(Памяти единственного брата моей мамы, незабвенного дяди Вениамина)
— Ты ведь один, Вень?
— Один. А что?
— Свободен, значит. Соседка спрашивает, возьмёшь её?
— Ну, свободен. А что за соседка? И... того, надо ж посмотреть на неё сперва — как не глядя? А после ещё подумать.
Глаза у Вениамина что белое серебро, и свет в них будто с ясного неба налили. Глаза ребёнка, ангела. В остальном весь как есть неотёсанный, со всех сторон нескладный, и всё-то у него невпопад — что бы ни сделал, что бы ни сказал, вся жизнь его. Даром что бабам нравится.
— Да чего смотреть, думать. Нормальная, и соседка как соседка, мы сто лет знакомы, — успокаиваю я мужика, видя, что глаза у него забегали, а рука к пачке "Беломора» потянулась. — Бери, говорю, не пожалеешь.
— И что, одна? — насторожённо продолжает Вениамин. Пальцы мнут папиросу, медленно так и тревожно.
— Одна, одна. Хорошая женщина. Жаль, без мужика с конём железным. Вень, ну я б и сам её взял, да у меня Тонька с малыми, куда мне ещё пятого лишнего?
Молчит. Во рту папироса дымит, глаза ангельские в небо уставились.
— Ну, чего? — не выдержав затянувшейся паузы, тереблю я. — Берёшь, нет?
— Самому, значит, нравится, говоришь, — по-прежнему высматривая что-то в небе, принимается вдруг рассуждать Вениамин, заинтригованно так, но продолжая осторожничать. — Значит, не старая ещё должна быть, ага? Глебыч... красивая баба, скажи? Ну, ничего хоть? Хозяйственная она? И... это... ласковая, нет, как думаешь?
— Ох, и дурак ты, Веня. Я разве ж сказал, что она мне нравится? Хорошая, сказал. А тебя вон куда понесло. У меня ж Тонька! Ох, и дурак. Да тебе какая разница, старая, молодая, прочие глупости? В деревне нашей тебе надо было оставаться жить, вот что. Там бабы. Я ж про дело, а ты опять про своё! Последний раз спрашиваю, ты один? Берёшь её?
— А и что ж, что один? У меня желающих этих сколько, знаешь?
Я тут выругался. Ведь с самого начала, говорю, узнавал про свободное место. Ты мне что ответил, спрашиваю? Что свободен, не твои были слова? А у тебя, оказывается, забронировано. Чего ты мне мозг столько времени выносил? Я-то уже пообещал ей узнать, возьмёшь или нет, женщина переживает, ждёт, неудобно же.
— Торопится? — забеспокоился Вениамин. Даже папиросу бросил, быстренько потушив ботинком. — Что, так срочно?
— Торопится не торопится, — говорю, — а с работой уже всё у неё, да и к закату дело.
— Пенсионерка, что ли?
Тут глаза Вениаминовы будто небо своё вдруг обронили, и в мои вместо неба уставились. Вроде как виноват я в чём-то. И голос Вениаминов — не голос уже, а одно сплошное разочарование.
— А ну тебя, дурака, — сплюнув и чувствуя, что на этот раз даже ругаться сил никаких, отступаю я. — Пойду скажу ей, что не берёшь, пусть другого ищет. Да вон она у самой изгороди стоит, и идти не надо, крикну ей погромче, что не берёшь. Не передумал ещё, Вень?
Я оборачиваюсь к нему и снова вижу ангела в его глазах. А глаза эти устремлены на соседку, и в них тот же свет, с которым он в небо смотрел. А соседкины глаза смеются, и это видно даже издалека. Она вышла из подсолнухов, платье из тонкой материи прилипло к телу — это ветер; волосы летят — и это тоже ветер.
— Она? — как заговорённый, вдруг выдыхает Вениамин. Выдыхает, а не говорит, вместо голоса одно дыхание. И будто с толку сбитый чуток. — Слышь, Глебыч, а ведь и вправду я дурак. Думал: бабу в дом брать, это ж надо пообщаться для начала с месяцок или там с полгодика, узнать друг друга получше, а там уже думать — брать, не брать. А она вон какая...
И я тут ржать начинаю. Не, ну не смеяться, а ржать. Так, что воздух вокруг меня ходуном ходит. И всё остальное вместе с воздухом. На крыльцо нашего дачного домика выскакивает на себя не похожая от моего свирепого ржания Тонька с нашими детьми. Они отца своего в первый раз таким застали, жуть как обрадованы. И принимаются оба ржать «как папа», пользуясь тем, что мать с перепугу будто парализовало, а значит, им точно сейчас за их дурацкий смех и кривляние ничего не грозит. А в открытую дверь с кассеты не наш мужик спокойно так из динамика со своим издевательски нежным don't worry, be happy.
И до чего иногда хорошо бывает на свете жить, скажу я вам!
Соседка у изгороди стоит, смеётся. Издалека не слышно, но видно, потому что смеётся она всем телом. А к телу платье прилипло. И волосы летят — ветер!
А Вениамин улыбается, и тоже всем телом.
— Нет, — говорю я. — Нет, Венька, ты не дурак. А если и дурак, то счастливый. Я ведь о чём тебя просил? Подвезти соседку, с дачи и до города. Она с нами ещё с утра просилась, а у нас места нет, всей семьёй мы здесь сегодня. Собака тоже. А тут ты на своей развалюхе в гости. И как засобирался от нас в город, я про соседку вспомнил. Пока ты меж грядок моих без меня ходил, со своими сравнивал, я, по-твоему, где был? К ней бегал, к соседке. Может, говорю, кум мой до города тебя подбросит, он как раз туда сейчас, спросить его? Она и радёхонька, что место у тебя свободное. Вот и спрашиваем с ней — берёшь?
В машину, Вень, в машину!
А вы что подумали, называется.
— А то и подумали, — довольный, смеётся Вениамин. А сам с соседки за изгородью глаз своих цвета белого серебра не сводит. И не даст мне Тонька моя соврать, таким довольным никогда ещё, кажется, мы его не видели. — Так бы и сказал, Глебыч, что пассажира мне сватаешь. А то всё баба не баба, берёшь не берёшь... Баб куда берут? Ясное дело, замуж.
...Ну, Глебыч, ты пойми, я ж нарасхват, на каждом углу сватают. Знают, что один, и без лишних намёков, сразу: берёшь?
Даром, что нескладный.