29. Зина Манаенская
Витьке едва исполнилось пять лет, когда он впервые увидел эту высокую и тонкую как жердь старуху, беззубую, с непропорционально маленьким личиком, смахивающим на печеное в русской печи яблочко.
На редкость теплым майским вечером пятьдесят второго года Витька с бабушкой Татьяной возвращались в Белев со станции Горбачево, откуда ездили в окрестные деревни христарадничать. Возвращались аккурат в День Победы. Правда, не радостные, понеже котомки их были пусты по причине минувшего зимнего бесхлебья.
Будоражащие душу и веселящие ароматы зацветающей акации проникали сквозь щели в дощатых стенках дореволюционного еще вагона и было бы вовсе благолепно, кабы не хронический голод, преследовавший Витьку, задохлика с первых минут появления на свет Божий. Тем паче, что сидевшие через проход молодые мужики пили водку «сучок» и насыщались нарезанными крупными, «со слезой», кольцами репчатого лука и слегка желтоватым салом. И тоже без хлеба.
Бабушка дремала, привалившись боком к узкому окошку, а Витька во все глаза мечтал о тающем во рту сале, о набитом хлебушком животе, будто его глаза каким-то волшебным образом могут обратить видимое в осязаемое. И до такой степени он дофантазировался, что пузцо его, прилипшее к позвоночнику, принялось сыто урчать. Только вот мозг не желал мириться с подобной обманкой и упорно напоминал пацану о пустом брюхе.
Она возникла из тамбура словно призрак. Вот только что обшарпанная дверь была плотно утоплена в дверной коробке и вдруг нереально бесшумно в привычном скрипе, грохоте и людском гаме, раззявилась в полную ширь, и проем заполнила она. Оплывшая стеариновая свеча в старинном фонаре, подвешенном под притолокой над дверью, мгновение назад холодная и скучная, затеплилась желтоватым язычком огонька и, будто в этом нет ничего поразительного, принялась себе гореть, шаловливо подмигивая крохотным солнышком.
А может это Витьке примнилось, насчет свечки-то? Может и примнилось, понеже он настолько был ошарашен самим видением, что на какое-то время и о пустом своем брюхе забыл. Оно того стоило, старуха-видение, призрак из тамбура! На голове ее красовался огромный тюлевый тюрбан, расшитый елочными бусами, стеклярусом и бисером, и сморщенное желтоватое личико старухи терялось под этим немыслимым нагромождением и выглядело по размеру не больше Витькиного кулачка. Белая юбка до пят, сшитая из кружевного подзора, тоже была унизана елочными звездочками из крашеного картона, теми же стеклянными бусами, вырезанными из жестяных банок из-под американской тушенки зайчиками, собачками, рыбками. На лаптях и онучах красовались разноцветные ленточки, а кацавейка без рукавов, надетая на исподнюю солдатскую рубаху, едва просматривалась из-за кольчужного изобилия значков и прочих блестящих висюлек.
«Зина!» - волнистым шелестом пронеслось по вагону: - «Зина Манаенская!». И от этого шелеста, враз обрубившего привычный дорожный гомон, Витьке вдруг стало страшно и как-то, что ли, торжественно-тревожно.
Зина пошла по проходу, мелодично позванивая всеми своими цацками, и Витькин страх отступил, будто его и не было. Верх взяло элементарное детское любопытство. Между тем Зина приближалась, и тут дорогу ей заступил один из молодых мужиков, что гулеванили напротив Витьки с бабушкой. У него отсутствовала половина подбородка, видимо, срезанная осколком, а на лацкане цивильного пиджака рубиновой эмалью рдели два ордена Красного Знамени и едва просматривалась серенькая боевая медаль «За отвагу». В наградах Витькино поколение, хоть и возникшее после войны, разбиралось весьма профессионально, ибо играли те дети исключительно в войну, а бывших фронтовиков, тогда еще молодых, можно сказать, боготворили.
Мужик поклонился Зине в пояс и протянул ей граненый стакан, на четверть наполненный водкой:
-Матушка! Не побрезгуй угощением, помяни павших товарищей. И за Победу нашу горькую и великую пригуби хоть малость. Уважь, матушка.
Зина осторожно приняла стакан, отпила глоток, а остатки выплеснула на щербатый деревянный пол вагона. И в этот момент очнулась Витькина бабушка и тут же подсуетилась, обращаясь к елочной старухе:
-Зинушка! Матушка наша милостивая! Возложи свою ангельскую ладошку на младня неразумного, определи ему судьбу, сиротинке безвинному!
Не успел Витька отреагировать ни вздохом, ни шорохом, как Зина едва уловимым, легким и ласковым движением повернулась и коснулась рукой его головы. А парнишка четко и очень явственно углядел на левом бортике ее кацавейки совершенно, казалось бы, неприметную среди значков, такую же серенькую, что и у бывшего фронтовика, поднесшего ей чарку, медаль «За отвагу». Углядел и запомнил на всю дальнейшую жизнь.
Зина сняла руку с Витькиной стриженной «под ноль» головы (это чтобы вши не завелись) и, приплясывая, пустилась дальше по проходу. А бабушка прямо-таки возликовала, обращая на Витьку с ней внимание попутчиков. Витьке стало неловко, он ткнул ее кулачишком в бок и зашипел:
-Тише ты! Чего блажишь-то?
-Жить будешь, сыночка моя ненаглядная! Жизнь тебе Зинушка- юродица у Бога выпросила! Коль заплясала – жить тебе да жить!..
Лет пять назад весна побила все мыслимые рекорды несуразности. До такой степени, что Виктор Алексеевич с молодым приятелем Егором уже в начале второй половины марта не вытерпев подались на рыбалку по открытой воде.
Денек выдался до смешного теплым и уютным. Плюс восемнадцать и безветренно – чего еще душе-то надобно для полного благорастворения и полета в эмпирические выси. Однако рыбешка не ловилась. Она же вовсе не глупая, рыбка-то желанная. Это рыболовам сверху тепло и благолепно, а у нее снизу водичка еще ледяная, непрогретая, вот и лежит она в глубоких донных ямах, ждет, когда проснутся всякие букашки-таракашки, ее любимый корм.
В общем, полный и бесповоротный облом! Всю противную зиму промечтали об открытии поплавочного сезона, о первом солидном улове и восторгах родни по данному поводу и - нате вам! Кушайте – не обляпайтесь!
Короче, за пару - тройку часов до заката мужики сгреблись и в тоске и унынии поплелись с речки на автостанцию. Здесь тоже, мягко говоря, подобных им чудиков не наблюдалось, коли не считать согбенного, усохшего старичка, одиноко притулившегося под обшарпанным, продуваемым со всех сторон навесом, изначально долженствующим быть для пассажиров укрытием от непогоды.
Со скуки затеяли с дедушкой беседу о том, о сем: погоде, климатических катаклизмах последних десятка лет, рыбе, которую в стародавние времена пудами ловили, да такую, что один глаз с кулак будет. В общем, ни о чем. Слово по слову – дедушка поведал о своей заботе. Едет он в обратную от горе- рыбаков сторону. В их рыболовные места приехал однополчанина навестить, а попал на похороны. Грустно, конечно, да ничего не попишешь; уходят старики, скоро и он следом за ними пойдет…
А забота такая: как лучше до Манаенок добраться. Автобус-то идет только в Арсеньево. А там либо пешком на ночь глядя, либо до утра куковать где придется.
Виктора Алексеевича будто огнем ожгло. Манаенки. Зина Манаенская! Витькино предалекое детство с его канувшими в Лету горестями, обидами, несправедливостью. Осталось лишь легкое сожаление по безвозвратно ушедшим временам.
Виктор Алексеевич настроил старичка Николая Ивановича на конкретные и нужные ему воспоминания. И услышал:
-Зина Манаенская? Ну как же, ребятки, не помнить. Она ведь мне с товарищами жизнь спасла в сорок первом. Мы тогда, в начале декабря, из окружения к нашим шли. От самых Брянских лесов прорывались. Одиннадцать человек нас было. Из кадровых – я, да вот Петрович, дружок мой… -Николай Иванович махнул рукой вперед и вправо, в сторону сельского кладбища, с автостанции не видного, и продолжил:
-Остальные - новобранцы мобилизованные. Нас-то с Петровичем еще в тридцать девятом забрили. Я до старшины дослужился, Петрович в ефрейторах ходил… В общем, ребятки, перебежали мы Оку чуть в стороне от Белева, - лед-то уже крепкий был, зима рано легла, - и подались в Тулу как будто. Из местных у нас никого. Прем, короче, как Бог на душу положит. Вылезаем из посадки, в снегу по уши. Видим, хаты какие-то, а за ними ветка железнодорожная. Манаенки! А жрать охота, спасу никакого нет! Сколько терпения хватило, понаблюдали за деревней. Вроде тихо, ни немцев, ни техники ихней не видать. Ну и двинули всем гамузом к околице. А тут они и выскочи, немчура поганая! Лоб в лоб, почитай. У нас трехлинейки мосинские, да мой «ТТ». И у всех без единого патрона. Под Козельском весь боезапас подчистую сожгли, еле отмахались от фрицев.
Ну все, думаю, труба! В штыки, сволочи, не подпустят, положат ни за понюх табаку! И вы, ребятки, не поверите, откуда ни возьмись, прямо посередочке между нами и фрицами возникает баба. Вся из себя белая, игрушками ёлочными обвешанная и железяками всякими. И все! Мы фрицев не видим, они нас не видят. Слышим только, они погыргычили что-то на своем собачьем языке, погоготали и затихли. Ушли, значит. А баба плясать принялась. Так вприпляску и пошла, пошла по глубокому снегу, как по большаку мощеному. Мы за ней. И привела она нас, ребятки, прямо к штабу генерала Белова. Он ей потом за нас собственноручно медаль «За отвагу» выдал. А я, ребятки, в Бога уверовал и зарок себе дал: ежели выживу, прибьюсь поближе к Зине той и осяду в ее родных местах навсегда. Чистые там места, праведные…
Виктор Алексеевич с Егором подсадили Николая Ивановича в автобус, пожелав долгих лет жизни, а вскоре подошел и их обшарпанный "пазик".
Возвращались они домой тихо, ни единым словом не обмолвившись. Егор глядел в окошко, будто впервые увидел примелькавшиеся до мельчайших деталей пейзажи на привычном рыбацком маршруте. А Виктор Алексеевич думал о Зине Манаенской, о непознанном мире, загадочном и невообразимом. И о старичке Николае Ивановиче со срезанным наполовину подбородком. Наверное, осколком снаряда или мины…