Ленинград

                Ленинград – город, который
                действует на живущего в нем
                человека самим фактом своего
                существования.
                Кажется, Иосиф Бродский.

 
       В этом городе я прожил пять лет (семидесятые годы прошлого века). Потом лет десять он мешал мне жить.  Сейчас хочу вспомнить о нем. Нескромность уже не смущает. Попытаюсь играть в правду, вернее попытаюсь осознать, что значил этот город в моей жизни.

       По сути дела мои воспоминания – откровения провинциала. Кому это может быть интересно - не понимаю. Наверное, только мне. Поэтому пишу как бы для себя.

       Путь в этот город  указал Владимир Ильич Ленин. В те времена мы все жили под этим человеком. Вернее, в ауре этого имени. Оно висело над нашей жизнью как – даже опасаюсь сказать, как кто.

       Короче, после десятого класса, выбирая дальнейший путь, я заглянул в книжку «В семье Ульяновых» и понял, что самое главное в жизни – общественные науки, которые преподавали в Петербуржском университете.

       Пока я это писал, Алла Пугачева спела по телевизору – «Ленинград, Ленинград, я еще не хочу умирать…»

       Это знак. Поэтому смелее вперед.

       Поступил со второго раза. Сначала пробовал на юридический (к тому же грела мысль - отомстить хулиганам, которые отравляли детство), но отпугнул жуткий конкурс. Потом захотел на отделение политэкономии (вроде советовал Владимир Ильич), но отговорили на собеседовании – советовали поступить на ЭИР, отделение Экономики исследований и разработок. Новое, перспективное. Вот во второй раз и поступил. Поступил даже не будучи комсомольцем (во время коллективного приема в школе я болел). А в те времена это очень даже много значило. Видимо, не заметили прочерк в анкете. Видимо, когда узнали, стали срочно принимать. Помню, на заседании университетского комитета комсомола мне задали вопрос, кто главный секретарь ЦК комсомола в СССР.  Я тяжело задумался. С задних рядов подсказали – «Тяжельников». Я плохо расслышал и сказал – «Чижельников». Все сморщились, но приняли. Ничего не могу сказать, только благодарность. Времена уже были не слишком серьезные – застойные, как сейчас говорят.

       Энтузиазм после поступления был такой, что, выехав уже в качестве студента на уборку картофеля, я с таким воодушевлением закидывал ящики с собранным продуктом на грузовик, что чуть не подрался с другим таким же энтузиастом.   Оказывается, я взял ящик, принадлежащий чужой уборочной бригаде. Такова была сила социалистического соревнования.

       Кстати, картофельная поездка открыла мне, думается, самое красивое место на Земле. Я впервые оказался в Карелии. После борьбы за урожай гулял по лесу и набрел на озеро. Был я тупым и толстым парнем, но мое дыхание перехватило.

       Могучие деревья образовали сказочный монолит. Дорога круто поднималась среди громадных валунов и уходила под сень древнего леса. Тихо, ни один лист не шелохнется. Возле дороги – домик. В котором, наверное, жили неведомые лесные существа. А на этом берегу мостки – единственное, что намекало на присутствие человека. С удивлением обнаружил, какие они крепкие и реальные. Я разделся и прыгнул в воду. Лежа на спине, смотрел на облака и улетал. Вернувшись, поплыл назад.

       На мостках сидела девушка. Я повернул и стал нарезать круги. Дело в том, что между поступлениями работал почтальоном в деревне Остров Вашкинского района Вологодской области. Обслуживал три деревни. Приходилось много ходить. Водопровода, а, соответственно, горячей воды не было. Смывать пот холодной водой, видимо, ленился. В результате заработал цветной лишай. Голый я был похож на леопарда. Поэтому не хотел вылазить при девушке, но пришлось. Девушка оказалась Ирмой, русской немкой, поступившей на отделение экономической кибернетики. Сияя брызгами синих глаз, она сказала, что любит сидеть здесь и читать. С немецкой невозмутимостью смотрела, как я вытирался. Накануне, в душе общаги меня спросили, не болею ли я сифилисом. Не поверил синим брызгам, а зря…

       А насчет установки на важность общественных наук, то город быстренько ее раздавил. Разве можно думать о чем-нибудь таком, когда каждый день, входя в здание экономического факультета, идешь по галерее, по которой бегал Родион Раскольников в знаменитом фильме про преступление и наказание? Ожившая каменная сказка к тому же оказалась холодным и высокомерным чудовищем, с удовольствием отвешивающем щелчки по носу наивного провинциала.

       Еще в дни вступительных экзаменов я как-то сидел на пристани для корабликов, прогуливающих туристов по Неве. Сидел на невысоких перилах, ограждающих проход к пришвартованному судну. Мимо меня возбужденный поток стремился на водную экскурсию. Внезапно рука опустилась на мое плечо. На груди мужчины висел явно профессиональный фотоаппарат. Он попросил сесть таким образом, чтобы ноги опирались на нижнюю перекладину перил. Что я с удовольствием исполнил. Спиной почувствовал романтический вид, как юноша смотрит вслед уходящим кораблям. Жалко, что снимок был со спины. Только обнаружив рваные задники моих красных кедов, я содрогнулся от догадки, зачем меня так посадили.

       Кстати, на кораблике я все-таки прокатился.  Среди всемирноизвестных достопримечательностей поразил ряд унылых зданий с небольшими   окнами. Бывшие доходные дома, отметила экскурсовод. Я подумал, что речь идет о публичных домах.

       В одном из подобных домов была моя первая съемная квартира.

       Нас было пятеро новоиспеченных студентов экономического факультета. Володя из Львова – силач с красивыми глазами. Сергей Мишурин из Мурманска – точная копия прогрессивного писателя Добролюбова, написавшего про луч света в темном царстве России девятнадцатого века. Володя Недилько – потомок казаков из Краснодарского края. И, наконец, самая поразительная встреча, Сергей Осипов из Нижнего Тагила, города, откуда я приехал. Более того, мы были знакомы до этого, вместе собирали помидоры в спортивно-трудовом лагере в Молдавии. Все-таки Советский Союз был тесной страной.
Так вот, в одном из таких домов мы все вместе сняли комнату.

       Отличительной чертой нашего жилища были длинные коридоры, которые к нему вели. Представьте, поднимаешься по шикарной мраморной лестнице с широкими перилами на пятый этаж. Причем, впервые наяву я увидел, что такое лестничный пролет. На пятом этаже входишь в непривычно высокую дверь и идешь длинным полуосвещенным коридором, вдоль которого двери с неизвестными жильцами.  Затем необходимо не пропустить на левой стене проход в другой коридор, узкий и абсолютно темный. Идешь по нему ощупью, пока с облегчением не открываешь дверь в комнату, в которой стоят пять кроватей.

       Однажды посреди ночи из глубины коридоров донесся отчаянный женский крик «Убивают!» Первым вскочил Володя из Львова. Затем подхватились остальные. Некоторое время потолкались перед выходом из комнаты. Во втором коридоре увидели следующую картину. Сосед из противоположной  квартиры, интеллигентный качок держал в руках неизвестного человека. Мы бросились дружно помогать: кому досталась рука, кому – нога. Володя из Краснодарского края попробовал взять попавшуюся ему ногу на болевой прием. Человек не шевельнулся. Мы понесли его к выходу. Возле двери перед нами возникла маленькая старушка в очках с огромными, из-за линз, глазами. Оказалось, это она кричала. А что было делать? Вошел огромный мужик и спросил страшным голосом - «есть кто живой?» На лестничной площадке мы в нерешительности остановились. Старушка призвала бросить неподвижное тело в пролет. Чем все закончилось, не помню, но в пролет мы никого не бросали.

       Так я познакомился с удивительным миром ленинградских коммуналок. Вместе с Серегой Осиповым.

                Серега Осипов

       Серега был копией Джона Леннона. Зеркальные стекла очков скрывали зоркий взгляд. Хищный нос принадлежал человеку рациональному. Даже в Ленинграде он сходил за иностранца. Помню, пробовали мы пройти сквозь милицейское оцепление – захотели попасть на Крестный ход в Лавру. Прилепились к группе иноземцев. Серегу пропустили, меня – отсеяли.

       Вместе с тем, человек был устроен примитивно, но твердо. Серьезно занимался легкой атлетикой. Она и привела его в Ленинград. В сборную университета входил член сборной Советского Союза, родом из Нижнего Тагила. Он-то и проторил дорогу звездам из секции, в которой тренировался. Видимо, Серега звездой не был. Что-то там не получилось, и в первый раз он также не поступил. Перед вторым поступлением он закончил профтехучилище, готовившее сантехников, самое крутое после того, в котором готовили поваров.

       Предложив мне совместное житье, он повсюду повторял цитату из итальянского фильма о том, как в тюрьме спросили симпатичных мальчиков «Вы братья?» А они ответили: «Нет. Мы – любовники» Это чтобы упредить подозрения на счет голубой темы. Студенческая среда не совсем воспринимала как белых, так и голубых ворон. 
Серега казался высокомерным и элитарным, но впоследствии оказался сентиментальным и временами смешным, хотя этого опасался больше всего в жизни.
Мы почти не общались, Серега, видимо, серьезно тренировался. Легкая атлетика предполагает нешуточные нагрузки. Но временами его закрытая душа открывалась.
Однажды в воскресенье он пригласил меня на прогулку за город. Мы выехали электричкой на Финское взморье. С собой Серега нес увесистый мешочек. Там, на дюнах, на фоне сосен и морского ветра он вывалил целый ворох писем.  Горькое признание заключалось в том, что любимая девушка, оставшаяся в Тагиле, вышла замуж за самого близкого друга.

       Помню, я разглядывал серенькую воду с барашками волн. Смотреть, как Серега жег письма в вырытой в песке ямке, было не совсем удобно. Письма долго не хотели гореть. Он их ворошил палкой.

       Вскоре рациональный спортсмен попытался решительно заполнить пустоту в сердце. Он познакомил меня с девушкой, которую звали Наташа. Она была из Тагила и тоже училась в Ленинграде, в финансово-экономическом институте. Видимо, уральский город цепко держал его.

       А знакомство состоялось таким образом. Серега объявил мне, что идем в театр. На следующий день вечером мы стояли возле парадного подъезда. Серега нервно смотрел вдоль улицы. Когда до начала остались считанные минуты, показалась девушка. От быстрой ходьбы на щеках ее играл румянец. Серега выразительно показал на часы и понесся по лестнице. Нам с девушкой стало неловко. Мы последовали за возмущенной спиной. Уже внутри, второпях раздевшись в гардеробе, помчались в зал. На мраморной лестнице, покрытой ковром, Серега споткнулся и часть расстояния преодолел на четвереньках. Наш истерический смех совсем уничтожил его. Все как-то поняли, что продолжения у романа не будет, хотя еще год Серега упорно преодолевал всякие несуразности их отношений. Так, он с возмущением рассказал мне, что на вечер встречи выпускников в школе она явилась с такой прической, что бедный не знал, куда спрятаться.

       К концу учебы Серега женился на одногруппнице. На четвертом курсе Люда Пахомова вдруг принялась усиленно приглашать нас в гости. Мы с радостью откликались – столы накрывались богатые. Через полгода к моему великому изумлению Серега заявил, что переезжает к ней. 

                Съемные квартиры

       Для съема квартир в Ленинграде было специальное место – Львиный мостик. В школьном учебнике,  помню, видел картину про продажу крепостных крестьян в России. Стоят красивые крестьяне – мужчина, женщина с ребенком, девушка, а какие-то престарелые, толстопузые помещики рассматривают их в лорнет, выбирают. Примерно, то же самое происходило на Львином мостике, вернее, на набережной возле него.

       Мы – те, кто нуждался в жилье – встревоженной толпой смотрели вдаль. Тут же бросались к тем, кто был похож  на сдающих вожделенные метры. Они выбирали, уводя счастливчиков. Остальные оставались ждать на ветру.

       Смятение вносила маленькая старушка. Со зловещим видом медленно проходила мимо. Неприязненно смотрела на заискивающие рожицы. Никого не выбирала. Так несколько раз в день. В конце концов, стало ясно, что человек нашел бесплатное развлечение.

       Эру съемных квартир я открыл вместе с Серегой Осиповым. Все остальные в конце концов получили общежитие. Нам, то ли не досталось, то ли сами решили жить самостоятельно.

       Первая квартира (комната) получилась как первый блин в пословице. Во-первых, она находилась далеко от места учебы. Во-вторых, в спальном районе с широкими проспектами мы как бы жили в другом городе – учились в Петербурге, а спали в современном блочном монстре. В-третьих, поселились в проходной комнате. В-четвертых, у хозяйки имелся слабоумный сын. В двенадцать лет он получил травму головы и остановился в своем развитии. Пользуясь свободным проходом, целыми днями торчал в нашей комнате. Двадцатилетний крупный человек с детским мозгом любил задавать вопросы. Череда вопросов была одновременно бесконечной и тупиковой. В конце концов, мы стали грубить. Слабоумный, однако, настаивал на своих правах. Приходилось терпеть. Вдобавок, хозяйка, еще не старая женщина, стала выпивать и домогаться, намекая, что платы в рублях будет маловато. Нужна надбавка, так сказать, в натуральной форме.
Последней каплей стала кошмарная сцена избиения хозяйкой своего сына. Трудно изучать Карла Маркса, когда у тебя на глазах полосуют слабоумного гиганта резиновым шлангом, а он с душераздирающими воплями лезет под диван, который ходит ходуном, как корабль в штормовую погоду. Пришлось идти на Львиный мостик.

       На второй квартире задержались дольше.
Сдал ее невзрачный мужчина, проявивший себя лишь тем, что в дальнейшем безо всяких объяснений разорвал договор. Но год мы прожили спокойно, за исключением одного происшествия.

       В квартире кроме нас жила еще одна семья. Архитектор после окончания высшего учебного заведения поработал в Воркуте. «Вполне мог получить напильник под ребро, - как-то сказал он о том времени, - зато заработал денежек». По возвращении устроился работать рубщиком мяса в гастроном. «Всегда что-нибудь остается после топора», - как-то сказал он о своей работе. Его жена, привлекательная молодая женщина, работала парикмахершей. Две девочки иногда, когда не было взрослых, досаждали нам. Дразнилки затевала старшая, первоклассница. В конце концов, начиналась погоня, которая затруднялась тем, что в их квартиру имелись два входа. Попадалась младшая, которая, будучи пойманной, пускалась в рев. В результате приходилось успокаивать малышку. Одним словом, это была более-менее типичная интеллигентная ленинградская семья. Хозяин угощал нас сказочными котлетами. Его жена подстригала.

       Однажды открылась моя способность врачевать, видимо, досталась по наследству от матери. Как-то сосед пришел с окровавленным лицом. Заливаясь пьяными слезами, пожаловался, что его избил чемпион Европы по боксу. Серега замахал руками, - я крови боюсь. Меня охватило неожиданное вдохновение – я промыл рану, обработал йодом, наложил повязку. Пострадавший, успокоившись, угостил коньячком.  Сказал, - а ты ничего. Видимо, до этого я не производил на него впечатления. Временами я жалел, что не выбрал профессию врача, отговорила мать. Ну да речь не об этом.
Как могли мы навели уют в своей комнатушке. В комиссионном магазине купили проигрыватель. Аппарат был солидный, довоенный. Кое-какие звуки производил. Так мы открыли  эру дискомании, которая была в те времена неотъемлемой частью жизни каждого уважающего себя молодого человека.

       Кстати, наша комнатушка являлась копией комнаты, в которой жил легендарный герой Достоевского, бывший студент Раскольников. Была она узкой и длинной, «напоминавшей гроб». Окошко выходило в так называемый «колодец», двор, окруженный со всех сторон монолитом зданий с двумя арками для прохода,  Как показали последующие события, дух времен   Достоевского еще обитал здесь.

       Как-то в свете настольной лампы, тоже приобретенной в «комиссионке», я изучал «Капитал» Карла Маркса. Из темноты появился коротко стриженый мужчина в очках. Сел рядом. Посмотрел на книгу. Спросил, где учусь. Узнав, что в университете, сказал, что тоже закончил это заведение. Пожелал удачи, «учись ; профессором будешь». Только потом Валера (наш сосед, вспомнил его имя), блестя пьяными слезами, рассказал о своем друге. Действительно, тот закончил университет. Мастер спорта по плаванию. Женился на красавице. Жизнь обещала все для счастья. Что случилось конкретно, неизвестно, только он избил милиционера. Получил срок – девять лет. Вот вернулся. Пришел к жене, которая жила в квартире, куда в свое время привел ее муж. Оказалось, что он уже и не муж, и не прописан на этой жилплощади. И никто его прописывать не собирается. В результате бывший зэк заколол бывшую жену отверткой и вернулся туда, откуда только что вышел.  Обыденная дикость случившегося не позволяла даже как-то осознать реальность трагедии. Так, бытовое происшествие. Город с холодным безразличием демонстрировал изнанку своей жизни. А потом, когда мы уже переехали в другое место, каким-то образом до нас дошло известие, что Валера зарезал жену (Иру, вспомнил имя).

       Странное дело – тогда мне казалось, что город демонстрировал изнанку жизни. А сейчас мне кажется, что он посылал импульсы любви, которые я не мог распознать.
 
       Третья коммуналка располагалась в подвальном помещении, окна в ней были на уровне тротуара. Если смотреть в них, то видны были только ноги прохожих. Жили в ней несколько семей. Полных из них была только одна – муж с женой и дочка. Напротив нашей комнаты жил старичок, оставшийся неизвестным. Впрочем, это неважно. А важно то, что через коммуналки город посылал таким провинциалам, как мы с Серегой, импульсы любви.

       Как-то Серега – обычно хмурая вещь в себе – радостно сообщил мне, что нас приглашают на день рождения. И повел меня из комнаты. В соседнюю комнату. К двум соседкам. Одна работала поварихой в столовой. Ее муж-водитель отбывал наказание в местах лишения свободы. Другая была одинокой учительницей. Одним словом, обе были свободными женщинами в районе сорока лет. Серегина радость объяснялась просто – стоило взглянуть на стол, щедро уставленный явствами. То был предел мечтаний двух, вобщем-то не совсем сытых студентов. Дамы еле оторвали нас от стола ради танцев. Покачиваясь с животастой поварихой, Серега незаметно строил рожицы. Махеровая кофточка моей партнерши источала пряный запах.

       Как только все было съедено, Серега поспешил попрощаться. В моей памяти остался взгляд поварихи во время танца. Думаю, такое волнение могла испытывать только Наташа Ростова во время первого бала.

       Через какое-то время учительница пригласила к себе. Как она сказала, помочь сделать «вернисаж». Речь шла об иллюстрациях из журнала «Огонек». Их требовалось наклеить на стену.

       Пока шла работа, учительница касалась меня своими длинными черными волосами. От их пряного запаха я погружался в сон наяву. Она рассказывала сказки. Их вкрадчивый строй все больше сближал нас. Я знал, что скоро освобожусь от горба девственности, который давил меня. Но не освободился. Какая-то пьяная скотина крикнула с улицы в открытое окно грязное ругательство, и движение остановилось (помните, окна на уровне тротуара).

       Меня не оставляет вопрос – а для чего я ворошу свое прошлое?

       Мелькнула мысль о том, что, поскольку практически я старик, то пишу нечто вроде воспитательного романа. Романа о том, какой не должна быть юность. Старики любят смаковать свои старые ошибки, поскольку не могут делать новые. Главное – не выдавать старые ошибки за подвиги.

       Город посылал импульсы любви.

       Когда я простудился, пожилая соседка грела мои ноги в «выварке», наполненной горячей водой с горчицей. От нее я узнал, что работает она в психиатрическом заведении. Пациенты любили караулить у лестницы. Когда по ней проходила женщина, они старались заглянуть под юбку.

       Бескорыстная помощь поразила меня. Я стал больше понимать, что такое ленинградская коммуналка.
Вдруг вспомнил, что эта коммуналка была не третья, а четвертая.

       Кстати, именно этот город вдохнул в меня любовь к пешим марафонам. Речь только о старом городе. В нем особая аура. Ты абсолютно не замечаешь прохожих. Остаешься один на один с камнем. И этот камень необъяснимым образом одухотворен. Он живой. И живет какой-то своей невидимой жизнью.

       Так вот, третья коммуналка была в особняке на Фонтанке. Ленинградская старушка сдала нам комнату в доме, из которого по причине ремонта были выселены все жильцы. Ремонт не начинался из-за этой старушки, не желавшей выселяться.

       Окна особняка выходили в Измайловский парк. До революции здесь был знаменитый театр Буфф. Во время моего пребывания о нем напоминали лишь останки летней эстрады.

       Помню одно весеннее утро. Мы с Серегой вытащили кресла на обширнейший балкон, висевший, вернее, возвышавшийся над этим парком. Мы сидели, что называется, в одних труселях. Не забуду это наслаждение солнечным светом в каменном городе. Не в бетонном, а, именно, в каменном.

       У старушки была внучка, работавшая медсестрой. Однажды ночью у Сереги заболела голова. Я  пошел за лекарством. Встретила меня полуодетая внучка. Посмотрела на меня вопросительно в полутьме. Странно хихикнула. Горб мой упал …

       Утром оживший Серега как бы невзначай спросил, что так долго ходил. Я покраснел. Серега называл соседку «шершенек» (от слова шершень). Так  студиозы между собой называли некрасивых девушек. В дальнейшем медсестричку я усиленно избегал.

       Жили мы шикарно в гигантской комнате с гигантскими потолками и гигантским балконом. Из квартир, оставленных жильцами понатащили всякой брошенной мебели. В нашей жизни появилась еще одна старушка, которая предложила услуги по стирке белья. Расплачивались пустыми бутылками - откуда они у нас были, ума не приложу, ведь мы алкоголя не употребляли. Старушка тоже была из последних бойцов, не оставлявших родной крепости. Надо сказать, в опустелом доме по ночам появлялись неведомые личности, кричавшие пьяными голосами. Короче, было страшновато, и, наверное, небезопасно. Однако, старушки держались за родные углы. Они не желали переезжать в новостройки.

       Однажды старушки подрались –  из-за  нас. Вторая старушка навела на симпатичную тахту в одной из покинутых квартирок. Мы притащили ее и, установив, стали любоваться. Тут в комнату ворвалась первая старушка и накинулась на вторую с криком «чего ты тут все шныряешь?». Состоялся поединок в смешанной весовой категории. Первая старушка была в весе мухи. Вторая – в супертяжелом. Собственно, поединок не состоялся. Вторая оттолкнула первую как пушинку. Но этим дело не закончилось. Первая выскочила и тут же вернулась – с ножом в руке. Все  в ужасе застыли. Старушка подскочила к тахте и стала ее беспощадно полосовать. Затем случилось нечто фантастическое. Она схватила израненную тахту, вытащила ее на балкон и скинула в парк. Вещь, которую два здоровых студента еле тащили, микроскопическая старушка одним махом выбросила в окно. Такова была сила ее злобы.

       В этой связи хочется отдельно остановиться на ленинградских старушках. Было у  них общее, они - «блокадницы».

       Блокада – слово странное, военно-медицинское. Но в отношении города за этим словом что-то страшное – голод, холод, смерть. Честно говоря, голода, холода я никогда не испытывал, про смерть молчу. В те времена через это прошел целый народ. Только сейчас до меня это доходит.

       Женщина, гревшая мне ноги, говорила разные неожиданные вещи. Так, однажды, глядя в глаза, рассказала историю про блокаду. Про маленькую девочку с красивыми глазами.

       – И вот она исчезла, – сказала женщина, - а мать с сожителем ходили довольные, такими в те времена были только сытые люди. Потом мать сошла с ума.

       Вот и вся история. Что еще добавить про блокаду? Кстати, старичков- блокадников я не встречал. Ни разу.
Одно время обожал передачи про кино Сергея Шолохова.
Как-то рафинированный мальчик на питерской лавочке рассказывал про Каннский фестиваль. А на другом конце сидели две старушки. Они сурово молчали, изредка кося неприязненными глазами. Свое впечатление я не мог определить. Задумка Шолохова была неясной, но питерские старушки одним своим присутствием делали рассказ о звездах мирового кино чем-то не очень серьезным.

       Вторую старушку звали Анисьей Алексеевной. Была она одинокой. Ее пухлая фигура в постоянном сером халате уборщицы была немного комичной для меня. Последние года полтора я жил у нее. После женитьбы Сереги остался один, встал вопрос о жилье, и я принял  предложение поселиться у нее. К тому времени Анисья Алексеевна переехала из особняка на Фонтанке на окраину, в спальный район, в бесконечные железобетонные кварталы, однообразные и продуваемые северными ветрами. Получила она комнату в двухкомнатной квартире, то есть опять оказалась как бы в коммуналке. Слава богу, сосед не жил в своей комнате, а только иногда ночевал. Анисья Алексеевна могла чувствовать себя  полноценной хозяйкой, поскольку сосед был интеллигентным человеком и ни на что не претендовал.

       Платил я какие-то смешные деньги, на которые она кормила меня, стирала одежду и даже штопала носки. Помню изумление моей мамы, когда приехал на каникулы. Как на чудо она смотрела на эти носки. Уже тогда никто и понятия не имел, что значит штопать.

       Две вещи меня возмущали. Во-первых, она готовила еду на сале, а я тогда  следил за фигурой (!). Во-вторых,  регулярное мытье моей обуви стало слишком суровым испытанием для модных «шузов»,  купленных с рук и произведенных, как правило, в закавказских республиках.

       Еще вспоминаю. И вспоминаю со стыдом. Я ни разу не предложил ей помощь. Был полностью занят собой. А она, видимо, передвигалась с трудом. Как-то пожаловалась, что во время необходимых «походов» по улице ей приходилось делать долгие остановки. «А самой так неудобно, словно выглядываю что-то».

       Впрочем, хватит об условиях проживания. Пора раскрыть главное дело моей ленинградской жизни.

                Учеба

       В то время вся страна подняла знамя НТП (научно-технического прогресса). Атмосфера трещала от призывов внедрять достижения науки и техники. В принципе, все было правильно. Кто будет спорить с этим? Как можно спорить с крылатыми словами Леонида Ильича Брежнева о том, что «предприятия не должны шарахаться от изобретений, как черт от ладана»? Но они почему-то шарахались. Видимо, знамя подняли, а нести-то его оказалось некому.

       Так вот, экономический факультет ленинградского государственного университета не мог оказаться в стороне от веяний времени. Он породил отделение ЭИР (экономики исследований и разработок). На нем учили, как нести знамя НТП. Вспомнил крылатое выражение  тех времен.

       Кто не умеет работать, тот руководит теми, кто работает. Кто не умеет руководить, тот учит, как надо руководить.  На отделении ЭИР учили.

       Опять спрашиваю себя – зачем ворошу прошлое? Чтобы критиковать страну, в которой жил? Кому это нужно?

       Подумав, отвечаю – хочу оставить свидетельский документ времени. Документ обыкновенного человека. Ради оправдания собственной жизни. Такая вот задачка.

       Итак, отделение ЭИР.

       Раньше это было отделение Планирования народного хозяйства. В этой связи вспомнился анекдот.
Идет военный парад на Красной площади. Проходят различные виды войск. По нарастающей мощи – пехота, танки, артиллерия и так далее. В конце едут баллистические ракеты, способные уничтожить противника в любой точке земного шара. Вдруг после них появляется толпа лысых пузатых мужиков с портфелями. На мавзолее замешательство. Леонид Ильич спрашивает у военного министра: «Это твои?» Тот возмущенно машет руками, - что вы, мол. Министр внутренних дел, председатель КГБ тоже отнекиваются. Председатель Госплана гордо заявляет: «Это мои. Наша главная разрушительная сила»
Вообще об анекдотах особая речь. При Сталине их не было. Душа народа была полна ужаса, люди боялись ночных звонков. При Брежневе этот вид народного творчества расцвел пышным цветом. Ужаса не было. А была скука. Идеологическое удушье. Анекдоты стали горсткой духовной свободы во внутреннем кармане.

       Кстати, об НТП. По стране был брошен клич о внедрении АСУ (автоматизированных систем управления). И не только клич, но, видимо, и значительные средства. Лучше всего об этом сказал академик Глушков.
АСУ, это – «в начале шумиха, потом неразбериха, потом наказание невиновных, потом награждение непричастных».

       Еще один анекдот мне нравился.

       Первое мая 1970 года. На Красной площади праздничное шествие. На трибуне Брежнев и политбюро. Народ веселится, поет песни. Играет гармошка. Несут транспарант «А при Хрущеве мы ели мясо!»
Первое мая 2050 года. На Красной площади праздничное шествие. На трибуне китайцы. Народ веселится, поет песни. Играет гармошка. Несут транспарант «А при Брежневе мы хоть что-то ели!»
Первое мая 2080 года. На Красной площади праздничное шествие. На трибуне негры. Народ веселится, поет песни. Играет гармошка. Несут транспарант «А при узкоглазых мы друг друга не ели!»

      Такой вот веселый прогноз. Впрочем, вернемся к моей учебе.

      Между двумя поступлениями поработал в вологдской деревне почтальоном. Выучил наизусть все учебники. Поступил.

       Видимо, во время работы почтальоном в вологодской деревушке, благодаря решению о поступлении, принятому вопреки воле родителей, а, главное, благодаря самостоятельному поступлению, я вырастил громадное эго. С самого начала учеба показалась несерьезной.
На первом курсе решили дать нам основы всех наук – физики, химии. биологии и так далее. Помню, могучий физик, похожий на интеллектуального тяжелоатлета в очках Юрия Власова, озадаченно сказал при первой встрече:

       - Не понимаю. Как за месяц рассказать о физике?

       Всех восхитило то, как он принимал экзамен.
Не сняв черного кожаного пальто, быстренько распределил билеты. Крайнему слева дал первый билет, крайнему справа – последний и так далее. Затем, сняв пальто и усевшись за стол, сразу же пригласил несколько человек. Конвейер заработал. Пятерки и четверки сыпались, как из рога изобилия.  Про упорно молчавшего Асанова спросил:

       - Хороший парень?

       Аудитория дружно подтвердила – хороший. И профессор тут же поставил пятерку, единственную положительную оценку в зачетке безнадежного двоечника.

       Только потом я узнал, что при университете был знаменитый на весь мир физический институт.
Учился я легко. Механическая память работала как часы. А больше и не требовалось…

       Впрочем, были моменты интеллектуального наслаждения. Среди них -    знакомство  с «Капиталом» Карла Маркса. Казалось бы, чем мог заинтересовать советского студента этот феномен далекого капиталистического прошлого? Ведь я собирался еще долго жить при социализме. Но бородач захватил, погрузил в свои тяжелые пучины.

       Меня даже посетило суетное подозрение, а не было ли тут какой-то диверсии? Давать такое грандиозное теоретическое сооружение на фоне детского лепета политэкономии социализма, да еще неокрепшим умам? Честное слово, на месте поборников коммунизма я бы Карла Маркса запретил. Вместо того, чтобы бороться с разными мелкими апологетами. Помню, преподаватели удивлялись, что я  так глубоко изучил родоначальника марксизма. При этом с недоумением отмечали мой «сермяжный» язык. А это был язык Карла Маркса.

       Семинары по «Капиталу» вел преподаватель по фамилии Зак. Не смотря на то, что последователи Маркса длительный срок перековывали его в Гулаге, в нем осталась непоколебимой любовь к сумрачному германскому гению. Молодым балбесам становилось не по себе, когда пожилой еврей в очках с линзами вместо стекол стонал от боли из-за наших беспомощных ответов. Он мечтал написать книгу «Экономика, времена, нравы». Как же я ненавидел его на экзамене – он все задавал и задавал вопросы. Выйдя в коридор, уверенный в провале, я разразился злобным потоком против престарелого маразматика. Заглянув в зачетку, к своему изумлению обнаружил «отлично».

       Никогда не стал бы работать преподавателем! Ты словно муха на стекле. Равнодушные глаза студиозов подмечают все самое человеческое. Один искренне погруженный в свой предмет энтузиаст каждую сложную формулу заканчивал победным кличем «Ну, вот и все. Чао, персик!» Естественно, ему дали кличку «Чао, персик».

       А ежедневно глядеть в потусторонние глаза молодых балбесов? Что может быть ужаснее?

       Хотя нет в том их вины (в том, что глаза потусторонние). Ведь по сути дела процесс передачи знаний – диктант. Преподаватель диктует – студент записывает. Работает автопилот, малейшие интонации голоса сигналят о том, что записывать, а что не стоит. Так легче всем, ни у кого не возникает лишних вопросов. Затем на экзамене оттарабаниваешь конспект и навеки забываешь его. Суть предмета не обременяет мозг.
В памяти остаются лишь разные милые несуразности.

     Экзамен по оптимизационным моделям. Преподавательница вертит в руках шикарную авторучку. Пятерки и четверки украшают зачетки. Вдруг ручка падает на пол. Встревоженная женщина поднимает ее, пробует писать – безрезультатно. Остальные зачетки осчастливлены двойками.

     Преподаватель по математическому анализу вдруг сказал: «Бред сивой кобылы!» Проштрафившаяся Пахомова покраснела до корней волос. Это была его единственная резкая фраза за все время общения с нами. Но странным образом она подстегнула к внимательному отношению к предмету. Во всяком случае, меня.

       Коренев представлял  собой типичный пример ленинградского интеллигента. Попробую порассуждать на эту тему.

      Чем интеллигент отличается от неинтеллигента? Отношением к власти. Речь не идет о власти над миллионами, а просто – одного человека над другим, в нашем случае преподавателя над студентом. Так вот, интеллигент не замечает ее, а неинтеллигент, мягко говоря, озабочен ею.

       Коренев властвовал со сдержанной улыбкой и наивными манерами. Мальчики считали его простаком за демократизм в одежде – клетчатая рубашка выглядывала из какой-то рабочего вида курточки с кожаным передом.  Девочки трепетали от его наполеоновского профиля и офицерского пробора. Формулы на доске он писал каллиграфически.

       Однажды семинар  начался странно. Коренев вошел и растерянно взглянул на нас.

       - Сегодня умер академик Виноградов, - сказал он и отвернулся в окно. Мы отложили ручки, ожидая, что дальше.

       - Это был человек, который никому не сделал зла, - объяснил Коренев.

       Затем взял мелок и повернулся к доске. Мы схватили ручки.

      Постояв в неподвижности, снова повернулся к нам.

       - И он никогда не готовился к лекциям, - сказал с улыбкой.

       Пахомова не выдержала;

       - А вы?

       - Что я?

       - Сколько вы готовитесь к лекциям?

       Коренев осклабился и сказал, отведя взгляд:

       - Всю жизнь.

       Да, чуть не забыл. Коренев имел привычку курить во время занятий, свертывая для пепла кулек из бумаги. Курил по особому ленинградскому шику «Беломор». Он и в аудиторию заходил с папиросой в руке.

       Однажды по этому поводу с ним произошел забавный казус. Дело в том, что по нашим коридорам иногда дежурил местный сумасшедший. Бывший преподаватель помешался на пожарной безопасности и с маниакальным упорством преследовал курильщиков. Вот это было зрелище – нелепого вида субъект с воплями тащил изумленного математика за шиворот.

       Вернемся, однако, к вопросу о власти.

       Кое-кто из преподавателей пользовался ей специфически. Одна преподавательница, не помню по какому предмету, коротко стриженая особа на зачете провалила симпатягу из Севастополя - с пшеничным чубом. Принимала пересдачу дома – в прозрачном пенюаре. Угощала кофе с коньяком. Он сам рассказывал. Чем закончилось все-таки не сказал, но зачет получил.
Преподаватель по трудовому праву проваливал красивых девочек…

       Был предмет «Бухгалтерский учет». Вел его сорокалетний холостяк. К учету относился как к таинству. Практические занятия проходили при помощи счетных машин «Феликс». Сей аппарат напоминал пишущую машинку, причем старинную. Учет меня, мягко говоря, не вдохновлял. Как-то на занятии увлекся  одногрупницей Соболевой. Читал ей какую-то юмористическую книжицу. Нам было безумно весело. Преподаватель стеснительно хихикнул и обозвал меня «Ромео». Я тут же влюбился в Соболеву. Группа отнеслась к происшедшему сочувственно. Серега как бы невзначай сообщил, что у Соболевой есть парень, причем очень здоровый. Я не обратил внимания. Однокашники организовали вечеринку. Соболева привела на нее своего амбала. За столом задорно смотрела на меня и называла «Ромео». До меня дошло. Я разлюбил Соболеву и влюбился в «Феликса», стал все свободное время просиживать за чудом техники. «Бухгалтер» зауважал меня, называл «трудягой». К сожалению, предмет остался загадкой. До сих пор все бухгалтеры для меня – довольно таинственные личности, носители скрытого знания.

       А Соболева еще долго оставалась занозой в сердце. И что в ней такого? Просто миниатюрная сучка, меняющая, как потом выяснилось, парней, как перчатки.

       Были преподаватели, которых я не мог пройти.
Лисицин – с пристальным взглядом черных глаз, которыми он гипнотизировал собеседника. Малорослый шаман забавлял меня. К нему на экзамен я пришел, не доучив буквально пару вопросиков. Он задал один из них. На пересдачу я пришел, опять упрямо недоучив. Он спросил второй вопросик. В конце концов, я сдал экзамен его ассистенту.

       Преподаватель по истории КПСС  (Коммунистической партии Советского Союза) во время лекции умел смотреть поверх наших голов, хотя дело происходило в амфитеатре. Во время рассказа о дружбе Маркса и Энгельса,  его глаза покрывались мечтательной поволокой. Вместе с тем,  внимательно оценивал нас, свербя партийным взглядом.  Его любимцем был небольшого роста деревенский паренек, которого за непробиваемую важность в шутку звали «Пал Палыч». «Мужиковатый немного, но из него хороший работник получится», - сказал о нем партийный историк. Всеми фибрами ненавидел рыжеволосого щеголя из Тирасполя Корецкого, завсегдатая пивного бара «Медведь». Любитель пива все лето пытался сдать экзамен. В конце концов, ловкач нашел какого-то ассистента с кафедры, чем сердечно оскорбил любителя партии. Мне он поставил трояк. Как мне кажется, несправедливый. Но поспорить с ним не посмел. К тому времени я тоже стал щеголем в иностранных шмотках, видимо, чуждым ему элементом.

       Самое удивительное в этой истории то, что спустя много лет, уже во время перестройки увидел в революционной телепередаче «Взгляд» Корецкого.  В дорогих очках, костюме не хуже, чем у членов политбюро, представившись первым секретарем горкома партии города Тирасполя, мой бывший однокурсник защищал идеалы коммунизма. Как раз незадолго перед тем, как КПСС перестала существовать.

       На курсе были особенные люди. Сначала существовала масса бывших абитуриентов, и вдруг выделились вундеркинды.  Очкастый дылда, профессорский сынок, неожиданно хороший вратарь, с хладнокровием робота отбивающий безнадежные мячи, на спор пересказал «Евгения Онегина».  Он быстро стал лидером в группе экономической кибернетики. А в этой группе после первого курса был самый солидный отсев. Вторым лидером в этой группе стал небольшой чернявый паренек, которого прозвали Гоголем из-за длинного носа. Первый курс он еле-еле прошел на тройки, так как был занят решением теоремы Ферма. Со второго курса нашел свою систему подготовки и его стали бояться даже преподаватели с матмеха. Помню, как гипнотизер Лисицин во время приема экзамена отводил глаза от насмешливого взгляда Гоголя. Третий учился на отделении политэкономии. Он тоже знал больше, чем положено по предмету. Кроме того, были крутые начетники, с мертвящей серьезностью копившие пустые знания. Кстати, эти начетники с отделения политэкономии не предупредили вундеркинда о важном заседании, и тому после распределения пришлось ехать в Киев.

       Все это прошло мимо меня. Я увлекся другими вещами. В первую очередь спортом.

                Спорт

       Сейчас я много думаю о Боге. Вернее, завидую людям, верящим в него. Уже понимаю, какая это духовная опора. Сам не могу – слишком силен  атеизм, внедренный в нежном возрасте. Тем не менее, мне кажется, что в этом возрасте у меня была своя религия. Имя ей – спортивная гимнастика. Спортзал был моей церковью. Фотографии великих спортсменов – иконами, а сами спортсмены - святыми, образ которых являл пример жизни. Тренера были священниками, посредниками между нами и нашим богом. Как все в жизни они зачастую не были совершенством.

       Я плохо помню своего тренера. Бегал какой-то человечек по залу – иногда слегка нетрезвый. В такие моменты его охватывало тренерское вдохновение. Как-то подлетает он к нам, пацанам в белых носках, утонченном атрибуте гимнастического шика. Мы упражнялись на кольцах.

       - Давай-ка сделаем двойняшку, - предложил вдруг тренер изумленному ученику. Речь шла о двойном сальто в соскоке, элементе тогда запредельном для юных спортсменов.

       Учитель подсадил ошалевшего пацана и встал на страховку. Тот раскачался что есть силы, взмыл вверх и – кубарем упал на голову ничего не подозревавшего учителя, который к своей чести словил неудачника.

       - Ничего, - сказал тренер, поднявшись, - повторим.

       Но его остановил завороженный взгляд ученика.

       - Что такое? – спросил сурово учитель.

       Ученик показал пальцем на нос учителя. Тот подошел к  зеркалу. Нос был аккуратно повернут набок. Урок тут же прервался. Учитель помчался в травмопункт.

       Моя религия потерпела крах, когда я приступил к изучению сальто с перекладины. Надо было отмахнуться, сделать оборот и, разжав пальцы, отлететь от перекладины, как птичка  с ветки. Почему-то птичка срывалась, как будто уносимая бурей. Перекладина гудела от возмущения. Тренер взлетал к потолку, так как держался за другой конец лонжы (страховочной веревки, прикрепленной к моему поясу). А я, вместо того, чтобы уверенно приземлиться на ноги, беспомощно болтался на этой самой лонже.

       - Ты чего? – спрашивал меня тренер.

       А я – ничего, я просто умирал от страха. Пришлось оставить спорт, который, мягко говоря, не любил меня.

      В университете среди учебных предметов была физкультура. Причем, можно было ходить на общие занятия, а можно было выбрать секцию по определенному виду спорта. Естественно, я выбрал гимнастику.
К сожалению, с учителем опять не совсем повезло. Сначала каменное выражение его лица произвело впечатление. Проникновенно заглянув в глаза, он отметил мое неспортивное сложение. Год, проведенный в деревне, на бабушкиных харчах, сказался на фигуре. Тренер посоветовал меньше употреблять жидкости. Короче, именно он вдохновил меня на борьбу с лишним весом.
Я с головой нырнул в тренировки. Когда вынырнул, обнаружил, что моя секция была как бы мифической, ненастоящей. Дело в том, что мой учитель был обыкновенным преподавателем, ответственным за уроки физкультуры. А настоящим тренером, готовившим сборную университета, был другой. Наши тренировки были сугубо личной инициативой учителя физкультуры. Он как бы играл в тренера, а я как бы играл в спортсмена.  Все прочие тренеры поддерживали эту иллюзию, находя фантазию каменнолицего безвредной.  В принципе, открытие не разочаровало меня, статус секции давал свободу от обязательных посещений уроков. Кроме того, мне приятно было опять встретиться с моим богом.

       Вполне возможно, мой мнимый тренер был настоящим тренером, только неосуществленным. Вместе с ним я все-таки сделал сальто с перекладины – преодолел проклятие прошлой трусости.  Следуя его наставлениям, подсушил себя и повторил все самые сложные элементы, которые делал раньше. Короче, пошли успехи. Дело дошло до того, что однажды тренер угостил меня громадным куском пирога с морковью. Это никак не вязалось с его обычным суровым обликом.

       А я его предал. Никак иначе не назовешь то, что я сделал во время каникул. Я ушел в секцию скалолазания. Польстился на бесплатную поездку в Крым. Хотя виртуальная секция, наверное, делала и предательство виртуальным. Только последствия были невиртуальными.

       Я не оформил переход из одной секции в другую. У моего учителя осталось право ставить зачет. Он воспользовался им – не поставил зачет, лишив меня стипендии. Между прочим, тот семестр я сдал на одни пятерки. В конце концов, вопрос был решен тем, что мне пришлось выступить на университетских соревнованиях. Кстати, имела место безобразная сцена. Я буквально ходил за ним, прося зачет. И он, вроде бы готов был его поставить, но я не выдержал и послал его. Ну, не дурак? Из хороших отношений сделал плохие, заставил, можно сказать, человека сделать подлость. То есть, грубо говоря, дьявол победил. К тому же с учителем тут же после этого случилось несчастье. Купил он автомобиль. Естественно, путем жесткой экономии. И в самом начале пути попал в дорожную аварию. Вроде бы травмы получили члены семьи. Автомобиль восстановлению не подлежал. Кто-то ляпнул, что я в этом косвенно виноват.
Одним словом, «Господи, Исусе Христе, сыне божий, помилуй мя грешного».  Одно несдержанное словцо открыло ворота дьяволу…

       Однако, пойдем дальше - об эре скалолазания и альпинизма в моей жизни.
 
       Только что вступив в секцию, я сразу же попал в поездку. Команда открывала сезон летних тренировок на скалах Черного моря.
      
       Поездом мы добрались до Севастополя, а дальше на автобусе отправились к побережью. Вышли в сумраке, затем поднялись по какой-то узкой тропинке, наскоро при свете фонариков поужинали и улеглись в палатках.
Два первых самых сильных впечатления – ночь в палатке и утро в Крыму. Я не знал, что палатка на дне просто тряпочка и спать на ней, то же самое, что на голой земле. А в мае это никому не рекомендуется. Нужны специальная поролоновая подкладка и надувной матрас. Таковых у меня не имелось.

       Утром выполз наружу, мягко говоря, слегка скрюченный. С чувством непоправимой глупости происходящего. Вокруг царила деловая суета. Народ с шутками и прибаутками начинал подчиненный распорядку день. Меня не забыли – отправили за дровами. С великим недоумением поплелся прочь, по  каменным  джунглям.
Панорама распахнулась и наполнила легкие до предела. На заре космической эры в СССР была популярна песня про Марс. В ней были такие слова – «и на Марсе будут яблони цвести…» Эти слова странно волновали. Так вот, я увидел цветущий Марс.

      Земля покрыта то ли гигантскими камнями, то ли малолетними скалами, скалками, можно сказать. Между ними повсюду прорываются черные кривые деревца. И вот эти неказистые крымские яблоньки цветут, усыпая каменное пространство белым цветом. А от этого цвета идет такой одуряющий аромат, что кажется, что с тобой сам Бог говорит. Конечно, про Всевышнего я ляпнул зря, так сказать, всуе. Больше не буду.

       А какое небо голубое – без единой морщинки! А какое море синее – все в барашках! И это сразу же после слякотного сумрачного Ленинграда.

       После завтрака (манная каша с изюмом) отправились, собственно, заниматься тем, ради чего все было затеяно - «лазать по скалам».

       Странное зрелище – идут мальчики и девочки по узкой тропинке, похожие на каких-то монтажников, что ли – с поясами безопасности, веревками и с загадочными, типа балетных,  черными тапочками с тесемками, перекинутыми через плечо.

       Вышли к Стене. Так называлась скала, напоминавшая длинную стену крепости, возвышающуюся метров на сорок над землей и утратившую черты человеческого сооружения. Сверху она поросла кустарником.

       Пока  я глазел, началась слаженная работа. Повесили веревки, понадевали черные тапочки, которые оказались детскими калошами, разбились на пары и в различных местах, которые назывались маршрутами, полезли на Стену. Мне в пару дали пышноволосую девчонку в красной футболке, волнующе натянутой на груди. Она надела мне пояс, пристегнула через карабин веревку и отправила наверх, встав на страховку.

       Кряхтя и пыхтя, отправился по маршруту. Бывший гимнаст одолел его на удивление легко. Гордо спрыгнув, поразился безмятежности напарницы. Отвернувшись от стены и героического меня, она грела веснушчатое личико  под лучами ласкового майского солнышка. За веревку держалась голыми руками, что, как выяснил потом, категорически запрещалось. Маршрут был самым легким, а девчонка - наименее опытным скалолазом. Звали ее Вася. Не Васса, не Васелина, а именно Вася. Как мальчика.
Грозную силу Стены узнал позже. Наскучивши легким маршрутом, с которого долго не отпускали, решил одолеть Стену самостоятельно. В один из выходных, прогуливаясь по окрестностям, набрел на нечто, похожее на разлом в Стене. Внизу, поросший кустарником, он выглядел вполне безобидно. Я приступил к подъему.

       Шел, шел. Стал помогать руками. Кустарник закончился. Расселина сузилась и стала каменной воронкой. Я повис на пальцах. Моя жизнь повисла на этих пальцах. Кровь из-под ногтей – эти слова мелькнули в мозгу, парализованном последней тоской. Моя до сих пор неощущаемая как воздух жизнь стала невыносимо тяжелой. Пути назад не было. Я вспомнил гениальный фильм про барона Мюнхгаузена. Янковский рассказывал, как вытащил себя вместе с лошадью из болота. «Взял себя за волосы и потянул…» Актер передал неимоверное усилие. Я его испытал.

       Только наверху я понял смертельную суть одиночества. Группа перестала быть чужой.

       Вечером увидел, как живет скала, под которой мы ужинали. Она дышала в свете костра. Песня о виноградной косточке нежно брала за душу и уносила в черную ночь. Я чувствовал себя частью Вселенной, разбросавшей мириады звезд над головой.

       Какой мальчик не мечтает стать героем – особенно трус. Я грезил книжными героями. В основном это были революционеры, или золотоискатели на Клондайке. К сожалению, в России к тому времени революционная ситуация давно прошла (как мне тогда казалось) и золотой лихорадки тоже не предвиделось (как мне тогда казалось). Окружающаяся жизнь очень даже не нуждалась в чем-либо выдающемся. Повсюду требовались люди послушные. А непослушные осуждались обществом и подвергались разного рода мерам административного воздействия. И не только административного…
Смелость – религия молодых. Антон Павлович отметил ее сексуальную подоплеку – «Студенты бунтуют, чтобы нравиться барышням». Потом студенты стали бросать бомбы…

       Ленинград подарил мне возможность реализовать свою мечту о героических деяниях.

       Вернувшись в город, приступил к яростным тренировкам. За зиму скинул двадцать килограмм пухлого веса. Перво-наперво, применил безводную диету – резко ограничил прием жидкости.

       Слоны во время засушливых периодов в африканской саванне заболевают бешенством. Я вместе с лишним весом лишился всякого инстинкта самосохранения. Эмоциональная сфера сузилась до самых примитивных побуждений.
Смелость захлестывала. В электричке метрополитена воткнул нахальный взгляд в мужчину напротив. Тот отвел глаза. Девушка в ответ улыбнулась беззащитной улыбкой. С девушками вообще проблем не стало. Стал знакомиться на улице. Научился в первый же вечер приводить к себе. Девушкам нравятся дерзкие юнцы. Только потом их начинают привлекать должность, деньги, машина, квартира…

       Как я сейчас полагаю, со мной имел место клинический случай то ли юношеского геройства, то ли подросткового хамства.

       Зимние тренировки проходили на пляже перед Петропавловской крепостью (напротив Зимнего дворца). А лазили на корпусе Физического факультета.  Скажу вам, это что-то – висеть на каменных выступах старинного здания над ночным городом, продуваемым жесткими ветрами.
 
      В апреле поспорил с друзьями о том, что переплыву Неву – сплаваю до баржи, стоявшей на якоре между Петропавловкой и Зимним. Поспорил на стакан коктейля. По реке кое-где еще плыли последние льдины.
Сплавал. Вернулся не один – с нежной судорогой, крепко ухватившей  за икру. Заплыв напоминал пребывание в тесном помещении наедине со свирепым псом, готовым в любой момент броситься. К счастью, пес не бросился. Представьте, какое удовольствие я получил от коктейля со льдом.

      Начались выезды на скалы под Ленинградом. Я открыл новый способ лазания. Делал это как насекомое – не включая разума, двигаясь непрерывно, инстинктивно выискивая зацепки на ходу. Поскольку каждый маршрут в принципе был проходимым, зацепки чаще всего находились. По возвращении с маршрута все чаще слышал за спиной восхищенное хихиканье. Ведь я походил на паучка, торопливо пробегавшего по стене. Тогда как остальные напоминали неторопливых муравьев, осторожно прощупывавшими своими усиками путь.

      Все испортил один случай.

      Мы встречали Новый Год в деревне под Ленинградом. Играли в футбол на замерзшем озере. Поднимали бокалы под бой курантов. Пели песни под гитару, танцевали.
У нашего тренера, казавшегося нам глубоким стариком, была молодая жена, студентка четвертого курса. Гладкая черная прическа обрамляла бледное личико – монашка монашкой. Только ее усмешечка была совсем   не монашеская. И влажный блеск черных непроницаемых глаз. Я, как мне казалось,  незаметно увлек ее в темный коридор. Когда расходились, Вася поздравила меня «с новой любовью». Остальные объявили мне (и жене тренера) нечто вроде молчаливого бойкота. Вокруг нас образовалось поле отчуждения. Естественно, никаких продолжений не было и в помине.

       Кстати, тогда никакого поля я просто не заметил. Видимо, с лишним весом лишился и совести.

      Впереди меня ждало лето полное гор, моря и солнца.

      Сначала по путевке поехал в альпинистский лагерь «Торпедо».

       Проехав город Грозный, который в те времена не произвел на меня большого впечатления, я вышел из автобуса и увидел землю, поднимающуюся вверх. Сначала навстречу попался некий развлекательно-ресторанный комплекс, затем более строгое здание турбазы, какие-то скромные спортивные площадки и, наконец, собственно альплагерь. Трехэтажный каменный корпус, в котором проживали инструктора и разные заслуженные альпинисты. Рядом стоял двухэтажный корпус, в котором проживали особы женского пола. Завершалось  это строем палаток, в которых поселились мы – новички мужского пола. Дальше росли сосны (или ели). А вот за ними поднимались горы, которые казались громоздкой декорацией.

       Хочу предупредить, описывать я буду первую ступень – новичковую. Все серьезное героическое происходило не с нами. Где-то там, отдельно от нас существовали разрядники, которые делали какие-то там сложные восхождения.

       Мы такой во многом нелепой массой учились. Большинство до этого понятия не имело о горах, более того, многие взяли путевки просто на курорт. Каково же было их удивление, когда новичкам стали раздавать ледорубы, трикони и прочее альпинистское снаряжение. Естественно, я, уже полазивший по скалам, ощущал себя в этой толпе неким альпинистским гуливером. Поэтому в воспоминаниях остались лишь разные казусы.

       Нас разбили на группы по пять-шесть человек. Наша группа сложилась из ленинградцев. Перед массовым походом на близлежащую гору, распределяли запасы. Инструктор выбрал старшего, самого солидного паренька. Тот, обуреваемый ответственностью, распределил питание так, что основную тяжесть оставил себе. Когда отправились в поход, его рюкзак оказался в два раза тяжелее всех прочих. Пока все остальные наслаждались окружающими видами, старший постепенно «сдувался». Пока инструктор не остановил восхождение и не перераспределил груз. Только сейчас я понимаю, какое унижение испытал хороший парень. А тогда еще с таким же разгильдяем я не нашел ничего лучшего, как сделать его объектом беспощадной насмешки.

       Таким же объектом стали две девушки нашей группы. Ну не умели они варить манной каши, ну приготовили нечто жидкое, что пришлось разливать по кружкам. Ну и что? Бедные были заклеймены.
 
       А когда мы учились преодолевать ледник с глубокими чуть ли не на десятки метров трещинами? Для страховки шли «в связке» по двое, то есть юноша был соединен с девушкой. Я шел впереди, с легкостью перепрыгивая провалы. За мной шла девушка. Частенько я поддергивал соединявшую нас веревку, девушка иногда задерживалась с прыжком. И вдруг раз дернул, другой – никакого движения. Оборачиваюсь, а она бедная стоит на четвереньках с округлившимися от ужаса глазами. Уж как я развеселился ее беспомощной позой.

       А когда учились скатываться со склона? Требовалось покатиться по такой бесконечной горке и, внезапно развернувшись, остановить себя, зацепившись ледорубом за склон. Для нас, спортивных юношей, это было пустяком. А для домашней неспортивной девочки это упражнение представлялось чем-то ужасным. Несется она на стоящего внизу для страховки инструктора, зажмурив глаза. Не сумев зацепиться, раз за разом сносит инструктора. В конце концов, ледорубом разбивает себе нос. Как это было смешно. Более того, будучи ловким рисовальщиком, я все это отобразил в стенгазетенке. Шелкопер недоношенный… Пишу и содрогаюсь от стыда. А больше писать-то не о чем.

       Причем, моя самоуверенность получала по носу в прямом и переносном смысле. Есть такой обряд «посвящения новичков». С элементами унижения. Строй новичков должен был пройти низенькие воротца. А  за ними необходимо было пройти по кроватной сетке, которую внезапно вздымали и, естественно, идущий от неожиданности падал на колени. Я устоял. Но получил по носу. Но устоял. Так, с кровавыми соплями и был посвящен в  альпинисты.

      Как-то ко мне подошла местная девушка, тоже альпинистка и заинтересованно заговорила со мной. Естественно, я распушил перья. Какова же была моя досада, когда она стала расспрашивать про одного симпатичного мальчика из нашей группы. Самое ужасное – я  не смог скрыть этого. Еще более ужасно, что она это заметила  и отпустила мне некий вынужденный комплимент.

       Кстати, девушку звали Манана.

       Тайна имени Манана (Из Инета)

       «Арабского происхождения — «милостливая».
В грудном возрасте неспокойный ребёнок, плохо спит, засыпает только на материнских руках. Ненасытна, а потому накормить её очень трудно. Растёт живым, подвижным ребёнком. В детском саду смелая, лидер во всех играх. Любит командовать сверстниками, если Манану нужно отыскать, то проще всего обнаружить её среди мальчишек. Любит рисовать, раскрашивать картинки. Её следует оберегать от простуды; часто в дошкольном возрасте болеет бронхитом. У Мананы слабая нервная система, большие нагрузки на неё противопоказаны.
«Декабрьская» Манана очень сложная девочка: эмоциональная, вспыльчивая, неуступчивая, может нагрубить родителям. Очень любит танцевать, её рекомендуется отдать в хореографическую школу.
В школьном возрасте Манана очень чувствительная, обидчивая, хотя прекрасно умеет постоять за себя. Трудолюбивая, охотно помогает матери по хозяйству, всегда держится рядом с ней, когда та готовит. Учится средне, но добросовестная и обязательная девочка.
Манана становится привлекательной, очень гордой, но ласковой с близкими девушкой. Имеет много поклонников, но со всеми поддерживает ровные отношения, не выделяя никого особенно. Замуж не торопится, старается вначале получить хорошее образование. После института хорошо устраивается, исполнительный и обязательный работник. не любит менять место работы, привыкает к коллективу. Ей можно доверить любое дело, она никогда не подведёт. Коллеги любят её за честность в отношениях, отзывчивость. Манана пунктуальна, не любит, когда опаздывают другие, не позволяет этого и себе. Склонна к заболеванием фарингитом, ангиной, причина тому — любовь к мороженному.
Манана решительная и настойчивая в действиях, не умеет приспосабливаться к вышестоящим, чем завоёвывает авторитет у подчинённых. Смело берётся за любое дело, может взять на себя ответственность за весь коллектив, который возглавляет, не прячется за спины других. Не может сработаться с медлительными людьми, они её раздражают. Манана предпочитает яркие цвета, броскую и модную одежду. Сама придумывает фасоны платьев, умеет шить и вязать. Недостатком Мананы, особенно «декабрьской», можно считать торопливость. Это заметно даже по её речи: она говорит быстро, глотая слова. Быстро сходится с людьми, не задумываясь, освобождается от навязчивых приятелей. Любит путешествовать, причём комфорт и роскошь для нее совсем необязательны. Может отправиться в турпоход, захватив палатку, с удовольствием отдыхает в горах и на лыжных курортах. Очень любознательная, интересуется астрологией, посещает гадалок и предсказательниц, хотя мало им верит.»

        Манана организовала нам с симпатичным мальчиком получение снаряжения без очереди, а меня познакомила со своей подругой. К сожалению, мальчик на нее не клюнул. А я на подругу – та была русского происхождения и очень стеснялась.
 
       Надо сказать, что посреди всех этих хохмочек я все-таки один раз заметил абсолютно сверхъестественную красоту гор. Во время похода мы прошли мимо чего-то похожего на заснеженные лунные кратеры. Помню было это ранним утром. От этого места исходило совершенно инопланетное сияние. Потом мне часто приходила мысль о том, что народы, живущие в горах, не могут быть похожими на все другие народы.

       Однажды пришло известие о гибели группы ленинградского Политеха из соседнего лагеря «Цей». Горы перестали быть декорацией. Тем более, что вершина, при восхождении  на которую они погибли, виднелась над нашим лагерем.

       «Стоп, машина!» – как  поет в своей песне мой обожаемый Петр Николаевич Мамонов. Поскольку я одинокий пожилой человек за шестидесят со стремительно ухудшающимся здоровьем, то мое творческое хобби (в смысле писания рассказиков) постоянно буксует. Не понимаю, зачем это делаю? Не понимаю, как писать. Раньше думал о сюжете, образах, метафорах и тому подобное. А сейчас, как гора «Джомолунгма», встал вопрос «А зачем?» Жизнь сокращается, как шагреневая кожа. Чего такого я хочу доказать и кому?

       И вдруг вспомнил слова Кнута Гамсуна о том, что он писал для того, чтобы убить время. Помню, какой снобистской показалась эта фраза, когда я впервые с ней познакомился.  Однако, застряла же в моих мозгах. Сейчас она все объясняет. Поэтому плевать на смысл и последовательность изложения. Мало ли графоманов строчат мемуары. Главное – это позволяет им убить последние дни. И не только последние. Конечно, все это можно объяснить просто – нечего  делать.

       Одним словом, продолжим убивать время.

       В альплагере мы немного полазили по скалам (были такие занятия). Видимо, произвел впечатление на общем фоне. Когда в конце инструктор давал характеристики, сказал, что способности у меня есть и подготовлен я хорошо. Но не знает, хотел бы пойти со мной в одной связке. Я поджал губки. Потом он добавил, что мог бы устроить мне участие в соревнованиях по скалолазанию. Но опять же не уверен – не сотворю ли чего. Дело в том, что как-то перед занятиями я посетил бар внизу, в курортной зоне. Поэтому, видимо, на занятиях чего-то там повыпендривался. Так вот, он и выразил мне сомнения. Но вместе с тем прозвучало и предложение. А я как поджал губки, так и не разжал их. Потерял возможность. Боже, сколько я их потерял в жизни.
Короче, поехал в Крым.  Там меня ждала университетская группа.

       Причем, мог совершить путешествие на теплоходе по Черному морю. Предложил мне это один разрядник, с которым как-то сошелся. Путешествие на теплоходе в компании еще двух девушек. Что может быть прекраснее? А я взял двумя пальцами спичку и выстрелил ею. И попал ему в глаз. От удара я полетел на рюкзаки. В результате выходки пришлось ехать в поезде. В общем вагоне, на багажной полке без матраса. В дикую жару. Никому не советую. Короче, крутость какую-то нарастил, а что делать с нею не знал.

       С  изумлением смотрю на себя тогдашнего. С изумлением и жалостью. Влез в латы суперменства и захлопнул забрало. Даже не хочется излагать от первого лица. Хочется отстраниться, прикрыться, так сказать, третьим лицом. Но наткнулся на то, что о себе в третьем лице говорил Сальвадор Дали. Это находили признаком шизофрении. Решил, что для меня это слишком.
Более того, как-то нарвался в некоей рецензии на такую мысль. В рассматриваемом произведении самым интересным являлись разные побочные, не имевшие отношения к основной линии истории. А вот основная линия, явно автобиографичная для автора, являлась самой скучной, так как отражала заурядную жизнь пишущего и непечатаемого человека. Рассказывать про себя бесполезное занятие. Кто действует, тот в принципе не умеет болтать, а, значит, не может толком рассказать про свою интересную жизнь. Размышлять и формулировать умеют лишь люди созерцательные, кому нечего сказать о своей жизни. Великий художник Люсьен Фрейд говорил, что самое главное в творчестве – забыть про себя. Нечто подобное говорил Лев Николаевич Толстой. А, если созерцательный человек рассказывает о себе, получаются нудные мемуары – наподобие моих.

       Ну да хватит философствовать, пора мемуарить. 

       Вот я в Крыму. В Севастополе сажусь на автобус. Когда трасса подходит к морю, схожу. По серпантину спускаюсь. Иду по знакомой тропинке. Места все узнаваемые.

       Второй мой приезд в Крым был возвращением другого человека – альпиниста, человека гор. Шоколадные камни, кривые рощицы, тянущая синь неба над тобой, прохладная даль моря под тобой – все было то же, но уже не было марсианской поверхностью. Тепло узнавания  охватило, когда  увидел закопченную скалу над нашей стоянкой, горку алюминиевых мисок и прочие признаки пребывания человека.

       Я заглянул в палатку, стоявшую в стороне.
В ней спала Вася. Что может быть соблазнительней дремлющей девушки, лежащей навзничь и абсолютно беззащитной? Взгляд воровато скользит по грудкам налитым первой спелостью. Видимо, ее оставили дежурной по лагерю. Преодолев искушение, прикрыл за собой «дверь».

       Переодевшись с наслаждением в шорты, разжег костерок, повесил котелок с водой, уселся на камень и занялся изучением натертого пальца на ноге.

       – Перед вами стоянка древнего человека… вместе с ним самим, - услышал вдруг я голос.

       Группа туристов с интересом разглядывала меня. Я нахмурился. Сухопарый экскурсовод в шортах махнул рукой и группа исчезла. Я почувствовал себя местным экспонатом, и мне стало хорошо.
Потом пошла работа – днем скалы, вечером песни под гитару. Выделиться удавалось лишь иногда. А повыпендриваться хотелось.

       Раз полез без разрешения в котелок с кашей. Дежурная взмахнула ложкой и попала мне в глаз. Испугалась сама и окунула в поток своей жалости. Признаюсь, мне было очень приятно. К сожалению, девушка была воплощением серьезности. Всякие заигрывания исключались.

       Вообще, в этой связи меня посетили снова философские мысли. Из кого состояла наша скалолазная группа? – Из коренных ленинградцев. А кто такие, например, были для меня коренные ленинградцы? – люди другой, более высшей расы. Их сдержанная интеллигентность была их неосознанной сутью и странной силой.  В принципе, ничего тут сверхъестественного нет – провинциал завидует столичным жителям. Но не хотелось бы думать, что дело только лишь в этом. В конце концов, самыми столичными представителями становятся именно провинциалы. Впрочем, всего этого я тогда не понимал. Более того, со своими провинциальными понтами я считал их слабыми людишками. Не хочется говорить себе, что был-таки я порядочным жлобом. Признался? Легче стало?
Кстати, почти вся группа была с геологического факультета. А как сейчас понимаю, это самая романтичная профессия. В конце концов, ленинградцы сознавали свое место, а я был лишь мухой на стекле. Все детство завидовал хулиганам. И вот нашел, слава богу, интеллигентную, так сказать, толерантную среду, в которой можно было без особого напряга поддерживать что-то вроде имиджа этого самого хулигана. Не скрою, сей имидж еще долго вдохновлял меня, толкая на разные, мягко говоря, неожиданные поступки.

       Так, купаясь в море, мы научились кататься на волнах. Мы – это я и еще один чудак по кличке Чапай.        Почему Чапай был Чапаем не могу объяснить. Насколько помню, он был единственным, кто вообще имел кличку в интеллигентной нашей группе. И, видимо, единственным, кто, так сказать, не чурался меня.

       Так вот, стоишь лицом к берегу. Сзади на тебя набегают  энергичные валы. Изловчившись, прыгаешь торпедой в один из них. Он стремительно выносит тебя на берег. Мы «зарядили» младшую сестренку Китаевой, доверчивую и удивительно прелестную школьницу. Та попала лицом в камень. Увидев разбитые губы и отсутствие переднего зуба сестренки, Китаева обозвала нас «сволочами». Мы побежали в ближайший пионерлагерь за медсредствами, хотя, как сейчас мыслится, нужды особой в этом не было. 

       Так вот. На посту нас  с Чапаем встретили строгие пионеры в пилотках. Рассказ о несчастном случае во время покорения скального массива всколыхнул в них лучшие пионерские принципы. Почти бегом проводили нас в медпункт. Когда увидели ужас в глазах полноватой врачихи в модных очках, поняли, что переборщили. Трясущими руками она бросала лекарства в маленький саквояж. Понятно, что готовилась бежать с нами к месту происшествия – спасать раненого скалолаза. Пока тот жив.
 
       –  Нет! – остановил я ее. – Ничего серьезного не произошло. Нужно лишь немного зеленки.

       Обессилев, врачиха медленно опустилась на стул.
Через минуту мы топали по асфальтированной дорожке вдоль стриженого кустарника с мешком медикаментов. Возле строгого здания с вывеской «Столовая» мелькнула идейка выжать еще чего-нибудь из пионерского рая. Пройдя громадный пустой зал, заглянули в окошечко раздачи. На кухне возилась девчонка в белой косынке. Рассказ о голодных скалолазах напугал ее. Попросила выйти. Разочарованные, вышли.

      – Могла бы хоть пирожком угостить, – пробурчал Чапай снаружи.

       Девчонка выглянула из-за угла. В руках держала кастрюлю. Алюминиевая посуда была полна котлет. Я пригласил девчонку на посиделки у костра. На усталом лице мелькнуло подобие улыбки.

       Вечером команда уплетала котлеты. Наши с Чапаем понты надувались. Никто не обращал внимания на грустную сестренку Китаевой. Котлет она не ела. Губы ее были зелены.

       После удачной операции с котлетами мне поручили съездить в Севастополь за продуктами.

       Одичавшему в походной жизни человеку город показался нереально светлым, построенным из белого камня. Еще в школе мне запомнилась иллюстрация в учебнике «Оборона Севастополя». На ней советские моряки в белой форме сошлись в рукопашном бою с фашистами в черном обмундировании. Происходило это на белоснежной набережной. На ее фоне особенно ярко выделялись кровь и дым пожарищ. Тогда мне все это  показалось как бы чересчур театральным. Но, оказавшись в городе, убедился, что картина соответствует реальности. Набережная была именно такая, из белого камня. Кроме того, следует упомянуть про цвет моря в севастопольских бухтах. Его изумрудные воды полны солнца. Загорелые тела пацанов, ныряющих с пирса, тоже полны солнца.
Закупив крупы, тушенки, соли, сахара, чая, хлеба, сдал рюкзак в камеру хранения на автовокзале и, приобретя билет на рейсовый автобус, который отходил вечером,  решил прогуляться. Особенно лишним и одиноким человек чувствует себя в чужом городе. Поэтому, встретившись взглядом с девушкой, торговавшей мороженым у входа в парк, я присел рядом, на теплое каменное основание  ограды.

       Девушка была миниатюрной. Со взрослой небрежной прической – пышные волосы убраны наверх и стянуты в торопливый узел. Иногда отдельные пряди вырывались на волю и падали на лицо. Движением детских рук она опять заправляла их. Детской же была улыбка и беззащитной. Вся ее фигура выражала призыв о помощи. Поэтому я и присел рядом. Но, видимо, тревога относилась не ко мне. На жаре пропадал товар, а покупателей в будний день особенно не предвиделось.

       Одета она была в белый торговый халатик. У спецодежды одна особенность – она лишена индивидуальности, а потому на ее фоне ярче выделяется индивидуальность обладателя. Мой наглый взгляд невольно забегал по коже девушки, покрытой ровным загаром. Это, видимо, смутило ее. Я этого не заметил.
Попробовал оживить торговлю, работая зазывалой.
 
      – Мужчина, купите даме мороженое! – крикнул я человеку, шествовавшему с женщиной.

      –  Где вы видите даму? – ответил мне гордец, проходя мимо. На женщину было жалко смотреть.

       Таким вот образом мы просидели до вечера. Остатки растаявшего мороженого отдала мне. Я съел три порции. Когда за ней прибыл микроавтобус, назначил свидание на этом же месте, забыв про свой отъезд. Она не пришла. К чему ей приключение со случайным скалолазом, оказавшемся проездом в городе? Девушка, торгующая летом мороженым, не может не быть серьезной.
Я оставил в городе драгоценную грусть под сиреневой листвой акаций.

       Как-то сидели компанией в бане. Один учил, как нужно знакомиться с девушками. Как это у него было в  деревенском клубе. Подошел он к местным ребятам. Предложил угостить их вином. Только при одном условии – если  пустят слух среди девчат, что приехал он с Севера. А  в те времена это означало, что человечек был при деньгах. Ребята согласились. Действительно, в тот вечер девушки танцевали только с ним. А ребята пили вино. Говорят, своей будущей жене он сказал, что инженер из Ленинграда. А сам являлся электриком из Бобруйска.

       О чем думает мужчина, когда видит красивую девушку? О том, как сказанул однажды Иосиф Бродский, как бы это взобраться на нее. А о чем думает девушка, когда видит мужчину, обратившего внимание на ее красоту? Она думает – а что дальше?

       В то крымское лето мне довелось поучаствовать в соревнованиях.

       Запуская на стометровый маршрут, тренер сказал:

       – Есть там один хитрый навес. Не видно, за что цепляться. Нужно просто кинуть руку вверх и зацепка сама найдется. Главное – не останавливаться.

       Я так и сделал, с ходу пройдя этот самый «навес», на котором почти все застревали. Во всесоюзных соревнованиях занял третье место. Но никто мне об этом не сказал, так как, не дождавшись окончания соревнований, я ушел купаться на море.

       Про третье место позже мне сообщила Вася. После того, как я поцеловал ей при встрече руку. На публике, ради тех же понтов.

       Только сейчас догнал мысль, как любил я свою ленинградскую скалолазную группу. А вот проявить ее не умел, любовь-то. В своей убогой провинциальной гордыне не оценил их любви, скромной и сдержанной.   

       Наша группа была братством. Скалолазное братство. Братство людей, посвятивших себя делу, для всеобщего большинства представляющегося ненормальным.
Анекдот, рассказанный инструктором в альплагере «Торпедо».

       Что такое альпинизм?

      В городе Нью-Йорке возле одного из небоскребов собралась толпа. Она глазела на человека, который с разбегу ударялся головой о здание и отходил, держась за голову. Потом повторял пытку-попытку. Его спросили:
 – Зачем это? Ведь больно.
Он ответил:
– Больно.
И добавил:
 – А в промежутках приятно.
Вот это и есть альпинизм, заключил инструктор смысл анекдота.

       Например, пышечка Вася. Больно было смотреть, как она зависала на скале, сдирая в кровь ногти. А вечером, у костра сидела эта Вася с обмотанными бинтом пальцами и глядела в костер, пребывая где-то в своих девичьих мечтах и тайнах. Туристские песни звучат совсем по-другому после дня тяжелой работы. Короче, братство, связанное суровым делом, что может быть лучше?

       Поднимался я раз по каменистой тропинке с двумя канистрами родниковой воды. Впереди шла девушка с чистыми котелками. Ее узкая спина покачивалась над крепкими бедрами. У девушки был замечательный муж. Меня притягивала бережность и внимание, с которым они относились друг к другу. Мы шли, молча, и мне было удивительно хорошо. Как будто рядом шел старый надежный друг. И вдруг один балбес, увидев нас, крикнул на стоянке:

       – О! Андреев себе новую женщину завел!

       Я взглянул на мужа девушки. Он на меня и мы оба отвели взгляды. Неожиданное хамство действует мгновенно, как яд кураре. Я не нашелся, что ответить. Кстати, остряк тоже был провинциалом. Я как будто в зеркало взглянул. А зеркало плюнуло.

       Потом пришла зима. Выехали мы под Ленинград, где-то там имелись небольшие скалки. Увидел я черный камень, окруженный березками белее снега, и холод вошел в меня.  Ни огонь костра, ни горячий чай – ничто не спасало. Помрачение души полное. И тело покрылось болезненными фурункулами. Организм не выдержал борьбы за самосовершенствование. Путь вверх – оказался путем вниз. Апогеем самоиздевательства стало ограничение сна до пяти часов. По примеру Мартина Идена. Ох, уж эти все идолы героические. Бог пошел мне навстречу – лишил, на фиг, сна совсем. И со скалолазанием пришлось расстаться, организм напрочь лишился энергии и сил.
Спасла Анисья Алексеевна, у которой я к тому времени поселился.
 
       – Во время войны я тоже перестала спать, –  сказала она и посоветовала, – а ты просто так лежи с закрытыми глазами, организм все равно отдыхает.

       А знаете, что я сейчас подумал?

       Жизнь   – это не прямая линия, вверх или вниз. Жизнь  – это ступеньки, сначала вверх, потом вниз. Шагнул – отдохнул, шагнул – отдохнул и так далее. Постоянно вверх – путь рано или поздно вниз. Впрочем, это моя точка зрения.

       На этом мой спорт закончился. Началась физкультура. Сначала я заставил себя спать по десять часов в сутки. Затем сложил ежедневный комплекс упражнений, который уединенно выполнял в парке. Поставил себе ежедневно ходить пешком по два-три часа. А также выполнять комплекс интеллектуальной работы:
Иностранный язык;
Философия;
Рисование;
Чтение художественных произведений;
Написание рассказиков.

       На каждое занятие отводилось по 15 минут, но обязательно каждый день. Остальное время, конечно, тратилось на учебу, которая к тому времени катилась, как поезд по рельсам.

       Одним словом, я начал опыт как бы монастырско-отшельнической что ли жизни. Или скорее больнично-санаторной, по расписанию.  Ну, да это уже не так интересно. Лучше расскажу еще об одной моей жизни в Ленинграде.

                Интурист

       Наполеон сказал, что человек, знающий два языка, стоит двоих. Поэтому я собрался и явился на Исаакиевскую площадь, где располагалось управление «Интуриста». Случилось это в самом начале моего пребывания в городе. Тогда еще представлял я собой зрелище немодного пухлого и наивного провинциала. Начальник отдела кадров взглянул изумленно и спросил, зачем я пришел. Хочу совершенствоваться в иностранном языке, ответил я витиевато. Начальник слегка прощупал мой интеллектуальный уровень, спросив нечто о самом образованном революционере. Уровня он не обнаружил. Речь шла о Луначарском. Я понял, что мне не место в этом месте. Но начальник направил меня на Московский вокзал, в так называемую группу встреч и проводов. И меня приняли в эту группу. Так с легкой руки исторической личности в треуголке провинциал взял приступом цитадель, контролируемую спецслужбой. Кстати, о спецслужбе потом.

        Впрочем, для начала надо остановиться поподробнее о побудительных мотивах моего визита в «Интурист».

       Когда поступил в университет и более-менее почувствовал себя студентом, взглянул вокруг алчущим провинциальным взглядом. Смотрю, ходят по городу особенные люди. Из какой-то другой жизни. Речь об иностранцах. Не то, чтобы я родину не любил, или сомневался в устоях. Партию я искренне почитал «умом, честью и совестью нашей эпохи». А вот стояла за иностранцами вся мировая культура, известная мне по книжкам. С детства мне внушали, что живут они неправильно, в каком-то страшном обществе страшной эксплуатации под названием капитализм. Но я сомневался  – почему же там написано столько хороших книг. Одним словом, хорошие книги сбили меня с пути истинного,  и пошел я кривой дорожкой раболепства перед Западом.
      
       Кстати, о капитализме потом.

       Как-то в студенческом буфетике я встретил такую светловолосую коротко подстриженную девушку. С легким акцентом она спросила сосиску и салат из капусты. Потом выяснил, что эта чешка училась на нашем факультете. Еще долго носил я в сердце ее образ. О том, чтобы подойти и речи не было.

       Нет, надо все-таки объясниться про раболепство перед Западом. Коммунисты сумели раздуть Запад в гигантский и очень сладостный запретный плод. Особенно для молодежи, у которой, как говорил один подполковник, сперма бьет в мозги. Вот и я. Как я любил этот самый далекий и неизвестный Запад  – одежду, фильмы, музыку, все, что урывками удавалось узнать.

       Как мне кажется, не я один был такой в СССР.
Бедная моя родина. Сбросила с себя коммунизм, за который заплатила столькими жизнями своего народа, разорвала себя на части, выбросила идеологию, которая была религией, открыла себя всем ветрам с Запада. И что же?

       Запад показал свой империалистический оскал. С неожиданными злорадством и упорством уничтожает и шельмует доверившуюся ему страну. Впрочем, не будем о грустном. Как мне кажется, любая опасная политика  – это государственная болезнь, провоцируемая разного рода невидимыми вирусами. Простой человек может лишь заботиться о сохранении собственного здоровья.

       Так вот, о группе встреч и проводов.

       Работа была простая  – необходимо было встретить иностранца у дверей вагона и проводить через вокзал к машине, которая ждала у выхода. Такая же операция имела место в обратном направлении. Это касалось, как отдельных экземпляров, так и туристических групп. С группами было проще, при них, как правило, имелись русские переводчицы.

       В основном в группе встреч и проводов работали студенты « Иньяза». Каждый мог разговаривать на двух-трех языках. Мне казалось, что я знаю французский язык. Но как выяснилось потом, это только казалось. Впрочем, французы почти не ездили в Ленинград. Кстати, о французах потом.

       Свою крайнюю ущербность в вопросах языкознания я ощутил, когда один кудрявый субъект в клетчатых брюках заявил, что может изъясняться на двенадцати языках. Слава богу, очень красивая девушка успокоила меня, сказав, что на этих языках субъект может произнести только одну фразу «Не угостите сигаретой?»

       Вообще, сначала ко мне в группе отнеслись настороженно. Слишком многие студенты желали работать здесь, но не проходили анкетного отбора. Но мое очевидное рабоче-крестьянское происхождение и откровенный ужас из-за моей профессиональной непригодности смягчили их сердца. Мне объяснили, что для работы знание языков необязательно. Достаточно, знать несколько английских фраз  – «Вы клиент «Интуриста?», «Ваша фамилия?», «Это ваш багаж?», «Следуйте за мной», «Вы будете проживать в гостинице «Астория» (или «Ленинград»), «Вот ваша машина».
Я вызубрил фразы и дело пошло. Постепенно научился с первого взгляда выделять в толпе иностранцев, причем отличать «восточных» от «западных». «Западные» были как дети. Ты встречал его у поезда, строго спрашивал фамилию и делал знак носильщику. Тот выхватывал у клиента багаж и тут же увозил в неизвестном направлении. Ты разворачивался, бросал «Let’s go» и спокойненько пер в нужном направлении, уверенный, что  клиент спешит следом как приклеенный. Строгость происходила из опасения, что с тобой заговорят.
Впрочем, навыки отточились не сразу. Поначалу к клиентам я относился, как к родственникам. Пробовал заговаривать на французском. Получалось еще хуже. Многие владели и этим языком. Тем не менее, я получал «презенты» ; сигареты, жевательную резинку. Среди коллег это ценилось. Когда получил пачку «Кэмела», пришлось закурить в факультетской курилке. Меня сразу же окружили продвинутые пацаны, для которых ранее я не существовал. Узнав, откуда аромат, сказали уважительно: «О, Никола фирму бомбит». С овладением профессией презенты прекратились. К тому же при поступлении на работу давалась расписка в том, что никаких контактов с иностранцами, кроме служебных, ты себе не позволишь.
Временами приходилось дежурить в офисе на Московском вокзале. Любил я это занятие. Сидишь себе тихонечко за барьером и ощущаешь себя важным человеком. Редкие посетители с надеждой склоняются к тебе. Ты даешь им телефонную трубку со знающим человеком, и тот решает вопрос. А ты опять погружаешься в осознание своей миссии.

       До сих пор я рос в стране всеобщего равенства. Здесь я столкнулся с незаслуженными привилегиями. Стоило отдернуть штору, закрывающую стеклянную стену, и я видел мечущихся с чемоданами людей в зале. Простые советские пассажиры могли найти отдохновение лишь в вечно переполненном зале ожидания. А здесь  –  кресла, диванчики, столик с радиолой. Кроме того, в случае надобности, мы могли в обход очередей заходить в кассы, чтобы достать билеты для клиентов. Могли их устроить в гостиницу. За иностранцев перед собственным народом было слегка неудобно. Вместе с тем, моя юная душа чувствовала себя как бы над толпой. Более того, я готов был  защищать эти привилегии.

       Как-то зашел в офис молодой человек и заговорил по-фински. И весь он был с прически до особенных сандалет иностранцем. Сел на диван и, показав на радиолу, покрутил пальцем. Дескать, желаю послушать музыку. Знаток финского языка Муравьев тут же подсел к нему. А я, сидя за барьером, засомневался. Мне показалось, что я уже неоднократно видел этого человека, деловито снующим по вокзалу. Классовое чутье подсказывало, что передо мной фарцовщик. А при инструктаже меня предупредили, что сия категория советских людей равносильна предателям родины. Я вызвал милицию. Муравьев тут же испарился. Надо отдать должное, фарцовщик не вышел из роли, даже когда сержант опасливо вывел его. Помню, меня ужаснуло запоздалое опасение, а вдруг это все-таки настоящий финн.

       Самое время вспомнить о спецслужбе.

       Однажды проводница принесла забытые японцем плавки. В них была спрятана купюра в три тысячи йен. Тут же прилетел человек из спецслужбы. Высокий, в идеальном костюме, с веснушчатой физиономией. «Похоже на провокацию»,  – возбужденно сказал он и стал разрабатывать со мной план операции. Как японец придет за валютой, как я его задержу, как незаметно вызову спецслужбу. Полдня, затаив дыхание, я ждал шпиона. Но снова прилетел рыжий кэгэбэшник и отменил операцию. К нашему разочарованию три тысячи йен оказались сущими копейками.

       А теперь о французах.

       Я не оставил намерения изучить французский язык. Для чего была куплена в «Букинисте» французская книжечка. Сборник настоящих французских анекдотов оказался интересным чтением. Например, приезжает провинциал в Париж и узнает, что его парижский друг умер. Надо навестить вдову, чтобы выразить соболезнования. А у провинциала нет черной шляпы для такого случая. По ошибке заходит в аптеку и спрашивает черный «chapeau», то есть шляпу. А на французском у этого слова несколько значений. Одно из них – презерватив. Служащий извиняется за отсутствие товара, но предлагает подождать, у фирмы есть возможность заказать его в другом месте. Провинциал садится в кресло и в ожидании рассматривает журналы. В это время служащий не выдерживает и с извинениями спрашивает, зачем тому именно черного цвета.  Надо навестить вдову умершего мужа, отвечает провинциал. «О, месье, как это пикантно»,  – говорит служащий.
Еще один анекдотец.

       В марксистской школе спрашивают ученика: «Что такое классовая борьба?» Тот с готовностью отвечает: «Это когда с билетом третьего класса едешь в первом». Помню, такое отношение к одному из основных понятий марксизма меня  приятно поразило.

       Такие вот анекдоты. Тем не менее, благодаря им, я созрел для разговора на французском языке.

       И вот бог послал мне пожилых французов – двух женщин и мужчину. Ожидая в офисе, я что-то самодовольно лепетал им о том, что я студент, учусь в Университете, Ленинград самый красивый город и так далее. Они учтиво слушали. Когда объявили посадку, я с сожалением о прерванном разговоре повел их на перрон. Помню, в билете у них был обозначен нулевой вагон. В этом ничего страшного не было, такое случалось. Страшное было впереди. Мы долго шли вдоль поезда, высматривая нужный номер. Я остроумно пошутил, что, видимо, им придется ехать на локомотиве. Дошли до локомотива, а вагона не обнаружили. Побежали назад. Я уже не шутил. Случилось невозможное – вагона под таким номером не оказалось вообще. Главное времени для каких-либо разбирательств не оставалось. Я спросил у проводницы, как найти начальника поезда. Та указала на измочаленного человека в форме. Он был окружен толпой разъяренных пассажиров числом примерно на количество мест в вагоне. Я протиснулся к нему и попросил что-нибудь найти для интуристов. Тот развел руками, дескать, видишь, что делается. Меня охватил ступор. Француз вдруг закричал по-русски начальнику поезда, что он французский подданный и будет жаловаться в посольство. Какой-то мужичок с оттопыренной губой сказал, окая по-деревенски: «Подумаешь француз, мы вот стоим и ничего». Француз бросил ему: «Заткнись, говно!» Губа у мужичка стала безразмерной. Одним слово, назревал международный скандал.

       Спас старослужащий Серега Овчинников. Он пробегал мимо. Я уцепился за него и сообщил о катастрофе. Тот ухмыльнулся и подошел к моим несчастным клиентам. Те смотрели на него как на бога. Серега подвел их к вагону, оттер преградившую было путь проводницу и предложил им садиться в вагон. Воспрянувшие французы поднялись на площадку. Проводница еще раз повторила, что мест все равно нет, хоть и это интуристы. Серега помахал печальным французам: «Bon voyage!» (Доброго пути!), и я с чувством гигантского облегчения последовал за ним. Серега представлялся мне великаном. Позже я услышал миниатюру Альтова о подобном случае, и, клянусь вам, что сие чистейшая правда.
Следующая моя попытка поговорить по-французски была последней.

       Я встретил скромно одетого немца, прибывшего из Берлина, и повел  через зал. У нас завязалась очень милая беседа по-французски. Мы спорили о том, что лучше – капитализм или социализм. Немец говорил, что лучше, когда каждый катит свою тележку. Я настаивал на том, что лучше, если все вместе катят общую телегу в одном направлении. Вдруг я увидел громадную лапу, схватившую моего немца за плечо. Милиционер был толстым, истеричным и преувеличенно злобным. Не выпуская немца, он указал на табличку «Курить запрещено!» Немцу я сообщил о запрете. Тот с готовностью вынул изо рта сигарету и растерянно оглянулся, не зная, куда выбросить. Милиционеру я сообщил, что перед ним интурист. Милиционер тут же убрал руку. Затем взял мое удостоверение и стал внимательно рассматривать.  Повисла тяжелая пауза. Казалось, был слышен натужный скрежет мозгов блюстителя. Наконец, он выдал: «Хочешь, я сделаю так, что ты не будешь работать в «Интуристе»? Я пожал плечами, дескать, зачем мне этого хотеть. Мне даже интересно стало, а что дальше. В конце концов, борец с курением отпустил нас ни с чем. Только сейчас понимаю, что он все-таки испугался международного скандала.  С немцем о лучшем государственном строе мы больше не спорили. У меня навсегда отпала охота к общению на французском языке. Как и к разговорам о преимуществах социализма.

       Однажды к нам вбежала маленькая переводчица.

       - Мальчики! – крикнула она, - вызовите спецслужбу. Житья нет от этих проституток.

       Мы вышли в зал – посмотреть.

       Итальянцы были в бархатных пиджаках и неправдоподобно гладких кремовых брюках. Обувь на высоких каблуках делала их похожими на средневековых аристократов. Шикарные и холеные девушки соответствовали. Их белая кожа была нежна как взбитые сливки. Спецслужбу мы вызывать не стали. Переводчицу было жалко.

       Случались неожиданно трогательные встречи.

       Раз встречал пару американцев – высокого парня и женщину неопределенного возраста. Они держались за руки. Парень едва заметно стеснялся. Женщина взглянула на меня с беззащитностью несчастного ребенка. Я повел их через толпу пассажиров. Почувствовал всеобщее недоброе внимание. За спиной явственно услышал: «А дамочка-то закладывает». Лицо женщины  было смято болезнью.   Я тогда подумал, что какое все-таки отвратительное животное эта толпа.

       Два шведа остановились на перроне, разинув рты. Они напоминали наших деревенских мужичков, наряженных в фирменные шмотки. Их поразила величина наших железнодорожных составов. В Швеции, оказывается, больше пяти вагонов не бывало. Помню, я испытал гордость за Родину.

       Работать приходилось не только на Московском вокзале, но и на всех остальных – Балтийском, Варшавском, Витебском, Финляндском. Туда обычно следовали одиночные выезды. Неожиданно я полюбил делать это поздними вечерами. Особенно обожал Витебский вокзал. Дело в том, что на нем работал ночной буфет. А с пунктами общепита в те годы в Ленинграде (как и в любом другом городе необъятной страны), мягко говоря, была напряженка. Места, где студент мог вкусно и дешево поесть, можно было пересчитать по пальцам – вегетарианская столовая на Васильевском острове, пельменная недалеко от Мариинского театра и закусочная возле Московского вокзала, где я наслаждался экзотическим блюдом, макаронами с тертым сыром.
Так вот полюбил я Витебский вокзал ночью. Он примирил меня с жизнью в городе-музее, жители которого напоминали толпу беженцев-варваров. Имперская архитектура давала странное искажение реальности. Давил призрачный вопрос, а где же народ, который построил всю эту красоту – площади, дворцы, мосты, каналы, колонны и все такое прочее?

       Вечером город как усталый зверь ложился во тьму и отдыхал, блестя огнями окон. И расцветали яркие ночные цветы – вокзалы. Они плыли как огненные кораблики, унося в волшебную страну, прочь от дневной суеты.

       Отправив очередных клиентов, я шел в буфет Витебского вокзала. Нет ничего вкуснее стакана кофе с мясным пирожком после трудового дня. А потом прогулка по тихому ночному городу. И, кажется, что он говорит с тобой ласково как мудрый старец. Только тогда я понял, что он принял меня, я слился с ним.