Закат

Валерий Буланников
Повесть

I

         В рождественский сочельник на Кармановской церкви зазвонили колокола. Их звон сливался с заунывным воем метели, которая уже третий день кружила по округе, покрывая мертвенным саваном овраги, сады, речку Мокрушу и пустые деревенские улицы. Отраженный медный гул шел широкими волнами, то поднимаясь в небо стеклянной морозной мглой, то перекатываясь по земле снежными клубами.  Его звуки проникали за подслеповатые оконца крестьянских изб, в высокие окна бывшей барской усадьбы и храма Покрова Богородицы.
         Он, стоявший на окраине деревни и отделенный от дороги заброшенным барским парком, едва был бы виден в этой стылой круговерти, если бы не указующий в небо перст колокольни.  Редкие в этот утренний час местные и дальние жители, проезжая по Лиховецкому тракту, высматривали ее наклоненный контур, зябко крестились и спешили далее, облегченно вздыхая, что еще не заблудились в бесконечном промерзшем пространстве…   
         Был десятый час утра. Евсевий Телегин возвращался из соседней Воздвиженки, где гостил у своего богатого сродника Петра Михеева. Кутаясь в потертый тулуп и так согреваясь своим дыханием, он вполглаза приглядывал за лошадью, что медленно трусила по укатанному до металлического скрипа тракту, пофыркивая и мотая головой. Завидев вдалеке знакомую колокольню, Евсевий чуть приподнялся и подумал, что вот, слава Богу, добрался... 
         В этот момент звук, напоминающий жалостливый всхлип ребенка, коснулся его уха. Он был так кроток и пронзителен в своем тихом звучании, что Евсевий начал недоуменно оглядываться – не показалось ли ему, не его ли ребятишек голос? Но вокруг была все та же морозная мгла, засыпанные снегом бесконечные поля. Никого.
         Высвободив ладонь из рукавицы, Евсевий судорожно сдвинул пальцы и коснулся широкого покрывшегося испариной лба. Господи, ведь послышалось? Или сочельниковский бес путает, за нос водит, норовит сбить с прямого пути, завести в поле, в овраги?
         Торопливо оглядевшись, он поддернул тулуп и взмахнул было вожжами, чтобы подбодрить почти остановившуюся лошадь, как уже новый, более протяжный и тяжелый давящий на перепонки звук повис над головой.
         “Что за напасть? Вроде как волк... так их уже с гражданской нет,” –  мелькнуло в мозгу Евсевия. Он надвинул заячий треух поглубже, словно пытаясь укрыться, отгородиться от этих странных и непонятных звуков. Но укрыться не удалось – уже совсем глухой и долгий гул подобный удару набатного колокола прокатился по над округой.
         Тут Евсевий досадливо крякнул. Ну, как же он не догадался, что это в колокол бьют, ведь служба-то идет! Хотя в часы царские-то звон не положен... А тут еще гудит самый большой колокол! Случилось ли что? Может, опять какая беда? Вот осенью, когда  старого батюшку Илью забрали в ГПУ, также звонили. “Не дай-то Бог! А может, метель шалит, кружит и пошел гул? ” – выплыла из-за качнувшегося под порывом ветра куста спасительная мысль.   
         По счастью, больше ударов не последовала и уже закоченевшая рука опять коснулась лба. Поддернув вожжи и еще раз на всякий случай оглянувшись, Евсевий опустился в сани и дернул прогнувшиеся вожжи. Как бы чего не случилось?..

         Изба Евсевия находилась недалеко от центра деревни в проулке напротив бывшего барского амбара, ставшего несколько лет назад сельским клубом. Возле него в плотных островерхих сугробах лошадь и застряла. Скинув  полсть, Евсевий, покряхтывая, вывалился из саней и, утопая в сыпучем как сухое зерно снегу, попробовал потянуть лошадь за упряж.  Но уныло фыркавшая Донька уже не в силах была сделать и шагу. Евсевий оглянулся – клуб был закрыт, на улице по-прежнему ни души. Уже ослабевший ветер едва трепал красный запутавшийся флаг, что слегка хлопал и этот звук походил на эхо далекого винтовочного выстрела. По спине пробежали мурашки, неприятно дернулось плечо словно кто окликнул. “Вот когда отца Илью арестовывали и в воздух пару раз пальнули, все по дворам попрятались”. От этого странного воспоминания ему стало совсем не по себе. Вот напасть-то еще. Не даром в сочельник вражия нападения случаются. Нет, лучше не думать. Скорее домой, за подмогой...
         В полутемных сенях пахло печеным свежим хлебом и яблокам. Когда Евсевий вошел в горницу, теплый воздух окутал его чистой мягкой простыней как после бани. Слава Богу, дома! Вот и пирог под новой холстиной, чугунок с узваром. Все знакомо и правильно.
         Евсевий перекрестился  на затепленную по случаю праздника лампадку.
         - Эй, кто-нибудь есть?
         Голос его, хрупкий и тихий от мороза, дальше красного угла слышен не был. Он откашлялся погромче, но только где-то под полом зашуршала сонная мышь. Куда все подевались? Может и вправду что стряслось?
         Тут шебуршание переросло в какой-то писк, но на мышиную возню уже никак не походило.
         - Кто здесь? – нарочито строго спросил Евсевий, с облегчением вздохнув – малые дети, все бы играть и прятаться.
         - Это мы, тятя.
         Из-за печки показалась голова самого младшего сына Володьки. Вытирая щеки и лоб, покрытые иссиней сажей, он испуганно посмотрел на отца и тут же опустил глаза.
         - Чего вы там делаете, сорванцы? Где мать и сестры? Михаил?
         - Тять, Наташка с Ульяной в церкви, а матушка корову пошла прибрать. И Михаил там навоз чистит, – выпалил средний сын Степка, выглядывая из-за спины брата. Его ладони и лицо также было в черных пятнах и полосах.
         - А вы, выходит, в прятки играете? В печке, что ли прятались? – спросил Евсевий, едва сдерживая улыбку.
         - Тять, – выпалил Володька, – мы в печку за угольками лазали. Мы вот, смотри, лошадку, как наша Донька, нарисовали, и сани, а в них угодник Николай к нам едет – колокольчиком звонит, подарки везет.
         Евсевий внимательно посмотрел на кривую дощечку, потом на  восхищенно разглядывавших свое художество сыновей и настороженно спросил:
         - Ну, и какие это подарки? Пряников медовых мешок? Так больно он велик – плохо будет, если столько съедите.
         - Нет, не пряники, а подвода огромную подводу зерна! Вот такую, как печка, даже больше! Чтоб ты больше к дяде Петру не ездил. А то когда ты вчера к нему уехал,  метель выла, в окно стучалась. Страшно было, – блестя карими широко раскрытыми глазами проговорил Степка и выжидательно поглядел на отца.
         При этих словах опять странная и непонятная тревога шевельнулась в душе Евсевия, на мгновение коснулась сердца острой иглой. От ее прикосновения он на секунду застыл, но тут же тряхнул головой и выдохнул – нет, нельзя вот так запросто поддаваться, может, это просто искушение перед праздником!
         - Ладно-ладно! У страха-то глаза больно велики. Вьюги испугались, православные, – как можно спокойней сказал он. –  Лучше, Степка, сходи в амбар за вейными лопатами да позови Михаила – Донька застряла, надо дорогу подразгрести...
 
         Отдав указания сыновьям, Евсевий подошел к сараю и посмотрел на крышу – ветер совсем стих, ни поземки, ни продува по скату и коньку. Ну хоть это слава Богу. Мало ли что могло в стылом поле почудиться. Гадай и бойся...
Тут за стенкой громко замычала корова, звякнул подойник.
         - Агриппин, свободилась? Пойдем-ка в избу, надо нам потолковать, – заглянув в приоткрытую дверь, тихо позвал Евсевий.
         По голосу догадываясь, что муж явно чем-то озабочен, Агриппина подхватила ведро, окутанное теплым густым паром, и поспешила за ним, с тревогой оглядывая двор и на всякий случай крестясь. Не случилось ли чего? Может сродник отказался дать зерна или еще что?
         - Утомился я с дороги и от метели... Не беспокойся, дал нам Петр Фомич зерна, по-Божески и плату назначил – всего пятину возьмет, – ответил Евсевий и, чуть наклонившись к жене, негромко спросил:  – Вот что, Агриппин. Когда к деревне-то нашей я подъезжал, то почудился мне колокольный звон, вроде как на службу звонили. Не слыхала ли случаем?
         Жена охнула, по ее худому, чуть вытянутому лицу пробежала легкая тень.
         - Нет, упаси Господи, никакого звона не чуяла, – прошептала она и снова перекрестилась. – Может, Евсевий Иванович, показалось тебе? Да и метель с вечера здорово подвывавала, и даже утром...
         Возившийся за печкой Володька высунул голову, поглядел, хитро улыбаясь, на отца, потом на мать и сказал:
         - Тять, а я чуял.
         В другой раз Володька бы получил подзатыльник за то, что лезет в родительский разговор, но сейчас Евсевию было не до воспитания шустрого отрока.  Он повернулся к нему и, склонив голову набок, разглядывая его не по годам смышленое лицо, спросил:
         - А долгий-то был звон?
         - Нет, тять. Только несколько раз ударило. А сначала было похоже как наш Крючок скулит, когда он есть хочет. Так у-у-у!
         Опять защемило в груди, рука невольно стала сжиматься в троеперстие. Евсевию показалось, что в избе стало душно и тесно, и запах яблок куда-то ушел, а с ним и остатки праздничного настроения. Ох, нехорошо чего-то. Может, опять что власть затевает?  Вроде как перед новым годом слушок пробежал, что, дескать, хлеба в городах не хватает и продналог увеличат.
         Тут дверь открылась и на пороге появился раскрасневшийся улыбающийся Степка:
         - Тять, привели Доньку, почистили.
         - Вот и хорошо, – сказал Евсеви и, заметив, что сын стоит на пороге и мнет треух, настороженно спросил: – Что-то случилось?
         - Да, нет тять, – ответил тот. – Я вот хотел сегодня походить, колядки с ребятами попеть. Я слыхал, что на той стороне у Гусевых девки и парни уже собираются. Как царские часы закончатся, так и пойдут по избам.
         Морозный воздух и вид пышущего здоровьем и радостью сына привели Евсевия в себя, отрезвили; он подумал, что негоже обращать внимание на детские байки и бабские страхи. “Жизнь, слава Богу, наладилась, дети вон какие выросли. А тут к каким-то звукам и шорохам прислушиваемся!”
        - Иди сынок, только не заигрывайтесь, – напутствовал он и, повернувшись к Агриппине, закончил: – Ладно, мать, гадать не будем. Господь не оставит.


II

         Всенощная по деревенскому обычаю началась около четырех часов пополудни. Храм по обыкновению последних лет был заполнен наполовину. Мужики стояли в правом пределе святителя Николая, женщины – в левом, в честь жен-мироносиц. Молодежь кучковалась у входа. Время от времени тихо скрипела дверь, впуская редких опоздавших, но никто не поворачивался и не любопытствовал…
После чтения Евангелия народ начал выстраиваться в очередь на помазание. Первыми шли достаточные мужики во главе с Терентием Лопуховым. Одетые в добротные полушубки, меховые шапки и новые валенки, они стояли плотной стеной, редко, но размеренно крестились. Следом выстроились остальные, одетые в зипуны и треухи, но такие же солидные и неторопливые как первые.
         Евсевий оказался в середине очереди позади Поликарпа Прохорова, своего соседа по заимке, мужика работящего, смекалистого, но занозистого, особенно в отношениях с зажиточными – того же Терентия он не любил. Будучи человеком осторожным и бесконфликтным, Евсевий тем не менее старался поддерживать с ним добрые отношения, особенно учитывая, что его дочь Анна была на выданье. Сын Михаил летом как бы невзначай уже спрашивал его мнение о возможной помолвке с ней, и Евсевий тогда выбор его одобрил.
         “Хорошо бы Михаила на Анне оженить, – думал Евсевий, разглядывая грубые нити зипуннаго холста. – Прочный Прохоров мужик, что не скажи. И дочь такая же, налитая, крепкая. У отца ходит в любимицах, так что и приданое будет достаточное... Слать ли сватов после святок или подождать до Пасхи? А вдруг кто опередит? Вот ведь обидно-то будет, что такую девку упустили…”
         Неловко переминаясь с ноги на ноги Евсевий ткнулся в широкую спину Поликарпа и с трудом удержал равновесие. Тот оглянулся и, скользнув по соседу своими колкими серыми глазами, склонил под кисточку крупную в седеющих кудрях голову. Отец Михаил намазал на лбу маленький крестик и, улыбнувшись, поздравил его с праздником. Все еще косясь, Поликарп что-то буркнул и отошел в Никольский предел. Евсевий последовал за ним.
         - С праздником тебя, Евсевий Иванович, – прошептал батюшка.
Mасляное пятнышко издавало тонкий цветочный аромат. Размазывая его по лбу, Евсевий вспомнил, как сегодня днем в избе пахло хлебом и яблоками, и почувствовал, что на душе вдруг стало спокойней, что тревожные мысли оставили его, ощущение какой-то необычной легкости наполнило его душу. Он облегченно вздохнул. Нет, надо надеяться на лучшее, Господь с нами, Он никогда не оставит. Так верили всегда и тем жили и родители, и деды-прадеды...
         Служба быстро приближалась к концу. На левой стороне храма послышался шелест и шепот – бабы начали готовить масляные плошки для светильников. Сейчас их зажгут от стоявшей в центре храма свечи и, прикрывая расстегнутыми шушунами, понесут трепещущие огоньки по избам. Возжигая от них лампады, будут петь тропарь и кондак, есть сочиво и с надеждой глядеть на темные от времени и копоти лики икон...

         После окончания бдения мужики сгрудились во дворе, раскланиваясь и поздравляя друг друга, нахваливая службу, батюшку и особенно голос дьякона. Вечернее небо стремительно темнело. Сквозь застывшие ветви деревьев пробиралась ущербная луна в окружении бесчисленных звезд. И хотя небесные светила были бесконечно далеки и недоступны, их почти потусторонее мерцание и блеск казались близкими и теплыми, несмотря на плотный морозный воздух и звенящий под ногами скользкий наст утоптанного двора.
          Большая часть мужиков стояла вокруг старика Нестора Савельевича, отца Терентия Лопухова. К ним и подошел Евсевий в надежде услышать что-нибудь духовно-полезное. Старик Лопухов был весьма почитаем деревенскими не только за его преклонный возраст, но и за его набожность. Потому мужики каждый год дружно переизбирали его церковным старостой.
          Сейчас, слушая негромкий разговор мужиков, он задумчиво глядел поверх голов и чугунного забора на заснеженное поле, на скованную льдом реку.Тут кто-то поинтересовался, явно обращаясь к нему, не слышно ли чего о батюшке Илье? Нестор Савельевич несколько секунд молчал, было видно, что он подбирал слова, и, наконец, негромко проговорил:
          - В узах железных наш батюшка. И, видимо, надолго.  Молимся о нем, а он – о нас. Так легче невзгоды переносить и ему, и нам.
          Намеки старика присутствующие схватили и прокрутили в себе как кино, которое показывали на седьмое ноября – бегут, стреляют, кого-то хватают. По тому, как раздалось несколько участливых вздохов, было ясно, что ничего хорошего такие картинки не сулили. Многие в деревне почитали отца Илью за старца и молитвенника и его арест вызвал у кармановцев недовольство, хотя никаких последствий ни арест, ни глухой ропот по  закоулкам не имели. Впрочем,  до каких-либо действий со стороны деревенских дело вряд ли бы дошло – слишком хорошо помнили в уезде Лиховецкое восстание в гражданскую и как его жестоко подавили красные…
          Евсевий, стоявший рядом с Поликарпом, заметил, что тот как-то резко опустил голову, кехекнув с явной досадой – дальний родственник Прохорова работал в районном ГПУ, об этом в деревне знали и обычно никто в его присутствии о властях и новых порядках неодобрительно старался не говорить. Хотя в доносительстве его подозревать было трудно, но многие, завидев Поликарпа, язык придерживали. Терентий из подлобья зыркнул в его сторону и шепнул отцу, что, дескать, пора идти домой, давно уже первая звезда загорелась, надо бы и в родных стенах тропарь пропеть, прославить Христа. Но у старика явно было на уме другое.
          - Если не будем за него молиться, то Бог и от нас отвернется. Слыхал-то, как сегодня утром колокола звонили? Господь призывает нас обратиться к Нему, ради этого и Он родился.
          В морозном воздухе четкие слова сами звенели наподобие колокола, а глухой голос старика и вправду походил на далекий набатный гул. Превратившийся в слух Поликарп пробормотал “ну, понесло” и покосился на Евсевия словно ища поддержки. Но тот, сделал вид, что будто ничего и не разобрал и задрал голову, как бы рассматривая застывшие в изумлении яркие звезды.
          - Празднуем, благодарим, но молитвы не оставляем, ибо не знаем, что Господь попустит нам, – закончил старик и неспеша перекрестился.
          - Ты чего, Нестор Савельевич, здесь намекаешь на всякие беды-напасти? Отца Илью арестовали за дело – царя поминал! – не выдержал Поликарп и начал неспеша протискиваться между стоявшими перед ним Матвеем Полуяровым и Никифором Гусевым.
          - Ты, Поликарп, не выступай за следователя и на батюшку не говори всякое, – обернулся на него дед Матвей. – Нестор Савельевич не против власти говорит, а за то, чтобы мы по-христиански жизнь вели. Не только о себе думали.
          - А я разве о себе? – вскинулся Поликарп. – Ненужными разговорами не надо народ будоражить и праздник нам портить. Каждый сам имеет голову и сам разберется, кто звонил и почему!
          Настороженно замершие мужики согласно закивали, негромко загомонили. Заслоняя отца, Терентий Лопухов повернулся к Прохорову и, прищуриваясь, проговорил:
          -  Чего ты кипятишься, Поликарп? Никто здесь против Советов или за царя не высказывается. Мы ведь все понимаем. Разберутся с батюшкой и выпустят. Мы и молимся, чтобы все благополучно разрешилось.
          - А чего тогда Нестор Савельевич про колокола заговорил? Какие еще такие призывы сверху? Сегодня служба с утра-то была вот и звонили. Чего здесь политику на колоколах разводить!?
          Евсевий вздохнул и покачал головой. Вот зря Поликарп про колокола заговорил – все согласились с ним, на том бы и покончить. Сам ведь не очень в службе силен, не знает, что сегодня утром по уставу в колокола не звонят! Вот сейчас скажет об этом Лопухов, начнется скандал, так и до драки может дойти.
          Он заметил, как поддернул свой полушубок Терентий, как подсобрались стоявшие рядом Михаил Грибанов, Василий Маслов и еще пара зажиточных мужиков. Однако, словно он ничего особенного и не услыхал, дед Лопухов успокаивающе сказал:
          - Я и не настаиваю. Ну был звон или не был, одному Господу известно. А толковать это может каждый по-своему, в меру своего разумения. Даже святые отцы не дерзали увлекаться толкованием, а я – и подавно. Простите мне, грешному, если кого задел.
          Он поклонился в сторону Поликарпа и стоявших рядом мужиков, повернулся к остальным и повторил то же самое. Крестьяне согласно и одобрительно загудели: “Прости и нас, Нестор Савельевич. С праздником тебя! С Рождеством Христовым!” Общее напряжение быстро спало, пролегшие по лбам резкие в лунном свете морщины разгладились, послышались вздохи облегчения.
          Хмыкнув, Поликарп пожал плечами и направился к воротам. Следом потянулось еще несколько мужиков из маломощных, перешептываясь и крестясь. Густая толпа стала быстро редеть и рассыпаться на группки, что покатились по дороге темными клубами и вскоре исчезли в сонных переулках...

          Евсевий тоже было двинулся – ему хотелось догнать Поликарпа и попытаться разузнать его виды насчет дочери, –  однако мелькнувшая у него во время разговора мысль о том, что Нестор Савелевич что-то не договаривает, остановила его. Вдруг ему и впрямь что-то ему известно, ведь он с арестованным батюшкой был много лет близок? А вдруг тот что провидел и открыл деду Лопухову?
          Задумавшись на секунду, Евсевий остановился напротив церковных дверей и тут же вздрогнул от пронзительного визга петель. В узком темном проеме появилась высокая фигура отца Михаил, сопровождаемая дьяконом. Завидев священнослужителей все замолчали, и, сняв треухи и варежки, почтительно наклонили седые головы и сложили ладони под благословение.
          - С Рождеством нашего Спасителя. Милости и помощи от Него, отцы и братия, – проговорил отец Михаил и, глядя на широко раскрытые чугунные ворота, добавил: – Вот Господь и посетил нас.
          - Это как, отче? – спросил проницательный дед Матвей, уловивший в голосе священника намек на что-то больше, чем наступивший праздник.
Тот повернулся к нему и, поправив на груди тускло блеснувший крест, скорее прошептал, чем ответил:
          - Слыхали, что колокол-то сегодня вдруг сам зазвонил?
          Все растерянно молчали, переглядывались, поеживаясь  от мороза, от пугающих, непонятных слов, не зная, что и говорить. Воцарившуюся тягостную тишину лишь изредка нарушало потрескивание промерзших деревьев, да поскрипывание снега под валенками переминавшихся с ноги на ногу мужиков. Наконец, самый молодой из присутствовавших Никита Мокроусов не выдержал и спросил:
          - К чему набат-то был, батюшка? Опять война или какая другая беда?
          Отец Михаил, все еще держась рукой за крест, окинул взглядом полупустой двор, сгорбленные спины крестьян, похожие на не струганные доски, подпиравшие ветхие стены сараев и амбаров, и негромко сказал:
          - Про товарищество по обработке земли знаете? Вот теперь будут не только машины общие, но и земля, и скот, и хозяйства, как раньше в коммунах. Только называться они будут теперь “коллективным хозяйством”. Сокращенно – “колхоз”. Об этом в Лиховецкой “Заре” третьего дня статья была. Там все подробно и растолковано, зачем и почему.
          - И опять комиссаров пришлют как в гражданскую? – послышался хрипловатый голос Терентия Лопухова.
          Отец Михаил вздохнул, взглянул на понуро молчавшего отца Власия и, явно не желая вдаваться в дальнейшие разговоры, заключил:
          - Тогда все пережили, и сейчас переживем. Если с Господом будем, то Он даст нам силы понести крест.
          Последнее слово батюшка произнес с легким надломом в голосе, секунду постоял и, провожаемый тревожными взглядами притихших мужиков, направился к выходу, оглядываясь на храм, колокольню и кивая словно прощаясь…


III

           По дороге домой Евсевий все повторял, прокручивал в голове услышанное, чувствуя, что с каждой минутой нарастает в душе недоумение и растерянность, а с ними – и озлобление.
           Получается, нами командовать будут, да еще как и в гражданскую коммунисты с солдатами по домам будут шарить и все зерно опять выгребать подчистую, как тогда говорили, для победы революции? А чего нам ваша революцию? Землю дали? Так мы бы ее и так взяли. А теперь колхозы вводят, чтобы назад землю забрать и нас опять в крепость загнать? Заставить на батрачили и всяких дармоедов кормить, что там по городам коммунию строят? А нам-то с того получается поборы, страх и голод...
          Он замотал головой как уставшая и заблудившаяся в лесу лошадь – никого вокруг, только светится зеленоватые огоньки за деревьями и в оврагах. Волки? Ждут, когда ослабеешь и упадешь...
          Чувствуя как сжимается, холодеет нутро, как проникает в него металлический скрежащий холод, Евсевий бросился было бежать. Но тут до него донеслось стройное, хоть и слабое пение калядовщиков. “Радуйся, о земле, радуйся!” чей-то высокий голос рвался в убежавшее в звездные поля далекое небо. До проулка оставалось шагов двести. Во многих избах горели радостными огоньками лампады, свечи, керосиновые лампы. Звуки голосов как бы отрезвили мужика.
          Евсевий остановился, напряженно вслушиваясь и понемногу успокаиваясь. Вот дорога хорошо видна, укатана полозьями саней, усыпана клочками овчины, кусочками разноцветных тканей, видимо, от костюмов ряженых, бумажками от конфет. Да, стали жить лучше, достаток и довольство появились... А завтра-то неужели на этих санях повезут хлеб и будут стоять бабы по дворам и голосить как на похоронах, а мужики скрипеть зубами и в бессилии сжимать кулаки? И к кому тогда поедешь, кому в ноги поклонишься?.. Он вспомнил показанную утром Володькой дощечку с рисунком и поднес руку. Господи, пронеси, не оставь нас! Так ведь в гражданскую настрадались, намучилась голодом и страхом смертным!

          Телегин уже сворачивал в проулок, как сзади раздались чьи-то торопливые шаги, послышалось тяжелое дыхание словно кто-то специально гнался за ним. Через секунду длинная прозрачная тень набежала на его и замерла. Испугаться по-настоящему Евсевий не успел – хорошо знакомый голос соседа окликнул его:
          - Евсевий?  Ну, слава Богу. Я-то и не признал было. Смотрю, идешь не спеша, на небо поглядываешь. Дома что ли не ждут?
          - А, Поликарп… Ждут-то ждут...  А ты чего не со своими-то? – проговорил Телегин, вглядываясь в немного бледное, с резкими, угловатыми в неверном свете чертами лица – он явно взволнован.
          “Неужели разговор с Лопуховым на него так подействовал? Непохоже, ведь он не из пугливых, – подумал Евсевий. – Может знает что? Вот и родственник в органах служит”.
          Волнение односельчанина передалось и ему, а в горле так сильно запершило словно он глотнул ледяной воды. Боязливо оглянувшись на еще горящие желтым слабым светом окна, он наклонился Поликарпу и просипел:
          - Ты, сосед, случаем того... не слыхал, как там власть наша думает о крестьянстве? Может, намечает что?
          Тот вдруг слегка улыбнулся и покачал головой.
          - Ты чего это, Евсевий, о власти вспомнил? Или опять что там наши старики  чего-то там наплели? – сказал он спокойно и как-то облегченно вздохнув, добавил: – Так я и знал.
          - Знаешь, да? – Евсевий замер то ли от растерянности, то ли от того, что шею вдруг свело словно чья-то рука легла и чуть сжала ее. –  Получается, правду батюшка сказал про коммуны.
          - Батюшка? –  Поликарп вскинулся и, громко цокнув, проговорил: – Так-так.  Собственно, ему-то какое дело? Помолчал бы лучше, один уже договорился...
          - Ну, Поликарп, он ничего такого не сказал, сообщил, что прочитал в лиховецкой газете, вот и поделился новостью.
          - Вот я что тебе скажу…– Поликарп приобнял Телегина и обдав его кисловатым запахом перегара, прошептал: – по-приятельски. Родственник сообщил, что большой недобор хлеба в этом году. С нового года в городе его по карточкам продают. Как в гражданскую. Слыхал, что продналог увеличат, а  может и реквизировать начнут. Вот и кумекай, чего нам ждать.
           Евсевий стоял, не шелохнувшись, – самые худшие его опасения подтвердились. Значит, опять начнутся обыски, будут шарить по чердакам, подполам, все выгребать и подчищать. Опять как в гражданскую он будет бояться собственных шагов, выглядывать в окно при каждом скрипе телеге, человеческом окрике... Ведь это вправду и похуже гонений будет!..
           Распрямившись, Поликарп опасливо оглянулся и почти неслышно прошептал:
           - Но я тебе ничего не говорил. Ни-че-го.
           От запаха нависшего могучего тела соседа, Евсевий качнулся, чуть оступился, но тут же схватил его за рукав и испуганно забормотал:
           - Спасибо, спасибо, Поликарпушка, век буду благодарен за то, что предостерег.
           Высвободив рукав, Поликарп оглянулся и молча двинулся по протоптанной узкой тропке. Евсевий засеменил следом, обдумывая нерадостные новости и вспоминая, как в гражданскую он ходил в лес и там кружил по овражкам, выискивая место для схрона зерна...
          Земля в кармановском лесу была в основном песчаная с примесью известняка и мела. В середине прошлого века ее добывали здесь и использовали при строительстве церкви и каменного барского дома. Так образовалось несколько неглубоких, но длинных оврагов. Размытые талыми водами, они со временем заросли сосняком, кустами шиповника, обвились хмелем. Их обходили стороной, так как ни ягоды, ни грибов по этим оврагам не росло, считались они местом пустым и бесполезным. Вот в одном из таких дальних овражков Евсевий осенью восемнадцатого, когда началась реквизиция хлеба, наткнулся на небольшую пещерку. Вход в нее не был виден даже за облетевшими кустами. Аккуратно ее углубив и расширив, он приспособил ее для схрона. Тогда там пол подводы хлеба припрятал. Выжили тогда. Вот и сейчас сгодится, если что.  Правда, в пещерку он не заглядывал уже несколько лет, разве что иногда по старой памяти, когда траву по овражкам косил. Надо проверить...
          - Ну, Евсевий Иванович, здравия тебе и твоим близким, помощи Божией. – Как-то душевно, по-свойски сказал Поликарп, когда они остановились напротив его двора. – А нам она очень понадобится. Ведь никто, соседушка, о нас и наших детях не вспомянет и не заступится за них. Надо нам держаться друг друга, подставлять плечо, если что.
           Тронутый неожиданно участливыми словами, соседа Евсевия благодарно пробормотал:
           - Вот-вот, Поликарпушка. Ты прав – о детках надо подумать.
           Кивнув в ответ, Поликарп как бы невзначай произнес:
           - Слыхал, что Михаил с Анной моей уговорились на посиделки к Гусевым пойти. Может, по нынешним временам хорошо бы детей оженить, что-то им выделить. Как смотришь, Евсевий Иванович?
           Евсевий остановился, ему на секунду показалось, что он ослышался, но увидев как Поликарп добродушно смотрит на него, теребит седые колечки бороды, встряхнулся и радостно, немного путаясь подхватил:
           - Да, вот и вправду надо покымекать!
           - Хорошо, нам, Евсеюшка, породниться, – продолжил Поликарп. – Кто нас поддержит? Только на родственников и надежда...У тебя ведь и младший брат Николай, как мне помнится, в красных командирах ходит?
           - В командирах, Поликарпушка. Правда, не ахти какой, в Туркестане служит. Дай, Бог, чтобы он старшего брата за дальностью не забыл и не оставил.
           - А ты, Евсевий Иванович, пошли ему письмецо, попроси, чтоб и он написал в местное ГПУ, вступился за тебя, – вдруг понизив голос, зашептал Поликарп. – Дескать, трудовой крестьянин, верен советской власти, ручаюсь за него как красный командир. Ведь в случае чего такое ходатайство ой как пригодится.
           - Ох, Поликарп, столько лет жили спокойно, – вздохнул Евсевий и перекрестился. – Неужто и вправду как в девятнадцатом под пулеметами будут зерно требовать? Тогда понятно было – война, разруха...
           - Ты, Евсей, и слушать слушаешь, а не слышишь. Хлеба в городе нет, – ответил Поликарп, при этом губы его едва шевелились. – Родственник сказал, что уже есть решение. Ну ладно, бывай здоров. Пошел я. А сватов прям на святках и присылай...

            Дома на безмолвный вопрос жены Евсевий сказал, что встретил Поликарпа и подзадержался с ним. Услыхав,  что тот согласился выдать замуж Анну за Михаила, Агриппина радостно охнула:
           - Господи, вот весть-то поистине благая! Значит, будем ждать Пасхи?
           - Нет, ждать не будем, условились до Крещения все порешать, – ответил Евсевий и, усаживаясь за стол, как бы невзначай добавил: –  Завтра в лес поеду, силки на зайцев поставлю. Может, попадется что – Степке хорошо бы треух сшить.
           Агриппина посмотрела на согнувшуюся спину мужа и ничего спрашивать не стала, хотя про себя и подумала, с чего это такая необходимость в праздник ехать в лес? Отдохнул бы, вот только сегодня вернулся из Воздвиженки.  Да и шапка у Степки еще не очень старая, можно и не спешить... Однако по своей многолетней привычке промолчала и согласно кивнула…
          Как Евсевий ни старался, а заснуть не мог долго. Тихо посапывавший младший все время во сне прижимался к нему и утыкался то в спину, то в плечо. Боясь случайно задеть его, Евсевий почти не двигался.
          Разговор с Поликарпом, его советы, и особенно слова старика Лопухова не шли у него из головы. Но больше всего его беспокоила мысль о хлебе, что он одолжил у Михеева. Вот привезет он его, а тут явятся эти из района и все реквизируют. Да, надо проверить пещерку и как можно скорее хлеб туда свезти. Власть пусть сама себе сеет и жнет, и кормит тех, кого считает нужным, а мне детей растить надо. Да разве для того брат Николай в армии служит, чтобы его племянники голодные были, а у брата хлеб забрали для кого-то там в городе? Прав Поликар – надо написать ему письмо поскорей, попросить походатайствовать перед властями...
          Тени тревоги и печали набежали и накрыли уставшее тело. От мыслей и ломоты в костях мир Евсевию показался враждебным, недобрым. Вот, взять того же Прохорова, вроде как и добра желает, подсказывает, а ведь свою корысть имеет. Вот поженятся Михаил и Анна и будем мы родственники. А Николай придется ей теперь дядей, а если дядя, то выручай. Помощь потребуется, и тот же Поликарп может начать кивать на брата, дескать, командир Николай Телегин – мой родственник. И ведь каждый только о себе думает. Вот тот же дед Лопухов, пальцем в небо на Господа указал и все, испугался, больше ни звука, ни слова, как Поликарп к нему приступил...
           Мысли стали путаться – старики, Поликарп, дети и брат Николай, – в голове гудело как после долгого звона набатного колокола. “Господи не оставь!..”
Глубоко за полночь сон, тяжелый и неспокойный, наконец-то одолел Евсевия.


IV

           Слух о новом продналоге и о каких-то колхозах облетел деревню быстрее вьюги. В ту ночь во многих избах шептались, ворочались, пили воду и крестились на иконы. Страх еще не поселился под крышами и за дверями, но тревога, холодная, заставляющая оглядываться и прислушиваться к каждому звуку, поселилась за печками, под лавками и перед праздничными образами, чьи лики казалось ожили в свете лампад. К ним то и дело обращались взоры лежащих в темной январской ночи крестьян, что двигали осторожно слабо сжатые в троеперстие пальцы.  Перекрестившись, они складывали руки на груди, словно готовились умереть...
           Заутреня тянулась долго –  батюшка негромко и растяжно подавал возгласы, из-за чего казалось, что звуки зависают под низкими сводами и не двигаются, а с ними и служба течет медленно, заунывно, словно и не праздник, а отпевание.
           В отличии от всенощной на заутрене церковь была набита. Деревенские стояли плотной глухой стеной, прижимались друг к другу как потемневшие от времени бревна. На часах дьякон с трудом окадил храм – он несколько раз останавливался, поджидая, когда, ужимаясь, толпа сможет расступиться и проделать хоть какой-то проход. Наконец, он вошел в алтарь, чтец закончил чтение шестого часа, но священник возглас на литургию не подал, так как дьякон чего-то замешкался.
           Несколько секунд все внимание стоящих было приковано к скрипнувшей северной двери алтаря. Путаясь в ораре, служебнике, широких рукавах стихаря, отец Власий неуклюже вышел на солею и сдавленным голосом произнес “Благослови, владыко!” Казалось, испуг, сковавший прихожан, передался и ему, и оттого начало литургия оказалось скомканным, а не празднично-торжественным. Но после первый ектений дьякон оправился и когда во время малого входа, он раскатисто возгласил: “Из чрева прежде денницы родих Тя!”, вздох облегчения прокатился по храму. Многим даже показалось, что плотные низкие облака, запечатавшие окна храма, стали редеть, и хотя солнце не появилось, но небо кое-где проглянуло, блеснуло бирюзой...
           Евсевий как и накануне стоял рядом с Поликарпом, но старался на него не смотреть. Хотя вчерашний разговор не шел у него из головы,  он понимал, что Поликарп –  не помощник ему в главном вопросе: как незаметно перевезти и спрятать в пещерке хлеб? Снега в лесу и по оврагам много, проехать трудно, не дай Бог, кто приметит...
           Он посмотрел на явно обострившееся после бессонной ночи лицо будущего родственника, что, прищурившись, не сводил взгляд с амвона словно чего-то высматривал или чего-то ждал.
           В это время дьякон вышел из дверей и став на солее, поднял руку. Присутствующие запели “Верую”. Сначала негромко, чуть сбиваясь, но с каждой новой строкой пение набирало силу и становилось все более стройным, даже захватывающим. На последних словах “и жизни будущего века! Аминь!” сердце у Евсевия забилось учащенно, быстро, дыхание перехватило. Многие стоявшие в храме выпрямились, в окнах мелькнули, заискрились на наледи слабые лучи зимнего солнца. Нет, все не так плохо, нечего раньше времени в гроб ложится и ручки складывать!..
 
           Во дворе все разделились на  группки, как правило состоявшие из родственников и соседей. С высоких черных деревьех слетали отдельные крупные снежинки подобно лепесткам отцветших яблонь весной. Настроение и вправду весеннее, тем более что и облака окончательно растаяли и все округу залило белым светом зимнего солнца. Прихожане радостно оглядывались, шептались, слышался детский смех. Теперь можно было не спешить расходиться по избам, а покучковаться, обсудить вчерашние слухи, подбодрить друг друга, тем более во время службы, у многих родилась пусть слабая, но надежда, что слухи так и окажутся слухами. Даже когда в дверях храма появился Нестор Савельевич, голоса не стихли и лишь несколько стоявших у ступенек достаточных мужиков выжидательно посмотрели на него. Однако старик Лопухов, как ни в чем не бывало, постукивая палочкой, направился к воротам, возле которых стояли трое его сыновей с женами и внуками.
           Старший Терентий повернулся к отцу и, сняв лисий треух, почтительно склонил перед ним. Старик коснулся уже седых волос старшего и что-то прошептал. Стоявшие рядом сельчане заметили, что лицо у старика спокойное, умиротворенное и, переглянувшись, облегченно вздохнули.
           Внимательно следивший за происходящем в церковном дворе, Евсевий повернулся к жене и дочерям и сказал:
           - Вон Поликарп кивает, подойдем-ка, Агриппина,  к нему. Вы, девки, давайте домой. Да, Володьку прихватите, а старшие пусть еще с ребятами постоят.
           Деревенские парни собрались немного в стороне и обсуждали видимо предстоящие вечерние проделки. Евсевий вздохнул – вот и они по молодости ходили по домам с ребятами славословили Христа, кликали таусеньку, игрища устраивали. А посиделки какие были?.. Теперь-то и песен поменьше, и веселья, и щедрости. Прав Поликарп, каждый теперь больше на особину.
           - А, Евсевий. С праздником тебя, блага и помощи тебе и твоей семье от Господа, – протяжно и как показалось немного с насмешкой встретил его Поликарп – видимо, и на него подействовало общее настроение
           Он наклонился слегка вперед и, перейдя на шепот, добавил:
           - Ну как, покумекал, что будешь-то делать?
           Сделав вид, что не совсем понимает, Евсевий скользнул взглядом по его плечу и прищурился:
           - Ты о чем это Поликарпушка? Насчет присылки сватов? Тогда надо бы нам с тобой и потолковать об этом поподробнее, а не на ходу как вчера. Все-таки, жена – не корова, купишь – не продашь, если что не так.
           Оценив осторожность и хитрость Евсевия, будущий сват хохотнул:
           - Теперь я вижу, что нам с тобой неплохо бы и породнится Евсевий Иванович! А жена и вправду – не корова, даже – не лошадь.
           Шутливый тон настроил мужиков на доверительный разговор. Поликарп повернулся к жене, внимательно прислушивавшейся к мужу, и сказал:
           - Татьяна Никифоровна, может мы вот с Евсеюшкой-то заглянем на минутку к нам, обсудим дела семейные, а ты нас и угостишь?
           - Как благословишь, Поликарп Семенович, – опустив глаза, негромко проговорила жена. – У меня все готово.
           Муж в ответ усмехнулся:
           - Сейчас лучше и не благословлять, не дай Бог попом окличут, тогда и смотри по сторонам, чтоб за бороду не потянули, куда не хочется.
           Остановившись взглядом на широких заскорузлых ладонях Поликарпа, что разглаживали черную с проседью  бороду, Евсевий улыбнулся:
           - Ну, Поликарп, далеко тебе до священства – больно у тебя руки будут труднические. С такими разве что послушником в монастырь идти. Если, конечно, Татьяна Никифоровна тебя отпустит.
           Жена Поликарпа задумчиво, по-прежнему глядя на грязный, утоптанный множеством ног снег, проговорила:
           - Скоро и монастырей не будет, ведь почти все позакрывали.
           - Как будет – не знаем, но нам лучше об этом и не думать, – явно не очень довольный таким разговором поспешил закончить Поликарп. – Давай-ка поскорее пойдем мы со сватом по стопочке во славу Божию и поднимем...
           О предстоящей помолвке и свадьбе договорились быстро. Условились сыграть её на красную горку, благо Пасха по старому выпадала на начало апреля, а значит и до полевых работ будет время. Поликарп в разговоре был очень оживлен, сыпал шутками, подмигивал жене и Агриппине и все представало в радужном свете. Евсевий больше поддакивал, согласно кивал и бормотал “Дай-то Бог”.
           - Сейчас время такое, – поморщился слегка захмелевший Поликарп, – что не к Богу надо обращаться, а к тем, кто с властью дружит. Вот они нам помогут. Как, например, мой родич Тимошка. Или твой брат Николай. Он власть нынешнюю защищает, значит, свой он ей. Так ведь, сваток? Не откажет?
           Он приподнял голову и вопрошающе, как показалось Евсевию даже жалостливо посмотрел на него. Ему вдруг стало не по себе, опять мелькнула мысль о том, что небескорыстно Поликарп хочет выдать свою дочь за Михаила. Смахнув выступившие на лбу от тепла и самогона мелкие капли пота, Евсевий с готовностью кивнул:
           - Так, Поликарпушка. Будем держаться вместе, авось Господь и помилует, не попустит злому случится.
           - Может, Евсеюшка. Но на Бога надейся, а сам знаешь, что делать. Пока еще время есть, не надо откладывать в долгий ящик, пиши брату...

           После угощения и чаепития, поздравив еще раз друга друга с праздником Телегины отправились к себе. По дороге они молчали, вслушиваясь в святочный шум по дворам и переулкам – мелкая деревенская ребетня каталась на санках, играла в снежки, лепила снеговиков, а те, кто постарше, сооружали крепости для предстоящих сражений.
           Когда они подошли к избе, Агриппина спросила мужа, поедет ли он а в лес ставить силки. Евсевий, окинув взглядом пустой двор, негромко сказал, чуть наклонившись к жене:
           - Вот что, Агриппинушка…  Хотел я пещерку нашу проверить, ту, что в гражданскую в Песчаном логе нашел. Больно непонятные времена могут наступить. Что-то похожее на коммуны будут создавать
           - Опять хлеб будут забирать, а несогласных в чека вести, как в войну? – побледнев, проговорила почти одними губами Агриппина.
           - Насчет того, будут ли вести, неизвестно – всякое может быть… В общем, заступничество нам может потребоваться. Думаю я Николаю написать, попросить, если что, не оставить нас.
           Он посмотрел на жену, на ее в страхе прикрытые глаза и вспомнил, как зимой девятнадцатого чуть не умер Степка – от голода у нее тогда исчезло молоко. Высохшая, обессиленная жена лежала на покрытой соломой лавке, по ее грязно-желтому как истертая доска лицу текли редкие слезы. Она могла только плакать – на большее у нее не было сил.  Как выжил второй сын – одному Богу известно... Повторится такое, не переживут они, если что случится с детьми...
           - Бабы сегодня баили, что в городе хлеб больно вздорожал...
           Евсевий, чуть наклонившись, приобнял жену. Она торопливо-беспомощно уткнулась в его плечо…


V

           Святочные дни летели и сверкали словно легкая серебристая поземка, что возобновилась на третий день праздника. К этому времени жители как будто подзабыли о тревожных разговорах и бессонной ночи на Рождество. Казалось, их расшвыряла по полям и оврагам и тут же замела ночная вьюга, а зловещие ночные тени прогнал свет негасимых лампадок...
           В тот день Евсевий проснулся рано – в окне было еще темно. Прислушиваясь к тихому дыханию спящих детей, он, прихватив приготовленную с вечера котомку с хлебом, небольшим куском сала и несколькими картофелинами, на ощупь вышел в сени, где, одевшись, подхватил лыжи и вышел во двор.
           Деревня крепко спала после первых дней гуляний. Вдохнув морозный колющий воздух, Евсевий по уплотнившемуся за последние дни снегу быстро спустился к реке и, надев лыжи, двинулся в сторону леса.
           Отсутствие посторонних глаз успокаивали и настраивали на задумчивый лад. Хорошо вот так не спеша, не оглядываясь, катиться на лыжах по за бережком, останавливаться под рябиной, прихватывать скрипящий снежок и охлаждать им разогревшееся лицо. Смотреть, как снегирь не спеша оглядывает и склевывает каждую темно-коричневую ягодку, как он замирает каждые несколько секунду и мигает черными глазками-бусинками. Да, порой птицы вниманием и неустанными трудами напоминают человека. “Вот только у нас крыльев нет, не сорвешься и не улетишь. Скрыться можно, вот только надолго ли?” Подтянув кушак, Евсевий наклонился и заскользил дальше вдоль пустынного берега…
           Песчаного лога Евсевий достиг меньше, чем через час. Съехав с полого склона он оглянулся – как знакомы и близки ему эти высокие и задумчивые сосны, склонившиеся под тяжестью снега безропотные березы, редкие и строгие в своей темной броне ели! Господи, сколько он пережил, передумал среди них! Какого страха натерпелся и какую боль испытал, вспоминая здесь в ночном лесу мерцающие голодным блеском глаза Миши и Наташи, тихо лежащего словно неживого Степы! Как неистово он молился, когда под покровом ночи возвращался домой с котомкой зерна за спиной! Как боялся наткнуться на продотряд или засаду красных!..
           Он перекрестился и двинулся дальше, с удовлетворением отметив, что место так и осталось неприметным и тихим, весьма подходящим для схрона... Пройдя еще с сотню шагов вверх по оврагу, он наконец достиг той его части, где среди густо росших ивняка и березок притаилась, по его воспоминаниям, пещерка. Приглядевшись, Евсевий по странным и неровным очертаниям обрыва признал знакомое место и, продравшись через заросли березняка, вскоре увидел знакомый узкий вход.
Да, слава Богу, пещерка была цела и почти не обсыпалась, даже доски на полу не сгнили. Пожалуй, все двадцать пудов сюда спокойненько войдут… Ну что ж, можно будет после Крещения, как с Петром Фомичем условился, и зерно забрать. И если получится, прямо в тот же день его сюда и привезти. Нелегко Доньке будет, но пусть постарается потрудится, как когда-то потрудилась ее мать…

           Домой он добрался уже к полудню – пошел кругом через лес, что охватывал деревню с севера и востока. Поплутав по нему с часик и поставив для виду несколько силков, Евсевий пустыми переулками добрался до главной улицы. Деревня уже давно проснулось, был слышен лай собак, мычание коров, пару раз где-то хлопнули двери, но на улице не было пока ни души. Торопливо оглядываясь, он обогнул здание клуба с глухой его стороны и скользнул в свой проулок…
           Войдя в сени, он замер – дверь была наполовину открыта, при этом никаких голосов и тем более шума из избы не доносилось. Может, случилось что?  Он вошел в горницу и застыл, оглядывая пустое и теплое пространство. Пахло вареной картошкой, ржаным караваем, кислой капустой и огурцами. Ничего необычного и пугающего он не заметил, но почему-то тревога кольнула его сердце. Он нарочно закашлялся и громко позвал:
           - Есть кто?
           Его голос глухо ударился о стены и рассыпался на звуки, что застучали по полу как горсть рассыпанного зерна, отчего стало еще тревожней.
           - Агриппина, Михаил?
           Никого. Тут во дворе послышались частые мальчишеские шаги, следом заскрипело крыльцо и послышался голос среднего сына:
           - Володька, иди скорее, тятя дома!
           “Вот пострел! и как он заметил?”  В следующую секунду хлопнула дверь и в дверном проеме обрисовалась высокая в полу расстегнутом старом тулупчике фигура среднего сына. В полутьме сеней лицо Степана как бы стертым, расплывшимся на фоне льющегося с улицы света и трудно было понять, что на нем написано. По его голосу Евсевий понял, что сын чем-то сильно встревожен и даже напуган.
           - Где мать, девки, Михаил?
           - Тять, Нестора Савельевича арестовали! – выпалил Степка, глядя на отца широко раскрытыми и испуганными глазами
           - Когда?
           “Как быстро!–  мелькнуло в его голове. – И два дня не прошло! Неужели началось?”
           - Час назад. ГПУ приехало – Тимофей Панкратов и с ним четверо милиционеров на двух санях. Связали и повели! А тут кто-то в колокол ударил. Они бросились искать, никого не нашли! Но народ прибежал, там почти вся деревня собралась. Кричат, ругаются, не дают увезти! Так эти давай из винтовок стрелять!
           От торопливой, захлебывающейся речи сына Евсевий почуствовал в ногах предательскую слабость. Он сделал пару шагов и прислонился к промерзшей, покрытой инеем стене.
           - И кого… того убили?
           В ту же секунду он заметил, как блестевшие в полусумраке глаза сына начали наполняться слезами, как беспомощно кривится его рот и как он судорожно пытается набрать им воздуха. У Евсевия загудела, застучала кровь в висках словно солдаты начали ногами колотить в дверь как тогда в девятнадцатом. “Как быстро! Господи, как быстро!” – опять зазвенело в тяжелевшей голове.
           - Нет, тять, они вверх палили. А один в колокол выстрелил, не попал, но колокол-то как заходился, загудел! Народ замолчал, креститься все начали. Старики на коленях прямо в снег начали становиться, шапки снимать. Все начали молиться и запели “Рождество Твое…”
           Лицо Степана стало вдруг спокойным, он как-то по взрослому посмотрел на отца и закончил:
           - Все стали говорить, что ангелов Господь послал… Тут Тимофей сам полез на колокольню, а там никого, так он давай из нагана палить в небо. Гул поднялся, все вороны на кладбище взлетели и закаркали так громко, что уши заложило. Тимофей вниз сбежал, а сам весь белый как снег.
           - А деда Нестора-то что? Забрали все-таки?
           - Да, связали руки, в возок толкнули и увезли вслед за батюшкой.
           - Ка-ак – за батюшкой? – спросил, заикаясь, Евсевий. – И его арестовали?
           - Его, бают, первым и взяли, как раз после заутрени. Он вышел из алтаря, а Тимошка и кто с ним в притворе его уже и ждали. Сразу в сельсовет отвезли, там допрос учинили, потом за Нестором Савельевичем поехали. Бают, что тех, кто был тогда во дворе, будут в Лиховецк вызывать.
           Степка замолчал и посмотрел на отца – страх и надежда смешались в его взгляде, он так хотел, чтобы отец сказал что-то твердое и ободряющее – вот все разрешится, и арестованных отпустят, тем более что и вины никакой за ними нет. И главное – Господь не попустит такому искушению совершиться на святки. Но отец молчал.
           - Тять, что теперь будет?
           Уже пришедший в себя Евсевий повернулся и подойдя к ведру, набрал и жадно выпил полный ковш воды. Опустившись на лавку, он посмотрел на все еще испуганное лицо сына, поймал любопытный и хитрый взгляд выглянувшего из сеней  младшего и осипшим голосом спросил:
           - Где мать и сестры?
           - У Прохоровых, тять. Ведь вчера уже и песни у них под окнами пели, бают, что Анне будто люб наш Михаил. Она с подружками это передала, – ответил Степан и добавил. – И Михаил наш  рад.
           - Ах, да. Ну хорошо, – проговорил Евсевий. –  Что случилось – не в нашей воле. Надо Доньке овса подсыпать. А ты, Степам Евсеевич, давай-ка за матерью и девками. Да пусть она передаст Поликарпу Семеновичу, что завтра сваху пришлем...

           В сарае было тепло, пахло сеном и навозом. Отсыпав пол-меры овса в ясли, Евсевий похлопал лошадь по теплой, чуть влажной от дыхания  морде, провел ладонью по смоляной жесткой гриве. “Эх, начнут нас против шерсти гладить… Не открутимся”. Он припал головой к подрагивающей спине Доньки и вспомнил, как в девятнадцатом добирался до заветной пещерки. Голодная лошадь из последних сил тащила полупустую телегу, увязавшую в грязи, а он обнимал ее потную шею и шептал “ну, родненькая, еще немного, постарайся!”. В мутных предрассветных сумерках лошадь смотрела на него своими налившимися кровью глазами и плакала. Как ребенок. Он тогда отсыпал осьмушку драгоценного зерна и из своих ладоней кормил ее. Лошадь ела и каждый раз, когда он подносил ей очередную горсть, тыкалась ему в щеку своими губами словно целовала...

           Обед проходил в тишине. Даже Володька не ерзал и не стрелял глазами по сторонам. Михаил к началу не объявился. Все негромко пропели тропарь, перекрестились и сели за широкий покрытый чистой холстиной стол. Евсевий ел неторопливо, рассеянно глядя перед собой. Несколько крошек упало на стол, но он даже не обратил на это внимание, что никогда за ним не замечалось. Агриппина не отрывала от мужа встревоженных глаз – что будет-то дальше? Бога не побоялись –  на колокольню полезли. И чего это Михаила так долго нет? Может, что случилось? А вдруг и его эти из ГПУ арестовали?
           Ее рука дрогнула и ложка с громким стуком легла на стол. Евсевий сочувственно поглядел на жену, понимая, что у нее творится в душе. В этот момент в сенях заскрипела дверь и на пороге появился слегка осунувшийся старший сын. Окинув сидевших за столом растерянным взглядом, он снял тулупчик, положил его на лавку и перекрестившись сел за стол. Но вместо ложки он взял большой кусок хлеба, дрожащими пальцами надломил его и начал есть. Прожевав кусок, он откашлялся и тихо спросил:
           - Тять, что будет? Неужто опять как в войну?
           Евсевий ничего не ответил, посмотрел на темно-серый разломанный ломоть, на крошки, лежащие перед ним, и бережно смел их в ладонь. Есть ли надежда на спасение? Осторожно отправив крошки в рот, он тряхнул головой и перекрестился.
           - Не оставит нас Господь. Давай, сынок, скорее обедуй и едем к Петру Фомичу за зерном...


VI

           Видимо, до Воздвиженки еще не дошли слухи об арестах – ни настороженности, ни удивления, приехали так приехали. Услыхав просьбу отсыпать зерна и резон, что Михаил женится, Петр Фомич сказал, что дело важное и на сей день главное, и зерно он, конечно, по уговору даст.
           - Может, Евсевий Иванович, для начала перекусим, выпьем чарочку в честь праздника, а потом делом займемся? –  спросил он и пригласил войти в горницу.
           - Ты извиняй нас, Петр Фомич, – смущаясь замялся Телегин. – Но мы хотели бы управиться пораньше, до темноты хотя бы. Не приведи Господь, метель поднимется. Вон и солнце какое-то в дымке. Если дорогу засыпет, Донька двадацать пудов не довезет.
           - Так сделай две ходки, чего лошадь морить? – Михеев непонимающе поглядел на родственника. – Какая надобность спешить?
           - Лучше поспешить, пока погода позволяет. Да и забот сейчас со свадьбой много, – слукавил Евсевий.
           Нетерпеливо поглядывая то на Михеева, то на сына, он переминался с ноги на ногу, мял шапку. Ох, поскорее бы управится, явится кто, расскажет, что батюшку арестовали, возьмет и откажет Петр Фомич.
           - Ну, как знаешь, – поморщился явно не настроенный на спешку родственник и снял с гвоздя старенький зипун…
           Пшеница звенела, текла, поблескивая темным золотом в свете яркой трехлинейки. Она пахло летом, безбрежным созревшим полем, раскаленным июльским небом. Опуская меру в ее плотную массу, загребая широким ладонями, Евсевий подумал, что, пожалуй, даже россыпь золотых самородков для человека не так ценна, как эти тугие мешки с хлебом.  Ему нет цены, как нет цены у человеческой жизни, даже если временами, как например на войне, она ничего не стоит...
           Когда последний мешок был ссыпан, Евсевий разогнулся с трудом – ломало спину, руки, плечи – и поглядел доволлный на сына Михаил и родственника. Слава Богу управились, можно и присесть на дорожку.
           - Нет, православные, давайте все-таки немного отдохнем, перекусим, – сказал Петр Фомич, прикручивая лампу. – Возблагодарим Бога за его святые дары и испросим сил и помощи. Доберетесь до вашего Карманова быстро – вон какая луна, Господь уготовал путь...

           Ужин был простым, но обильным. Ели молча, неторопливо. Подняли стопку за  Рождество, потом – за дорогих гостей и хозяев. Насытившись, Евсевий, устало прислонился к стенке и, оглядевшись, все-таки не удержался и сказал об арестах в Карманове. К его удивлению, Михеев ответил, что уже слыхал об этом происшествии, но ничего страшного для себя не видит – госзакупку на зерно он выполнил, хотя, конечно, цена низкая, но с советской властью спорить и тем более выступать против нее не собирается.
           - А колхозы? Про колхозы что скажешь? – напрягшись, спросил Евсевий. – Ведь теперь все обшим будет...
           - На дядю, конечно, работать не хочется. Потому сразу у них ничего не получится – кто-то разбежится, кто-то куда-то уедет, а кого и арестуют. Но власти не отступят, – ответил хозяин и нахмурился.
           - Получается, опять как при барах будет, – с горечью в голосе проговорил Евсевий. – И опять некому за нас заступиться.
           - Так, Евсевий, было испокон века. У кого мы могли найти защиту, кто о нас радел? Никто, не бе помогая ни при царе, ни сейчас.
           - Петр Фомич, но ведь власть-то теперь как бы народная. Мой младший брат Николай так говорил и потому за нее воевал. Неужели власть против народа сейчас? А брат как же?
           Взволнованно и растерянно глядел Евсевий на Михеева – несмотря на предостережения Поликарпа, никак не хотелось верить, что опять будет как в гражданскую.
           - Так ведь народ сейчас разный. Те, что в городе – тоже народ, и для него власть тоже своя. А Николай… – Михеев посмотрел на икону и перекрестился: – дай Бог ему здоровья, человек –  решительный, скажут, в атаку так и пойдет, ведь и для него власть своя.
           - Но ведь брат ведь…– Евсевий запнулся, чувствуя, как на плечи опускается потолок крышкой гроба.
           - Брат, брат… А нет у нас братьев, все еще в первую войну перевелись. Если не раньше… Что тебе зерно даю, так лучше тебе, чем завтра приедут гэпэушники и под винтовками все выгребут.
           - Так ведь мы трудимся, трудимся Петр Фомич! – лихорадочно забормотал Евсевий. – Не должно так…
           - А разве они по полатям лежат и семечки лузгают? Но и их детям тоже есть надо. Как и нашим. В этом вся беда…
           Михеева прикрыл глаза, вытер чуть выступивший на лбу мелкий пот и как-то безразлично закончил:
- Придут к нам сначала за хлебом, потом и колхозы будут. Когда все в одном гурте, легче проверять и стегать. Не отступят Советы. Если потребуется, то и силу употребят. Нет выхода для нас, Евсеюшка. И для них – тоже…
           Тягостная тишина повисла в избе, было только слышно, как потрескивали догорающие в печи дрова, как за стенкой в горнице под тихой поступью жены Михеева скрипела половица. Женщина появилась на пороге и, поклонившись мужу и гостям, спросила:
           - Петр Фомич, может еще самовар поставить?
           - Нет, Марфа Тимофеевна, хватит на сегодня, да и гостям пора восвояси – откликнулся Михеев, все еще глядя на выскобленный стол. – До поздней ночи успеть бы им вернуться...

           Ехали медленно. По очереди сменяя другу друга, шли Телегины за санями, не оглядываясь, не разговаривая – на сердце тяжело было у обоих. Даже предстоящая помолвка с Анной Михаила не радовала – жизнь уже пошла по пугающей странной кривой, похожей на неровную черную линию деревенских крыш, темневших на горизонте. Куда выведет эта кривая? Вверх, вниз или вбок? А может, выбросит в какой-нибудь овраг или вот в чистое поле и как не хитри, не изворачивайся, все равно останешься там лежать под калиновым кустом, припорошенный снегом, замерзающий и одинокий...
           Погруженный в свои мысли Евсевий и не заметил, как подъехали к деревне. Михаил поддернул вожжи, хлопнул ими и лошадь побежала бодрее. Через минуту надвинулась, нависла колокольня, но тут же развернулась, отступила и скрылась за парком вокруг барского дома. Евсевий даже не оглянулся. “Нет, лучше не видеть, не вспоминать никакого звона. Забыть”. Приземистые избы замерцали в потустороннем лунном свете небольшими черневшими как запавшие глазницы окнами. Нигде не было видно и огонька – все вокруг спало чутким тревожным сном...

           Таким же был и сон Евсевия Телегина. И когда ранним утром Агриппина стала возиться у печки, разгребая остатки прогревших дров и подкладывая для растопки мелкие полешки, разбуженный ее тихим покашливанием, он тотчас открыл глаза. “Не заболела ли случаем?” – подумал он, но спросить не решился: поймет, что плохо спал, забеспокоится, и так ей хватает переживаний.
           Не шевелясь он лежал на лавке и смотрел в густой полумрак избы, разрываемый лишь слабым светом парафиновой свечки. Да, устал, не выспался,  но сегодня надо ехать в Песчаный лог и постараться это сделать так, чтобы никто не заметил.  Можно под вечер по льду Мокруши добраться до восточной ее окраины, а оттуда, повернув на север, двинуться в сторону распадка. Вот только бы на опушке меня никто не приметил – место-то открытое...
           Щелкнула, зашипела разгоравшаяся береста, мелькнула по потолку тень от высокой фигуры согнувшейся у печки жены и следом темно-оранжевый свет залил потолок и пол...
           Вот такой же свет бывает осенью, когда после нескольких дней затяжных дождей внезапно ветер на несколько минут разорвет облака и всполохи заходящего солнца накроют округу. Они задрожат, метнутся по над черной землей, потом бросятся вверх, упрутся в свинцовое небо и, разбившись на мелкие осколки, упадут и рассеются в пустых сверкающих влажными бороздами полях. Но тут же застывшие было на горизонте тучи сдвинутся плотно и тесно, так что уже и лучик не проникнет на землю. Свет мгновенно исчезает и настает ночь, холодная, пустая и безлюдная. А куда подевался народ? Народ торопливо спрятался за дверями, перекрестился и лег спать, в надежде, что завтра немного распогодится или, вместо дождя  пойдет снег и ударит легкий мороз. Но этого может и не быть. Тогда останется только сидеть и выглядывать время от времени в мутные окошки в надежде, что ненастье рано или поздно закончится...
           Евсевий сдавленно вздохнул от этой слишком беспросветной картины. Копавшаяся у стола Агриппина замерела и прошептала, вглядываясь в полумрак:
           - Евсевий Иванович, не спишь?
           Тот шевельнулся и едва слышно ответил:
           - Нет, мать, разве здесь до сна. Плохие времена скоро начнутся...
           Пересказав вкратце свой разговор с Михеевым, он напомнил жене о своей задумке спрятать зерно в пещерке, что в Песчаном логу.
           - Если что со мной случится, то теперь ты знаешь, где наше зерно. Но никому, даже детям, об этом не говори. Трудно будет, но старайся сама, – закончил он.
           - Ой, что ты такое, говоришь Евсеюшка?! Не может так люто быть? Ведь не по-людски это будет.
           - Не нам судить. Говорят, в городах голод может начаться... Но нам о своих надо заботиться.
           Скрипнуло от мороза бревно в стене, во сне засмеялся младший.
           - Только, Агриппина, старайся о моей поедке к Петру Фомичу не упоминать. Если начнут завтра кулака начнут трясти, скажут, что вот и я к нему ездил. Поди потом, оправдайся, что с мироедом не дружу.
           Пошептавшись еще немного с женой и обсудив предстоящий поход ко сватам и письмо к брату, он повернулся на бок и уснул тяжелым сном насмерть перепуганного человека, что больше походил на болезненное забытье. Он спал, а ему виделось, что он стоит над топчаном и смотрит на себя, вжавшегося в паз между бревен как в черную борозду во время грозы. Он лежит, боясь шевельнуться и только шепчет “Господи пронеси, не оставь, буди милостив!” не в силах подняться и бежать, ибо ноги, руки его не слушаются, а в душе – один страх. Ни смелости, ни отваги. И ему остается надеяться только на чудо.


VII

           За два дня до Крещения Поликарп вернулся из Лиховецка, куда он ездил по хозяйственным делам, а заодно отправил и письмо Николаю Телегину.
Появился он у родственников на следующий день во время завтрака. Лицо его было озабоченным, глаза подозрительно бегали по сторонам, чего раньше за Прохоровым не замечалось. Откашлявшись, тот снял потрепанный треух, как-то вкось перекрестился и скороговоркой сказал:
           - Хлеб да соль, хлеб да соль. Извини, сват, рано пришел, но дела, дела...
           Евсевий торопливо привстал и, отодвигая лавку, пригласил сесть и потрапезничать с ним.
           - Нет, нет, сваток! Я  ни свет ни заря на ногах, можно сказать, что и отобедал в нарушении церковных уставов, ха-ха! – как-то суетливо хохотнул Поликарп, на мгновение задержал на Евсевии взгляд и тут же перевел его на Агриппину.
           - Ну тогда, дорогой сват, хоть вот оладушки с кислым молочком отведай. Прямо к отданию испекла – сказала та и поспешила к печи.
           Отказываться от угощения Поликарп не стал, а опять небрежно перекрестился и сел на ее место...
           Когда с едой было покончено, Евсевий благословил старших на работу и шепнул Агриппине, что ему надо со сватом переговорить. Пока все собирались и выходили, он не спеша расспрашивал Поликарпа о дороге, не устал ли он от поездки, какие цены на рынке на хлеб, не подорожала ли мануфактура. Родственник так же отвечал коротко и невпопад, не сводя глаз с долго копавшихся детей. Наконец, все вышли и в доме наступила тишина. Подождав, когда голоса стихнут за окном, Поликарп нагнулся и тихо проговорил:
           - Нехорошие новости, Евсеюшка, очень нехорошие. Все дорожает – и мануфактура, и зерно. Но это – полбеды. Хлеб продают неважный, с мусором. Значит, придерживают и припрятывают. А вот мяса много, и недорого. Думаю, что стали скотину поболе забивать. Готовятся к обобществлению.
           Евсевий повел плечами, не совсем понимая, о чем говорит родственник. Он растерянно поглядел на свата и пробормотал:
           - Скот, значит,  забивают… И как это… “Обществление”?
           - Обоб-щест-вле-ние хо-зяйств, – продолжая наваливаться на стол и почти вплотную приблизившись к Евсевию, протянул Поликарп. – Значит, и хлеб, и скот будет общим. Такая теперь политика. Сродник Тимофей Федорович сказал, что тех, кто будет сопротивляться, погрузят в вагоны и – в Сибирь. А социально-чуждых, мироедов значит, отправят первыми.
           Евсевий вздрогнул и слегка отстранился “Вот как! Хлеб заберут, а непокорных – в Сибирь!  Неужели началось?..”  Глядя как сват торопливо ест оладьи и, один за другим заталкивая их в рот, запивает кислым молоком, он вспомнил, как неделю назад Михаил сидел на этом месте и испуганно спрашивал, что будет... Вот теперь понятно, чего ждать...
           Между тем, покончив с угощением, Поликарп вдруг приосанился, сгреб крошки и проговорил:
           - Совет мне хороший дал сродник мой, Евсевий Иванович, – прервал паузу Поликарп. – Очень хороший. И тебе он пригодится.
           Задержав от волнения дыхание, чувствуя как дрожь леденящей зимней поземкой пробежала по земляному полу, забралась под рубаху и стала подниматься к груди,  Евсевий закашлялся и осипшим голосом, слегка заикаясь, спросил:
           - Ка-кой, Поликарп Семенович, совет?
           - Простой, сваток, –  власти держаться.  Мы для нее свои. Поэтому должны ей помогать.
           - Как это, держаться и помогать?
           - Чего это ты, Евсеюшка, вдруг непонятливый такой стал? – снисходительно усмехнулся  Поликарп. – Колхозы сейчас начнут организовывать, людей туда созывать. Вот ты, как брат красного командира, и поддержи Советскую власть, покажи всем пример. Мне Тимофей Федорович так и сказал, передай, мол Евсевию Телегину, что власть на него будет рассчитывать. Кто поддержит власть, тому и послабление будет. Так что не подведи, а то сам знаешь.
           - Власть поддержать…
           Голос Евсевия прошелестел и стих – получается и он в одной упряжке со сватом, Николаем, тем же Тимохой Панкратовым? Значит, и ему подвизаться за них и власть? Вот чего он боялся все эти дни – привяжут его, пристегнут и побежит он в неволю, а следом и детишек поволокут... А с хлебушком-то как? То же получается как и общий? Н-е-ет, так не годиться, это –  его, и надо держаться до конца. Евсевий отвернулся, стараясь на свата не смотреть. А вдруг услышит его мысли или того хуже, заметит страх и испуг, вот тогда не отвертишься...
           Отодвинув лавку ногой, Прохоров поднялся и начал неспеша натягивать свой потертый тулупчик.
           - Сваток, может еще посидишь, что расскажешь? – проговорил Евсевий, все еще не поворачивая головы. – Вот сейчас Агриппина с коровой управится, чайку попьем. Пока праздник – попразднуем...
           - Спасибо, Евсевий Иванович.. А праздники и вправду заканчиваются. И надолго.
           - Как так? Праздники, того, запретили? – пробормотал Евсевий и из-под лобья все-таки на свата зыркнул: – Разве такое может быть?
           - Все может быть, Евсеюшка. Насчет праздников – не знаю, но в колокола теперь можно будет звонить только с разрешения властей.
           - В колокола… А церкви что? Поликарпушка, что церкви-то?
           - О церквях ничего не слыхивал, – пожал плечами тот. – А вот батюшку и церковного старост за агитацию против советской власти скорее всего отправят... Ну, туда, куда и всех…
           - Так Нестор Савельевич девятый десяток скоро разменяет. Не выдержит-то старик дороги!
           Поликарп нахмурился. При всей его нелюби к семейству Лопуховых было видно, что и он был не особенно рад такому повороту событий – народ может встрепенуться, не дай-то Бог, обрезы из схронов достанут. Он торопливо запахнул тулупчик и с досадой сказал:
           - Жалко его... Но я тогда просил, не рассуждать, что к чему с этими колоколами случилось – был звон, не был!.. А вот зачем народ надо было по этому поводу мутить? Ведь пошел слух и дошел куда не надо! Чего теперь волосы на голове рвать и плакать, дескать, он не против власти!
           - Может и так… – едва слышно проговорил Евсевий. – А вот что без воды крещенской будем делать, если дети заболеют или мор какой начнется?..
           Поликарп, уже протягивая руку, быстро нагнулся вперед, едва не ткнув Евсевия лбом, и с жаром прошептал:
           - Не о воде надо горевать, а думать,  как нам дальше жить – семьи кормить, детей в люди выводить. Сейчас жизнь сейчас меняется, как говорит Тимофей, радикально, идет уже по другим путям! Заводы строят, а ты – крещенская вода… Ладно, здравствуй, сваток, и отдыхай, пока есть время…
           Он торопливо повернулся и открыл дверь в сени – холодный и сырой воздух волной хлынул в избу и обдал Евсевия. Запахнув зипун, тот схватился за скобу и не дожидаясь, когда сват выйдет во двор, потянул дверь на себя. Через несколько секунд морозно скрипнули ступеньки и шаги Поликарпа стихли...
В наступившей тишине Евсевию стало тяжело и одиноко, он подумал, что вот он остался один, и нет никого рядом, а Тот, на кого он надеялся, не явился, не коснулся его души и не успокоил…
           Словно в полусне он подошел к подмерзшему окну, подышал на него и поскреб: во двор – пусто, тихо. Необычно тихо и никого. Он распрямился и поглядел на теплевшуюся перед иконами лампадку, зажженую по случаю отдания… Да, вот и началось. В колокола звонить нельзя. Всех теперь в один гурт соберут, поставят новых пастырей…


VIII

           В Крещение оттепель сменилась привычным крепким морозом. Северо-западный ледяной ветер пришел на смену южному и причудливые узоры за ночь легли на окна и небольшие лужицы на дорогах. Деревня уже знала, что службы в этот день не будет, и потому многие еще спали или дремали, когда главный колокол раскатисто, чисто и по-старому призывно загудел над пустым церковным двором. Его звук проплыл над парком, кладбищем, коснулся крыш и быстро поднялся в невысокое серое небо, что задрожало и замерло вместе с радостно-испуганными лицами припавших к окнам жителей Карманово.
           Протирая глаза, недоуменно вслушиваясь в родные и любимые звуки, жители быстро приходили в себя, крестились и радостно оглядывались на близких и темнеющие в углах ликах –  звонят, звонят! Многие бросились зажигать потушенные накануне лампадки. Звонят-то будто на Пасху!.. Никогда прежде так долго и призывно не гудели колокола в Карманово…
           Путаясь в одеждах и обувках, все население деревни загрохотало дверями, заскрипело льдинками и захрустело колким снегом, спеша к храму. Торопились и взрослые, и дети, и истово крестящиеся старики, многие из которых были без шапок и треухов...
           Людские звонкие ручейки, текшие по переулкам, один за другим вливались в гудящий поток на главной улице, наполняли его и вскоре он, полноводный, шумный, кипящий радостью и силой, хлынул на окраину Карманова. Промчавшись мимо барского парка и деревенского кладбища он ворварся через широко раскрытые ворота на церковный двор, ударился о стены колокольни и застыл...
На заснеженных ступеньках храма стоял Тимофей Панкратов, рядом – кто-то коренастый в кожаном пальто, явно из начальствующих. Они смотрели на возбужденные лица крестьян, на их расхристанные одежды и о чем-то негромко переговаривались. Внушительная, под двадцать человек, группа солдат с винтовками, всем своим видом выражавшая безучастие к происходящему, сосредоточилась на паперти. Дверь в храм была приоткрыта, и в узкой темной щели мелькнуло испуганное и сильно похудевшее лицо дьякона Власия.
           Как только толпа заполнила весь двор, коренастый наклонил вправо голову и что-то шепнул Панкратову. Тимофей кивнул ему и, подняв руку, махнул солдатам. Пока солдаты, топая сапогами и стуча прикладами, вытягивались перед храмом, он оглядел широкй двор, заполненый до решоток и ворот, и повернулся к дьякону. Тот приоткрыл дверь пошире и сделал пару неуверенных шагов в его сторону.  Панкратов показал ему глазами стать сбоку от коренастого, откашлялся и, одергивая новую кожаную тужурку, обратился к замершим во дворе людям:
           - Граждане крестьяне, мы собрали вас, что сообщить следующее: по решению Лиховецкого районного отдела ГПУ, священник Михаил Архангельский и староста Нестор Лопухов за контрреволюционную деятельность содержатся, как вы знаете, под стражей. В связи с этим церковь будет временно закрыта, а колокольный звон теперь производится только с разрешения местного совета. Это первое.
           Непокрытые головы стариков закачались, послышалось несколько бабьих всхлипов, кто-то громко воскликнул: “Все, конец!” Оказавшиеся впереди всех старик Матвей Полуяров и его кум Никифор Гусев, не сговариваясь, в один голос спросили:
           - А когда откроют храм? Сегодня праздник.
           - Теперь получается и не помолиться, и свечку не поставить, – добавил опять кто-то из стоявших возле крыльца.
           - Свечку-то можно поставить? – вторил более молодой голос.
           Замершая было толпа зашевелилась, загудела и качнулись, как черные деревья под порывом сильного ветра. Несколько ворон, сидевших на колокольне, металлически каркая, взмыли в воздух.  Стоявшие ближе к лестнице подались было вперед, но, взглянув на хмурые и застывшие от холода и напряжения лица солдат, положивших руки на ремни винтовок, остановились. Тут над головами собравшихся раздался чей-то громкий и звонкий голос: “Мы не согласные!” Панкратов не спеша приподнял за козырек фуражку, поправил ее и протянул:
           - Та-а-ак… С чем это вы не согласны?
           Он покосился на коренастого, видимо, ожидая от него поддержки, но тот даже не шелохнулся. Ни холод, ни начавшееся глухое брожение в толпе, ни даже ее величина на него не производили явно никакого впечатления. Погладив небритый подбородок, он чуть склонил голову набок и, глядя перед собой, негромко и как-то буднично произнес:
           - Кто не согласен с советской властью, тот ее враг. А враг должен быть уничтожен...
           Сотни глаз смотрели на него, десятки рук прошелестело и коснулось нахмуренных лбов в крестном знамении. Стоявший впереди дед Матвей покачал головой, оглянулся на бледные от мороза и напряжения лица односельчан и спокойно, явно пытаясь попасть в тон говорившему, сказал:
           - Так ведь мы не против власти, мил человек.  Но нам хотелось бы знать, когда в нашем храме начнутся службы. Мы народ крещеный и хотели бы в церкви помолиться… Крещение сегодня.
           Внимательный взгляд коренастого скользнул вниз и задержался на кряжистой и невысокой фигуре старика. Он с нескрываемым любопытством рассматривал деда Матвея, особенно его покрасневшие без варежек ладони, что сжимали толстый гладкий посох. Тут к его плечу склонился Панкратов и что-то прошептал ему на ухо. Выслушав его, коренастый, не сводя глаз с Полуярова громко и четко произнес:
           - Молиться можно. Советская власть уважает религозные чувства верующих и не выступает за необоснованное закрытие церквей.
           По толпе прокатился тихий гул, опять мелькнули руки в крестном знамении.
           - Но граждане крестьяне, как вам сообщил товарищ Панкратов, приходской священник и староста арестованы за антисоветскую агитацию. Так что со службами помочь не можем – у нас попов нет. Но если кто-то хочет зайти в церковь и молиться, пожалуйста, это не возбраняется. Вот и ваш дьякон здесь...
           Не договаривая, коренастый, словно убеждаясь в его наличии, оглянулся на вжавшегося в дверную притолку дьякона и повернулся к Панкратову. Тот надвинул на уже посиневшие от холода уши фуражку и осипшим голосом проговорил:
           - Теперь – второе. Мне поручено сообщить вам, что сегодня по решению Лиховецкого райисполкома в местном клубе созывается крестьянский сход для разъяснения и обсуждения политики нашего государства в сельском хозяйстве, деле коренных преобразований на деревне. Товарищ Степановский является уполномоченным райкома ВКП(б), он расскажет решениях партии в этом вопросе. Собрание начнется в шесть часов.
           Слова о собрании были встречены глухим молчанием. Поеживаясь, Панкратов посмотрел на уполномоченного, опять, видимо,  не зная, что делать дальше. Пропустить народ?.. Ничего не ответив, Степановский достал из кармана кожаные перчатки, неспеша натянул их и сказал, обращаясь к старику Полуярову:
           - Пожалуйста, товарищи крестьяне, храм открыт, можете заходить и исполнять ваши религиозные потребности. Гражданин дьякон отвечает за надлежащий порядок. Еще раз предупреждаю – никаких разговоров на политичекие темы. Они будут рассматриваться как агитация против советской власти. Да, сегодня вечером, когда перед началом собрания позвонят в колокол, не перепутайте – это не к службе, а на собрание. К жизни новой, так сказать.
           При этих словах он улыбнулся, неторопливо сошел по ступенькам и в сопровождении Панкратова и поеживающегося отца Власия направился к воротам. Толпа медленно, неохотно расступилась перед ним. Солдты перехватили винтовки и, перестроившись в колонну по двое, двинулись следом, слегка отдавливая народ прикладами. Когда военные подошли к воротам, Панкратов сказал дьякону, что он может идти, и громко добавил, явно обращаясь к собравшимся:
           - Никакого колокольного звона, пока не придет посыльный. В противном случае будешь арестован.
           Как только солдаты приблизились к воротам, крестьяне, не дожидаясь отца Власия, торопливо распахнули тяжелые двери и хлынули в холодный сумрак храма. Мужчины и старики, топая ногами, срывали с себя, у кого были, шапки, бабы и девки торопливо поправляли платки. Все истово крестились, припадали к иконам, клали земные поклоны. Слышались непрерывные всхлипы, сбивчивый слезливый шепот, захлебывающееся тихое причитание. Даже у некоторых мужиков в глазах застыли слезы, и они их не скрывали. Дети прикладывались к образам, зажигали тоненькие свечки и прижимались к родителям, испуганно поглядывая на них; самые маленькие просились на руки.
            Вскоре все звуки стихли, не было слышно даже шагов – вошедшие передвигались по храму медленно, как бы на ощупь, непрерывно останавливаясь и замирая. В утреннем неярком свете очертаниями своих полусогнутых фугур они больше походили на души отходящих в мир иной, чем на людей…


IX

            Евсевий вместе с Агриппиной направился к правому пределу, посвященному святителю Николаю. Мысль, что именно ему надо поставить свечку, попросить защиты для своего семейства и чтобы он вразумил брата Николая помочь им в беде, сразу появилась у Евсевия, когда он услыхал первые удары колокола. Всю дорогу она стучала кровью в висках, вырывалась горячим дыханием в молитве. Ему казалось, что само его напрягшееся в беге тело молится о помощи и заступничестве Угоднику. Поэтому когда людской поток вынес его на церковный двор, то он среди первых оказался у ступенек храма, прямо за спиной старика Полуярова. Из-за его плеча он с нетерпением и опаской рассматривал военных, Тимофея и неизвестного в кожухе. Когда дед Матвей стал спрашивать о службе, он от страха даже задержал дыхание – а не арестуют ли его как Нестора Савельевича?– и молился, чтобы чуть приоткрытые двери не захлопнулись сейчас окончательно, чтобы он и стоящие рядом на крещенском морозе односельчане не остались один на один с вооруженными и враждебными им людьми.
            Когда же уполномоченный сказал, что советская власть не против верующих и разрешил войти в храм, Евсевий почувствовал, что от радости он может сейчас разрыдаться. Через минуту вместе с прижавшейся к нему женой он поспешил к  распахнувшимся дверям…
            Прошло более часа, а в храме людей не убывало. Первоначальная почти загробная тишина ушла и теперь у образов, возле узких окон и в посветлеших пределах слышались шепот и даже негромкая речь. Всех волновало одно – почему не милиционеры, а солдаты прибыли с Панкратовым и уполномоченным и почему их так много. И если будут колхозы организовывать, то зачем понадобились солдаты? Они-то что будут делать? Силой что ли нас загонять? Кто-то шепнул, что видел якобы пулемет в возке. После этого стало совсем беспокойно. Люди тревожно переглядывались, ставили свечки, тихо и с обильными слезами молились…
            Вскоре Евсевий краем глаза заметил, как в храм вошел Прохоров и, задержавшись у арки правого предела, стал неторопливо осматриваться. Заметив Евсевия, он не спеша направился к нему, по пути раскланиваясь, поздравляю знакомых с праздником. 
            - Сваток, с праздником тебя! – обняв Телегина по-родственному крепко и искренне, сказал Поликарп. – Вот видишь, а ты думал, что храм закроют. Оказывается, никто этого делать не собирался. Все-таки власть, как видишь, не против народа.
            - Спасибо, Поликарп. И тебя – с Богоявлением. Многия лета жизни тебе и твоему семейству, – в ответ приобнял его Евсевий и пугливо спросил: – Слыхал, что собрание созывают?
            Прижав палец к губам, Поликарп зыркнул по сторонам, при этом глаза сузились и Есевию показалось, что в их полыхнул красный отсвет лампады. Ему стало не по себе, он отклонился, почти уперся плечом в стену возле иконы. Пальцы невольно сжались в троеперстие. Однако сват придвинулся, наклонился вперед и почти лбом коснувшись стены, лихорадочно зашептал:
           - Тимофей сегодня утром заглянул, чайку попил. Сказал, что у тех, кто не пойдет в колхоз добровольно, будут изымать хлеб и на прокорм оставят по два пуда на взрослого едока.
           Евсевий охнул, вжался обессиленно в стену и пролепетал:
           - Сват, ведь это – грабеж...
           - Нет, сваток, это – економическая необходимость, как сказал Тимофей Федорович. В Орле и Мценске и даже в Лиховецке карточки на хлеб с нового года ввели. А ты говоришь “грабеж”.
           Вот, значит, зачем солдат-то привезли! Евсевий почувствовал, как ноги налились свинцом, а внутри все загудело, заходило. Не пойдешь в колхоз – заберут хлебушек подчистую, детей голодом поморят! В два счета перероют двор, поднимут доски, сдвинут ящики, распотрошат мешки! Или ты с ними, или тебя отведут в ГПУ, где приставят револьвер к голове, и тогда ты сам выдашь все, где у тебя схрон с хлебом, лишь бы остаться жить, потому что без тебя твои дети помрут с голода! И никакое письмо никакого брата уже не поможет!..
           Поликарп отошел к подсвечнику, поправилил чуть наклонившуюся и закоптившую свечу и вернулся назад. Слегка хлопнув по плечу окаменевшего от страха и отчаяния Евсевия, он со вздохом закончил:
           - Вот так-то сват. Разговор для всех будет короткий. Поэтому надо сделать то, что советуют, и побыстрее. Это тебе не евангелие – здесь последние последними и останутся и ничего не получат.
           Евсевий, не отрываясь, смотрел на тихо горевшие свечи, на их тонкий прозрачный пламень, а в голове просвистела как пуля мысль, что задуть их можно с одного выдоха. Вот так и жизнь человеческая – кто-то нажал на курок и все. Значит, и нечего удивляться словам Поликарпа. Да, так все и случится, и никому не будет пощады. Если он не послушается Поликарпа, то с ним будет тоже, что и с другими. Как прав и прозорлив был Петр Фомич!..
           - Спасибо, тебе Поликарпушка, – едва слышно проговорил Евсевий. – Приду обязательно. Вот сейчас потрапезничаем… Может, зайдешь с Татьяной к нам по-родственному? 
           - Нет, не могу, сват. После совещания в сельсовете жду к себе Тимофея Федоровича и уполномоченного Степановского. Да, мне поручили сегодня отмечать в списках, кто пришел. Вот Анна поможет, я ведь не шибко в грамоте… Так что не опаздывай. Еще раз тебя с праздничком.
           - Тебя также, Поликарп, – пробормотал Евсевий.
           Когда высокая фигура свата скрылась в притворе, он перекрестился дрожащей рукой и посмотрел на Агриппинну, что стояла в глубине придела и не сводила глаз с мужа. Ее лицо в ярком пламени горящих свечей вдруг показалось Евсевию помолодевшим, почти что детским. Да, вот таким оно было, когда он ее увидел в первый раз! Освещенное, залитое золотым сиянием закатного солнца! Только тогда догорало солнце, а сейчас догорают свечи. И возможно, навсегда…

Эпилог

           В тот вечер как и многие кармановцы Евсевий вернулся домой около полуночи. По привычке последних недель он не засыпал почти до раннего утра, вспоминная прошедшее собрание и гадая, что будет дальше. Он, конечно, вступил в колхоз, иного и не оставалось –  после того, как было объявлено, что единоличники будут облагаться дополнительным продналогом, очередь из желающих записаться в колхоз обогнула три стены амбара. Многие шептались, дескать, где это видано, чтоб мужик не жил своим хозяйством и земли не имел; не было такого испокон веков и сейчас не будет; вот посмотрим, помучаются они со своими колхозами, помучаются да и распустят…
           Но сейчас, слушая дыхание спящих детей, вглядываясь в иссиня-черный квадратик окна, он понимал, что слабая надежда на то, что у властей не получится и все вернется на круги своя, тщетна. Ведь сказал уполномоченный, что нужен хлеб для города и что в нужном количестве его могут дать только крупные хозайства. Значит, сделают все, чтобы согнать всех в один гурт, будут гнуть свою линию и не отступят.
           Евсевий вздохнул – надо будет, как только чуть утихнет, поехать проверить пещерку, хоть этот-то хлеб для семьи сохранить. Прав и Поликарп, и Петр Фомич – в нынешней время и брат не поможет, а на других тем более нет надежды. И люди сами по себе, и Господь что-то нас не вспомнил. Не минуло нас испытание…

           Через три дня Евсевий рано по утру отправился в лес и очень обрадовался, когда обнаружил, что тайник его в сохранности и никаких посторонних следов вокруг не было видно. Oщупав мешки с хлебом, покрытые легким инеем, он выбрался из пещерки и с облегчением перекрестившись, осмотрелся. Горделивые сосны и опустившие ветви березы стояли неподвижно как и неделю, и две назад. Было безжизненно тихо – ни шелеста снега, ни движения воздуха в невысоком небе. Даже снегирей не было видно. Да, как будто последние дни жизни...
Евсевий неспеша нарубил соснового лапника и аккуратно прикрыл им вход. Спустившись вниз по склону, он решил пройтись на всякий случай до конца Песчаного лога и еще раз осмотреться.  Через сотню шагов он наткнулся на несколько берез, повалившихся под тяжестью намерзшего в оттепель льда. Деревья лежали наполовину присыпанные снегом, раскинув ветви, словно бежавшие и внезапно упавшие гигантские люди. Подумав об этом, Евсевий как-то сник – не дай Бог, чтобы кто вот так упал на промерзшую землю. Кто поднимет, доведет до спастиельного теплого жилья?  Да если кто и увидит, может пройти мимо, оставить...
           Стряхнув снег и колкие льдинки с зашелестевшей словно ткань бересты, он присел на ствол и опять вспомнил, как кружил по этому леску в гражданскую, пряча хлеб и заметая следы. Нет, все-таки, Господь тогда не оставил. Да, страху натерпелся, намолился, да никого рядом не было, кроме верной жены. Но все-таки выжили!
           Отдохнув с полчаса, Евсевий подтянул седельце, взобрался на Доньку и неспешным шагом, без особой предосторожности отправился домой – сегодня рано утром он видел, как на сани с солдатами двинулись в сторону тракта... 
Однако когда он сворачивал в свой переулок, на эти самые сани и наткнулся – то ли поджидали кого солдаты, то ли просто задержались. Увидев незнакомого всадника, стоявший впереди невысокий еще безусый солдатик вскинул винтовку и приказал остановиться и сойти на землю. От направленного на него оружие Евсевий оторопел, но тут же пригнулся и начал истово лупить кнутом по бокам лошади, пытаясь развернуть ее и скрыться в ивовой рощице на берегу Мокруши. Но было поздно – раздался выстрел. Раскаленный кусочек свинца попал в голень чуть ниже колена. От грохота выстрела лошадь шарахнулась в сторону, сбросив с себя всадника, выпустившего от сильной боли уздечку.
           Видимо, солдаты и не хотели его подстреливать – очень уж испуганными были их лица, когда они к нему подбежали. Тот, кто стрелял, оторопев, видимо, от неожиданного результата, даже не сдвинулся с места. Евсевия быстро подхватили, отнесли в ближайшую избу, где и перевязали довольно глубокую рану. Через полчаса на тех же солдатских санях его отвезли в Лиховецк в больницу…

           Вернулся Телегин в родное Карманово только в марте – пулю извлекли, правда, она порвала подколенную связку на левой ноге, и он теперь ее довольно заметно подволакивал. К своему немалому удивлению Евсевий обнаружил, что многие его односельчане уже вышли из колхоза. По их словам, власти объявили в феврале, что колхоз – дело добровольное, что при их организации были какие-то перегибы и головотяпство, а потому большинство мужиков из нового предприятия за пару дней выписалось. Он послушал, покивал головой, но вспомнив слова Петра Михеева и свои собственные раздумья, решил, что ничего менять не стоит – раз вступил, значит, пусть так и будет. Навестивший его Поликарп, который к тому времени был избран председателем полуразвалившегося колхоза, очень обрадовался, услыхав о решении свата, и стал предлагать ему должность своего заместителя. Евсевий поблагодарил, но от предложения родственника отказался.
           Между тем  в деревне произошли немалые изменения – не осталось зажиточных мужиков. Семьи братьев Лопухов, Масловых, Грибановых были арестованы и отправлены на поселение. Середняки Никаноровы, Гусевы, оба сына Матвея Полуярова, Семен и Михаил, и еще несколько семейств быстро все распродали и покинули Карманово. Семен оставил добротный дом с постройками и скотными дворами. Чтобы власти не предъявили права на безхозное имущество, дед Матвей разрешил многодетному Никите Мокроусову занять его.
           В мае вернулся в деревню и Нестор Савельевич. По странным обстоятельствам, вины в его словах власти не нашли, а потому и выпустили. Правда, старостой он уже быть не мог – весной за неимением священника по решению правления колхоза храм был закрыт окончательно, колокола были сняты и отправлены в Орел на переплавку. Умер Нестор Савельевич накануне войны. Батюшку Михаила, по слухам,  выслали на поселение куда-то на север. Когда храм закрыли, отца Власия перевели в Лиховецк, где он и служил до ареста в тридцать седьмом году. Последующая его судьба неизвестна.
           Более известной, но не менее тяжелой была судьба Поликарпа Прохорова. Будучи избранный председателем, он решительно и с умом взялся за дело, и колхоз после пары лет передряг пошел в гору – урожаи росли, стада увеличивались, начальство отмечало и награждало. Однако был Поликарп порой крутоват и категоричен в отношениях с сельчанами и нередко открыто выказывыл неприязнь к родственникам покинувших деревню кулаков. Особенно подозрительно он стал относиться к деду Нестору, называя его за глаза святошей и отцом мироедов. Именно Поликарп предложил закрыть храм, а летом превратил его в зерноскад, приказав поснимать кресты и разобрать купола. Правда, иконы разрешил разобрать по домам. 
           В тридцать восьмом Полокарпа арестовали якобы за участие в троцкисткой подпольной организаций, которую возглавлял Тимофей Панкратов. Несколько лет он отсидел в Орловской тюрьме, но в июле сорок первого его неожиданно освободили и тут же забрали на фронт, где он через несколько месяцев погиб…
           Несмотря на видимое расположение к себе Поликарпа и женитьбу Михаила и Анны, Евсевий после возвращения из больницы старался близких отношений с новыми родственниками не поддерживать. Когда закрыли храм, он очень переживал и стал еще настойчивей избегать свата. Агриппина же целый год ходила в слезах и также сторонилась новых родственников. Впрочем, Прохоровы особенно и не навязывались, тем более что Евсевий от всех предложений Поликарпа войти в правление или занять какую-либо должнось по-прежнему отказывался. По этой или другим причинам, но постепенно Прохоровы и сами перестали поддерживать какие-либо отношения с Телегиными, тем более что Анна с Михаилом через год после свадьбы уехали в Орел, а потом они и вовсе оказались на Урале. Евсевий же до самой войны проработал в колхозе конюхом…
            С началом войны деревня сильно опустела, мужиков почти не осталось. Евсевия поставили заведовать конюшней, а когда лошадей забрали на нужды фронта, то – молочной фермой. Но вскоре и коров было приказано отогнать на станцию – немцы уже вошли в Орел и приближались к Лиховецку. Впрочем, на подступах к райцентру они были остановленны. В те дни председательствоваший после Поликарпа Никита Мокроусов зашел к Евсевию, сказал, что его отправляют на фронт и вручил ему ключи от пустых амбаров и печать со словами, что больше некому – в деревне он остался единственным мужиком.
            Евсевий как мог руководил, выбиваясь из сил, и вместе с Агриппиной ждал редких весточек от воевавших младших сыновей (Михаил находился в тылу на хозяйственной работе).  Осенью сорок третьего письма перестали приходить. Агриппина по вечерам становилась перед иконами и молилась до поздней ночи, нередко засыпая прямо на полу. Однажды она попросила Евсевия открыть ей пустовавший храм – хлеб второй год сдавали подчистую и потому как хранилище его уже не использовали…
            Они пришли вечером, когда солнце садилось за горизонт.
Остановившись на пороге, Евсевий стал перебирать ключи. Замок заржавел, ключс трудом проворачивался, громко скрипел металлический механизм внутри двери.
Подув на подмерзающие пальцы, старик оглянулся на жену, вздохнул – из под платка выбивались белые волосы – и перевел вгляд на окрасившееся оранжевыми и алыми всполохами небо.
            - Закат, – задумчиво проговорил Евсевий, по его лицу мелькнула тень. – Да, вот как...
            Агриппина постаралась улыбнуться:
            - Ну, значит, будет и рассвет.
            - Дай-то Бог, – негромко ответил старик и снова провернул ключ. 
            Тяжелая дверь открылась с трудом. Агриипина перекрестилась, согнувшись, переступила порог и через несколько шагов упала на колени. Евсевий остановился рядом и, затаив дыхание, начал рассматривать стены – на них сквозь матовый налет пыли еще можно распознать лики святых. Вздыхая и крестясь, он прошел в знакомый Никольский предел, отыскал место, где когда-то висела икона святого, и обессиленно прислонился головой к стене. Она была теплой, шероховатой, от нее исходил запах мела, пыли и спелого зерна. “До сих пор пахнет хлебом!” – мелькнуло в его загудевшей от нахлынувших воспоминаний голове. Он почувствовал, как следом слезы выступают на глазах, как слабеют ноги и дрожит, трепещет сердце подобно последнему лучу заходящего солнца! Господи, прости и помоги!.. 
            Они вернулись домой под утро.
            На следующий день пришел почтальон и вручил два конверта и телеграмму. Последняя была из Лиховецкого райсовета, разрешавшая производить колокольный звон в дни церковных праздников.  Первое письмо было написано Степаном, почерк второго был незнаком. Под взглядом застывшей как камень Агриппины Евсевий торопливо надорвал мятый бумажный треугольник и через секунду перекрестился почти не слушающейся рукой – Володька тяжело ранен, левая нога ампутирована, рука раздроблена, и что через пару месяцев его комисуют. Средний же сообщал, что он здоров и находится в тылу на артиллерийских курсах. Домой он вернулся летом сорок пятого...
            Жизнь Евсевия, длинная как летопись, закончилась в восьмидесятом году, Агриппина пережила его всего лишь на месяц…
            Через двенадцать лет в Карманово приехали представители районой власти и сообщили, что согласно новой политики правительства, предлагается колхоз распустить, а землю разделить на паи. Однако никто из кармановцев с этим предложением не согласился. Выслушав на собрании посланцев из района, они постановили колхоз не распускать, выделить деньги на ремонт храма и ходатайствовать перед епархией о назначении приходского священника.