой, ему хотелось сказать вслух, что за столом дети, неудобно. Но все загалдели, стали поднимать свои рюмки:

- Товарищи, товарищи, - начал его сосед, - по праву земляка хочу предложить тост. У нас появился новичок – Алексей Иванович, подчеркиваю, без супруги. За нового члена команды преферансистов. Ужин сегодня – за ним!

Больше тостов не последовало, все громко разговаривали, ели, менялись тарелки, блюда. Земляк еще пару раз подливал себе из фляги, но к Алексею больше не приставал. На послеобеденный сон двинулись всей толпой, условившись встретиться на пляже через полтора часа.

Потом купались на закрытом от посторонних глаз пляже: дети ныряли в море с масками и в ластах под присмотром двух аквалангистов. У сына плохо получалось с выдохом через трубку, он нервничал, отталкивал отца, пытавшегося ему помочь, бросил в сердцах:

- Па, отстань, ты пьяный...

Алексей остолбенел, это произошло впервые. Он отошел к синему брезентовому тенту, присел в тенёчке, взял книгу, попытался сделать вид, что начал увлеченно читать. "Боже-боже, так недолго и сына потерять, - думал он, - если пить с обеда, то ничего удивительного, к вечеру точно забудешь, с кем приехал отдыхать. Надо сделать выводы".
***

К ужину он заволновался: что здесь подразумевают под словом "прописка"? Решил поговорить с коллегой из соседнего отдела, стройным, подтянутым мужчиной пенсионного возраста.

- Лёша, друг мой любезный! Первое: сплавь сына на вечер. Пусть проведёт ночь у твоих друзей на нижней веранде. Потом вызови главного администратора пансионата и скажи, чтобы накрыли у тебя в номере ужин на столько–то персон. А персон, по моим подсчетам, будет не менее двадцати... Да знают они всё! Скажи, что ты хорошо заплатишь им за любую вкусную инициативу. А поскольку ты коллега еще молодой, вот тебе деньжат на пропитание. Бери-бери, потом, когда-нибудь, отдашь. Я, молодой человек, работаю здесь около тридцати лет, двадцать три года руковожу отделом. Поверь, у меня все есть…

Сына Алексей передал своему сотруднику-консультанту, живущему с тремя маленькими детьми в коттедже почти на пляже. Затем вызвал машину, съездил в город, купил самого лучшего, по местным меркам, вина. Коньяк, водка, виски были в любом количестве в баре пансионата. Настал вечер. В столовой делали приборку, летний кинотеатр старался перекричать цикад, разлившихся в воздухе, кажется, от земли до самого неба, черного, ярко подсвеченного крупными южными звездами. Он набрал номер домашнего телефона, жена нервничала: сын – в панике, экзамены на носу, а он все даты по истории забыл. Алексею хотелось рассказать о потрясающем ночном небе, море, коллегах, которые любезно согласились придти к нему на вечер. Но ему вдруг стало стыдно оттого, что он отправил сына к чужим людям и вообще торчит здесь, на юге, когда всё семейное решается в другом месте. Он вдруг сказал жене:

- Хочешь, мы завтра прилетим?

- Нет, конечно, - сказала Наталья, ставшая ему женой почти двадцать лет назад, но так и не понявшая сегодня до конца, чем занимается её муж, - мне и без вас хлопот хватает. Отдыхайте...

Алексей постарался успокоить её, пообещал договориться с известным профессором - историком, сын подъедет к нему на консультацию. И, наконец, впервые сказал: с ректором университета встречался его старый товарищ из министерства образования.

- Всё будет хорошо. Я очень скучаю и люблю тебя...

Трубку на рычаг он положил первым.

Глава - 2

В дверь номера постучали, Алексей пошёл открывать. Он всё ещё находился под впечатлением разговора с женой. В дверях стоял пенсионер, инструктировавший по банкету, с женщиной раза в три по возрасту моложе его. Познакомились, но Алексей тут же забыл, как её звали: Вика, Анжелика... Сразу начал встречать новых гостей. Ахнул, увидев, наконец, во что одеты женщины. "Боже, зачем они возят на юг такие платья, украшения?", - думал, мило улыбаясь и здороваясь. Очередная дама была женой замминистра, она светилась лицом, давая понять, как ей хорошо рядом с молодым Алексеем. А он настолько испугался её, что невольно произнес:

- Господи, какая же вы вся русская с этой прекрасной русой косой и красотой...

- Вот так, Семён, мне еще никто не говорил, - обернулась женщина к богатырю, стоящему за ней, с бордовой тыквой вместо головы на огромных покатых плечах.

- Мы не по-еты, мы металл варим... Семён Семёныч Кавун, - представился богатырь, щадяще пожав руку Алексея. Видимо, ему тоже понравился неожиданный вздох в сторону жены.

Всего собралось, действительно, человек двадцать. Здесь были не только отдыхающие мужья-жены, появилась чья-то красавица-племянница, за ней - несколько подруг отдыхающих столоначальников, приехала в пансионат и обещала зайти, по случаю, на вечеринку, жена одного из руководителей республики... Её-то уж точно не знал Алексей и не приглашал в гости. Об этом сообщил вездесущий земляк, который отвел друга на балкон и показал вниз: на желтом фоне горящих фонарей черной птицей с хромированным клювом выделялась "Чайка".

- И всё в вашу честь, - сказал он, ёрничая, – она наблюдала за тобой на пляже... Не забудь: итак она звалась Татьяной…

- Что ты мелешь? Какая Татьяна? Ка-кая!? - почти вскрикнул Алексей.

- Татьяна Сергеевна Песорина, жена зама главы республики по социальным вопросам и здравоохранению, кстати, он единственный зам - член ЦК и депутат Верховного Совета, академик Большой и Медицинской академий, светило нейрохирургии, все талдычат: не сегодня - завтра займёт пост союзного министра здравоохранения, а то и зампредсовмина СССР...

- Подожди, Сева, не тараторь, - Алексей чувствовал, как ноги становятся ватными, почти перестали держать его вес, - повтори ещё раз: Татьяна Песорина? Откуда она здесь?

- Знаю, наверное, мало, не дорос до информации... Но вот что муссировалось ещё до твоего приезда: главврач ждал её приезда с дочкой, студенткой университета, позавчера, но что-то не сложилось. Но она здесь, что означает: это - выше приезда любого местного начальства. Надеюсь, тебе понятно? Кстати, а что ты так возбудился, ты знаешь её?

- Что тебе сказать, старина? Фамилия из моей далёкой юности. Я учился в университете с Татьяной Лариной, которая потом стала Песориной... Но, впрочем, это никак не стыкуется с нашим случаем, сегодняшним, хотя она и выходила замуж за генерала медицинской службы.

- Ни себе хрена... - среагировал земляк Алексея, - я вспомнил: председателем нашего облисполкома был когда-то Сергей Фёдорович Ларин, отличный строитель, ГРЭС нашу построил, потом стал первым замом, а вскоре и председателем Госстороя... Неужели и туда ведут нити твоего знакомства?

- Господи, ну, откуда мне знать?! - взмолился Алексей, - я больше двадцати лет ничего не слышал об этой семье. Ни-че-го...

- Лёшк, доверься, я щас всё разузнаю, примчусь, доложу... - и он бросился к двери. Та открылась раньше, чем он добежал до неё: в проёме стоял главврач пансионата, улыбался Алексею, отойдя в сторону, пропустил какую-то женщину. Заговорил неестественным высоким голосом:

- Дорогой Алексей Иваныч, позвольте вам представить нашу драгоценную гостью, Татьяну Сергеевну Песорину! - повернулся к ней всем туловищем, улыбаясь, продолжил, - она приняла наше приглашение и в честь вашего приезда пришла вместе с дочкой - Ольгой, студенткой университета.

Алексей сначала не мог понять, узнал ли он эту сорокалетнюю женщину, которую когда-то любил и не мог дня прожить без неё. То же продолговатое лицо, но обрамлённое крыльями прямых волос не соломенного цвета, как когда-то, а смоляных, будто воронье крыло, те же прямой нос и тонкие розовые губы, светло-зелёные глаза. Длинные ресницы несколько скрывали их блеск и таящуюся лёгкую усмешку. Но вопрос во взгляде оставался: "Узнает или нет, друг юности далёкой?" Из-за плеча мамы выглядывала головка со светло-льняной копной волос, лицо юное, свежее: его хозяйка была похожа на смущённую десятиклассницу, пожаловавшую в гости к чужому мужчине.

- Здравствуйте, Алексей Иванович, - несколько замедленно, выговаривая почти каждую букву, сказала Татьяна, - вот моя дочь, Ольга, помните бабушку Олю, в честь неё названа. Познакомьтесь... А мужа и папу мы оставили в Киеве: приедет, может быть, на недельку, но уже прямо в Мухалатку, на дачу... Вы один?

Алексей молчал, не мог выговорить ни слова, боялся: или заплачет, или закашляется от спазма в горле. Его растерянный вид сильно напугал главврача, тот решил взять инициативу в свои руки:

- Видим, видим, подготовились: и стол накрыли, и тамаду заказали... Чем нас порадует массовик-затейник?

- Устроим, как шутил Василий Макарович Шукшин, маленький бордельеро... Я - Сергей, сменный администратор. Положитесь на меня: скушно не будет.

- Голубок, ты наш, Сергей-администратор! Откуда вас выкапывают? - начал повышать голос начальник, - иди и проветрись... А мы, слава богу, и без тебя обойдёмся. Я прав, Алексей Иваныч? Нашу дорогую Татьяну Сергеевну и хозяина номера прошу сесть во главе стола. А дочку вашу, Оленьку, я беру под личную опеку...

- Конечно, спасибо, Юлий Соломонович, ваша оговорка по Фрейду, может, и приятна, - сказала, чуточку переигрывая, женщина, - но у моей дочери есть отец...

Все дружно и громко рассмеялись, начали самостоятельно рассаживаться за раздвинутый до невероятных размеров стол. В дверь ворвался, видимо, замглавврача по хозчасти, склонился над ухом сурового начальника, зашептал: "Других нет, без спецобразования, к сожалению... Но здесь все готово: вино, закуски, всё-всё есть... Обслуживаться будете сами, чтобы вам не мешали? Или парочку официантов прислать?" Главврач буркнул: "Обойдёмся..." Человек круто развернулся на каблуках, но, встретившись с Алексеем взглядом, успел сказать:

- Приятного вечера, мы на расстоянии вытянутой руки, в коридоре...

Вино наливали сами, Алексей выбрал "Брют" из винных погребов князя Голицына в Новом Свете, довольно легко открыл бутылку, наполнил фужер Татьяне, расположившейся слева от него, себе в рюмку плеснул янтарного армянского коньяка. Наклонился к женщине, сказал:

- Я будто во сне... Ничего не соображаю. Как ты здесь, почему ничего не сказала? Я бы младшего сына не прятал, познакомил с вами...

- Решил похолостяковать, извини за пошлость, без жены? Я за вами ещё с обеда наблюдаю, на пляже, но подходить не стала, знала, что вечером у тебя устроят вечеринку, а на неё здесь приглашения не надо... - она улыбнулась такой неестественной белизной ровных влажных зубов, что Алексей невольно сглотнул слюну. В глубоком вырезе платья из тончайшего белого шелка почти полностью виднелись обе груди, несколько даже великоватые по размеру для ее некрупных смуглых плеч. Татьяна ещё ближе подвинулась к Алексею, в носу у него защекотало, словно от мартовской прохлады, когда в природе еще не весна, но уже и не зима. "Вот эти духи, как тогда: "Быть может", - думал он, - и привкус миндаля с горьковатым ментолом. Но это уже сигареты, значит, она курит?"

Голова слегла закружилась, когда он вдруг почувствовал, что она ещё любит его. Любит... Но от этой мысли ему не стало радостно, она не возбудила его. Он – испугался. За себя, за жену, за детей. Татьяна что-то поняла, невольно отодвинулась от Алексея, повернулась к нему боком, закрыв почти голую грудь. А он вдруг встал, желая выйти из-за стола.

- Рано, рано хозяину вставать, - загалдели все, - его тост последний...

Снова сел на стул, налил полную рюмку коньяка, выпил, стал искать сигареты: так вдруг захотелось курить. Но все пили, смеялись, говорили тосты, снова пили, не обращая на Алексея никакого внимания. Он успокоился, когда хмель разлился по телу, смотрел на собравшихся за столом, удивлялся: большая половина присутствующих еще не успела выучить его имя-отчество, а шпарят уже, какой он, сякой он, хороший да пригожий. Видимо, от страха за ситуацию с Татьяной он чуточку потерял контроль над выпивкой. Когда понял, что тяжелеет, снова встал, вышел на балкон. И вот опять почувствовал запах знакомых духов. Не оборачиваясь, сказал:

- Ты здесь, Татьяна? - молчание длилось долго. Потом донеслось:

- Да...

- Зачем ты здесь, зачем мучаешь нас обоих? – Алексей повернулся к ней, его лицо оказался рядом с её губами. Он ощутил горячие пальцы на своих губах.

- Мой номер под твоим, на третьем этаже. Там никого нет, дочь ушла на море, у них ночные купания до рассвета...

Что почувствовал Алексей в эту минуту? Вспомнился запах юной Татьяны? Нет, это был уже не робкий весенний цвет. На него мощно, неотвратимо шли волны совсем других запахов, сильных, с примесью выжженной на солнце полыни и почему-то муксуна. Он не смог заставить себя не только обнять женщину, но даже приблизиться к её лицу. Она развернулась и пошла к дверям. Юлий Соломонович будто ждал этого момента, вскочил из-за стола, подхватил Татьяну под руку, вывел из дверей.

Спустя несколько минут на улицу побрёл и Алексей. Возле "Чайки" стояли двое молодых людей, видимо, охрана Татьяны. Он понимал: вот сейчас наступил момент истины. Он должен отдышаться и поехать на лифте назад. Если нажмёт на кнопку третьего этажа, то предаст семью. "Тьфу, чёрт, как пошло, - подумал он, - просто проведёт время с очень красивой женщиной, которую он когда-то любил. Лю-бил, ког-да-то. Ведь все итак знают, что она приехала ко мне..."

И все-таки в лифте он нажал кнопку с цифрой четыре. "Так будет правильно", - сказал почти вслух. На четвертом этаже двери открылись, в кабину вошла Татьяна. Она нажала кнопку с цифрой три, и через секунду они оказались в холле. Номер у неё был в два раза больше, чем у Алексея. Всё сверкало зеркалами, она шла по комнатам и везде выключала свет.

Женщина резко повернулась, стояла, дожидаясь идущего за ней Алексея. Руки обхватили его виски, будто она боялась, что он тряхнёт головой, вырвется и убежит. Сказала с едва заметной хрипотцой:

- Мне ничего не надо от тебя... Даже слов не говори, я все знаю. Живи с семьей, детьми, но иногда приезжай ко мне, иногда встречай меня в Москве. Я всё устрою...

Алексей понял, что бессилен что-либо изменить: все эти годы он продолжал любить Татьяну.

Глава-3

После службы в армии Алексей решил год отучиться в университете, встать на ноги, догнать третьекурсников. Он забыл о Татьяне, вернее, так бы лучше сказать: заставил себя забыть о ней. И чтобы скрепить твёрдое мужское решение, вскоре женился на юной студентке с русыми косами, круглым личиком, слегка курносой. Почему обратил на нее внимание? Из-за сплетен. В институте все верили: Наталью совратил сын крупного чиновника - путейца, у которого имелся личный железнодорожный вагон, а также двухэтажный коттедж. Совпадение по сплетням было только одно: две студентки - землячки, действительно, поехали в машине сына хозяйственника на каникулы, по пути они должны были выйти в своём посёлке, но домой не пришли.

Не появились они и на второй день. Через друзей в МВД родители Натальи подняла такую бучу, что перепуганный чиновник лично привез девушек в семьи. Некоторые подробности истории стали известны только после каникул, когда в начале сентября новоиспечённые второкурсники собрались на маленький сабантуй. Подвыпившие девушки обсуждали пикантное происшествие. Натальи в компании не было. Её землячка, яркая брюнетка с развитым телом, хохоча и жеманничая, порциями выдавала кое-какие подробности "загула" на шикарной даче на озере. То, что у нее концы с концами не сходятся, заметили все – и трезвые, и пьяные. Но молчали, хихикали над Натальей-тихоней.

Алексею не нравилась эта история изначально: в отсутствии человека, тем более, девушки... "Кошмар какой-то, - думал он, - на фига, я припёрся к салагам..." Он в очередной раз пошёл покурить на лестничную площадку общежития, брюнетка, явно захмелев, шла рядом. Пару раз оперлась на его руку, поглядывала из-под чёлки на высокого, крепкого, с большими серыми глазами третьекурсника. Он что-то пустяшное сказал ей, та с желанием включилась в разговор, попросила вторую сигарету.

- Ты в норме? – спросил Алексей, - а что случилось с вами перед каникулами?

Брюнетка заговорила без желания:

- Один сопляк увез нас на озеро, увлеклась я, забыла, что со мной девочка – несмышлёныш, и два дня пролетели, как один миг... В итоге – скандал. Мне–то ничего, предки привыкли к моим закидонам. А вот с Наташкой – беда. Она стала словно заморожённая, оцепенела, что ли. И что я ни говорю, ни объясняю, что с ней ничего не произошло, она не хочет ни слышать, ни понимать...

Так к Алексею пришла информация о студентке из маленького посёлка. Он видел Наталью в буфете, на вечерах с танцами, в раздевалках, но они не здоровались, не были знакомы. Но составил для себя портрет девочки - мышки с недоразвитой грудью, миниатюрными руками, курносым носиком и при этом с огромными и невероятно добрыми лучистыми янтарём глазами. И даже с некоторым восхищением выделил: у неё прекрасно развиты ноги. Парень удивлялся, как это детское до пояса тело может сосуществовать с бёдрами зрелой женщины.

Бежали дни, накануне октябрьских праздников Лёша попал в компанию, где за столом прямо перед ним сидела Наталья. "Боже, - подумал он, - до чего же она девочка, просто подросток, если не смотреть под стол..." Справа от него уселся студент с выразительной кличкой Битюг, грубый и сильный самец из моряков-подводников, который пил спирт, не разбавляя водой. Слово за слово, разговорились, тот увидел, что парень пару раз задержал взгляд на Наталье, сказал, ухмыляясь:

- На даче у Крикуна хором ее поимели. А она еще и подмахивала. Хочешь? – он всем своим видом выразил полное расположение к соседу, – бери. А то я займусь...

Наталья бросила взгляд на Алексея и, встретившись с его глазами, сразу опустила голову, посидела так минуту, встала и пошла к выходу. Битюг не видел этой сцены, с кем-то говорил, забыв о соседе. А тот потерял на минуту покой: что это с девчонкой, неужели слышала этого кретина? Он вдруг против своей воли стал продираться сквозь часто расставленные стулья и табуретки к выходу и, не понимая, что будет делать дальше, пошел за ней. Она свернула в холл, подошла к окну и закрылась ладонями, худые плечики вздрагивали. Он не мог вынести этой картины, отжал её ладошки от лица и вложил в них клетчатый платок, пахнущий одеколоном "Шипр".

- Не надо, - тихо, тише шёпота, сказала девушка, – извините, я забыла платок. Сейчас пройдёт…

- Что вы! Не надо так реагировать... - Лёша понял, она слышала Битюга, - это ваша дело, ваша жизнь. Она никого не касается.

- Она касается меня, родителей... Надо уходить, больше я не вынесу этого.

Алексей неосознанно взял лицо девушки в руки, поднял чуточку вверх подбородок и стал осторожно целовать лоб, глаза, потухшие, но до сих пор излучающие тепло. Маленький носик покраснел, разбух, губы - солёные, невероятно сочные и податливые. Они слабо ответили, чуточку обожгли его, потом слегка раздвинулись, пропустили язык мужчины. Закрыв глаза, она словно утонула в его объятиях. Это опьянение длилось несколько минут.

- Идём отсюда, - хриплым голосом сказал он, – я провожу вас. Меня зовут Алексей...

- Я знаю... Вас все знают.

- Что мне с вами делать?

- Я дойду сама...

- Господи, вам сколько лет-то?

- Девятнадцатый...

Он ничего не мог с собой поделать: снова и снова целовал её лицо, видел и чувствовал, как у неё замирает и останавливается дыхание. Они, словно во сне, добрели до комнаты, она открыла дверь, вошла первая и сразу сказала:

- Мне завтра сдавать коллоквиум... Спасибо, что проводили.

- Мы пойдём гулять, - сказал он и, незаметно для обоих, перешёл на "ты", - всё равно бы час-два ты убила на этих посиделках. Поедим. Точно, идём в кафе.

- Смешной вы... Над вами будут смеяться, - опять едва слышно сказала Наталья, улыбнулась.

Он снова прижал её к себе, стараясь обнять так, чтобы не оставалось ни сантиметра незащищенного пространства. Его руки неожиданно упали на ягодицы девушки. Она молчала, не отпрянула, только заметно напряглась. "Боже, я пропал, - подумал парень, – как они хороши".

Он посмотрел ей в глаза: там не было ни страсти, ни огня, ни испуга. Лишь какая-то мольба.

- Ты этого хочешь? – спросил Алексей, испугавшись своего голоса.

- Пусть будешь ты... Не жалей меня, это неприятно. Так будет, по крайней мере, честно.

...Лицо Натальи исказилось от боли, она широко раскрытыми глазами смотрела на парня.
- А как же сплетни, дача на озере, эти козлы? Ты же девчонка! - выпалил Алексей.

- Кому и что надо доказывать? Вот, тебе да, для меня важно. Хотя, наверное, и это ни к чему...

Алексей подложил руку ей под голову, развернул к себе и стал целовать половину лица: краешки губ, щёку, нос, лоб. Он приговаривал:

- Всё нормально, Нат. У нас всё еще впереди...
***

Натальи рядом не оказалось, спальня сыновей, двух школьников, пустовала: родители жены оставили их у себя на выходные дни. Алексей Иванович поправил пижаму, стал спускаться с лестницы казённой двухэтажной дачи. На кухне у плиты стояла жена. Он подошёл незаметно, обнял её за талию, прижался губами к шее.

- Ты зачем встал? Ты не понял до конца, что с сердцем шутить нельзя? - сказала она, не поворачивая головы.

- Меня увезут в больницу... - жена резко повернулась, оборвала его на полуслове, зажав рот ладошкой.

Алексей засмотрелся на Наталью: смуглая после летнего загара кожа, немного обветренная на скулах, глаза с возрастом стали уже, выразительнее, что-то монгольское пробивалось в их удлинённости, будто они понемногу уходят к височным долям, к маленьким тонким раковинам ушей. Янтарное тепло, струившееся из глаз, оставалось неизменным.

Он обнял Наталью, стал целовать глаза, губы, гладить плечи, спину, опускаясь рукой все ниже. Он чувствовал, как она дрожит, прильнув к нему, голову подняла, смотрит в глаза, шепчет:

- Да, больница будет... Мы дали согласие на госпитализацию.

- Я так тебя люблю, что плакать хочется, - через какое-то время сказал он.

- И я тоже... - как эхо повторила она, - я так волнуюсь, места себе не нахожу. Но пора в душ! Тебя надо собрать в больницу. Надо всё проверить в стационаре... Так нельзя больше жить: по четырнадцать часов работать, у тебя же пять заместителей, а ты везде сам, сам...

- Что тут сказать: мы с тобой знали, на что шли. Я - ответсекретарь крупнейшей газеты, миллионы читателей и подписчиков: не убежишь, не спрячешься...

- Но сердце, к несчастью - одно! - Наталья буквально затолкала его в ванную комнату.

Он устроился под душем, вода освежила, почувствовал прилив новых сил. Но небольшая тяжесть в груди оставалась, почему-то не отступала, не проходило першение в горле. Обычно такое состояние исчезало в течение двух-трёх минут. Он насухо, специально не спеша, вытерся полотенцем, причесался. Халат запахнул, не подвязывая поясом.

- Вот возьми спортивный костюм, - сказала жена, складывая какое-то белье, рубашки, трусы, носки в объёмную сумку, – мыло, бритвенный прибор, книгу положишь сам... Я должна ещё покормить тебя.

Ему показалось, что до жены только сейчас дошло: к ним специально, чтобы дети не переживали, в выходной день едет "скорая", его увезут в больницу на обследование. Она выпрямилась, опустила руки, ресницы её задрожали.

- Ма, ну, полно, - успокаивал он, – береги себя, держитесь с ребятами. А я всё выдержу ради вас. Стенокардия - ещё не приговор.

Присел на край широкого дивана, распахнул халат, упёрся руками в мягкое поролоновое покрытие, сказал:

- Наташа, мне что-то плохо... - он молча показал глазами на середину груди, в то место, где накапливалась глупая боль.

- Щас, минутку, я принесу нитроглицерин...

Алексей, продолжая сидеть на диване, надел новые трусы, футболку, аккуратно, чтобы не дёргать себя, влез в просторный тренировочный костюм, но на носки сил не хватило. Он повалился на спину, отталкиваясь пятками, стал потихоньку ползти наискосок к валику.

- У тебя раньше не было такого? – спросила жена, входя в комнату. Она достала из кармана белый с красными боками флакончик, заставила мужа открыть рот и брызнула жидкостью прямо под язык.

...Алексей видит большую комнату со стенами, уходящими в никуда, с развешенными на верёвках простынями, с кроватью, застеленной огромной, как парашют, белой шёлковой тканью. На подушке лежит голова маленького человечка, его левая рука покоится на сердце, правая – приютилась на краю кровати. Алексей приближается к его лицу, оно становится большим, красивым, с прямым носом, ровными пепельными губами, резко обозначенными залысинами на фоне иссиня-черных волос.

- Папа, папка, - шепчет Алексей, - ты умер... Я никогда не помнил твоего лица.

Отец улыбался своими серыми глазами, нежность лучилась из них так сильно, что мужчина заплакал:

- Почему серые глаза, па-па? - всхлипывал он, словно мальчик, – почему молчишь? Ты меня ждёшь? Скажи мне, как там? А мальчики мои, как они будут? Хватит того, что я без тебя всю жизнь... Мне нельзя туда, пап.

Отец стал уменьшаться, и теперь уже улыбались не только глаза, пепельные губы раскрылись в улыбке. Он уплывал на огромном шёлковом парашюте. Рука его, лежащая на груди, дернулась, сползла вниз. Отец что-то говорил, но слов сын не разобрал.

...Наталье показалось, что раздались два гудка, она заметалась по комнате. Алексей тихо, с закрытыми глазами, лежал на спине. "Надо встретить "скорую", - думала она, - врач уже во дворе..."

Глава-4

Алексей по освещённой дорожке шёл к морю, цикады стрекотали, не переставая, хотя время перевалило за полночь, огромная ярко-оранжевая луна будто уселась на вышку спасательной станции. Он думал о Наталье, вдруг вспомнил именно эту госпитализацию в кардиологию, когда ему поставили диагноз - стенокардия. Жена каждый день приезжала в палату, старалась шутить с соседом мужа, известным писателем-фронтовиком, у которого случился второй инфаркт. Валерий Саввич, оставивший пост главного редактора журнала несколько лет назад, специально просил Наталью медленно выговорить его последний диагноз: "Интрамуральный инфаркт миокарда". Острил:

- Право, пока выговоришь, вставная челюсть выпадет. И ничего: живу... А ваш тунеядец с какой-то стенокардией не может справиться? А вы знаете, Наташа, мой друг, довольно известный журналист, перенёс аж четыре инфаркта... А до того всю войну прошёл, дважды был ранен. Сейчас в Грузию уехал, там, на минеральных источниках, чувствует себя спокойнее. Но с четырьмя инфарктами, однако...

"Как жить дальше? - замедлил шаг Алексей, хотя в просвете стройных пальм уже видел цветные бакены на море. У летнего кинотеатра сел на широкую удобную скамейку, опять подумал о семье, - уже двадцать лет мы вместе с Наташей, я люблю её и всё отдам за моих мальчиков..." - он старался не вспоминать имени Татьяны, хотя бы сейчас, прямо по горячим следам их встречи в номере пансионата. Лёжа на широкой кровати, она говорила о безграничном уважении к мужу, о том, как постепенно полюбила его, как удобно и комфортно с ним жить, как тяжело ей дались роды дочери и что спасло её чудо, поскольку тазобедренные кости готовы были рассыпаться будто в сломанной модели скелета человека... И вот главное: она уже ничего не хотела бы менять в своей жизни. Алексей сидел в кресле, успевший одеться и закурить сигарету с ментолом, лежавшую в пачке на маленьком столике. Он кожей ощущал, что намертво зажат в какой-то неестественной ситуации: мечтал о минуте, когда любимая женщина станет твоей, получил её, а счастья не пришло.

Понял, что Татьяна пересказывает ему то давнее письмо, которое прислала в армию и которое он знал практически наизусть. Слушал, не перебивая, вспоминал свою жизнь: "Что сейчас говорить: сколько горя и страданий я пережил, думал, умру, не смогу не только жить, даже дышать, - Алексей чувствовал, как уходит притяжение к этой женщине, как за время их свидания оно сгорает, словно костёр обречённо затухает на пепельных углях, - кто меня, мальчишку, спас тогда? Мама, газета, армейский театр, которому я изменил, потому что нельзя быть немножко беременным сценой... Осталась только газета", - и он точно знал, что это она поглотила все его сомнения и тревоги, укрепила честолюбие, заставила идти к творчеству и мастерству, к признанию читателей. "И это - не банальность, не пошлый пафос, я могу так говорить себе... - в этом он был убеждён на сто процентов, - и мне тоже уже ничего не надо менять, надо лишь признаться, что жизнь побежала на вторую половину, поздно начинать всё с чистого листа..."

- Ты уходишь? Лёшенька, побудь со мной, я чувствую, это - наша последняя ночь. Я всё понимаю: время не бросишь вспять, уже говорила, как жаль несбывшегося, как жаль... Прости, мой мальчик, моя первая любовь. Не пустила нас жизнь проскочить без остановки: от любви до счастливой семейной жизни, до детей и дальше, дальше... - она хотела заплакать, не получилось, попросила прикурить сигарету, затянулась глубоко, как заправский курильщик, и смотрела на Алексея опытным взглядом делового человека. После двух-трёх затяжек продолжила монолог:

- Видимо, к осени мужа переведут в столицу, по всем данным, он станет зампредсовмина. Ты понимаешь, насколько большая это должность? Ему будут нужны люди, своя команда, а это пять-семь министерств, которые он будет курировать, руководители аппаратов, управлений и целых отраслей. Ему надо помочь, и я говорила с ним о тебе... Не волнуйся, он не ревнует нас: всё-таки двадцать лет мы прожили с ним и, дай бог, каждому такой жизни. Ты подумай, если согласишься, я познакомлю вас. Ему нужен будет идеолог, человек, знающий печать, радио и телевидение... Ты понимаешь, какие перспективы могут открыться перед тобой? Вплоть до союзного министра...

- Как ты представляешь себе это? - Алексей перебил женщину, в его голосе почувствовалась жёсткость, - любовник его жены станет личным помощником в ранге министра? Интересная коллизия, очень... - он загасил окурок в пепельнице, потёр ладони, будто хотел очистить их от никотина.

- Твоё имя Константину назвал папа... Он помнит тебя, больше скажу: любит, как своего сына. Но что теперь говорить: я знала, что будет такой ответ, знала, но из любви к отцу не могла не сказать тебе об этом. Он обязательно спросит меня: говорила ли я с тобой. Скажу, что ты отказался... И даже обидел меня, - женщина уткнулась в подушку.

Ни слова не говоря, Алексей вышел в коридор, по лестнице поднялся к себе в номер, переоделся и буквально побежал к пляжу. С остановками на скамейках, с раздумьями и воспоминаниями о прошедших годах он, наконец, добрался до моря, сложил одежду на бетонный парапет, забрёл в тёплую, как парное молоко, воду и долго стоял, рассматривая разноцветные огни проходящих на горизонте больших судов. "Сейчас бы на пароход, - думал он, - сидеть в шезлонге, тихо-мирно дремать, зная, что утром ты проснёшься в Одессе, куда непременно прилетят твои самые родные и близкие люди", - он сделал несколько шагов, нырнул и долго плыл под водой, ощущая, как ему хочется отмыться от посторонних запахов, прикосновений, отпечатков следов - свидетелей былой страсти...
***

Утром, забрав у сослуживца сына, Алексей на дежурной машине пансионата объехал с ним почти все крымское побережье. Сын радовался возможности попутешествовать, не приставал с расспросами, не замечал, что происходит с отцом. Он плавал в дешевых пластмассовых ластах и маске, купленных по случаю с лотка, тащил каждый час отца на импровизированные пляжные базарчики, где поедал невероятное количество чебуреков, пирожков и восточных сладостей, опять нырял, резвясь в теплых прибрежных водах, как настоящее морское существо. Если бы он был взрослее и пристальнее пригляделся к отцу, то понял: с отцом что-то произошло. Если бы молодость знала...

К началу шестого часа после полудня жара спала, и водитель сказал:

- Пора выдвигаться, наступит темень, ехать будет непросто: горы, ущелья…

Поехали без сборов и раздумий, Алексей вдруг спросил сына:

- Хочешь, утром улетим домой?

Тот, на удивление, спокойно ответил:

- Что-то случилось?

- Слава богу, нет. Но они там одни. Экзамены, нервы… Наверняка, маме помощь нужна.

- Хорошо, - сказал сын, - давай позвоним маме и спросим.

- Давай, - согласился отец, зная наперёд: вряд ли будут звонить.

В машине сын прижался к руке Алексея Ивановича, быстро уснул, его голова сползла на ноги отцу. Тот плакал, слезы невольно текли по щекам, он дышал урывками, чтобы водитель не услышал его всхлипов. Все смешалось в душе Алексея, будто его память переместилась в спящего мальчика, будто это он безмятежно уснул на коленях своего, старого и больного, почти забытого, больше никогда не появлявшегося в зрительных образах, отца.

Но ему стало легче, сердце вдруг перестало сжиматься при каждом воспоминании о той, давней, почти забытой женщине. Он перестал бояться себя, раздвинул горизонт отцовского чувства настолько далеко, что затмил все сомнения о правильности или неправильности своих действий. Осталась одна большая любовь к сыновьям, а дальше цепочка достраивалась сама собой: любовь автоматически бежала к жене, родителям, к привычному укладу жизни, работе, старым друзьям. Ему показалось, что он, наконец, понял, как будет жить дальше, как поступит по приезде домой, как всё отдаст за одну минуту пережитого сейчас счастья. Оно наполнило мужчину настолько реально, ощутимо, что он почувствовал его кончиками пальцев, гладивших жесткие от солёной морской воды волосы младшего сына.

На ужин они, естественно, опоздали. Да их никто и не ждал: администратор знал, машина бронируется, как правило, на весь день. Домой они позвонили, но не для того, чтобы объявить о своем желании завтра приехать. Вопрос уже так не стоял. Хотя в конце разговора Алексей Иванович только для младшего сына спросил:

- Ну что, нам вернуться?

Ответ жены был таким же простым и суровым, как и в прошлый раз: ей со старшим сыном без них спокойнее. И что это за настроение, шумела она, хоть вы-то отдохните по-человечески и за них тоже.

Трубку взял сын, рассказывал взахлёб, волнуясь, что не успеет обо всем поведать матери: о путешествии, море, чебуреках, о папе, который очень скучает.

- А я нет, - сказал сын.

Видимо, жена спросила его о самочувствии, о том, скучает ли он. Алексей Иванович опять всей пятерней пошевелил волосы сына и опять горло у него перехватил спазм. Концовку разговора с женой он вынужден был скомкать. Но вопрос в трубке был задан:

- У вас все нормально? Ты скучаешь, да? – спросила жена с интонациями, знакомыми ему по их первым свиданиям. Он всегда чувствовал эти незабываемые нотки в голосе, время их не стирало даже после свадьбы.

- Я люблю тебя, жена моя, единственная женщина, люб-лю... И в отличие от сына сильно скучаю. Мне сейчас лучше быть дома, вместе с вами.

- Дело, надеюсь, поправимое. Ты нам с Женькой очень бы пригодился... А в отпуск съездим все вместе после экзаменов, хотя бы на две недельки.

Утром служебная машина пансионата увозила на первый рейс самолёта Алексея Ивановича, ещё не совсем проснувшегося сына, Андрея, большой чемодан на колёсиках и спортивную сумку "Олимпиада-80". Замглавврача по хозчасти спросил:

- Как оформить ваш отъезд?

- Вызов в Инстанцию, срочный! - завхоз юмора не понял, важно поднял к небу указательный палец, лицо расплылось в благоговейной улыбке.

Глава-5

Пятиэтажные из светло-жёлтого кирпича дома с одним подъездом и редко пока встречающимся домофоном, как на секретном объекте, стояли в линию на самой границе начинающегося лесного массива, поросшего мелким кустарником, вытолкнувшим, в конечном счёте, мощные сосны с красноватой крупной чешуёй и столетние ели за овраг и далее к извилистой речке, огибающей территорию обжитого посёлка, именуемого местными жителями "кремлёвским".

Слева от запасных ворот на охраняемой территории - густой лес и спуск к запруде, вытекающей ручейком в ту же речку, сноровистую, меняющую не только глубину в бочагах и на перекатах, но готовую по весне изменить и русло своего течения. Пришлось её укротить: на двух природных изгибах в берега вбили бетонные сваи, разлив получился широкий, здесь же и устраивают летнюю купальню для детей. Потом идут поля с клубникой, теплицы, где круглый год снимают собственные огурцы, помидоры, лук, салат, - всё необходимое для стола круглогодично проживающих здесь постояльцев.

Алексей Иванович назвал водителю "Волги" номер жилого корпуса и тот медленно поехал по асфальтированной дороге, чтобы показать детям и жене хозяина машины местное чудо: на запруде, по водной глади, демонстративно плавали две стаи зеркальных карпов по несколько килограммов каждый. Позади остался вместительный гостиничный комплекс со столовой и кинозалом, въехали на автостоянку жилого дома, построенного последним и не успевшего ещё потерять от дождей цвет бледного мандарина. Одетый в модные кроссовки и джинсы, купленные, по случаю, в загранкомандировке, Алексей Иванович вселялся с семьёй в стометровую с гаком квартиру. Он мог жить здесь круглый год, персональная машина привозила и увозила на работу, плюс два раза в день, утром и вечером - ездили автобусы.

- Прибыли, - сказал Стас - водитель, разговорчивый парень, - я помогу с разгрузкой. А вы идите открывайте квартиру, детей вперёд пустите, если кошки нет...
***

Алексей Иванович отвечал за подготовку и публикацию в печати стенографических отчётов съездов народных депутатов и палат Верховного Совета. На их заседаниях, которые длились до ночи, глупостей и откровенной ругани было столько, что над стенограммами приходилось трудиться в поте лица. Утром депутаты читали отчёты в центральных газетах и удивлялись, как грамотно и складно они научились говорить.

Как до него велась стенограмма партийных съездов и сессий Верховного Совета, по минутам расписанных, Сапрыкин не знал, да и изучать опыт предшественников было некогда. Но сейчас, похоже, всё стало по-другому. Депутаты времён перестройки без преувеличения готовы были оторвать голову любому, кто посягнёт на тексты их выступлений. Стенограмма как таковая практически не правилась, а редактировалась только с точки зрения русского языка: подлежащее, сказуемое, второстепенные члены предложения... Да убирались просто глупости, неточности, оскорбительные выражения и всевозможные "ложите", "ехайте" и т.п. Надо сказать, грамотности у лидеров перестройки было маловато. А уж культуры... У многих она просто отсутствовала. Скандалы и даже драки возникали практически ежедневно.

График работы у редакционно-издательского аппарата (РИА) - сумасшедший: две смены редакторов (более шестидесяти человек) едва успевали к полуночи сдавать отредактированную стенограмму в газету "Известия", утром отчёт в полном объёме выходил в свет. С сессиями было проще - бюллетени шли через день после проведённого заседания, правда, типографским способом, в красивой обложке. Депутаты, как малые дети, гладили эти сборнички, надписывали на память и дарили друг другу, если туда вдруг попадало их более-менее крупное выступление.

Они в массе своей и не знали, что редакторы РИА видят их ежеминутно, записывая всё на видеомагнитофон вплоть до мини-реплик, классифицируя и складируя кассеты до конца мероприятия. И так - без конца, от съезда к сессии палат парламента и обратно. Нередко приходили депутаты из зала: "Всё переврали, я не так говорил, вот у меня черновик-бумажка, там всё по-другому написано". Его, как правило, вели к Алексею Ивановичу. Пока они шли до рабочего кабинета в Большом кремлёвском дворце (БКД), дежурный редактор уже находил в архиве нужную кассету, заряжал ее в запасной "видак" и ждал команды. Далее - преподавался урок гласности зарвавшемуся народному избраннику.

Кончалось всё, как правило, просьбами выбросить тот или иной кусок из речи, заменить на другой текст при выпуске стенограммы в сборниках. Редакторы ничего не могли поделать, обратной дороги не было: депутаты сами проголосовали за отсутствие цензуры и правки (не редактирования, а именно, правки). Но надо было видеть лица депутатов, когда на воспроизведённой записи они слово в слово повторяли опубликованную в стенограмме страшную по тем временам крамолу или политическую глупость. Жалко было их, лучше бы они в тот момент, как говорят англичане, лягушку проглотили.

Через два-три месяца энергичной работы Сапрыкину удалось наладить чёткий график подготовки и выпуска стенограмм, люди втянулись в изнурительную, требующую полного внимания и редакторского мастерства работу, стали улыбаться, собирались в специально открытом для них буфете на "перекусы", состоящие из кремлёвских сосисок, кофе и шикарной по разнообразию выпечки: таких пирожков Алексей Иванович никогда не ел, а завбуфетом ежедневно собирала ему пакет для детишек и жены.

Автономно жил РИА в Кремлёвском дворце съездов (КДС): им выделяли три-четыре длинных зала, отделённых друг от друга стеклянными перегородками, по стенкам и по середине которых стояли письменные столы. К редакторам поступал черновой вариант стенограммы, которую печатали опытные машинистки аппаратов всех высших органов власти. Откуда бралась такая прорва профессиональных редакторов? Как правило, из центральных газет и журналов, типа "Социалистическая индустрия", "Советская Россия", "Строительная газета" и т.п. Корреспондентов прикрепляли к аппарату РИА, где постоянно трудились и штатные консультанты Верховного Совета.

Чаще других приходил в РИА будущий мэр Москвы Гавриил Попов, улыбающийся, сама душка, просил черновой вариант стенограммы и начинал переписывать заново свое выступление. Потом вручал рукопись Алексею Ивановичу и просил войти в его эмоциональное состояние-положение. Тот сразу отсылал его к председателю Верховного Совета. Тогда депутат нашёл лазейку, стал приносить визы руководителей палат, а те, видимо, входили в его положение, старались мирно решить любой вопрос.

Тексты выступлений президента, премьер-министра страны редактировал сам Алексей Иванович, визировали материалы у помощников. И тут-то нередко случался полный завал: до зубной и головной боли доходило редактирование президента Горбачёва. Если он не читал по бумажке, то продраться через его выступление просто невозможно: нагромождение придаточных предложений, потеря нити и мысли повествования, перескакивание с одного на другое. Полная каша...

Ельцин всегда читал тексты по бумажке, даже самые плёвые, в РИА их называли заставками. Через некоторое время после его выступления кто-нибудь из его окружения раз за разом передавал Сапрыкину правленный вариант текста. Абзацы состояли из двух-трех коротких предложений. Ни выводов, ни заключений, одна констатация, как правило, всего самого негативного из жизни народа, партии, съезда депутатов. Алексей Иванович читал две-три странички текста, смотрел на редкую правку, сделанную, видимо, самим автором, думал: можно целые отделения Академии наук посадить за текст выступления, подвести классическую базу под выводы, четко обосновать историческую необходимость того или иного шага на современном этапе, а отдача - нулевая.

У Ельцина – наоборот, все до примитивного просто. Вот показатели по ряду регионов: ужасающая картина уровня жизни народа, далее о детской смертности - просто вопль души. Чиновники не отказались от привилегий, живут в барвихах и рублёвках, жируют на народные деньги. И далее: санатории, спецраспределители, машины и т.п. Вывод, как правило, один: пока не покончим с этим - не построим социализм с человеческим лицом. Буря, овация, взрыв аплодисментов. "Ну, ничего же нового, все это в СМИ «драконят» который год и - тишина, - думал Сапрыкин, читая тексты будущего президента страны, - вот, что значит, нашелся человек в нужном месте и в нужное время". Ельцину тогда самому, наверное, в страшном сне не могло присниться, что с ним будет и куда он приведёт страну...
***

Семья доживала лето в Подмосковье, старший сын, Евгений, поступил в университет в группу переводчиков английского и французского языков. В отпуск на море второй раз не захотели ехать, дружно проголосовали за отдых в пансионате, где работала домовая кухня: удобно, закажи еду в судках, весь день будешь сытым. Стояла июльская жара, хотя берёзки уже пустили грустные жёлтые косы. Многие из отдыхающих возобновили купание в реке. Наталья была против, она вычитала в церковном календаре, что после второго августа (Ильин день) это опасно делать: «Илья-пророк в реках воду мутит». Но трое мужчин убедили, скорее, уговорили маму и каждый день ходили на пляж.

Женьку родители упустили: не любил плавание, едва держался на воде, хотя серьёзно занимался лёгкой атлетикой, даже был чемпионом района на средних дистанциях. Андрей, в отличие от него, выглядел просто дельфином, мог часами не вылезать из воды. Ему не мешали прохладные ключи местной речки, не боялся он и воронок с завихрениями, нырял в самые буруны, выплывал через минуту в тихой береговой гавани. Отец не раз говорил ему: "Сигнал давай, взмах руки или ещё что-то придумай, но мы должны видеть, где ты нырнул и где вынырнул..."

Евгений решил ополоснуться возле начала дамбы, где потише, но довольно глубоко, и где чистая речка несёт свои воды будто настоящая полноводная красавица. Он поскользнулся на глине, свалился в омут, который через пару метров от берега принимал на себя поток основного русла. Женьку так закрутило течением, что он тут же скрылся под водой. Родители лежали в траве, сына не видели да он и не собирался купаться. Андрюшка возился с малышами на отмели, прорывая "каналы для судов". Он случайно поднял голову и увидел, что Женьки на берегу нет, а по стремнине несётся чья-то макушка, то поднимаясь, то утопая в воде. Седьмым чувством он понял, что это старший брат-осёл, который до сих пор может утонуть там, где комару по яйца...

Он, не раздумывая, бросился по мелководью, по дороге крикнул отцу: "Жека тонет!" - и, добежав до стремнины, поплыл за братом. Алексей Иванович тут же сообразил: надо берегом обогнать сына и припустился, что есть духу, к искусственной дамбе. Через минуту он оказался впереди тонущего, который всё реже показывался на поверхности бурунов. Видел, что младший брат вот-вот настигнет старшего, но хватит ли у него сил вытащить того на берег. Тем более, влезть на дамбу не просто, высота свай - около полутора метров. Не снимая трико, отец нырнул, когда показался на поверхности, увидел, что Андрюшка, загребая левой рукой, правой тащит уже по спокойной воде брата к заводи. Тот лежал на спине, руки опущены, лицо заливали мелкие волны.

- Как он? - крикнул отец.

- Плыви... на мелководье. Я... притащу... его туда, - сказал младший сын, по-тихому выруливая к пологому берегу.

Алексей Иванович стоял по плечи в воде, ноги скользили по дну, он ждал, когда, осилив последние метры, Андрей причалит к нему. Мог бы, конечно, броситься к ним, но зачем мешать сыну закончить дело со спасением брата. Андрей подтащил Евгения, положил его голову на плечо отцу и сам крепко-крепко обнял его за шею.

- Ну, мужики, всё-всё, а то вы и меня сейчас утопите, - то ли плакал, то ли смеялся отец.

Шаг за шагом, не спеша, они вышли к траве на берегу, вытащили Жеку на сухое место и тут же, не сговариваясь, оба посмотрели на мать, стоящую метрах в семидесяти от них и разделённую водным разливом.

- Ма, - заорал Андрюшка, - всё нормально, он потерял дыхалку! А так бы всё было нормально!

- Идите через дамбу, я встречу вас, - сказала мама, её едва было слышно, она никак не могла от волнения справиться со своим голосом.

Но мужчины её услышали, стали отжимать трико и майки, Евгений уже сидел на траве, улыбался, вид у него был не самый отважный, но ни отец, ни брат не дали ему почувствовать, что расстроены его беспомощностью и неумением бороться с ЧП.

- До дамбы дойдёшь? - спросил отец.

- А куда он денется, - съязвил младший брат, - вот теперь, Жека, тебе точно в бассейн надо ходить, вместе со мной...

Они помогли Евгению подняться на ноги, отец слегка подхватил его под мышки и, не спеша, побрели к изгибу реки, где на лето мостили искусственные лавы для перехода с берега на берег. Мама шла по берегу, забыв захватить байковое одеяло, сумку и свою одежду.
***

С началом учебного года переехали в зимнюю "хрущобу", взгрустнули даже дети, почувствовав существенную разницу между двумя квартирами. Алексей боялся, что Наталья задаст вопрос: какие перспективы с жильём? Они были неясными, но для себя он точно знал: не следует задавать начальству такие вопросы всего через полгода пусть и тяжёлого, и выматывающего все силы, труда. Но жена, на счастье, молчала. Как и Алексей, который хотел объясниться с ней по встрече на юге со своей первой любовью, но по приезде закрутился с экзаменами старшего сына, краткосрочным выходом на работу, чтобы переоформить отпуск, с неожиданным приездом родителей жены, которые, воспользовавшись моментом, решили поздравить старшего внука с таким эпохальным событием в его жизни. Он так и не сумел поговорить с женой.

"Жизнь продолжается, - думал Алексей Иванович, - стоит ли её насиловать? Но когда никогда я всё-таки расскажу Наташе о своей первой любви..."

Глава-6

Копию картины Левитана он купил на рынке у какой-то богообразной старушки. На картине стояла дата: "1949г." и подпись, фиолетовая, особенно заметная на кусочке весеннего снега - "Варзугов И.И." Алексей Иванович носил картину по всем рабочим кабинетам. Как всегда, долго выбирал место для неё, не смея подвинуть непременно висящий на стене портрет очередного вождя. Но вешал картину так, чтобы при поднятии головы видел на ней: лошадку, дом, в котором он согласился бы жить постоянно, где по вечерам пил бы чай из семейных чашек тончайшего фарфора и ласкал собственных детишек.

Знаток искусства Петр Иванович Самарин - главный редактор очень солидного журнала, захаживавший к Алексею Ивановичу попить кофе, иногда и с коньячком, и поначалу шокировавший девушек в приёмной золотой цепью на жилетке, шелковым платком на шее, тростью с набалдашником в виде золотой головы льва и, наконец, сигарой во рту, сразу обратил внимание на картину. Долго рассматривал её, записал фамилию художника в книжечку, сказал: "Достойная копия. Наведу справки. А тебя поздравляю с хорошим вкусом".

В свое время Самарин написал сценарий для классика отечественного кинематографа, который здорово поработал над ним, но в титрах фильма, обошедшего весь мир и завоевавшего десятки самых престижных наград, его фамилию оставил. Это могло стать визитной карточкой Петра Ивановича, но он стеснялся говорить, кто сценарист у гениального режиссера.

Алексей встретил Петра Ивановича в ресторане Дома литераторов. Их познакомил технарь по образованию, поэт по жизни и призванию, Дмитрий Васильченко. Знающий несколько языков, он был известным поэтом, обожал женщин, любил выпить и покуролесить так, что о нем ходили легенды.

- Петя, представляю тебе чиновника, Алексея Иваныча, гениального человека... Такие Акакии Акакиевичи, поверь, рождаются раз в сто лет, - говорил Васильченко, галантно наклонив голову в строну Сапрыкина.

- Рад познакомиться, - Самарин тяжело привстал из–за стола, эбонитовая палка с набалдашником упала на бледно-желтый дубовый паркет. Руки он не подал, тут же сел на стул, наклонился, чтобы достать палку.

- Что, Петя, опять живот отрастил, мешает? А я тебе говорил? Говорил, - Дмитрий Иванович обошел стол, наклонился и легко поднял с пола палку. - Смотри, в какой я прекрасной форме. Утром зарядка, рассол, если с похмелья, холодный душ, растирание... И до обеда – ни грамма. Как бы ни горели колоски в топке. Только рассол и кефир.

- Дим, если бы меня также били, как Сонечка лупит тебя...

- Всё, всё, всё... Наехал, сразу намеки, оскорбления. Сонечка святая! Между прочим, лауреат Ленинской премии, членкор. Кислород добыла из морской воды, подводники теперь могут на год ходить в автономку...

- Ну, завёл, это надолго. Присаживайтесь, молодой человек. Всё равно свободных мест нет, а я - один, - обратился Самарин к Сапрыкину.

- Спасибо, Петя, прими его в свои объятия. А я - на пару минут, сейчас дам по морде одному гаду, вымою руки и приду. Будем пить.

- Вы в каком присутствии служите? - спросил Самарин.

- В Верховном Совете. Там много чего делаем, но главное - готовим к публикации стенограммы заседаний съездов и сессий...

- Надо же, как интересно... А депутаты довольны? - сказал Самарин и его одутловатое красное лицо поскучнело, - вы не обращайте на меня внимания, молодой человек. Я пью уже долго и не могу пока остановиться.

- Что-то случилось? – по наивности спросил Алексей.

- Да, вы правы. Вам скажу, чтобы не было недомолвок, на будущее... Мало ли, вдруг подружимся. У меня старший сын – наркоман. Безнадёжный. И виноват я, плохой родитель. Это трагедия, он умрёт... Вот и сидим: я – здесь, алкоголик, он, не знаю где сегодня, наркоман. Есть дочь, звёздочка моя, она ещё учится, – поднял руку, вяло щёлкнул пальцами, но, на удивление, от углового комода с посудой тут же отделился официант и быстро подошёл к столику, - Фёдор, сегодня надо хорошо поработать, обслужить. Нас будет трое.

- Ми-нут-ку. Скатерть будем менять? Так, нет. Горячее будем? Так, понял, на мое усмотрение. Закуски еще навалом. Водочки добавим? Понял, ещё такого же коньячку. Может, французского зарезервировать? Сделаем "Наполеончик". А пока мигом принесу приборы, - и он побежал, лавируя между столами.

- Сейчас есть клиники закрытого типа, на природе, бесконтактные, - решил закончить прерванный разговор Алексей Иванович.

- Всё было. Я возил его в ГДР. Среду надо менять. У меня дома. Я, жена... Все не так просто. Через пару месяцев я лечу в Будапешт, там решили ставить мою пьесу. Думаю, Валентина взять с собой. Если, конечно, он дотянет, не передозируется, не покончит со всеми проблемами разом.

- Давайте попробуем отправить его в областной центр... Пусть там полежит под присмотром. Это всё решаемо, один звонок. А к вашему отъезду выпишем его назад.

- Да, в этом что-то есть, это мысль... Можно я проветрю свои пьяные мозги, схожу, позвоню домой, узнаю, не пришел ли он? Да и подумаю, заодно.

Он встал гораздо быстрее, чем при знакомстве, на его лице появилась какая-то осознанная мысль: оно стало живее, сосредоточеннее. Пошел к внутренним дверям ресторана энергичной походкой, спину выпрямил, палка подскакивала при каждом шаге правой ноги, громко стучала по старому дубовому паркету.

Алексей раскрыл меню, смотрел страницу за страницей перечень тех блюд, которые предлагал старейший элитный ресторан, обслуживающий литераторов и прибывших с ними гостей.

- Лёша, где гигант мысли?

- Домой решил позвонить...

- Что я слышу! Небывалое. Он всегда сидит до закрытия без всяких звонков и выходов на публику. Иногда водитель прямо из-за столика забирает его домой.

- А вы знаете, что у него с сыном?

- Нет, мы же друзья как все, мы же всеобщие друзья, друзья вообще, без частных проблем и без частностей...

Официант искусно устроил перемену обстановки: на уголке столика престижно красовались "Наполеон" и вторая нераскрытая бутылка армянского выдержанного коньяка, дополнительно появились вазочка с черной икрой и шариками золотистого сливочного масла, солидных размеров блюдо с тремя цыплятами - табака, обложенными пучками свежей зелени.

- Боже мой, смесь бульдога с носорогом, - сказал, презрительно фыркнув, Петр Иванович, подойдя к столику, - не пойму стиля... В общем, что-то кавказское с нижегородским купеческим загулом.

Фёдор-официант, явно ожидавший похвалу, обиженно поджал губы:

- Надо предупреждать, обслуживаю по факту, на ходу перестраиваюсь...

Он ловко подцепил двумя пальцами начатую бутылку, как-то виртуозно развернул ее в руке, слегка подбросив в воздухе, и в секунду наполнил рюмки. Поставив коньяк на стол, стоял в шаге от кампании, чуточку склонившись и положив правую руку на поясницу.

- Спасибо, друг, - заметил Самарин, – я это ценю... Дальше мы сами.

Дмитрий Иванович встал, поднял рюмку, поочередно посмотрел на друзей, сказал:

- Чтобы наши горечи заканчивались нашими творениями... Чтобы искра божья не покидала нас. Чтобы господь не бросал нас в гордыне и унынии. Пётр, за тебя, за человека редкой души и настоящего писателя! Лёша - это классик. Для меня, во всяком случае, точно лучший современный драматург.

Васильченко резко выдохнул, но выпил не залпом, а с чувством, смакуя каждый глоток коньяка. Самарин сидел, кажется, смущенный, что-то бормотал себе под нос, расслышать было невозможно, ни на кого не смотрел и, в отличие от Васильченко, выпил коньяк одним глотком. Стали намазывать на хлеб масло и икру, несколько минут чувствовалось напряжение.

- А теперь так, други мои, - сказал Дмитрий Иванович, оглядев компанию, – я мыл руки после общения тут с одним подонком. Поэтому цыпленка разделаю сейчас я. Петя сиди тихо, не комментируй, Алексей – наливай. И за тобой тост. Чтобы не было похоже на запой...

Он умело растащил на куски крупных цыплят, сложил их на том же блюде аккуратно, но только зелень теперь оказалась прижатой белым мясом. И уставился на Сапрыкина. Петр Иванович лукаво улыбался, постукивая ножом о край тарелки. Алексей Иванович почувствовал некоторое волнение. С одной стороны, он понимал, что его не должно быть, не та ситуация: пьющий писатель, убитый семейным горем, Васильченко, которого он видел в разных стадиях гулянок и в таком состоянии, что хоть всех святых выноси. Ради чего волноваться? Но, с другой стороны, он знал стихи Васильченко, любил их, часто читал наизусть. Он также восхищался фильмом - шедевром, в сценарий которого Самарин вложил весь свой талант.

- Дорогие мои, - рюмка дрогнула в руке Алексея, коньяк несколькими каплями упал на стол. "Вот, дурак,- подумал он про себя, - зачем-то встал с рюмкой, теперь попробуй не пролить его... И что я скажу им, мудрым, тонким, талантливым людям?"

– Что я могу сказать вам, мудрым, талантливым, тонким людям? – продолжил Сапрыкин, - вы всё знаете наперёд, чувствуете боль чужих сердец, знаете чужие мысли. Вас ничем не удивишь. Мне остаётся лишь сказать: вы можете рассчитывать на меня...

- Этот не предаст, - добавил Васильченко, - проверен, работал у меня в пресс-центрах нескольких всемирных фестивалей замом. Хоннекер, Миттеран, Тур Хейердал, Фидель и Рауль Кастро, Арафат, мать их так и этак... Это всё его герои, это он их интервьюировал, а потом вытаскивал на встречи с сотнями журналистов. У него безупречная репутация, колоссальный авторитет среди пишущей братии всего мира. И не только. Его любила самая красивая журналистка из Скандинавии. Он стал любимцем мисс Кубы Сони Перес... Я посвятил ей стихи, а она любит Лёшку, стерва! Я сейчас расплачусь. Это же и моя красивая жизнь, потому что рядом со мной работал такой надёжный, молодой и красивый человек! Как у тебя дела, Пётр? - неожиданно задал вопрос Дмитрий Иванович.

- Третий год читают в новом государстве всеобщего вульгарного кооператива и торгашества мою пьесу "Смех", - сказал Самарин, - всё умерло: некому оценить, некому показать продукцию, так сейчас называют наши пьесы...

Фёдор вёл к столу молодого человека, одетого в чёрную тройку. Он посмотрел на сидящих за ужином, безошибочно обратился к Алексею:

- Вы срочно понадобились председателю парламента, машина ждёт у подъезда...
***

Алексей успел на выходе сказать водителю, чтобы тот возвращался на работу, ждал в приёмной звонка. Проехали на "Чайке" Моховую улицу, свернули на светофоре и буквально заскочили в Боровицкие ворота Кремля. К корпусу парламента подъехали с запасного входа, поднялись на лифте, в приёмной председателя Верховного Совета их встретил дежурный секретарь, поджарый мужчина, будто прокалённый на солнце.

- Пётр Васильевич ждёт вас, - сказал он и открыл массивную дверь в кабинет.

Алексей второй раз попал сюда, опять немного растерялся от такого большого помещения, а главное, от фигурки маленького человека, сидящего за длинным столом для совещаний.

- Я здесь чай пью, бумаги иногда просматриваю, опять же, не захламляю письменный стол... - сказал, улыбаясь, хозяин кабинета, поднявшийся для приветствия. Пожал руку гостю, смотрел на него серыми с голубым отливом глазами, поерошил редкие седые волосы у себя на макушке и снова сел за самовар, стоящий на жостовском расписном подносе, - я вас помню, Алексей Иванович, мы встречались по утверждению в РИА. Должен сказать: вами довольно руководство аппарата, хорошо вы отладили работу по опубликованию и стенограмм, и документов в наших "Ведомостях Верховного Совета...", так держать. Пейте, наливайте себе чайку. Может, кофейку хотите после ресторана-то? - снова заулыбался, - но чай, думаю, лучше. Пожара нет, но завтра я встречаюсь кое с кем и довольно приватно. А по итогам - надо выдать умное сообщение для печати. Вот копия основных бумаг, покумекайте, что и как можно подать для ТАСС, иностранных корреспондентов. А чтобы всё это выглядело абсолютно официально, предлагаю вам должность моего помощника, может, позже назовём вас пресс-секретарём, говорят, сейчас важно иметь такого человека. Это статусная должность, работать будете напрямую со мной, отвечая за всю идеологию в аппарате парламента и за РИА в том числе... Подумайте, а пока - прошу в тихую комнату, секретарь в приёмной вам поможет. Жду с готовым текстом... Знаю, время позднее, позвоните домой, извинитесь от моего имени.

Алексей за всё время встречи так ни разу и не открыл рта, забрал папку с какими-то документами, вышел в приёмную. Секретарь проводил его в дверь, расположенную в углу помещения, совсем невидимую за панелью из дуба, сказал:

- Стол, все принадлежности в вашем распоряжении, меня можно вызвать этой кнопкой, - показал на устройство, вмонтированное в телефонный аппарат, - могу пригласить стенографистку, она обработает любую диктовку...

- Спасибо, - поблагодарил Алексей, - надо с бумагами ознакомиться, попросите мне чашку крепкого кофе...

Читая бумаги, набрал номер домашнего телефона, жене сказал:

- Мне предложили должность помощника председателя Верховного Совета, возможно, буду называться пресс-секретарём...

- Это как у президента, что ли? - задала вопрос жена, - а как ты сейчас без ужина-то, не умрёшь?

- Я же в ресторане поел, оттуда меня и увезли на встречу. Ладно, будем думать. Позвонить, когда поеду домой?

Алексей подошёл к широкому, с деревянными перекрытиями окну, на него смотрели соседние освещённые окна, которые образовывали полукруг из состыкованных стен, поднял голову, вздрогнул: наверху, прямо в чернильном небе в луче мощного прожектора трепетало огромное красное полотнище флага СССР. В горле перехватило: "Ну, вот, сбой дыхания, - невольно подумал он, - главный символ страны развевается у тебя над головой. Дожил, курилка..."

Переделка информационного сообщения для советских и иностранных СМИ была всего одна, хотя на его прочтение в силу торжественности момента председатель пригласил всё ближайшее окружение и просил высказаться каждого. Резюмировал:

- В общем, так: если согласен, Алексей Иваныч, завтра я представлю тебя и аппарату, и журналистам, как своего помощника. Ну, вот и хорошо, распоряжение я подпишу тоже завтра утром... Извините, уже сегодня, припозднились мы что-то. Но чувство удовлетворения от подготовленной бумаги есть, хотя я, честно говоря, не ожидал, что будет такая казуистика. Ваш журналистский опыт - пригодился. Мои извинения вашим друзьям, что были в ресторане, передайте, при случае: я их поклонник.

Выезжал Алексей со своим водителем из ворот Спасской башни, Красная площадь, на удивление, не спала, но стояла притихшая в лучах прожекторов, ходили-бродили редкие прохожие, у мавзолея застыли в карауле солдаты...

Глава-7

Алексей Иванович обязан был теперь садиться только на заднее сиденье машины, справа от водителя, чего требовала инструкция по обслуживанию ответработников парламента. Его ввергала в ступор та педантичность, с которой хозотдел расписывал все пункты обеспечения аппаратчиков, располагавшихся на иерархической лестнице. К Алексею первым, кто зашёл с поздравлением, был завхозотделом, который высокомерно заявил:

- Так спешили, что не успели до конца отладить все стороны твоего материально-технического обеспечения...

- Я что, машина что ли? - почти обиделся Алексей.

- Не пыли... В итоге не хило получилось, - заключил хозяйственник, - ты (он со всеми новичками был на "ты") - помощник председателя, любого раздолбая поставишь по стойке смирно... Вручаю тебе "простыню", посмотри, не спеша, подумай и ответь на все вопросы.

Лист плотной бумаги с графами, на них выведено более двадцати позиций и первой значилась – "кабинет с приёмной и комнатой отдыха". Потом упоминались правительственная связь нескольких видов, персональный автомобиль, загородный коттедж, медобслуживание... И Алексею пришлось с помощью бесцеремонного хозяйственника, которому казалось, что "все блага" он передаёт клиенту от себя лично, заполнять "простыню", где всё было расписано до мелочей: количество детей (девочек-мальчиков) в семье, предпочтения театру или кино (для касс и администраторов), обслуживание в VIP-залах аэропортов, вокзалов и т.д.

Последним пунктом значилось: "жилищные условия". На него хозяйственник не отреагировал, а Алексей хотел бы получить разъяснение именно по этому вопросу. С жильем - плохо. И неважно, что в семье - двое мальчишек, им лучше бы иметь по отдельной комнате. Потом он всегда знал, что у себя придётся поселить тёщу. Она осталась одна в посёлке, коротала время на пенсии, отойдя вдруг и сразу от всех дел. Наверное, думал он, так кончают жизнь все председатели народных судов, которых боялись и недолюбливали.

Алексей ткнул пальцем в строчку с жильём, посмотрел на хозяйственника. Тот осклабился:

- Это твои проблемы, ты с попами ближе... Шепни шефу, и мы решим сей проблем, - и добавил, - я в очередь не ставлю, я лишь решаю ваши нужды…
***

- Сколько времени, говоришь? - спросил Алексея Ивановича спикер парламента.

- Тема огромная, но постараюсь уложиться в десять минут, - сказал тот, располагаясь поудобнее в кресле за вторым, не узким и длинным, а круглым столом, который в канцелярии называли "оперативным". За ним проводились планёрки, именно здесь Пётр Васильевич, хозяин кабинета, любил давать интервью журналистам. Алексей успел почувствовать тепло, исходящее от настоящего дуба, из которого сделан стол. Он, кстати, давно заметил, что спикер поменял в рабочих апартаментах весь красивый европейский пластик на дерево, пахнувшее лесом и создающее домашний уют.

Их было двое, они вели речь о структуре государственной информации и о системе информобеспечения органов власти сверху донизу. Толчком к обсуждению этой проблемы послужили нападки либеральной прессы, поддержанные зарубежными СМИ, о принципах свободной печати: парламент обвиняли в отсутствии законов о средствах массовой информации (СМИ), в потакании партократам, стремящимся задушить свободу слова. Спикер однозначно сказал Алексею: надо самим разобраться, что такое государственная, а что - частная пресса. И тому пришлось довольно долго работать с различными источниками, проводить консультации в администрациях президента и правительства страны, в итоге - передал начальству аналитическую записку, состоящую из нескольких глав.

В первой - шёл анализ существующего в стране понятия "государственная информация", во второй части – собрано всё о структурах с частным капиталом, в информировании которых госвласть была заинтересована. В третьей – обобщался опыт двух гигантских государственных медиа-групп: BBC в Великобритании и телерадиокомпании федеральных земель ФРГ - "Немецкая волна". Несмотря на капитализм в Англии и Германии, власть держала здесь огромный кусок информационного поля в руках государства: человек должен иметь, наряду с частными СМИ, альтернативные источники в виде госмедиа, особенно ТВ и радио.

И в последней главе - предлагался перечень законопроектов о печати, которые надо обсуждать и утверждать на Верховном Совете в срочном порядке. Дополнительно Алексей внёс предложение о создании во всех органах законодательной и исполнительной власти (министерства и ведомства, госкомитеты, крайоблсоветы и т.п., вплоть до райисполкомов) собственных пресс-служб и центров по работе с общественностью.

- Итак, пресс-службы... - рассуждал Пётр Васильевич, пробежав как всегда невероятно быстро содержание аналитической записки и зацепившись за этот, пока ещё совсем непонятный для него, пункт, – пожалуй, соглашусь. Но дело абсолютно новое для нас, хотя я знаю о PR-структурах, вовсю работающих на Западе, в том числе, против нас. Надо всё расписать подробно и аккуратно, с перечнем отделов, их функций, чтобы штатная численность не оказалась чрезмерно завышенной. И тебе придётся создавать в парламенте подобную структуру. Не боишься статуса потерять? Хотя, как знать... Будут ведь свои газеты, и ТАСС, и программы центральных ТВ и радио, республиканские, крайоблтелерадиокомитеты... - спикер надолго задумался. Заговорил более уверенно:

- Это ж, гигантская государственная корпорация! Никакого министерства печати не надо держать. Предложим Кабинету Министров оставить лишь комитет по издательским делам и книжной торговле, а всё остальное – на конкурентной основе, давайте, господа частники, соревнуйтесь с государственными СМИ... Увлекает?! – Пётр Васильевич начал развивать идею создания государственного и частного информационных полей. Неожиданно спросил:

- А за рубежом есть примеры подобных корпораций?

- Да, мне кажется, в этом смысле, нам больше подходит структура земельных СМИ в ФРГ, там без местных (муниципальных) советов – шагу нельзя ступить. И никто не жалуется на зажим свободы слова... - сказал Алексей.

- Понятно, - спикер заулыбался, - ай да, Пушкин, ай да, сукин сын... Сапрыкин, мы сможем? Съездишь в Германию на недельку, посмотришь, как у них там дела делаются...

- Я диплом писал по их СМИ, в "Штерне" имел хороших знакомых.

- Где-где, в этом антисоветском журнале?

- Не то, немного неверная информация, это не "Шпигель".

- Верно, верно! Тебя еще на лояльность надо проверить...

- Хоть сейчас, - включился в игру Алексей. Он был горд за документ, который подготовил в столь короткие сроки, предложив создать систему информационного поля страны.

- Готовь документ, будем предлагать его палатам парламента для обсуждения, потом внесём на заседание Верховного Совета. А я сегодня - завтра встречусь с премьер-министром, мы - законодатели, а деньги им предстоит выделять и решать вопросы, особенно на местах. Да, и положение о пресс-службах заодно посмотри, чтобы встретиться с ним во всеоружии. Всё досконально пропиши, чтобы самым умным и самым тупым чиновникам было понятно... Это второе. И третье – прикинь, пока только прикинь, как увеличатся штаты аппаратов. И начни с нас, в помощь даю тебе наш редакционно-издательский аппарат.
***

Таня Куликова буквально засветилась, увидев за столиком у окна обедающего Алексея. Подошла с подносом, тряхнула светло-льняными волосами, уложенными в короткую стрижку на её миниатюрной головке с курносым носиком, ярко-алыми губами и неестественной голубизны глазами, от которых хотелось зажмуриться, тут же уселась рядом, выразив удивление: не ожидала увидеть большого начальника в общем зале столовой.

- Вы разве здесь обедаете, сэр? - она наигранно закатила глаза, - впрочем, ты так и остался журналюгой... Как я тебя рада видеть, Лёшенька!

- Я тоже рад, Теа, - искреннее сказал он, - от тебя исходит какое-то свечение, тёплое, домашнее...

- Мы же договорились: только в тесной компании ты можешь называть меня так, - она перешла на шёпот, - нет здесь Теа Птатаа... Есть Татьяна Куликова, жена большого функционера со Старой площади. Тебе понятно, друг мой?

- Мне-то понятно... Как дела на фронте у супруга?

- Всё у него мельчает, деградирует, не знает, кем завтра будет закрывать вакансии в отделе... Хочешь, порекомендую тебя на должность помощника для его шефа? Как-никак, член политбюро, столько перспектив...

- Я тебя умоляю, Таня! Ко мне уже приходили инструктора-консультанты и даже замзавотделом, которые жизнь положили, в своё время, чтобы прорваться в аппарат ЦК, а сейчас бегут, как крысы, с тонущего корабля. Давай, не будем о грустном...

С Татьяной они познакомились лет пять назад, когда Алексей пришёл в приёмную тогдашнего Всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина, чтобы подготовить праздничный репортаж в молодёжную новогоднюю газету, насчитывающую 17 миллионов подписчиков. Девушка первый год после замужества и смены эстонской фамилии на русскую работала здесь референтом, поэтому её и приставили к журналисту. Она добросовестно рассказала о приёмной, с ней Алексей дошёл до заведующего, вместе с тем побывал на встрече с зампредпрезидума Верховного Совета СССР (товарищ из Грузии), потом корреспондент высылал в чиновничий аппарат гранки статьи, что, в принципе, и не надо было делать, но главредактор - в прошлом комсомольский функционер, который до паники и ужаса боялся представителей партийной или советской власти, подстраховывался на мелочах. Так или иначе, но статья появилась в газете и буквально, в первый месяц на Алексея обрушились тысячи писем читателей. Их пытались рассортировать, спецгруппа отдела писем работала в две смены, давая ответы читателям и пересылая "вопли души" в инстанции. Журналисты навсегда запомнили тогда: больше всего писем оказалось от якобы незаконноосужденных.

А с Татьяной они встречались ещё не раз, обедали в ресторанах с хорошим вином и закусками, и каждый раз Алексей, шутя, благодарил девушку за помощь и содействие. Она принимала правила этой банальной игры: как ещё надо было им оправдывать свои встречи? Тогда-то и узнал: она - эстонка, в командировке в республике её - "комсомольскую активистку" - увидел функционер из столицы, сказал, что "потерял голову", на удивление, в свои сорок лет он оказался ещё и не женатым (защищал докторскую диссертацию, много работал на одного из членов политбюро). Так они поженились и совсем скоро в семье родился сын, Владик, в котором оба души не чаяли. Близкие высказывались против замужества Теа, но случилось то, что случилось (неожиданная беременность), родители просили её: хотя бы тайно обучай сына родному языку. А Куликов-старший, шутя и играючи, вдруг начал учить эстонский язык вместе с подрастающим отпрыском. Он, наверное, действительно, сильно любил жену, хотя у него оставалось совсем немного времени на семью: то и дело возглавлял группы "писарчуков" по написанию докладов для генсека.

Несколько раз Алексей и потом пользовался дружбой с Татьяной: она вскоре, не без его помощи, сделала хорошую карьеру, стала завсектором. В знак благодарности, она знакомила журналиста с руководителями судов, прокуратуры, милиции, поскольку он вёл в газете правовые вопросы, отвечал за связи с госорганами. Алексей чувствовал, что нравится женщине и что она могла бы очень далеко пойти в отношениях с ним, но всегда сдерживал себя, боясь, что ложь в семье когда-никогда разъест их любовь с Натальей. Татьяна поняла, что так будет всегда и никогда не провоцировала мужчину.

- Ты общаешься с группами депутатов из Прибалтики? - шёпотом спросил Алексей, - ты же понимаешь, что это может серьёзно навредить твоей работе, карьере, семье, наконец?

- Очнись, Сапрыкин, - тоже зашептала женщина, - мы встречаем девяностые годы, уже никто ни от кого не прячется... С трибун и на митингах в открытую звучат призывы отделения Прибалтики от Москвы. Прошли выборы в Верховный Совет СССР, все понимают, что это - наши последние совместные выборы. Всё, дорогой мой человек, красных латышских стрелков больше не будет, они не придут спасать советскую власть, как при Ленине... - она замолчала, застыв с вилкой и ножом в руках, не притронувшись к аппетитно выглядевшему куску мяса на тарелке. Закончила почти нормальным голосом:

- Я хочу поговорить о тебе кое с кем в группе прибалтийских депутатов, моих друзей и товарищей... Подумай, они могут взять тебя в соратники, но моя рекомендация - должна быть железной: шаг влево, шаг вправо... И только представь, какие горизонты могут открыться перед тобой, Лёшенька?

- Тань, господь с тобой! Причём здесь я и прибалты? Я их всегда-то недолюбливал, а уж сейчас, с перестройкой, тем более... Да и я им нужен, как бане гудок! Функционер, бывший газетчик, зачем я им? Но я точно знаю: политика - грязнейшее дело, надо много-много совершить мерзкого, чтобы лезть в неё...

- Ты не понял: они введут тебя в депутаты, помогут выиграть выборы в одном из освободившихся округов, а это - статус министра, полномочия, перспективы в руководстве освободившихся от тоталитарного режима республик... - она продолжала держать в ладонях столовые приборы, говорила и говорила, какой будет прекрасной жизнь совсем - совсем скоро.

- Как ты могла такое сварить в своей милой головке, дорогая моя подруга? - Алексей начал злиться на соратницу, - чего вам, в Эстонии, не хватает? Свободы? Суверенитета? В Европу захотелось? Как ты не понимаешь, что вам никогда не стать ни Данией, ни, тем более, Норвегией? С вашей рыбой вас никто и никогда не пустит на этот рынок... Вы выживете только с Россией, ваши шпроты купят и будут покупать только здесь, в занесённых снегами Москве, Рязани, Казани... Есть вопросы к предвоенному периоду в наших отношениях? Есть! Но таков был мир и его миропорядок, в тот конкретный исторический период всё поделено было официально, с подписанными бумагами и объявленными меморандумами, скреплёнными европейскими конвенциями. Вы пробовали служить у гитлеровцев в СС, топали по сожжённым вами и фашистами нашим землям, побегали по лесам и попрятались в схронах, получили по морде и, слава богу, вроде бы успокоились... - мужчина долго молчал, маленькой ложкой механически мешал чай в белой фаянсовой чашке, - по мне: я бы даже задерживать не стал вас здесь... Живите, как хотите, где хотите, с нами или с буржуями, но, согласись, такой жирной и сытой жизни, какую вы получили от центра во время голодных послевоенных лет и, тем более, сейчас, у россиян не было никогда... Лучшие флота, морские порты и суда, какое строительство - заводы, сельхозкомплексы... И вы нас же ненавидите, плюёте в спину русским, демонстративно говорите при них только на своём языке... Ясно ослу, мира и дружбы не будет. У меня зреет совершенно конкретное предложение: пусть ваши западные спонсоры вместе с вами выплатят все финансовые затраты СССР на республику и, с богом, скатертью дорога...

- Спасибо, по крайней мере, честное, заявление, - сказала Татьяна, - вот таким ты и нужен нашей нынешней элите... Они всё сделают, чтобы ты инициировал такое предложение, вознесут тебя к вершинам власти, лишь бы ты отпустил их с миром.

- Лукавишь, девочка моя, - резко сказал Алексей, - они почувствовали слабину Москвы, ни в грош не ставят такого руководителя страны, давно поняли, что и так свободно и спокойно уйдут, а потом ещё и контрибуции будут требовать с народов России... Скажи им моё твёрдое: "Нет!" Громко скажи! Так и передай своим друзьям: пусть сидят на своих хуторах, коптят бекон и ловят тюльку для шпрот! Авось, россияне и купят их, когда-нибудь, со временем...

Молчали долго, Татьяна не поднимала глаза от тарелок, тихо постукивала ножом по краю чашки с остывшим чаем. Так, ни сказав друг другу ни слова, встали из-за стола, пошли к выходу. В просторном холле столовой женщина остановилась перед Алексеем, посмотрела ему в глаза. Он увидел в её голубых глазах любовь, потом - боль и страдание, подумал: "Вот угораздило с политиком связаться... Как это не идёт такой красивой женщине. И опять Татьяна? Хотя, какая она Татьяна..." А та сказала, едва улыбнувшись:

- Не думала, что ты так жёстко всё сформулируешь... Но честно сказал, спасибо и на этом, - подумала и добавила, - наверное, нам стоит иногда встречаться в обеденное время. Мне, во всяком случае, не хотелось бы терять тебя окончательно, - повернулась, прошелестела полами модного плаща, направилась к вращающимся дверям на выход.
***

Полистав газеты в киоске "Союзпечать", Алексей Иванович купил вдруг ставший в одночасье скандальным и модным журнал "Огонёк", где главредом развернулся консультант издания ЦК "Политическое самообразование" Веньямин Цимбарович, которого журналисты знали, как яркого "лозунгиста" в поддержку партии и правительства и который гордился тем, что питается в кремлёвском буфете. Затем, не спеша, он вышел на проспект Калинина, напротив библиотеки "Ленинка" к парадному входу здания сталинской постройки - поликлиники ветеранов партии - подъехала "Чайка", из неё пулей выскочил молодцеватого вида полковник, открыл дверцу машины, помог выбраться из салона маршалу СССР Куликову. Они вдвоём направились по низким ступенькам к массивным дубовым дверям, возле которых Алексей проходил сотни раз, но ни разу не видел их открытыми. Подумал, с сожалением и досадой: "Самому молодому маршалу - семьдесят. Страна находится в геронтологической заморозке..."

Вдруг вспомнил фразу, произнесённую не так давно генсеком в Кремлёвском дворце съездов на 75-летнем юбилее одного из членов политбюро: вы, мол, переживаете расцвет творческих сил, расцвет политической и (еще какой-то там, не расслышал) молодости... Когда юбиляр шёл на трибуну с ответным словом, зал замер: его колени подкашивались, ступни ног (а Алексей находился в ложе прессы и сверху наблюдал за происходящим) так болтались из стороны в сторону, что казалось, они вот-вот оторвутся.

...За углом проспекта Калинина, на Манежной площади, кто-то душераздирающе орал в микрофон: "Пере-стройка! Ель-цин! Кремль!" Площадь, нельзя было уловить, но, наверное, откликалась теми же словами, а Алексею Ивановичу казалось, что толпа кричит, как совсем ещё недавно это делала: "Ле-нин! Партия! Ком-со-мол!"

Глава-8

Шли берегом извилистой речки, иногда вдруг разливающейся на равнине или вымывающей у крутых берегов глубокие бочаги, создавая стремнины, в которых резвились голавли, бросающиеся на падающих с кустов в воду кузнечиков и мотыльков. Наталья надела лёгкое белое платье в мелкий горошек, сквозь ткань просвечивал ярко-бордовый купальник-бикини, босоножки она несла в руках. Алексей обвязал поясницу трико, на спине - небольшой рюкзак с водой и бутербродами, плавки и серая панама дополняли его наряд. На ногах полукеды, в руках - короткий спиннинг с искусственной мушкой для голавля и плотвы. Забросы делал часто, но сытая рыба совсем не хотела реагировать, на поверхности воды резвилась серебристая молодь. Это было её время: крупные щуки и окуни ушли от жары на глубину. Ещё не лето, хотя уже цвела сирень и несколько дней стояла невыносимая жара.

В войлочной панаме с бахромой и клетчатой лёгкой рубашке с рукавами, поскольку накануне сгорел на солнце, в плавках с молнией и кармашками по бокам, Андрей походил на туриста, случайно попавшего на реку. Правда, в первый час прогулки он много раз просил у отца спиннинг, но сделав дважды приличные "бороды" на катушке, которые, казалось, уже невозможно распутать, потерял интерес к рыбалке, начал канючить об остановке, где можно бы пожевать и искупаться. Мама сказала категорично:

- Да что же за хлюпика мы растим, отец, до мостков не может дойти: а здесь мы - дна не знаем, бочаги - тоже неизвестны. А ты видел какие воронки крутятся и не рано ли ещё купаться-то?

- Ерунда! Воронки... - парировал сын, чувствовавший себя немножко героем после спасения старшего брата Евгения, - ныряй за ней до дна, не паникуй, и сразу отталкивайся на поверхность... Я уже сто раз пробовал, всегда получалось отлично!

- Андрюш, и ты маме рассказываешь такие истории, - заметил отец, в очередной раз сматывая леску, - пожалей её здоровье, сын.

На берегу, прямо под развесистым кустом орешника, в трусах-шортах и такой же, как у Андрюшки, панаме, с удочкой в руках сидел на раскладном стульчике мужчина, в руках держал красивое удилище метров пять в длину. Алексей не стал забрасывать леску, чтобы не мешать рыболову: река здесь сужала русло, неслась стремительно, крутя воронки. Решил потихоньку пройти этот участок, присесть, наконец, в тенёчке плакучих ив и покормить сына. Еды и воды в рюкзаке было немного, но и до обеда оставалось меньше часа. Стол сегодня, ради выходного дня, заказали в столовой пансионата на троих, старшего сына с ними не было: уехал с друзьями на велосипедах в Суздаль, студентам захотелось взглянуть на старину.

- Здоровеньки булы, Алексей Иваныч, - раздался знакомый голос Петра Васильевича, - смотрю, и вы любитель побросать спиннинг? А я вот удочку предпочитаю, думается хорошо на берегу да и загораешь заодно...

- Боже мой, я вас не узнал, Пётр Василич... Рад встретить рыбака!

- Рыбак рыбака видит издалека... Так говорят в народе? - спикер поднялся со стульчика, представился Наталье, пожал руку Андрею, - у меня есть идея: всё равно в обед ловят законченные придурки, я себя имею ввиду, так что пойдёмте-ка ко мне в дом, холодным кваском угощу. Жена сама готовит, из обжаренных корочек... А, молодёжь, не откажете, старику? И мне с тобой, Лёша, поговорить надо, уж коли ты попался мне на глаза.

Двухэтажный вместительный коттедж спикера стоял несколько на отшибе, ближе к высокому забору и подальше от людских глаз. С противоположной стороны, от поля и леса, участок отделяла река, достаточно глубокая, чтобы перейти её вброд. И только сейчас Алексей заметил охранника, который сидел в тенёчке, прислонившись спиной к стволу ивы, склонившейся к воде. Он из-под длинного козырька бейсболки внимательно смотрел на гостей и на окрестности, на плечах, закрытых майкой, разместилась, крест-накрест, коричневая кобура.

"Отказываться неприлично, приглашают на квас, не на обед, - переглянулись Сапрыкины, - побудем полчаса и бегом в столовую". Пётр Васильевич перезнакомил семью сотрудника со своей женой и дочкой, преподавателем, как оказалось, вуза, но, видимо, до сих пор незамужней (да она и выглядела-то совсем ещё студенткой), передал им родню Алексея, а того увёл на второй этаж, прихватив трёхлитровую бутыль с квасом. Открыл холодильник, достал бутылку смирновской водки, тарелку с холодцом, правда, без хлеба, в застеклённой стенке нашёл стаканы и стопки. Всё аккуратно расставил на своём письменном столе, открыл бутылку и бутыль, наполнил посуду, сказал:

- За встречу, дай бог, не последний раз... В шахматы играешь? С разрядом? Вот и хорошо, что нет, тогда сразимся не раз.

Выпили водку, отхлебнули терпкого кваса, с аппетитом поели острого чесночного холодца, сели за стол. Спикер продолжил разговор:

- После выходных хотел тебя вызвать, поговорить... Ибо вчера я встречался с премьер-министром, показал ему твои бумаги, как сумел, рассказал Сергею Павловичу, по-моему, довёл главную мысль: мы создадим правовую базу под информационное поле страны, а разворачивать дело придётся Кабмину. Деньги мы не просто утвердим в бюджете, а проследим и за исполнением принятого в срочном порядке, как минимум, одного закона... В общем, он просит отпустить тебя в Кабинет Министров. Я знаю, у него нет ни команды, ни даже человека, который бы мог возглавить эту работу. Подумай, откажешься, я тебя отстою, хотя обещал Сергею, что уговорю... Он собирается сделать тебя руководителем пресс-службы Кабмина в ранге министра, это по деньгам почти вдвое больше, чем у тебя сейчас, плюс все министерские причиндалы... Создадите госкорпорацию по информационному обеспечению, как ты предлагаешь, можешь переходить туда, как вольный казак, а это, батенька мой, уже акционерное общество со всеми вытекающими последствиями. Не захочешь, оставайся в аппарате премьера, совсем не хило всё это звучит... Ну, ещё по одной с кваском и будем обедать. А в понедельник, прямо с утра, милости прошу к моему шалашу. С готовым решением.
***

- Думали с женой вечер-ночь, отказываюсь я, Пётр Васильевич... - Алексей заметно волновался, не стал садиться в предложенное спикером кресло, - мне комфортнее, спокойнее, что ли, у вас работать... Пусть статус не тот, денег меньше, но я полюбил коллектив, мне страшно нравится наше детище - РИА, привык к стенограммам и выходящим в свет документам, нет сил всё это бросить. Помогите остаться у вас, искренне прошу.

- Я почему-то думал, что именно так и случится. Твёрдый ты мужик, Лёша, спасибо, приятно, что не ошибся в тебе... Ещё раз буду говорить с премьером, - Пётр Васильевич вышел из-за стола, сел напротив своего помощника во второе кресло, - но он уже за полночь ещё раз звонил мне. Задумка у него большая: надо, говорит, своих владельцев заводов, газет, пароходов растить... Так и сказал. Но это уже - другой подход, Алексей Иваныч. А премьер наш - настоящий мужик, прошёл путь от райинспектора до признанного во всём мире финансиста. По его учебнику о ценообразовании вся Европа учится... Как-то не хочется подводить такого человека, а хочется, наоборот, всем, чем можно, помочь ему. Разве я не прав, Лёша? Неужели тебе приятно видеть эти рожи матереющих день ото дня кооператоров? Из самого дремучего болота и дерьма выкарабкивается будущая элита: перекупщики-спекулянты, лавочники, криминал с блатной начинкой, им что убить, что аллилуйя спеть, одинаково, лишь бы выгоду получить да деньги срубить... Вот о чём я размышлял, как и ты, ночь и утро. Вот о чём я хочу попросить тебя подумать. Ты иди сейчас, до обеда погуляй, подумай, с женой повстречайтесь, попейте кофейку, поговорите, но лучше, послушай старика: такие решения надо самому принимать. Надумаешь, звони, приёмную я предупрежу, соединят тут же. Или прямо ко мне заходи. Только с домом по телефону не говори, мы конфиденциальные люди, так ведь?

Алексей обогнул кремлёвскую стену по левой стороне дорожки, покрытой знаменитым асфальтом из мраморной крошки, шёл навстречу движению транспорта. Увидел безукоризненное травяное покрытие, сбегающее пологим склоном к красному кирпичу стены, разглядел сверкнувшие в зелени волоски проводов сигнализации, долго смотрел на драку ворон из-за полуобглоданного голубя, доставшегося им на обед, удивившись, что хвалёные кремлёвские соколы не разгоняют наглых хищников. Возле Алмазного фонда перешёл на другую сторону, спустился по лесенке в Александровский сад, в сквере, рядом с могучими деревьями и цветущей сиренью дышалось намного легче. В их тени сел на широкую скамейку, думал о поворотах жизни, о судьбе, которая уготовила для него такие испытания.

Готов ли он был к самостоятельному бизнес-проекту, созданию медиа-империи, капитал которой через год-два можно было заносить в свой личный актив? Нет, конечно. Слышал рассказы от первых владельцев частных журналов и еженедельников, типа "Аргументы и факты", выросшего из справочника всесоюзного общества "Знание", о том, что издательские кооперативы работают "на коленке", ни законов, ни инструкций не имея на руках, но с колоссальными неучтёнными прибылями, хотя изначально всё шло по якобы благородному принципу: с умирающего хозяйства хотя бы шерсти клок... "Во всём этом надо скрупулёзно разбираться", - размышлял Алексей, - как говорит наш дорогой президент: "Нам надо лишь нАчать и кончить".

Увидев женщину в белом фартуке, толкавшую коляску, на боку которой разместилась реклама мороженого, подошёл к ней, попросил фисташковый стаканчик с миндалем. Опять сел на скамейку, забыв о мороженом: он почти решил для себя принять предложение премьер-министра. "Будем говорить с ним пока только о структуре по связям с населением, чтобы приблизить правительство к народу. Есть почти готовое положение о пресс-службах органов исполнительной власти. Удачно сработаем, родим структуру и на её базе можно будет крутиться с созданием государственной медиа-корпорации... Но главное я для себя решил: буду работать в Кабмине".

Он вышел на угол Манежа, набрал в будке телефон приёмной, его тут же соединили с Петром Васильевичем. Тот сказал, что насиловать не смел, но знал, что целесообразность принятого решения оправдана и что ждал такого ответа, добавил:

- Рад, что ты осознанно и самостоятельно пришёл к такому выводу, рад... Ты далеко от меня?

- Нет, эти два часа бродил по Александровскому саду, - ответил Алексей.

- Очень символично, место памятное, именно для принятия таких решений, - по голосу было понятно, что спикер улыбается, - ты звонишь из автомата? Подержись в трубке: я сейчас свяжусь с Сергеем Павловичем, скажу о возможной встрече с ним... - что-то щёлкнуло, фоном пошли тихие гудки, потом глухой разговор будто через ватный тампон и вдруг опять послышался голос Петра Васильевича, - он ждёт тебя сегодня в восемнадцать часов, будь в его приёмной. Ко мне можешь не заходить, бумаги с дежурным я передам сейчас тебе в приёмную, подготовься, мужик он въедливый и... ни пу-ха! - не дожидаясь ответа, спикер парламента отключил связь.
***

- Я сейчас вынужден ехать на пленум ВЦСПС, хотел бы взять тебя с собой, - премьер-министр стоял посреди кабинета, такого же большого, как у Петра Васильевича. Крепкого телосложения, склонный к полноте, широколицый, в роговых очках, на голове - упругий ёжик на манер западных киногероев. Смотрел на Алексея живыми глазами, улыбался, - хорошо, что ты застал меня. Там трудно сейчас, случилась заварушка. И хотя шахтеры вышли из этой организации, на пленум они приехали, требуют встречи с руководством страны. Заявления кардинальные: правительство в отставку, зарплату – увеличить в два раза, пятьдесят процентов от прибылей за экспорт угля – шахтерам…

- Я готов, - сказал Алексей.

- Вот и хорошо, по дороге поговорим, познакомимся... Заодно, почувствуешь атмосферу. Ничего, что я на "ты"? Мне Пётр рассказал про тебя, показалось, ты - наш, а, не ошибаюсь? А в остальном - сориентируемся на месте...

В "походной" кожаной папке Алексей держал копию документа, с которым работал Пётр Васильевич, и подробную справку о государственных медиа-корпорациях. Заодно положил туда докладную записку с грифом "секретно", которую подготовил за эти выходные, сам отпечатал на пишущей машинке, но не выдался случай показать её спикеру. В ней он, опираясь на данные по обстановке в трудовых коллективах, среди студентов, представителей демократического крыла движений и общественных организаций проанализировал события, происходящие в стране. Вывод неутешительный: плохо везде, ситуация предзабастовочная, горлопаны могут в пять минут переменить соотношение сил. Они этого не знают, страх пока сковывает их мозги, но, скорее всего, без срочных и адекватных действий власти они к таким выводам придут очень быстро.

Решил, если заинтересуется премьер-министр, поговорить о наболевшем. Большая часть докладной записки была посвящена конкретным предложениям: как переломить общественное мнение, как работать в современных условиях, когда катастрофически упал авторитет партии, как социальные аспекты, гласность, информированность населения буквально натянуть на экономические реформы, новое ценообразование, кооперативное движение и фермерство. Алексей рисковал, документ он никому не показывал, ни с кем не согласовывал, как это было принято в канцеляриях руководителей страны.

Они вышли во внутренний дворик административного корпуса Кремля, черный ЗИЛ премьера уже стоял "под парами", вторая дверца справа была открыта, двое телохранителей вращали головами, будто кто-то сможет прорваться в эту, особо охраняемую зону. Папка, честно сказать, немного жгла руки Алексея. Не то, чтобы боялся за её содержимое, он всегда мог сказать, что это его сугубо личное мнение, но сегодня он почему-то впервые задумался о том, куда эти материалы могут попасть. "Надо поговорить с премьером, попросить его все, предназначенные только для его глаз, бумаги возвращать мне", - подумал он, стоя на некотором расстоянии от лимузина. А тот вдруг сказал:

- Чего ждёшь, почему не в машине? - и, не дожидаясь ответа, тяжело полез в салон.

Алексей никак не мог открыть левую дверцу бронированного чудовища, стоял, молчал, ждал, что будет дальше.

- Что вы меня замуровываете каждый раз!? – донеслось до него из машины, - откройте же, наконец, человеку дверь. Да, я знаю, что он не заявлен. Он мой советник, не в пример вам...

Раздался громкий щелчок, открылась дверца водителя.

- Прошу, - сказал, видимо, сотрудник охраны и открыл массивную дверь.

Алексей юркнул внутрь салона, очутился в глубоком мягком кресле рядом с премьером. На переднее сиденье уселся, похоже, старший телохранитель, естественно, в гражданской одежде.

- Движение! Всем внимание... – тихо сказал он по рации, видимо, чтобы больше не раздражать хозяина и не мешать его разговору с соседом.

- Не обращай внимания на дураков. Заставь богу молиться... - премьер был явно не в духе. То ли предстоящая встреча с агрессивными шахтерами давила на него, то ли еще что, но он был раздражен, – расскажи, как живёшь, что наблюдаешь?

- Надо доверие завоевывать, надо народу разъяснять, надо заручаться его поддержкой... Тогда нам никто не страшен будет: ни оголтелые демократы, ни кооператоры, ни шахтёры, с которыми кто-то заключил дьявольский союз, чтоб свалить нынешнее руководство страны. И мы не должны сходить с экранов ТВ, не прекращать вещать по радио, звучать из любого "домашнего утюга"...

Сергей Павлович улыбался, ему нравилась живинка, предложенная новым знакомым. Увидев, что Алексей достал из папки два-три листочка, спросил:

- Успеем до приезда?

- Думаю, да, здесь минимум...

Молчание длилось долго. Его прерывали лишь переговоры телохранителей с ГАИ по поводу того, чтобы те держали зеленый свет на трассе. Алексей понял, что чтение давно закончилось и что премьер механически теребит листочки на коленях.

- Это серьезно, - наконец, сказал он, - очень серьезно, крайне... Возвращаю и прошу, - наклонился вплотную к уху соседа, - уничтожь и никому ни слова. Мы об этом поговорим позже и в другом месте.

Машина съехала с трассы, уверенно подрулила к подъезду ВЦСПС, где столпились профсоюзные чиновники, десятка два, не меньше. Двери ЗИЛа открылись, премьер сказал:

- Ну, с богом. Помоги мне...

Алексей Иванович не понял до конца фразу, но решил, что и он должен помочь премьеру.

Глава-9

При срочности информации Алексей Иванович мог зайти в кабинет Сергея Павловича в любое время, даже, когда у того находились важные гости (типа, федерального вице-канцлера ФРГ или миллиардера Мердока), и передать ему сообщение лично. Всё, что успел сделать премьер-министр за месяц с небольшим их совместной работы, заключалось в выпуске распоряжения правительства о создании пресс-служб во всех органах исполнительной власти. Алексей Сапрыкин был утверждён её руководителем в Кабмине и уже набрал небольшое количество сотрудников. Чтобы не возникало в аппарате вопросов, "кто важнее", премьер вывел его из любого подчинения и назначил ещё и своим помощником - пресс-секретарём. Затею с "довеском - в ранге министра" пока оставили: нужен указ президента, а отношения у лидеров портились день ото дня...

Нередко руководитель службы заходил к премьеру, когда тот проводил совещание со своими заместителями и министрами, передавал ему папку с информацией по поводу того или иного ЧП или сообщения мировых информагентств. Сергей Павлович за секунды пробегал содержимое листочка, как правило, говорил: "Надо развить эту мысль, найти ещё подтверждения. Готовьте заявление правительства..." И пока Алексей шёл до дверей, слышал, порой: "Врать не надо, дорогие мои, вот у меня на руках заявление федерального канцлера Австрии по этому поводу" или "Реакция шахтеров кошмарная, нам не верят, нас считают болтунами..."

Как-то во время то ли второго завтрака (как модно ныне стало говорить), то ли обеда премьера не оказалось за рабочим столом. Постояв минуту и понадеявшись, что Сергей Павлович быстро вернётся из комнаты отдыха, Алексей стал расхаживать по кабинету. Дверь в углу открылась, в проём выглянула голова буфетчицы Таисии:

- Сергей Павлович обедает, спрашивает, что-то случилось?

- Да, случилось, - сказал Алексей.

- Заходи, мучитель... - донеслось из-за двери.

Алексей увидел премьера, сидящего за круглым столом из орехового дерева, уставленным закусками. На большом красивом блюде из тончайшего фарфора лежал приличных размеров шашлык из осетра, шампур ещё не успели выдернуть.

- Обедал? - спросил премьер.

- Нет, не успел... Но это не важно. Вот Рейтер сообщает, в переводе, конечно, и наши соображения: мы связались с минрыбхозом, таможней, пограничниками, облисполкомами Сахалина и Камчатки. Конфликт может перерасти...

- Я в курсе, мне доложили из органов... Двадцать минут терпит? Тогда давай пообедаем.

Он кивнул буфетчице, и та принесла точно такой шампур с рыбой, только тарелочка была поскромнее.

- Без фарфора обойдешься? - спросил, улыбаясь, премьер.

- Какая разница, - буркнул Алексей.

- Рекомендую белое сухое под рыбку. Попросим?

- Давайте...

Премьер и просить не стал, просто кивнул, и через секунду на столе появились бутылка с красивой этикеткой и штопор.

- Открывай, - буднично сказал Сергей Павлович, а сам уже залез в папку, принесённую Алексеем, стал читать информацию.

Помощник ловко вытащил пробку и стал разливать вино по бокалам. Всё это сделал, не торопясь, с чувством собственного достоинства.

- Начинай, рыба остывает, - не отрываясь от чтения, сказал сосед по столу.

- Ничего, подожду...

- А ты тоста ждёшь, русская душа? – засмеялся Сергей Павлович, - вино пьют под рыбу, без тостов, для аппетита. Впрочем, подожди, - он положил бумаги, посмотрел на Алексея, взял свой фужер и сказал:

- Вот тебе тост. За тебя и твою службу... За то, что ты сумел в самый короткий срок развернуться. Я не верил, что этим делом можно заниматься всерьез. Теперь утверждаю: можно. Если ты долго молчишь, я начинаю чесаться. Но лучше всё-таки, если ты долго молчишь...

- Не рубите голову гонцу, он только вести приносит... И, как правило, плохие, - сказал Алексей.

- Учту, - парировал премьер, чокнулся фужером с Алексеем и выпил вина. А потом стал аппетитно поедать шашлык.

Поели, допили вино в фужерах, Алексей спросил:

- Бумагу получу через секретариат?

- Мне надо посоветоваться кое с кем, о результатах скажу позже, подожди...

Алексей Иванович поднялся и пошёл к выходу.
***

С начальником охраны молодым полковником Стасом Угловым они подружились в командировке, на Севере, когда толпа зевак, собравшаяся на площади провинциального городка, где предполагался для огромной бригады, сопровождавшей премьера, обед в местном ресторане, не дала им зайти в заведение. "Да-вай премь-ера!" - скандировали люди, сначала вяло, потом все громче и энергичнее.

Алексей Иванович подошел к главе города, сказал, чтобы тот провёл чиновников из столицы в здание горисполкома, который располагался на той же площади. И пошел на людей первым.

- Пойдёмте в горисполком, - громко и отчетливо сказал он, - там и поговорим. Не на улице же устраивать базар... Так мы не услышим друг друга.

- А ты кто? А где премьер? Он будет на разговоре? - неслось из толпы.

- Будет, будет и несколько министров будут. И ваши руководители будут… А я – помощник его, руководитель службы. Вот и журналистов возьмём на нашу встречу, чтобы не скучно было, - и, не дожидаясь реакции собравшихся, Алексей Иванович, легонько подталкивая местного главу в спину, пошёл к зданию горисполкома. Толпа нерешительно расступилась, двое, трое, а потом и все потянулись за ним.

- Не верьте! - истошно заорал какой–то мужчина в очках, в старомодном двубортном костюме из ткани в рубчик, - опять наркоз дадут, останетесь без премьера. Для чего я вас просил собраться? Сформулируйте требования, ждите главного начальника. Ни шагу назад! Демократия победит! Долой чиновничье засилье!

- За мной, друзья! – звонко выкрикнул Алексей, – вот этот человек, - показал он на Стаса, - приведет к нам премьера через десять минут. Я гарантирую…

Остановившаяся вдруг толпа пошла за Алексеем. А он на ходу растолковывал Стасу, как важно сейчас быстро привезти Сергея Павловича в горисполком. Тот хотел сказать, что премьер собирался на процедуры… Но помощник перебил его:

- Стас, живее, счет пошёл на минуты. Скажи, что я пока закрываю ситуацию, но меня хватит ровно на десять минут. Не более. Потом будет полный кирдык. А у нас в бригаде - куча иностранных журналистов…

Зал горисполкома забили до отказа, люди стояли в проходах. На сцене выступал Алексей, рассказывал о планах по строительству жилья в этом регионе. Цифры приходили на память точные, в них помощник не сомневался. Премьер приехал на удивление быстро, с ним - московский врач. Алексей знал, что время от времени Сергея Павловича кладут под капельницу: скачет давление. "Вот и сегодня вместо обеда он должен был полежать. Не получилось..." - подумал помощник.

Люди, стоявшие в центральном проходе, стали оборачиваться, сначала медленно, а потом энергичнее уплотняться, прижимаясь друг к другу. По залу медленно шел премьер-министр. Его хорошо видел со сцены Алексей, прервавший себя на полуслове. Он молчал, разглядывая начальника, плотного, розовощёкого, с короткими сильными руками и покатыми плечами. Волосы на большой правильной формы голове, постриженные под бобрик, русые, без седины.

Алексей знал об этом человеке всё или почти всё. Он смотрел на его лицо, фигуру и думал, где и как можно будет втянуть в пресс-релиз еще одну фразу: премьер в прошлом - мастер спорта СССР по волейболу, прекрасно играл и в баскетбол.

Тем временем руководитель правительства подходил к сцене. В зале раздались жидкие хлопки, но они стали крепчать, на сцену он входил уже под бурные аплодисменты. Алексей негромко проговорил в микрофон:

- Слово предоставляется премьер-министру Союза ССР Петрову Сергею Павловичу...

- Спасибо советнику, подменил меня на некоторое время. Я был у медиков и фармацевтов города. Хотел встретиться и с вами, но чуть позже, во дворце культуры металлургов. Но раз уж так случилось, рад встрече здесь, в горисполкоме. А потом все вместе пойдем к металлургам... Хорошо? И чтобы не терять драгоценное время, давайте начнем сразу с вопросов-ответов, - премьер стоял за трибуной, на которую только что опирался Алексей, за столом президиума уселись молодой, высокий и длинноногий министр металлургии, круглый, как шар и вспотевший от быстрой ходьбы министр торговли, похожий на дьячка во всём чёрном - главный снабженец, руководители соседних республик.

- Я слышал, как вам рассказывали о стройках. Действительно, мы вчера обсуждали планы жилищного строительства здесь и во всём регионе. Хотите послушать своего руководителя? - Сергей Павлович посмотрел в зал.

- Хватит местной демагогии! – заорал оттуда мужик в двубортном костюме, пришедший и сюда со своим контингентом, - долой чиновничье за-си-ль-е!...

- Послушайте, товарищ, - сказал премьер, - так у нас не получится разговора. Долой… А зачем тогда меня звали?

- Пусть идёт на улицу, горлопан, - раздались голоса, – или пусть заткнётся! А то поможем… Говори, премьер, говори с нами!

Руководитель республики, хлипкий на вид белобрысый мужичок, видимо, из коренных северян, оправился от шока, посмотрел в зал, постучал по микрофону:

- Прошу о наболевшем, товарищи!

- А вот прошу ответить на такой вопрос: как вы относитесь к аренде? – у микрофона, уже установленного в зале, стоял мужчина в куртке, брюках-галифе, заправленных в блестящие хромовые сапоги. Алексей давненько не видел такого наряда. Он достал из кармана портативный диктофон, решил записать эту спонтанную встречу с народом.

Премьер довольно долго молчал, думал, заговорил тихо, как бы размышляя:

- Я говорю об аренде, как об основном пути, по которому должны идти разгосударствление и приватизация. Почему? Потому, что мы должны исходить из того, что у народа, в общем-то, денег на разгосударствление нет. А у кого есть деньги - это не те люди, которые будут вкладывать в производство. Аренда – тот случай, когда можно увидеть основных хозяев производства, и поэтому мы ее поддерживаем. Но я прямо скажу, в самой аренде заключено много способов не очень честного подхода, поэтому и проявляется такое стремление: взять в аренду все, что, в первую очередь, выгодно взять. В аренде этого не должно быть. Вся наша жизнь, наши представления строились таким образом, что стоимость, к примеру, здания сама по себе еще ни о чем не говорит. Важно, какая стоимость продукции получается. За сколько ее можно продать сегодня и сколько за это получить. А рыночных цен, как таковых, пока нет. Ведь никто не знает, сколько реально стоит ваш металлургический комбинат. Скажут, сколько в него вложили денег, а сколько он стоит - никто не скажет. Поэтому процессы аренды стали проявляться однобоко: взять только то, что можно взять выгодно, то есть, ухватить кусок пожирнее...

- Я, Куликов Виктор Иванович, сорок лет стажа, ветеран труда. У меня такой вопрос. В 1906 году Столыпину предложили важный пост - председателя правительства. А он сказал, что только с условием, если он будет и министром внутренних дел. Хватает ли вам сейчас, товарищ Петров, власти на вашем посту? Если хватает, вы всё сделаете. Если не хватает, и вы смолчите, вы ничего не сделаете. Мы приняли хорошие законы, кооперативы должны заработать. Ну, думаем, сейчас кооператоры начнут брать землю, скот разводить, поросят, цыплят, что угодно... Вот жизнь пойдёт! Служат наши хорошие законы? Нет! Кооператоры тряпками торгуют, скупают-перекупают, опять одна спекуляция продолжается... Развернулись задом наперёд, а впереди, что это за люди идут впереди? А там шайтаны идут... Вы получаете три тысячи с копейками?

- Без копеек…

- У вас четыре человека семья. Через кооперативы вы можете одеть только троих, четвертый ваш будет босый. Это только обуть что-нибудь на ноги. Я не знаю, что это? И это кооперативом называется? Или это как называется? Я просто не знаю, уважаемые, не знаю... Мы рабочие люди, и мы хотим, чтоб с нас не выжимали все соки. Мне в этом году на пенсию, а я окурки собираю. Я могу приобрести табак, но его нет. вы привезите рулоны бумаги, я сверну по-армейски самокрутку и буду вас благодарить. И не надо мне, чтобы там какие-то финны или американцы заворачивали мою сигарету...

- Сложные вопросы. Хватает власти или нет? По предоставлению Кабмину чрезвычайных полномочий парламент со мной не соглашается... Это первое. А власти мне не хватает не потому, что её мало, а потому, что жизнь такая сложная, на всё надо идти из такого далека. Часто не успеваем. Второе: о коммерческих ценах в кооперативах. Если люди продают то, что они сами сделали, пусть продают, у меня к ним вопросов нет. Это кооперативы, не государство. Третье: табака не хватает, основные регионы, где табак производится - это Молдавия, Закавказье, а они то отделяются, то присоединяются... Поэтому основное, что нам удаётся пока - это привезти табак из-за рубежа. Не сможем сделать сигареты, будем продавать табак трубочный или будем сворачивать его сами. Пока будем жить так, потому что второй завод строить и дорого, и долго...

- Ваше мнение, сколько надо получать, чтобы не существовать, а жить?

- Вы знаете, не обижайтесь, ответ будет такой. В разных местах по-разному. Мы рассматривали очень долго так называемый минимальный потребительский бюджет. Вот когда мы рассмотрели, я должен вам прямо сказать, то возник вопрос, основной сегодня в нашей стране: не сколько денег надо получать, а что мы на них можем купить? И, к сожалению, я должен признаться, что в привилегированных оказались немногие: Москва, Ленинград, Свердловск, Челябинск… - у премьера сбилось дыхание, наверное, от волнения. Но он смело смотрел в зал, ему явно нравились открытые лица людей, среди которых - бОльшая половина - были рабочие. Он отдышался, продолжил:

- Когда я только стал председателем Совета Министров, то в интервью сказал, что нужно, в первую очередь, вложить деньги в машиностроение, в тяжёлую промышленность, чтобы наладить производство оборудования и новой техники для модернизации всех новых отраслей, которые сегодня нам нужны. Раз мы говорим о перестройке, то имеем ввиду, что мы хотим перестроить прежде всего структуру производства. Чтобы там товары для человека составляли основную долю, не двадцать процентов, как сегодня, а, по крайней мере, половину. Правда, меня стали обвинять в том, что я враг западной экономики... Новое мышление... Всё это хорошо. Но это хорошо до тех пор, пока у вас кое-что в запасе всё-таки есть. И поэтому при всех условиях, хотя мы и говорим, что мы мирные люди, оружие надо иметь. И я думаю, вы должны четко это знать: страна не может быть без оружия. И сколько бы мне и кто ни говорил, я вам прямо отвечу: считаются во всём мире только с сильными, слабых нигде не уважают.

- Почему всё так медленно идёт, ничего не меняется, намного хуже жить стали?

- Реальную перестройку мы начали только в начале 91-го года, а больше об этом говорили. И вот эта болтовня привела к тому, что мы сегодня имеем. Я будут говорить как обыкновенный человек: обычно меня ругают за прямоту. Давайте вспомним, сколько лет мы говорили о том, чтобы повысить цены. Ну, сколько? Лет пять. О том, что они вот-вот повысятся – год. А уже с мая сего года все ценники были даже напечатаны... Помните, дату называли да ни один раз! Не дали правительству пойти на кардинальные шаги. Кто не дал? Народные избранники и иже с ними... Что в итоге? Я могу продемонстрировать, как это произошло на примере первого квартала этого, 91-го года. Объёмы производства упали на десять процентов, при этом производство продовольствия упало на тринадцать, мяса - на тринадцать, молока - на двенадцать процентов. А в то же время объемы продаж населению товаров по старым ценам увеличились на 26 миллиардов рублей. Значит, у нас в торговле не хватало запасов примерно на 22 процента. К первому апреля сего, 91-го года, они составляли половину от потребности... И вот главное скажу: кто, как, и самое главное - куда повёз эти товары? Хотел бы, чтобы вы меня поняли, о чём я почти открыто говорю! На этом нагрели руки очень многие! - премьер опять выдержал паузу, лицо его сделалось мрачным, он продолжил:

- Извините, я не святой, не делаю хлебов... Мы рассчитали минимальный потребительский бюджет на 312 рублей. Мы его заблокировали пока. Потому что он рассчитан чисто теоретически на всю страну в целом, а в стране все разное. Возьмите Среднюю Азию. Они же оставили старые цены на хлеб, на сахар, на хлопковое масло и еще на некоторые виды товаров. Если взять по мясу, то они оставили старые цены на баранину и отпустили на свободу цены на свинину. Это факт. На 300 рублей семья из пяти человек в Таджикистане живёт и хорошо живёт. У них совсем другой источник жизни, источник питания и по другим расчетам всё это строится...

- Вы специально приехали в наши края? О чем вы говорили с нашим начальством?

- Министр металлургии подтвердит, что я давно собирался приехать именно к вам. О чём мы сегодня говорили с вашим руководством? В частности, о партнёрских связях. Допустим, у вас есть партнёр, с которым можно взаимовыгодно организовать производство, и это производство организовывалось с Архангельском, с Ленинградом и т.д. В сегодняшних условиях вы должны переориентировать ваши хозяйственные связи на главный принцип: выгодно ли это вам? Мы и о жилищном, дорожном строительстве, и о железной дороге, и о многих других вопросах говорили. По существу, речь шла о перспективах развития всего северного региона. И это уже реалии, заложенные в цифрах госплана СССР…

Премьер начал подводить итоги встречи:

- Мне понравился сегодняшний, неожиданно случившийся разговор, честный, прямой, без утайки. Даже о чрезвычайных полномочиях для премьер-министра говорили... Важно, что вы это понимаете и поддерживаете. С вами можно решать все проблемы, преодолеть все трудности.

Люди долго не расходились, крики из зала звучали минут десять, не меньше: "Понимаем! Поддержим! Бери всё в свои руки! Наведи порядок! Вводи чрезвычайное положение, премьер, мы даём тебе право!"
***

Длинноногий министр - бывший сталевар - хлопнул по плечу Алексея так, что у того от боли чуть не выступили слезы:

- Найди мне такого же пресс-секретаря, так что ли называется твоя должность? Или сам приходи, не обижу...

- Сначала надо создать пресс-службу у вас, - бросил на ходу Алексей, - а потом поговорим о людях.

Он пошёл на выход следом за премьером, зная, что журналисты сейчас же устроят импровизированную пресс-конференцию, пользуясь тем, что Сергею Павловичу не избежать столкновения с ними. А он и не сопротивлялся, подошел к телекамерам, поздоровался с некоторыми корреспондентами за руку, давая понять, что память у него цепкая. Вопросы, раздумчивые неторопливые ответы: всё пошло по заведённому образцу. Алексей стоял сзади премьера и чуть сбоку, чтобы не попадать в объективы камер. Та же выверенная временем и опытом позиция, которая позволяла пресс-секретарю управлять ситуацией. К нему незаметно подошёл Стас, полковник, заговорил, едва шевеля губами: "Иваныч, ты - наш, в любое время, по любой проблеме... Жизнь положу, гадом буду!"

Глава-10

Сергей Павлович встал из-за стола и вдруг сказал Алексею по-английски: "Надо глаза в глаза (имелось ввиду - "с глазу на глаз"). Пройдём в другую комнату..." - иностранный был у него хороший, но говорил он точно, как школьный отличник. Помощник хмыкнул, улыбнулся, пробормотал: "Ну, конспирация..."

Прошли в комнату рядом с кабинетом премьера, и тот, тоже улыбнувшись, продолжил разговор по-русски:

- Здесь ребята всё вычистили, можно спокойно поговорить... Хотя я не уверен.

- А ребята откуда? – съязвил Алексей, - они что, с Луны свалились?

- Ладно, не трави душу. Как съездил, кого видел из исполкомов?

- Сергей Павлович, вы бы предупредили меня...

- Спонтанно получилось. Н... подъехал, мы встретились, хороший разговор получился, честный. Он сказал, что я могу рассчитывать на поддержку всего южного региона, где он у исполкомовцев за бригадира, но нашим реальным экономическим шагам нет поддержки в партийных органах и у части населения. С ним никто не работает, да и не умеют работать... В общем, много чего мы обсудили, я сказал, что ты заедешь к нему и что тебе можно доверять. Надо переговорить с коллегами, сказал я.

- Побывал я в четырёх областях, они меня друг другу передавали на границе, всю среднюю и нижнюю Волгу проехал...

- Скажи, как тебе всё показалось там?

- Я же писал в записке...

- Надеюсь, ты уничтожил её?

- Естественно, хотя - это мои личные наблюдения и выводы, они никого не касаются, я за них спокоен...

- Не забывай, чей ты помощник и у кого служишь... Генсек к стулу меня ревнует, на котором я сижу и который попадает на экран телевизора. А ты живой человек, идеолог, на виду у всех и не в его команде. Так что ты теперь в стане врагов. А за идеологию чуть позже поговорим...

Премьер встал из мягкого глубокого кресла, прошёл в угол комнаты, открыл дверцу комода и включил вмонтированный в ящик приёмник, зазвучала приятная джазовая музыка. "Значит, волна уже настроена, он не впервые слушает джаз, - подумал о начальнике Алексей, что приятно удивило его, - а, может, просто заглушает наш разговор, будучи уверенным, что всё пишется службой охраны. И ведь не придерёшься: всё делается в целях безопасности премьера..."

Из соседнего ящика Сергей Павлович достал два пузатых фужера, начатую бутылку армянского выдержанного коньяка, плеснул в оба тёмно-янтарной жидкости, кивком пригласил Алексея выпить, сказал:

- Не бойся, не сопьёшься. После сорока уже невозможно спиться, гены не допустят. А к разговору - по глотку нам не помешает. Слушаю тебя...

- Первое: вертикаль исполнительной власти надо консолидировать, собирать всех вместе, что ли, по экономико-хозяйственным зонам. Теперь партхозактивы распущены, руководители партии трясутся за свою шкуру, спасают только себя. Дружно перебросились на советы, возглавляют их, совмещая советские и якобы партийные функции, но это так, на всякий случай, для отвода глаз, если партия, не дай бог, встанет на ноги и спросит... А так получается стопроцентная подстава: мы ни при чём, вся экономика – в исполкомах, они не работают, они бездарны, они против перестройки. Потом следует переброс всей вины за развал и разруху на хозяйственников, поскольку те выкормыши исполкомов, их ставленники. Те якобы за большие деньги всё раздают в аренду, грабят, рушат советы, социндустрию и собственность... Вот тебе и перестройка!

- Ну, ты уж слишком.

- Нет, это анализ, элементарный, а я говорю популярным языком, так мне рассказывали руководители исполкомов и крупные хозяйственники. В общем, будет поручение, мы над его исполнением поработаем: как всё производственное и социальное взять в свои руки, без непонятных новых советов и даже профсоюзов. Всё, любая другая эра закончилась: командовать сейчас должен один, реально легитимный и реально работающий орган - Кабинет Министров. Только его команды пока ещё принимаются на местах к исполнению. Иначе, Сергей Павлович, крах всему...

Премьер приложил палец к губам, помолчал минуту, сделал глоток коньяка, сказал, в некоторой раздумчивости:

- Мы - не политики, мы - экономисты, хозяйственники, с нами, правда, много деловых людей, поборников нового мышления. Но нас не знает народ, нет среди нас "петухов", поющих с зари до ночи. А только народ - реальная сила, но он сейчас идёт за горлопанами, орущими дешёвые, популистские лозунги. Что делать в этой связи? Конечно, собирать все здоровые силы и вырабатывать конкретные шаги, иначе жизнь сметёт нас... Давай пару-тройку дней подумаем: ты об идеологии, как все наши пропагандистские силы подключить: телевидение-радио, газеты-журналы, информагентства... Заметил, как ты вымуштровал меня, шпарю без ошибок и без запинки в названиях? Сразу хочу сказать: мы пойдём на самые жёсткие меры по руководителям, если они не будут понимать нас, значит, надо срочно думать о резерве кадров. Только ты, Алексей, не "спрыгивай с подножки", будь рядом, дел столько, что боюсь, как бы не захлебнуться.
***

Алексей не помнил точно, кто привёл к нему Мишу Партизана и Славу Нуйкина, наверное, Борис Геращенко, корреспондент ТАСС, который проехал с журналистским пулом премьер-министра полстраны. Он с ним крепко дружил: тот ни разу не подвёл пресс-службу ни по фактам, ни по сроком выхода информации. А попасть в службу премьера было в то время совсем просто: любого журналиста в вестибюле здания Кабмина на Пушкинской улице встречал сотрудник. Михаил и Вячеслав серьёзно подготовились к разговору, у них было продумано, минимум, три варианта достижения поставленной цели.

Первое, нейтрализовать руководителя радиостанции, вещающей на заграницу, где в одной из редакций новые бизнесмены "наяривали" на стареньком факсе "подборку новостей". Они принесли с собой данный "продукт" - первое подобие ленты с чудовищно-аляповатым логотипом "Интерфакс" (без слёз невозможно было смотреть).

Второе, со временем, отвоевать помещение, неважно где, неважно какое. Главное, чтобы был свой угол.

И третье, войти в доверие пресс-службы Кабмина, пробиться к премьеру, чтобы заполучить, образно говоря, "два ведра": одно-с нефтью, другое–с углём.

А у Алексея существовало правило: максимально внимательно относиться к просьбам коллег, с которыми "делали одно тяжёлое дело". Так и здесь всё случилось: Миша и Слава весьма быстро встретились с премьером, он прочитал их письмо, написал резолюцию по оказанию помощи новой структуре - редакции "Интерфакса". В итоге, свои "два ведра" на раскрутку собственного дела двое пронырливых журналистов получили.

Но если быть до конца честным, то Алексей тоже не бескорыстно помог им: ему нужны были альтернативные источники информации, неофициальные, неправительственные, но которые выражали бы точку зрения исполнительной власти, особенно сейчас, когда Кабмин стал единственной реально действующей силой, сохранившей рычаги управления такой гигантской страной. В те горячие на политику дни многие слышали, как независимое агентство "Постфактум", созданное ещё в 1989 году не без участия силовых органов, в маленькой заметке раскрыло истинный смысл готовящейся поездки одного из руководителей РСФСР в Японию. В раже борьбы за самостоятельность и за верховенство власти союзных республик над Москвой те подготовили меморандум о передаче стране восходящего солнца всей гряды советских Курильских островов. Разразился скандал мирового уровня, последствия политического и морального плана для руководителей России были ужасающими: такого предательства народ не ожидал... А информацию в агентство передала служба Алексея со стопроцентной гарантией достоверности.

В рупоре демократических сил, еженедельнике "Московские новости", был опубликован проект "Договора о Союзе суверенных государств". Его публикацию предваряла редакционная вводка: "Публикуемый документ до сих пор хранится в секрете. Тем не менее объявлено, что первоначальное согласие между участниками ново-огарёвских переговоров достигнуто и через несколько дней — 20 августа — его подпишут первые республики. Публикуя договор, «Московские новости» исходят из главного: общественное обсуждение определяющего судьбу миллионов людей документа должно начаться как можно раньше. Предлагаем читателям Союзный договор, согласованный 23 июля 1991 года".

Когда премьер передавал экземпляр данного договора Алексею Ивановичу, то особо упирал на то, что этот материал хранится под грифом "совершенно секретно". Он сказал, примерно, следующее: представляю, что начнётся в стане подписантов и иже с ними, но договор надо срочно напечатать, пусть народ прочитает и увидит истинное лицо своих руководителей и кумиров перестройки, поймёт, наконец, куда их ведут и заведут в самое ближайшее время. Ведь всё это делается, вопреки и несмотря на референдум 17 марта 1991 года, на волеизъявление всех союзных республик, в которых за сохранение СССР проголосовало более 77 процентов от всего народонаселения.

Алексей глянул на первую страницу договора, в глаза бросилась строчка: "Первое. Каждая республика — участница Договора — является суверенным государством..." Он почему-то сразу подумал: "Вот на этой фразе и закончится наш многонациональный СССР..." - а премьеру сказал:

- У меня есть хорошие контакты с еженедельником "Московские новости", они выходят через два дня, в среду, но публикация именно там - самое правильное решение, хотя, конечно, газета правительства уже завтра может напечатать этот договор.

- Ещё раз прошу тебя, Алексей, помни о грифе "совсекретно", мы персонально отвечаем за эту публикацию... Ты понимаешь это, представляешь, что может стать с нами? Но ты всегда можешь сказать: выполнял поручение премьера.

Старые друзья по совместной работе в одной из газет, с которыми он встретился поздно вечером в кафе на улице Горького, настолько прониклись уважением к Алексею и озаботились его безопасностью, что предложили официально "слить в печать" факт утечки информации о союзном договоре из аппарата российского парламента, тем самым вывести своего собрата по перу из-под неминуемого удара.
***

Она знала: хозяина большого кабинета, отделанного тёмными дубовыми панелями, заставленного шкафами с книгами и журналами, телевизорами и видеомагнитофоном, мощным факсом и десятком правительственных телефонов расцветки слоновой кости с массивными трубками и гербами страны, зовут Алексей Иванович. Ещё она знала, что он не каждый день обедает, не успевает. И буфетчица, одновременно лейтенант службы охраны Таисия Орликова, взяла над ним негласное шефство.

Покормив в специальной комнате, оборудованной под мини-столовую и примыкающей к премьеровскому блоку, руководителя страны, непривередливого в еде, лишь бы было побольше рыбных блюд, она накрывала на краешке стола для своего любимчика и ждала его. Таисии нравилась неторопливая еда Алексея, с аппетитом и удовольствием. Она любила смотреть, как он держит нож и вилку, принимает с ложки суп, вытирает салфеткой рот, говорит чисто и абсолютно неправильно такие понятные всем слова, как "жалюзи" и "диалог" почему-то с ударением на последнем слоге, а "порты" - на первом. Она смотрела на него, и ей хотелось прижаться к этому сорокалетнему мужчине, обладающему, как ей казалось, такими ласковыми руками.

В одной из поездок, куда её направили в команде премьера, но чуточку раньше всех, она случайно пересеклась с Алексеем. Вечер выдался свободным, ужинали - вечерели на правительственной даче. Премьер собрал за столом самый узкий круг, в том числе, пригласил Алексея. Пили мало, устали, обходились без тостов, ограничивались глотком-другим местного, замечательного на вкус, домашнего вина.

- А плов? А шашлык? А люля? – стонали аборигены, надеясь, что кампания все-таки захочет отведать с обеда заготовленные угощения. Нет, не захотела. И как ни старался руководитель республики склонить Сергея Павловича на плов, у него ничего не получилось. Допив первый и последний фужер вина, премьер тяжело поднялся, всем пожелал спокойной ночи и вышел. За ним потянулась свита.

Как самый молодой по возрасту в кампании ужинавших, Алексей направился к выходу последним. В дверях столкнулся со Стасом, полковником из охраны, с которым поддерживал дружеские отношения.

- Не спеши, - шёпотом сказал тот, - не пропадать же добру. Плов - пальчики оближешь, коньяк – двадцатилетней выдержки. Посиди, я провожу премьера, вдруг будут поручения, и приду. Посидим еще часик, времени-то десяти нет. А по Москве - так всего семь вечера.

И без перехода:

- Таисья, займи человека!

Женщина лет тридцати, не больше, высокая, длинноногая, с густыми русыми волосами, заложенными в аккуратный комель, одетая в серую юбку до колен и открытую светлую блузку, стояла в дверях и улыбалась Алексею. Он не знал, что она находится здесь, искренне обрадовался знакомому лицу, пошутил, но понял, с опозданием, что плоско:

- Что-то вы сегодня плоховато накормили хозяина...

- Да, не доглядела, - просто ответила Таисия, - вы всё больше в разъездах, обед несколько часов держали на медленном подогреве. Боялась, как бы не перепрело всё. И вот никому-то ничего не надо... - женщина чуть не плакала.

- Нас накормили внеплановым обедом рабочие речного канала, экспромт получился... - Алексей неожиданно для себя вдруг совсем близко подошёл к женщине, поднял руку, потрогал легкие завитки волос на шее, - рад видеть вас, - голос мужчины осёкся, в горле запершило, какая-то мышца на левом плече стала лихорадочно пульсировать.

Таисия перехватила его руку, легонько прижала к губам, сказала:

– Мне кажется, вы одинокий человек, и только я могу вас отогреть, накормить. Вы ничего не бойтесь. Я вас люблю как своего брата или сына...

- Таисия, дорогая, - пытался перебить её Алексей, - ведь вы совсем не знаете... Просто я вижу вас и радуюсь, что рядом находится родная душа, такая красивая женщина. Господи, боже мой, что я говорю, - стал бормотать мужчина, - я не должен...

Он выскочил в коридор дома приёмов, нашёл в полутьме дверь своего номера, долго не мог открыть её ключом: у него тряслись руки... Успокоившись, наконец, он попросил дежурного по коммутатору соединить его с семьёй, около получаса говорил с Натальей, потом с сыновьями, оба сказали: сильно скучают. Эту ночь он спал спокойно.

Утром Стас подвёл Алексея к машине ГАИ, сказал, что выезжает в школу-интернат, где надо посмотреть готовность ранее незапланированной встречи с учащимися, добавил:

- А идею шефу ты подбросил, друг ситный? Ты хотя бы заранее обговаривал с нами свои идеи, нам ведь безопасность обеспечивать...

- Стас, полно хреновину городить, щёки надувать! - Алексей почти разозлился на него, - кто премьеру может угрожать в школе, двести детей, учителя? Вопрос не в этом: я хотел показать, как жёстко эксплуатируется труд школьников на хлопковых плантациях. Мы обязательно заедем на поля, пусть шеф посмотрит на пестициды, разбросанные по земле, летом детишки станут собирать здесь хлопок... Вот в чём проблема и беда.

- А ты-то откуда это знаешь?

- Всю жизнь мотался по командировкам от газет, насмотрелся на родные просторы от Балтики до Монгольских границ.

- Нет, всё равно, Лёха, ты не прав! Безопасность премьера - выше всего, хотя тебя понимаю, поддерживаю, по-человечески ты всё честно и прямо говоришь премьеру. Жму руку! Но скажи: чёй-то вчера дёру дал и от стола, и от женщины?

- Ты тоже предупреждай о своих происках, дон жуан хренов, подсовываешь под руку...

- Лёшенька, пусть лучше Таисья будет, чем искать вас потом среди ночи и по махалям бегать...

- Ну спасибо, товарищ полковник, успокоил. Значит, всё продумано?

- Да, и без докладов об инциденте начальству, ха-ха-хии... А пока садись в машину, поедем в интернат, не дёргайся, я с шефом согласовал, что заберу тебя с собой для рекогносцировки и размещения журналюг...

Дорога с крупными заплатами на сером асфальте шла по бесконечным полям с белыми проплешинами от ядохимикатов, по обочинам арыков, сухих, ещё не до конца отремонтированных, на которых копошились мужчины в полосатых халатах с огромными мотыгами в руках и где росли корявые, покрытые пока хилыми листочками тутовые деревья (шелковицы). Женщины ходили по полям, видимо, разбрасывали лопатами удобрения, останавливались, поднимали руки к глазам, смотрели на проходящую машину с включёнными фарами и цветными огнями на крыше.

- А для чего светофоры-то все включили? - тихо спросил Алексей охранника.

- Понты любят! - ответил, улыбаясь полковник, - пусть все знают, что в республику приехал Премьер-министр!

Глава-11

В пятницу Алексей поехал домой пораньше: день рождения у младшего сына. Премьер знал о событии в его семье, сказал утром: "После пяти - свободен, беги к детям и до понедельника..." В его службе на ночь оставалась бригада из двух сотрудников и переводчика, к семи утра они готовили доклад о важных событиях в мире и стране. Утром первым прочитывал информацию Алексей, если надо, "ужимал или добавлял" и вручал Сергею Павловичу. В выходные - всё зависело от графика работы премьера, нередко пакет отправляли ему домой через приёмную.

Алексею надо было заехать за женой и старшим сыном и мчаться в дачное хозяйство Петрово - Дальнее, где семье выделили новый коттедж, настолько большой, что о нём даже неудобно было говорить родственникам или старым друзьям. Там уже жил Андрей, предоставленный сам себе на целый день, благо, территория посёлка огорожена высоким забором, по его периметру регулярно ходит охрана. Наталья не могла быть с сыном постоянно: уже год она работала в издательстве детской литературы на полставки, рядом с домом, причём, устроилась сама, по объявлению на заборе.

А с дачей познакомились весной, когда ещё все, включая и сына - студента, жили на зимней квартире. Как только первые кустики мать-и-мачехи зажелтели на пригорках и белые капустницы рванули с огородов на поля Подмосковья, не смогли усидеть дома. В дачном посёлке в излучине Истринской поймы познакомились с отставным вице-премьером Совмина Леонтием Ивановичем, который жил в коттедже слева от них, и его старинным другом, соседом справа, Николаем Николаевичем, бывшим партийным хозяином необъятных южных земель. Старики приняли Алексея по-доброму, долго расспрашивали, чем он занимается в Совмине (им страшно не нравилось слово Кабмин), похоже, так ничего и не поняли из его рассказа, но удивлённо, в два голоса, переспросили:

- Ты точно будешь жить в этом доме?

- Вот бумажка, если хозяйственники, конечно, ничего не напутали, - ответил Алексей, - а почему вопрос-то возник?

- Да здесь - "закуток пенсионеров", до тебя жил бывший зампредсовмина Василий Олегович, курировал оборонку, то ли полный генерал, то ли маршал... - сказал Леонтий Иванович, - видимо, не встаёт уже, отказался от лета. Какая жалость, надо вечером позвонить его супруге...

- Ну, как, салага, прописываться будешь? - забасил Николай Николаевич, - у меня винцо с юга, домашнее, припас для хороших гостей. Ну, а закуска и гостеприимство - за тобой!

Алексей невольно заулыбался, подумал: "Опять прописка? Вот традиции, не умирают", - и вспомнил юг, море, приезд Татьяны, ту самую безумную ночь, когда окончательно понял, что всё прошло и даже тоски не осталось от тех воспоминаний, хотя любил, без сомнения, сильно, до сих пор - рубец на сердце, но эта грусть уже связана не только с чувствами, а, скорее, с общей болью по ушедшему, несбывшемуся...

А старикам сказал:

- Мы пока - без хозяйства, так приехали, проведать, посмотреть, что надо вести с собой, как с питанием здесь... - Алексей начал выкручиваться, чтобы на ровном месте не залететь на застолье, - в общем, заезд окончательный будет в другой раз!

- Прощаем, - сказал Николай Николаевич, - походите, полюбуйтесь окрестностями, полазайте по хоромам... Доводилось в трёстах с гаком метрах-то жить? Ха-ха-ха-хёх... - смех у него был трубным, задиристым, - а к обеду милости просим к нам, сегодня стол накрывает Леонтий, винцо, стало быть, за мной. Ты как воспринимаешь? Я так лучше водочки, есть в холодильнике запас, есть. А Леонтию, как немощному, дадим винца, ха-ха-ха-хёх...

На том и порешили: по объездной дороге семья спустилась к большому пруду, в весенний разлив соединяющемуся с рекой, подошли к рыбаку, видимо, шофёру, поскольку он был в сером комбинезоне с маслянистыми подтёками, наразговорчивому, увидели рядом с ним пару щурят и несколько приличных по размеру лещей, разбросанных под кустами пока ещё голого шиповника, постояли, помолчали и отправились дальше, к излучине неширокой, но стремительной Истры.

Прошли рядом с забором, закрывающим спуск с холма, где стояла дача Хрущёва, кремлёвского затворника после отставки. Слева в лесу увидели хозяйственные постройки пансионата: там, сказали тоже старики, любят останавливаться приезжие партийные руководители. И Алексей невольно опять вспомнил о Татьяне, подумал: "А где она? Точно знаю, ни в минздраве, ни в Кабмине её супруг не работает. Может, завтра навести справки в Киеве? А, может, и не стоит теребить душу, возвращаться к выжженной пустыне..."

У дома Алексея Ивановича, на открытой террасе, соседей не застали, обрадовались, зашли в свой коттедж, двухэтажный, с тремя комнатами и ванной наверху, на нижнем этаже - огромный зал, кабинет, столовая с длинным столом и десятком стульев и кухня со всеми удобствами вплоть до посудомоечной машины. За входной - отдельная дверь ещё в одну ванную комнату с окнами во внутренний двор, соток на пять, не меньше, огороженных новым штакетником.

Сыновья, Андрей и Евгений, стояли ошарашенные увиденным: всё готово к проживанию, застилай постели, включай плиту и начинай готовить обед. Младший затараторил:

- Па, мам, моя комната - на втором этаже, отдельно от Жеки, чтобы он не мешал мне смотреть телик и играть приставкой... Обещаете?

- Андрюш, там места хватит всем, - успокоила его мама, - тем более, Женя ещё будет учиться и жить дома, не переживай понапрасну, - она посмотрела на Алексея и добавила, - а нам надо сейчас по-тихому уехать. Сошлёмся на занятость, скажем соседям, что к застолью всё приготовим в следующий приезд...
***

Как только у младшего сына начались каникулы в школе, они вернулись в коттедж насовсем. Водитель приезжал утром, забирал Алексея с женой, Андрюшка оставался под присмотром пенсионеров. Обед ему готовили с вечера, в пансионате решили не столоваться. Старики на "ура" приняли юного непоседу, заверили родителей, что накормят, напоят, на реку одного не пустят да и вообще - глаз от него не отведут. Тем более, к Николаю Николаевичу вот-вот должна приехать невестка с двумя сыновьями, старший из которых - почти ровесник Андрея.

Потихоньку стали готовиться к дню рождения сына: он выставил на террасе дворика второй стол, расставил на нём высокие стаканы для сока, разложил бананы, апельсины и мандарины, в трёх вазочках веером уложил любимые конфеты - "Лимонные с фундуком", "Алёнка" и "Суфле в шоколаде", в холодильнике гостей дожидались два килограммовых торта "Птичье молоко" и "Прага", за которыми отец специально ездил а ресторан на Арбате. Ещё Андрей облазил окрестности, насобирал старых веток из-под ёлок и сосен, принёс со строительства новых ворот огромную вязанку стружки, сложил всё хозяйство в углу участка, к счастью, не вскопанного, уже успевшего зарасти зелёной травой, рядом с костровищем поставил полное ведро мытой крупной картошки. Костёр и песни под гитару, как у туристов, ему обещал отец, правда, в самом конце праздника.

Родители и Женя доехали до дачи быстро, городские улицы ещё не успели забиться пробками. В поселковом магазине купили солёных огурцов и помидор, вдруг вспомнив, что Николай Николаевич предпочитает пить водку. Здесь же на открытой веранде продавали весенние помидоры из тепличного хозяйства, невероятно крупные и сочные, взяли пару килограммов под печёную картошку - фирменное блюдо братьев Сапрыкиных. Котлеты "по-киевски" из кремлёвской столовой, куру, запечённую с вечера по семейному рецепту с грибами, пару сотен домашних пельменей (на всякий случай) Наталья держала приготовленными в холодильнике, оставалось только разогреть на электрической плите с супердуховкой.

Встретили их, и соседи и сын, все вместе: с невесткой Николая Николаевича - Светланой и двумя крепкими пацанами, с Леонтием Ивановичем, надевшим вечерний костюм, но почему-то с белой бабочкой в коричневый горошек, рядом стояла скромно одетая женщина, которую он представил, как свою помощницу (жена у него умерла несколько лет назад), назвав Агриппиной. Супруга партийного босса обещала приехать не раньше середины лета: проходила курс лечения в южном санатории.

Большой стол перенесли в зал, он был заставлен салатами и винегретом, селёдочницами, особенно аппетитно выглядели тарелки с кусочками палтуса и крупными ломтями копчёной зубатки, сверкающими белизной свежего мяса. Хозяин дома знал толк в рыбных блюдах, привык к такому угощению и особенно любил его, вспоминая, как журналистом работал на Севере и ходил на путину в океан вместе с рыбаками. Расселись спонтанно, на торцах - Леонтий Иванович и Николай Николаевич, в середине стола Андрей с Евгением, справа и слева от них - мама с папой, напротив них - дети Светланы и она сама. Специально для Агриппины Наталья придвинула стул к ветерану Совмина. Его и попросили сказать первый тост.

Говорил он вдохновенно, но так длинно и витиевато, что все, особенно дети, начали уставать. Тогда Агриппина легонько дотронулась до его руки, что-то сказала прямо в ухо, Леонтий Иванович смутился, встал, хотя не собирался этого делать, торжественно закончил речь:

- Дорогой Андрей, помни всегда: старшее поколение и твой отец, в том числе, всё отдали Совмину Союза ССР, мы, старики, прошли войну, ломала и давила нас всех жизнь, но мы всё делали для того, чтобы тебе, твоим сверстникам и присутствующим здесь ребятам жилось свободно и счастливо. С тринадцатилетием тебя поздравляем, через год, в четырнадцать, я уже закончил семилетку, поступил в техникум, получал стипендию, а летом зарабатывал деньги, плавая юнгой на речном флоте. Помню... - тут опять вмешалась его помощница, ласково погладила ветерана по кисти левой руки, опёршейся на стол, он встрепенулся, закончил вдруг:

- За Андрюшку, его родителей, за нас всех и за нашу великую Родину!

Николай Николаевич налегал на рыбные деликатесы, потом попросил слова, но его пока не стали слушать: все проголодались, особенно дети ели с таким аппетитом, что было не до речей. Алексей поддержал водкой партийного ветерана, между закусками они трижды наполняли стопки, выпивали "Смирновскую" и хвалили кооперативные магазины с обилием спиртного, появившегося на их прилавках. Наташа выразительно посмотрела на мужа, потом на часы, будто сказала: "Не гони лошадей, впереди горячее и ты - хозяин дома..."

Ветеран партии с золотым знаком "50 лет КПСС" на левом лацкане пиджака всё же сказал тост, на удивление, короткий, прозвучавший, как призыв:

- Мы передаём дело Ленина в ваши молодые руки! Друзья-товарищи мои, мы должны быть уверены, что вы не подведёте нас. И мы верим вам! За пионерию-комсомол, за партию Ленина и коммунизм, за тебя, Андрюша!

Потом Алексей с Натальей принесли на подносе горячую румяную куру, в которую были зашиты шампиньоны, из глубокой суповой тарелки высовывались кончики куриных ножек, обмотанных фигурными салфетками, в фаянсовом горшке - на гарнир - клубилось паром картофельное пюре.

Дети наелись первыми, их невозможно было удержать за столом, Алексей, извинившись, повёл их к будущему костровищу. Попросил старшего сына верховодить здесь, тот тут же включился, всем надавал поручений, показал, как разжечь огонь с одной спички, следил за тем, как ребята подкладывают щепу и лапник в костёр. Через минуту отец принёс из дома гитару, передал сыну, сказал:

- Пока не просите, я спою, но только, когда испечёте картошку и пригласите нас сюда...
***

Леонтий Иванович уже давно не курил трубку, но когда выпивал, начинал носить в руках пустой мундштук, втихомолку посасывая его и явно испытывая те же эмоции, как при курении. И так же по старой привычке выходил на террасу. Когда Алексей вернулся в дом, пенсионеров там не было, Наталья, убирая грязную посуду со стола и готовя чай с тортами, кивнула на входную дверь. Муж спросил взглядом: помощь нужна? Она отказалась, ей помогали Светлана и Агриппина. Он вышел на улицу, увидел ветеранов, расположившихся в креслах, которых было всего два, сказал:

- Пойдёмте во дворик, вечер свежий, голоса разносятся на километр... А поговорить пока дети заняты печёной картошкой очень хочется, - они довольно легко поднялись, показали руками на кресла, Алексей успокоил, - щас перенесу, следом за вами.

Кресло, хотя и широкое, но оказавшееся не тяжёлым, исполненным в летнем варианте, он вынес на внутреннюю террасу, через минуту принёс второе, сам сел на пуфик, прислонившись спиной к стене. Деды потянулись к маленькому столу, взяли по банану, партиец развернул шоколадную конфету, спросил:

- Может, по стакану вина, Света, если кончилось, принесёт из дома?

В это время подошла Наталья, поставила на стол открытый пакет виноградного сока и литровую бутылку домашнего вина.

- Вот это жена! - одобрительно сказал Николай Николаевич и, обращаясь к Алексею, продолжил, - тебе завтра надо на работу? Суббота, между прочим, выходная?

- Нет, премьер меня отпустил до понедельника, но позвонить, конечно, позвоню: на выходные остались мой заместитель и дежурная бригада...

- Ну, тогда и выпить имеем право! До дома доведёшь, если что? - ветеран хитро подмигнул.

- Не верь ему, Лёша, - сказал усталым голосом Леонтий Иванович, - я ни разу не смог его перепить, несколько раз он меня в постель укладывал... Хотя я, конечно, постарше Коли лет на десять, в нашем возрасте - это главный показатель... А теперь, пока дети пекут картошку, ответь мне на простой вопрос: твой начальник не видит, куда катиться страна? Что он и президент делают, не понимают: мы ниже плинтуса упали? Я всю жизнь занимался внешней торговлей, знаю несколько языков, до сих пор мне привозят заокеанские и европейские газеты: весь мир над нами смеётся. У каждой распиленной нами ракеты стояло по цэрэушнику, на урановых обогатителях, на военных завода Урала, Тулы, Казани и т.д. - сидмя сидят группы американских спецов, всё снимают, фиксируют, потом составляют протоколы об уничтожении. Неужели предсовмина не понимает, что мы уже отброшены на десятилетия по всем показателям? И что у нас не осталось копий и чертежей, всё забрали с собой американцы, мы же не сможем восстановиться!?

Ветеран замолчал, тяжело дышал, буквально сорвал с шеи бабочку, расстегнул ворот рубашки. Николай Николаевич разлил вино, дал стакан другу, поднял свой и, не чокаясь, почти залпом выпил его содержимое. Поел банан, снова откусил конфету, сказал:

- Я ведь южанин, сосед нынешнего генсека... Видел, как он правил краем, руководил людьми, заводами, селом: ещё пару лет и земледелие у них вошло бы в зону особого риска. Но кто-то потащил его в Москву, сделал, курам на смех, ответственным за сельское хозяйство. Где, когда он успел познать его кроме ученических производственных бригад, после которых учился в вузе на юриста... А потом им руководила жена. Боже-боже, что нам не гоже. Но я точно знаю, что за власть над страной, он согласился внедрять в СССР перестройку. Это было условие западной поддержки. Скажут, вот, мол, я ему мщу: это он заставил органы довести меня до суда якобы за взятки, пару лет мучил семью и всю родню, из-за него я потерял сына... Нет, дело прошлое: как только он понял, что я уже не соперник ему, тут же бросил и меня, и моё "громкое дело". Но кому я теперь нужен? Кому я буду каждый раз показывать решение Верховного суда о моей полной реабилитации?

Алексей молчал, что он скажет? Что знает об этой информации, как знают о ней не только премьер, но и члены политбюро партии, президиума Кабмина, руководство силовых структур. Молчание - залог их устойчивого положения и покоя, кому хочется повторять судьбу старого Совмина, лидеров среднеазиатских республик с "хлопковым делом", руководителей краёв и областей, которых затравили в центральных газетах и журнале "Огонёк"... Алексей понимал, что его новые соседи ждут не личного мнения простого советского человека, они-то, как никто, знают, кто такой помощник премьера да ещё и руководитель его службы. Но он молчал, лишь в конце разговора сказал:

- Спасибо, дорогие соседи, я вас услышал. Многое из того, что вы сказали, премьер знает, но он экономист, не политик... И не президент. Я постараюсь подробно передать ему содержание нашего разговора. И мы ещё встретимся и поговорим по душам.

Потом сидели у костра, правда, уже без ветеранов, которых, не спеша, отправили по домам. Снова проголодавшиеся дети ели рассыпчатую картошку с дымком и сочными, даже сладкими, помидорами, слушали песни Алексея, исполнявшиеся под простенькую походную гитару. Они дружно подхватывали припев:

- Ах, сенокос, сенокос, сенокос -
Я поехал работать в колхоз...

Ложась спать, Наталья сказала:

- Андрюшке понравились подарки, особенно приставка, которую привезла Светлана, и наши ролики, только показалось, что они маловаты ему, - и добавила вдруг наставительно, - я заметила, ты стал много выпивать. Это плохо может закончиться...

- Ну-ну, какие мы наблюдательные... - как-то внезапно обидевшись, произнёс муж, - а ты видела, сколько выпили ветераны партии и Совмина? Я агнец по сравнению с ними.

- Им - одному семьдесят, второму восемьдесят - уже ничего не страшно в этой жизни. А ты можешь споткнуться на алкоголе. Я знаю, что говорю, как-нибудь расскажу, почему перед пенсией расстались мои родители... И я сейчас почти не вижу отца.

- Поправим это дело... Но я точно знаю: когда человеку уже за сорок, ему не грозит спиться, гены не позволят.

Он не стал говорить жене, от кого услышал эту фразу, но для себя решил: пыл надо умерить, ведь его в любое время суток могут вызвать на службу, в любое время...

Глава-12

Пришлось первый раз в жизни встретиться со стоматологом: Алексей даже не подозревал, что "зуб мудрости" выкинет такую подлость. Поход в медпункт санатория закончился ничем: там врач оказался заметно подшофе, говорил, что свобода понятна только ему и новому лидеру новой страны - Мальцину. Алексей промолчал, сказал лишь, что удаление сделает в городе, сдёрнул салфетку с груди и вышел из кабинета. "Чёрт те что, даже с больным зубом надо расплачиваться под лозунги о свободе - думал он, - вот дожили... А ещё непьющие врачи... Что это, разврат от свободы?"

Пешком дошёл до дома, хотя от магазина дачного комплекса каждые полчаса ходила маршрутка. В кухне, на столе, увидел лист бумаги с надписью: "Па я с соседом на рыбалке. Дядя Коля сегодня кормит всех".

"Ну, слава богу, хоть здесь полный порядок, всё отладили ветераны, - он отложил листок, вырванный из шикарного блокнота с надписью "Министерство путей сообщения (МПС)", подошёл к бару, открыл коньяк и налил почти полстакана, - думаю, боль собью... В конце концов, зайду в платную клинику, их сейчас, как собак нерезаных". Сел на диван, включил новый, начинённый кнопками, приёмник, стал слушать новости по радио "Маяк". Несмотря на воскресенье, на даче они остались с младшим сыном вдвоём, старший с мамой решили посмотреть в новой секции ГУМа костюм и обувь к новому учебному году.

Затем он планировал поехать в Кабмин, покрутиться там с дежурной бригадой,  а на семнадцать часов ему назначил встречу в Домжуре старый знакомый, бывший спецкор центральной партийной газеты Борис Заболотин, который, в одночасье, получил посты депутата и министра печати. Если честно, то Алексей знал его поверхностно, но с ним дружил талантливый журналист Толя Долинин, сосед Алексея по дому, не так давно буквально за месяц-полтора сгоревший от рака. Он-то и приложил руку к их совместным с Борисом застольям в пивбаре убежища журналистов. Рекомендациям соседа, по которому сильно тосковал, он доверял.

Алексей в деталях помнил последнюю встречу с Толей: от лекарств тот буквально надулся, кожа на лице и руках стала серой с синеватым оттенком, вовсю дымил, хотя умирал от рака лёгких. Всё знал о своём здоровье, о том, что доживает последние дни, просил захаживать почаще, но звонить, чтобы не заставать его в непотребном виде: не хотел выглядеть слабым и беспомощным. Они сели на кухне, выпили по стопке водки, Алексей принёс красной и чёрной икры в банках, хотел открыть их, но друг заупрямился, зло отшутился: мол, оставь на поминки, товар дорогой и востребованный. Он часто и как-то мелко дышал, постоянно вытирал лёгким вафельным полотенцем пот на лице и шее, густые, неухоженные волосы висели влажными сосульками, просторная майка с глубоким вырезом не прикрывала забинтованные плечи и грудь.

- Лёш, не ходи с начальниками, - говорил он уже не первый раз, - ты - отличный журналист, проживёшь без политики и всего их дерьма. Тут Заболотин Борька приходил, я передал тебя, как эстафету, держись его: он мужик от сохи, без гнили, хотя и мудак, полез в депутаты - министры, информационное поле реформировать... Эх, давай ещё накатим. Прошу: не забывайте моих, двое с женой остаются, хорошо, что не малышня...

А потом настал "час волка": "скорая" с уколом задерживалась, Толя вскакивал с табурета, смотрел из окна во двор, потом бегал к балкону, открывал фрамугу, якобы подышать воздухом, умоляющими глазами смотрел на стоящую в двери в спальную комнату жену. Та шептала:

- Щас, милый, потерпи, вечером всегда пробки, они уже на подъезде...

Алексей спросил:

- Кому можно позвонить? Есть телефон?

- Есть, но только лечащего врача, - ответила жена, - а бригады "скорой" - всегда разные...

- Давай начальство, я поговорю с ними, - он набрал номер из телефонника, заговорил, - соедините меня с главврачом... Девушка, у вас же ЦКБ? Тогда вы ответьте: почему к больному раком "скорая" не едет с уколом? Вы понимаете, что происходит?! - пауза, слушает кого-то в трубке, - я сейчас позвоню вашему министру, кому-то будет очень плохо...

Потом он называл имя больного, номер истории болезни, домашний адрес и семизначный набор телефона. Ему обещали разобраться и сообщить решение...

- Какое, к чёрту решение?! - буквально заорал он в трубку, и в это время раздался звонок в дверь.

Он не стал смотреть на Анатолия, мечущегося на кровати в бреду от боли, тихо вышел на лестничную площадку, пешком спустился с седьмого этажа, как во сне, очутился на улице. "Боже-боже, - думал он, - за что ты так суров с хорошими людьми, господи? Чем провинился сорокалетний отец двоих детей? За что ты лишаешь его жизни в таких муках?" - он не знал, зачем он говорит мысленно с богом, даже не веря до конца в его существование. И как верить, если твой знакомый работал завотделом антирелигиозной пропаганды в журнале "Агитатор", гнобил верующих и вдруг, в одночасье, становится советником в РПЦ? А новый лидер РСФСР? Пять минут назад был членом политбюро и вот на Троицу отбивает земные поклоны в церкви и без устали крестился? В чём правда и где истина?

Алексей разделял теорию нобелевского лауреата Виталия Гинзбурга, считавшего, что он на земле - верующий наблюдатель, принявший, как должное, некий разум, существующий в галактике, причастный ко всему живому. Но истоков, считал он, мы пока не знаем, просто верим в великое начало... И всё. Поэтому в церковь Алексей не ходил, обряды не соблюдал, но к богу мысленно обращался всегда, сколько помнит себя. Так было проще и с раскаянием в тех или иных грехах, и в умении держать себя в рамках приличия. По русскому обычаю, умершего Анатолия помянули за столом на девятый день, здесь же Алексей и пересёкся с Борисом, приехавшим буквально на пять минут, но успевшим назначить ему свидание в Домжуре.
***

Август гремел ночными грозами, к утру город вымытый, буквально вылизанный струями тёплых дождей, благоухал свежей зеленью каштанов, тополей, клёнов и акаций. Но к обеду воздух уже дрожал: стояла июльская жара, тянуло за город, на реку или в лес. Таким пустынным бульвар Гоголя давно не видел Алексей: дети и мамаши попрятались от солнца, случайные прохожие старались прижаться к теневой стороне центральной аллеи. Он сказал водителю, чтобы тот аккуратно припарковал машину у Домжура, не вызывая подозрения своими совминовскими номерами, и полбульвара прошёл пешком. К стоматологу он не попал, забыл про зуб, закрутившись с мониторингом печати и не успев даже пообедать.

Дорогой он прочитал информацию, две странички убористого текста, о Борисе Михайловиче Заболотине, которую собрал аналитик его службы. Ничего сверхъестественного или примечательного: обычное советское детство, учёба, работа журналистом в местной печати пока не попал в высшую партийную школу при ЦК партии. А в газетах они уже пересекались довольно часто да и перетекания их из одних изданий в другие происходили регулярно: кто с повышением, кто - с понижением за какие-то проступки. У Бориса всё было тихо и спокойно, пока он не познакомился с лидером перестройки - Мальциным.

Он, конечно, как воздух, был нужен этому малограмотному человеку, строителю по профессии и партийному самодуру в масштабах одной области: писал выступления, небольшие реплики, высказываемые тем на съездах депутатов и сессиях парламента, готовил интервью для газет и журналов, составлял "болванки" ответов на дебатах по телевидению. В общем, в тот период популизма и зарабатывания авторитета, Мальцин на сто процентов обязан Заболотину. Благодарность не заставляла себя долго ждать: рядовой журналист становится депутатом, потом - министром. Правда, среди пишущей братии ходила о нём поговорка: "второй стакан России". Первым, без сомнения, был сам лидер перестройки: такие запои и "приключения", описанием которых пестрела вся пресса, невозможно было скрыть. И рядом с ним всегда находился Заболотин.

Алексей прогнал мысли и сомнения, которые роились в голове, помнил, как депутат-министр сказал на поминках Анатолия:

- Меня просил встретиться с тобой Толя, я любил его, как брата, не могу не выполнить его волю... У тебя что-то случилось? Ты недоволен работой?

- Нет, Борис Михайлович, меня всё устраивает... Это наш давнишний спор с Толей: кому и как мы служим. Ведь вы, как и я, тоже служите чиновником?

- Какой ты ершистый... Это хорошо, люблю смелых. Будет тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться... Ха-ха-хее, - засмеялся он по-тихому: всё-таки не тот повод собрал их вместе, чтобы смеяться в открытую.

Почти неделю раздумывал Алексей: идти или нет на контакт, зная, что в партаппарате группу депутатов во главе с Мальциным называют "хунтой" и что те пойдут на всё, чтобы захватить власть. Решил: сходит, узнает, о чём будет говорить Заболотин, но пока премьеру не станет рассказывать о контакте. "Потом, всё потом, если даже они будут просить  передать что-то абсолютно конфиденциальное для премьера..." - с этими мыслями он и подошёл к богемному зданию на бульваре.

Встретил его у массивных дверей входа сам Заболотин, курящий в группе мужчин. Поздоровались, представлять Алексея не стал, не выпуская руки, отвёл в сторонку, спросил:

- До вечера можешь быть свободным? Нам надо съездить на "ближние дачи", там может быть контакт с Мальциным, только после этого я готов обговорить с тобой очень важную информацию.

- Да, но завтра на работу, у меня петушок рано поёт...

- Я знаю. Я всё о тебе знаю, дорогой Алексей... Едем? К ночи будешь дома... Машину пристрой за нашей, скажи шофёру, чтобы не отставал: мы иногда проскакиваем на "красный свет"... Ха-ха-хее, - засмеялся он, прихрапывая, довольный своей шуткой, - а если вдруг отстанет, передай, чтобы ехал на "ближние дачи", он знает, где это.

В районе Барвихи Алексей никогда не бывал, раз-два посмотрел в заднее окно машины, вроде бы его "Волга" шла рядом, не отставая от лидера. Заболотин - один в салоне, без помощников, читал какую-то справку, с разговорами не приставал. "Похоже, он, действительно, знает обо мне всё, - думал Алексей, - молчит, даже из приличия не болтает... Да что тут знать-то: родился, учился, служил в армии, женился, вся жизнь в газетах - на виду, статьи и заметки - твоё детище, как бы ни старался соврать, всё равно виден коллеге - профессионалу. А кто такой Мальцин? Зря я не заказал на него информацию, знать-то много чего знаю ещё по Верховному Совету и его "живой речи депутата", но о последних годах жизни надо бы почитать побольше. Особенно о его закидонах, "падениях с моста в реку", недельных загулах и уходах с политсцены..."

- Буду откровенен, - сказал вдруг депутат-министр, - уезжая за тобой, я оставил Мальцина не в лучшей форме. Если он без меня примет ещё на грудь, то разговора с ним может не случиться. Поэтому я решил в двух словах сказать о сути вопроса. Читал твои записи о реформе каналов информации в стране...

- Откуда?! - не удержался Алексей, - это сугубо закрытая информация...

- От верблюда! Знаешь такую дразнилку? Детскую... У нас везде есть свои люди. Ладно, проехали. Мы у себя в России, хочет или нет этого союзный Кабмин, решили преобразовать информационную систему. Много уже частных газет, особенно журналов, открылось, но ты оказался прав в главном: должен быть независимый источник информации, его и будет представлять государство. В общем, я согласен с твоими соображениями о структуре четвёртой власти. У нас скоро будут, минимум, два информагентства мирового уровня (АПН, ТАСС - будем думать), о ТВ-радио, госгазетах - особый разговор, о них я хотел бы просить тебя подумать отдельно, но недолго. Вот мы и подошли к нашему предложению: оставить издательское дело и полиграфию с правами госкомитета, а всё остальное - бери в свои руки. Можешь называться президентом корпорации, консорциума или генеральным директором телеграфного- или агентства массовых коммуникаций... Придумаем, у нас не заржавеет. И ревизуй всю систему, одновременно созидая и создавая новое.

В салоне было слышно, как мягко урчит двигатель, как что-то бормочет себе под нос водитель с пышными русыми усами, как дышит хозяин машины, отвернувшийся к окну. "Наверное, много курит, - невольно подумал Алексей, - сопит, а не дышит... И ведь Толя умер от рака лёгких, курил по две пачки сигарет в день..." Он молчал, говорить не хотелось, даже неприятно участвовать в таком разговоре, когда идёт делёж шкуры неубитого медведя. "Нет, какие наглецы! - почти завёл он себя, - ещё союзный договор не подписали, а уже о разделе имущества рассуждают. Просто беспардонно себя ведут!"

- Раздел будет, договор подпишут, все невесты разбредутся по своим светёлкам... - Заболотин будто прочитал его мысли, - и Россия, в любом случае, станет суверенным государством. Ты вот об этом лучше подумай.

- Во всяком случае, я не привык спрыгивать с подножки локомотива: ни в газетах, ни в парламенте за мной такого не числилось, - заговорил Алексей с нескрываемым раздражением, - я не знаю ни вас, ни Мальцина, ни ваших друзей - товарищей. Есть сейчас один совершенно очевидный и легитимный орган исполнительной власти - Кабинет Министров СССР. Я там служу, его представляю и с какого бодуна стану реформировать ваше минпечати...

- Да не минпечати! - разозлился собеседник, - ни хрена ты не понял из нашего разговора... - успокоился, взял себя в руки, - похвально, что такие постоянство и преданность сохраняются в человеке. Но ты стоишь на подножке локомотива, несущегося в пропасть. Я предложил тебе новую страну реформировать, а ты... Значит, просто не дорос ещё до такой работы, - Заболотин замолчал, продолжая смотреть прямо в лоб Алексею, веки у него набрякли, глаза, неопределённого цвета, блестели, будто он забыл смахнуть скопившиеся слёзы, - ладно, не будем разговаривать с Мальциным, между прочим, всенародно избранным... Закрыли проблему. Сейчас посидим рядком, поужинаем, вспомним и помянем Толю, нашу проклятущую, но такую любимую работу в газете. И не верь байкам: никакой я не "второй стакан России"...

- Значит, ошиблась народная молва, - перебил его Алексей, - значит ты - "первый стакан"? А как же обладатель этого титула, уступит свою марку? - они одновременно прыснули и буквально заржали да так громко, что испугали водителя.

Въехали в ворота, соединённые тамбуром с высоченным забором, документы охрана не проверяла, поверила словам хозяина:

- Это со мной. Машина гостя идёт сзади, номера Кабмина - посмотрел на Алексея, тот сказал:

- "0113-МОС", чёрного цвета...

- Уважительный номер, хотя в сотню не попал, - крепкий, среднего роста человек с почти квадратной головой и торчащими как локаторы ушами, вылез из машины, подождал соседа, продолжил разговор, - ничему не удивляйся. Культуры мало, пьют много, в прошлом - все рабочие. Впрочем, как и мы с тобой, Лёша. И последнее: не горячись... Даже, паче чаяния, поговори осторожно со своим  премьером, он умный мужик, думаю, поймёт тебя и благословит.

Двойная дверь с тёплой веранды на террасу, выкрашенную в стандартные синюю и зелёную краски, была открыта. Оттуда вились сизые сигаретные дымки, доносились обрывки фраз. Вдруг мощный трубный голос буквально взорвал воздух:

Вдоль по Питерской,
По Тверской - Ямской,
По Тверской - Ямской,
По дороженьке...

- Хозяин запел, - сказал Заболотин, - быть беде. Следующей будет "Калинка - малинка" с коллективной пляской... Я тебя представлять сегодня не буду, - повернулся он к Алексею, - впрочем, посмотрим по обстановке. Уехать можешь по-английски, обид не будет.  А песня набирала силы, голос ревел, растягивая гласные звуки, и всё это сопровождалось резкими хлопками, видимо, несколько человек отбивали ладони:

Эх, эх, эх, эх,
Да не лёд трещит,
Не комар пищит,
Это кум до кумы судака тащит...

Глава-13

Мужчина и женщина стояли у высокой стеклянной стены Ленинградского вокзала: сновали люди по перрону, чернели полукруглые крыши, закрывающие первые вагоны поездов северного направления, светились неоновые фонари и лампочки на киосках. И во всём чувствовалась грусть прощания: не радость встреч, а именно тоска расставания. Так бывало всегда: Алексей даже не смог бы объяснить, почему при виде вокзалов ему становилось так грустно. Даже, если он никого не провожал и не встречал, а просто случайно попадал на вокзальную площадь. Всего несколько минут назад он увидел вышедшую из дверей депутатского зала Татьяну, отказался от предложенного кофе, зная, что она не одна и что уезжает с мужем на "Красной стреле" в Ленинград. До этого позвонила ему на работу, сказала:

- Хотела бы попрощаться: Константина направляют послом в одну из Скандинавских стран, поезд ночью, прости, что поздно звоню, но, наверное, мы больше не увидимся...

Алексей почувствовал, как грудь сжало тисками, а лёгким не хватило воздуха, он не мог говорить. Ему вдруг показалось, что вся жизнь провалилась в какую-то бездну. "Боже мой, как я её любил, - думал он, боясь, что женщина на том конце провода услышит его мысли, - но надо, наконец, сказать себе и ей: то, что случилось на юге, не должно повториться..."

Он понимал, что имел ввиду: старого уже не вернёшь, первая любовь - самая яркая, но не он забыл Татьяну. Это она оставила его, ушла, не попрощавшись, навсегда...

- Алло, ты почему молчишь? - спросила женщина, - ты не хочешь или не можешь говорить?

- Всё нормально... Я приду к поезду. У депутатского зала удобно встретиться?

- "Стрела" уходит без опозданий, - грустно пошутила она.

Первое, что почувствовал Алексей, приблизившись к элегантной, модно одетой женщине, с нежными светлыми волосами, уложенными на прямой пробор, зелёными глазами, спрятанными за стёклами очков в золотой оправе, - отстранённость от окружающего мира, от вокзальной суеты и многолюдья. Она будто не замечала пассажиров с чемоданами, огней киосков и буфетов, зевак, рассматривающих бронзовую голову вождя пролетариата, стоящую на постаменте в центре зала. Но одновременно почувствовал, что она старается не проявлять никаких чувств и к нему, от чего он вдруг оробел, не зная, как ему поступить: обнять её или не стоит, улыбаться или выражать на лице лёгкую прощальную грусть. И всё-таки обнял, прижал к груди, наверное, не очень умело: она лёгким движением руки отстранилась, сказала:

- На балконе стоит муж, смотрит...

- Да, конечно, извини, - перебил он её, - вдруг растерялся, как мальчишка...

- Ну, не скажи! Я помню, как ты умело целовал студентку первого курса на картофельном поле... Пойдём в переход, там стекло и бетон, видны красивые огни города.

Прошли два лестничных пролёта, встали у гигантских окон, она облокотилась плечом на алюминиевые перекрытия. Он не стал прислоняться к стеклу, стоял в полуметре от неё.

- Сцен прощания не будет. Мы всё понимаем про нас и нашу жизнь, на уровне интуиции, здесь даже слов не надо. А вот что-то, на мой взгляд, очень важное я хочу тебе сказать. Постарайся решить все свои проблемы в августе: перемены грядут настолько глобальные, что могут смести с лица земли. Если не можешь срочно уехать за границу, возьми отпуск с лечением, например, в Карловых Варах... Добавить мне нечего: муж, видишь, отказался от столицы, поехал, как считают многие, в ссылку, но он-то, в отличии от них, знает, что делает. Мы сейчас заедем в медицинскую академию, где он был начальником, попрощаемся с коллегами и учениками и на пароме отправимся к новому назначению, - она вдруг прижала руку к его щеке, он почувствовал, как трепещут её пальцы, накрыл их своей ладонью, поднёс к губам, стал целовать, - только молчи, ничего не говори, ни в чём не упрекай ни себя, ни меня, - зашептала она, - мы любили, ещё как любили... Я иногда смотрю на страшные рубцы на своём теле и вспоминаю твоё лицо, ту ушастую, милую мордашку из детства... Так меньше болят раны, так мне легче жить.

- Одним прошлым не будешь жить вечно, - сказал Алексей тоже одними губами, но она расслышала, а он увидел, как в уголках её глаз выступили слезинки, - мне легче было думать о своей смерти, чем о твоей трагедии. Но мы выстояли, выдержали всё, мы живём, пусть каждый в своём измерении, зная, что притяжение между нами будет всегда. Наверное, и так можно жить: счастьем воспоминаний...

- Я думаю о тебе, особенно сейчас, в этот тревожный август, - перебила его Татьяна, почувствовав, что наступает минута прощания, - будь осторожен. Как бы мне хотелось сберечь тебя, защитить... Береги себя, семью, детей, жену. Я почти знаю: мы вряд ли ещё раз увидимся... Скорее всего, муж примет предложение главного медицинского университета в США. У него уже критический возраст, надо подумать о вечном, а заодно и о науке. Ведь он - большой учёный...

Алексей не стал дожидаться отправления поезда, открыл двери депутатского зала, впустил внутрь помещения Татьяну и, круто развернувшись, зашагал к стоянке автомашин.
***

Где-то сразу после выхода распоряжения Кабмина о создании в стране центров по связям с общественностью, а во всех органах исполнительной власти - пресс-служб, премьер пригласил Алексея, как передал дежурный секретарь, "для разговора". Сергей Павлович посадил его рядом, показал официальный бланк с грифом секретности, с номерами входящей документации, на котором напротив должности министра печати и информации было напечатано: "Сапрыкин Алексей Иванович... В список резерва рекомендован Президиумом Кабинета Министров СССР".

- Ты понял? – спросил премьер, улыбаясь, – магарыч с тебя. Правда, мне говорили: молод еще. Но я так не считаю. А теперь иди и хорошо работай...

Алексей встал, но не уходил, продолжал стоять у стола, наконец, спросил:

- А как же наш разговор? Чтоб не спрыгивать с подножки?

- Может, ему, - он показал пальцем на фамилию действующего министра, - в канцелярии РСФСР будет свободнее, там ему не станут зажимать рот... Я не люблю людей, которые служат и нашим, и вашим... - лицо премьера выразило крайнюю степень раздражения, - в общем, ситуация банальная: нашёлся хозяин, предложивший тебе кафтан, подходящий по твоим размерам, с богом, скатертью дорога, - молчал долго, прежде, чем закончить мысль, - но процедура с твоим назначением будет длительной, поэтому я уже сейчас запущу бумагу в аппарат президента, ибо только он своим указом назначает подобную номенклатуру. Наверное, пожелает с тобой встретиться, а, может, и нет, всякое бывало в назначениях Кабмина...

Сергей Павлович открыл ящик приставной тумбы, достал коробочку с лекарством, глазами показал на бутылку с негазированной водой. Алексей налил стакан минералки, подал начальнику. Его сердце сжалось: он знал, что такое скачки давления, внезапные приступы стенокардии. "А ведь ему чуть больше пятидесяти, - думал он о премьере, – диета на обед, много рыбы, минимум мучного, сладко - солёного. Овощи и фрукты в комнате отдыха, расположенной за кабинетом, стоят постоянно. Но сердце одно, и оно у него - больное..."

Алексей смотрел на письменный стол премьера, заваленный бумагами, папками, подборками газетных вырезок, ксерокопиями журнальных статей, отдельными книгами с закладками и разноцветными графиками и диаграммами. Поздно вечером практически каждый день стол расчищал работник канцелярии, опытный, десятилетия просидевший на этом занятии помощник премьера, финансист, доктор наук, прошедший с Сергеем Павловичем все его министерские посты и другие назначения. Но на следующий день все повторялось сначала. На этом столе было отведено место и для папки с тиснением "Оперативная информация", содержание которой готовила служба Алексея. Он слегка гордилась тем, что рано утром, до начала рабочего дня, премьер открывал её первой.

- Что поглядываешь? - спросил премьер, - знаю, что скажешь... Да нам вместе надо обследоваться. Удивлён, что я в курсе твоих болячек? А зря, на такие посты назначают после медзаключения ЦКБ. И вот ещё что, весьма важное, хотел тебе сказать: доработаешь эту неделю, пару дней осталось с субботой, и езжайте с женой в санаторий или куда там ездят всей семьёй?

- Так через две недели начало учебного года, у меня и студент, и школьник в наличии, куда с ними выезжать, надо готовиться...

- Послушай меня: уходи с понедельника в отпуск, скажи в секретариате Пацаеву, что со мной согласовал. И постарайся уехать: не хочешь на море, съезди к родственникам, в общем, чтобы я тебя не видел.

- Так в дачном посёлке неплохо... - начал бубнить Алексей.

- Какой ты, чёрт упёртый! Вернётся с юга президент, и я тут же уйду в отпуск: поеду в Югославию, там у мня лекции в университете и выход двухтомника по ценообразованию. Обещают европейскую презентацию...

- Что же вы молчите-то, Сергей Павлович? - Алексей задохнулся от возмущения, - отличная информация, кто вас там представляет, госкомиздат?

- Не суетись, хотя ты прав: об этом можно бы сказать, всё-таки звание почётного профессора дорогого стоит... Ладно, созвонись с Четвериковым из "Внешкниги", он всё знает, всё объяснит. Но отпуск оформи официально и чтоб с понедельника духа твоего здесь не было...
***

Последний день недели закончился согласованием отпуска в секретариате, об отсылке бумаги в канцелярию президента Пацаев помалкивал. "Старый лис, на воду дует, чтоб на молоке не обжечься, - думал о нём Алексей, - возраст сказывается: имена забывает, меня часто называет Стрыкиным, ребята объяснили, что несколько лет у него был заместитель с такой фамилией. Крепкий вроде бы ещё на вид, а газы уже не держит, как старик, воздух так испортит в кабинете, что невозможно зайти без противогаза..." Алексей считал: в семьдесят - пора лежать на печи, лузгать семечки. Но премьер, похоже, не знал возрастных проблем своего канцеляриста, тем более, с двумя заместителями и четырьмя помощниками тому удавалось всё закрывать на более менее приличном уровне.

С путёвками в санаторный сразу возникли проблемы: на лето заявку надо подавать хотя бы месяца за два, особенно тяжело - в "бархатный сезон". Посоветовались вдвоём с Натальей, решили: нечего морочить голову друг другу и детям, две недели до учёбы и здесь можно прекрасно отдохнуть, не баре, обойдёмся без моря. Ветераны одобрили решение молодых соседей: Николай Николаевич предложил пышно отметить уход в отпуск, первый, трудовой, заслуженный. Леонтий Иванович, заметно сдавший за лето, посеревший лицом и даже похудевший, конечно, согласился участвовать в застолье. Но однако, переспросил в большом недоумении:

- Неужели председатель Совмина выгнал тебя, Лёша, в отпуск раньше себя да ещё в такой тревожный период? Странно такое слышать, весьма странно...

- И я так же подумал, - сказал Алексей, - но ему виднее. В Югославию собирается, будет в отпуске читать лекции в университете, ему вручат диплом почётного профессора с мантией и шляпой. А мы гульнём на следующей неделе, как только я получу денежку...

- Не обижай, юноша, - сказал Николай Николаевич, - мы с Леонтием всё продумали: денег тебе дадим на закуску, а вино и прочее горячительное есть у меня: не пропадать же южному добру. Да и друзья из Тбилиси приезжали не зря, три бутылки шикарного коньяка привезли.

Утром, в воскресенье, ещё до восхода солнца Алексей встал по будильнику. Наталья, не открывая глаза, пробубнила, как сделать для детей яичницу, с тостами - паштет, для чая - варенье из крыжовника с их участка. Она очень гордилась собственными ягодами, укропом, который пробивался на свет больше месяца, так глубоко его посеяли, и удивил всех всходами в начале августа, или созревающими на глазах гроздьями бордово-красной калины. Наталья уже записала рецепт от Агриппины по приготовлению из ягод домашнего морса без сахара, который та готовила для Леонтия Ивановича.

Она же по секрету сказала, что у ветерана - беда с гемоглобином, к июлю, несмотря на овощи и фрукты, показатель упал до 80 единиц. Напряглись все: врачи, дети, которых она предупредила, несмотря на протесты Леонтия Ивановича, а Николай Николаевич предложил есть одну жареную печёнку и под каждый кусок выпивать рюмку грузинского коньяка. Старый друг принял его предложение, стал хорошо есть, крепко спать, но постоянно находился в каком-то приподнятом настроении. Агриппина повела ветерана в медчасть санатория, там успокоили: алкоголизм не грозит, но, чтобы не случилось перенасыщения организма алкоголем, норму надо постепенно сокращать. Сократили, видимо, слишком резко, он снова перестал есть, кровь опять затосковала по гемоглобину. За Леонтия Ивановича взялись врачи из ЦКБ...

Алексей, чтобы не возиться со сковородками, отварил десяток яиц, нарезал батон белого хлеба, заварил чай. Сыновья поели сытно, умяли по два яйца и по паре бутербродов с паштетом, выпили сладкий чай. Остатки пиршества, прибавив ещё хлеба и несколько огурцов с холодной вчерашней картошкой, сложили в туристский рюкзак. Туда же ушли и "донки-самопалы", срабатывающие от поклёвок рыбы, коробочки с блёснами, крючками и грузилами. Да мало ли чего нужно настоящим рыбакам: всё это хранил, постоянно пополняя и обновляя, Алексей. Старший из сыновей не клюнул на пристрастие отца, а младший - стал рыболовом. На проточный пруд пошли в лучах восходящего солнца, три спиннинга, как по команде, положили на плечи.

На берегу пруда уже примостилось трое рыбаков, заняли дощатые настилы. Семейство Сапрыкиных проигнорировало цивилизацию, расположилось в сосновой роще, вплотную подходящей к воде: берег сухой, песчаный, видимость в воде - не меньше двух метров. Младший сын наладил пару донок, умело забросил их, поставил звоночки и взялся за блесну. Отец не успел расставить "самопалы", немного, всего пять штук, как услышал вопль Андрея:

- Па, помогай, мощный удар!

Он специально не спешил к сыну, посмотрел в сторону Евгения, показал ему глазами на брата. Но тот замотал головой, не желая болтаться под ногами профессионала. Алексей поднял подсак, зашёл примерно на метр в воду, стал ждать подводку рыбы. Сын мотал щуку долго, наконец, подвёл к берегу, и отец захватил её в сетку. Глаза у сына блестели, радость и счастье буквально выпрыгивали из них: в подсаке билась настоящая светло-зелёная красавица.

- Сколько весит, пап, хоть примерно прикинь? - тараторил Андрей, - ну, па, скажи!

- Думаю, больше трёх кило будет, - солидно сказал отец, - поздравляю, молодец, ничего не скажешь, сын!

- Жека, ты видел, видел? Три кило, сказал папа... Это тебе - не щурёнок какой-то!

- Поздравляю, с почином тебя... - старший сын сумел выразить искренние чувства, пытаясь понять, почему так счастлив младший брат. Но к рыбине он не подошёл, приготовил свою удочку и направился к орешнику, растущему справа по берегу. Там обычно ходили на поверхности воды красавцы - голавли.
***

- Я - в отпуске! Ма, я свободен... - говорил немножко истерично Алексей, помогая Наталье домывать посуду на кухне, - не надо звонить дежурному, узнавать, как там обзор и аналитику готовят к утру, что нового в ежедневнике у премьера, гори голубым огнём ТАСС, все вместе и по отдельности пусть закроются газеты нашей великой Родины.

- Я рада, за тебя, Лёшенька, - сказала жена искренне, - но ты - маленький гад: оставил девушку одну, без отпуска...

- Возьми за свой счёт, - отпарировал он, - скажи, муж увозит тебя за границу...

- Куда-куда? Ты накаркаешь, - улыбнулась жена, - а сегодня ты - молодец, как стёклышко.

- Я просто ненавижу коньяк, особенно креплённый, особенно грузинский, - он засмеялся, но негромко, чтобы не дразнить жену и не разбудить уже уснувших детей.

Застолье по случаю первого отпуска Алексея в Кабмине было скромным, Леонтий Иванович так и не оклемался, мало посидел за столом, ушли с Агриппиной рано. Николай Николаевич признался, что не любит коньяк и пил своё родное домашнее вино. Внуков его невестка увезла на море, а жена так ещё и не собралась перекочевать в Подмосковье. Перед прощанием он вдруг сам предложил Наталье:

- Утром у меня будет машина, захвачу тебя, но вернусь я к обеду, вечером с твоим возвращением надо отдельно отработать...

- Боже, как кстати! Я уже думала ехать на автобусе от санатория. А вечером мне не нужно, остаюсь в городе на пару-тройку дней. Вы, Николай Николаич, пригляните здесь за моими...

- Не горюй, Наташа, вся рыба будет наша! - ветеран был доволен придуманной рифмой, - выезжаем в восемь. Спокойной ночи, други мои, и много счастливых дней нам всем!

Они погасили в доме свет, зажгли ночник на террасе, выходящей на участок, сели на тахту, прижавшись друг к другу. Алексей целовал жену так неистово и страстно, будто они не виделись много лет. Протянул руку, неаккуратно нажал на светильник, тот перевернулся, упал на пол. Наталья тихонечко захихикала, сказала:

- А если ребята выйдут или Ник Ник не спит, увидит нас со своего участка...

- Вот этого я совсем не боюсь, - теперь уже довольно громко засмеялся Алексей, - он полон жизненных сил и тестостерона, поймёт всё правильно. Хотя нелегко всё лето прожить без жены...

Вдруг ни с того ни с сего погас завалившийся под тахту ночной светильник, тут же замолчали цикады, участок погрузился в кромешную тьму и тишину. Алексей прижал жену к груди, говорил, не останавливаясь:

- Какое счастье, что ты со мной. Ты даже не представляешь, что ты для меня значишь. Ты моя семья, моя крепость, самая большая любовь... Скоро всё изменится в нашей жизни. У меня будет самостоятельная работа, которую я знаю, люблю и по которой очень скучаю. Надо немного подождать, совсем чуть-чуть...

Для Натальи это были сейчас самые главные слова.


***Алексея вызвали на допрос в особую следственную бригаду по делу ГКЧП сразу после ареста Сергея Павловича и ещё нескольких высших руководителей страны, обвинённых в государственной измене...