***
Собеседники, пройдя затейливым лабиринтом кривых переулков, вышли на широкий весь в деревьях и скамьях бульвар и продолжили разговор. Углов бодро проговорил:
- Введение твердых государственных расценок – это хорошо. Это полное исключение порядка извлечения спекулятивной прибыли как разницы между занижаемой ценой покупки и завышаемой ценой продажи.
- Мы это трактуем как разницу между себестоимостью и коммерческой ценой, - заметил Воскресенский.
- Ясно. Но что такое, вообще, исключение капиталистического порядка прибыли? Исключение это порядка – это преодоление самой гегелевской диалектики господина и раба на сцене экономического торга, участниками которой выступает денежный субъект и товарный предикат. И господская позиция по способу быть оценщиком строго принадлежит денежному субъекту, а рабская позиция по способу быть оцениваемым объектом относится исключительно к товарному предикату. Весы капиталистического торга центрированы позицией Я-есть. И если Я-есть всегда носит оценочный характер, то весы капиталистического торга всегда перекошены в сторону денежного субъекта. Как говорит буржуазный экономист Бём-Баверк, «владение деньгами предпочтительней владения товарами». То есть, тот, кто владеет деньгами априори в выигрыше по сравнению с тем, кто владеет товарами. На всей капиталистической сцене центральность денежного Я-есть априори определяет периферию товарного или Ты-есть, или Мы-есть. И еще один модальный момент. Центральная позиция денежного Я-есть носит строго аподиктический характер. А периферийная позиция товарного Ты-есть имеет только проблематический характер. То есть, денежный центр при капитализме всегда строго необходим, статичен и самостоятелен, а вот товарная периферия – лишь возможна, по логическому термину «проблематична», динамична и несамостоятельна…
- Мх, ценовая надстройка – логически необходима, а товарный базис – логически проблематичен, - раздраженно согласился высокопоставленный советский чиновник.
- Отсюда очевиден весь дисбаланс капиталистической сцены, на которой денежный спрос априори перевешивает товарное предложение. И что теперь сделало ваше… - Углов поправился, - наше сталинское государство? Оно взяло весы капиталистического торга и отвлекло, сублимировало центр тяжести этих весов в свою пользу, но в интересах социальной справедливости. То есть, по сути, сталинское государство воспроизвело практически платоновский жест прицепления центра тяжести весов земного обмена к такому государственному небу. И только благодаря этому жесту на весах земного обмена торжествует небесная справедливость.
- Получается, что товарищ Сталин платоник? – Втихомолку изумился Василий. – Практически мистик.
- Если эта и мистичность, то в социальном отношении! – Поправил крамольное высказывание несознательного друга Валентин.
- Я бы говорил о благодатности, коль скоро мы говорим о социальном, коллективном благе. В том смысле, что коллективный интерес благодатно перевешивает всякий частный интерес.
- Подожди, Алексей, но, если мы различаем благодатное и закономерное, то о какой благодатности может идти речь в случае с государством, которое отводит себе компетенцию регулирования цен, осуществления ценовой политики, которая в этом случае есть некая экономическая часть всего государственного законодательства.
- Да, правильно, перенос онтологического акцента с как бы свободной регулятивности волатильной цены при капитализме на императивную конститутивность твердой цены при социализме в своем пределе означает перенос акцента с закономерной ценности рукотворных, буквально, напечатанных денег на ценность нерукотворных, и в итоге созданных Богом вещей…
- Но мы должны говорить не только о реальности природного богатства, но и о сфере трудовой деятельности человека, чтобы удерживать трудовую теорию стоимости Маркса, а то, действительно, остается одна какая-то мистическая теория стоимости.
- Эхе-хех. – Тяжело вздохнул Алексей. – А вот здесь придется разочароваться.
- Что-то с ней не так? – Напряженно спросил Валентин.
- Увы. Дело в том, что обе теории стоимости – потребительская и трудовая – упираются в два предела человеческого бытия. Зачатая Аристотелем потребительская теория стоимости наполняет меру ценности удовольствием потребляющего тела с его Я-есть в самом центре. Поскольку в своем высшем накале ценное удовольствие приходится на полюс наслаждающего оргазма, ценность здесь определяется тем, чего ради это наслаждение переживается. А переживается оно в целях воспроизводства себя в потоке рода, продолжающегося в символическое бессмертие бесконечности. То есть, потребительская стоимость наполнена родовой сущностью человека…
- О которой говорит и Маркс, - дополнил Воскресенский.
- Конечно, - кивая головой, подтвердил Углов.
- А значит, в экономическом отношении Маркс аристотелик. – Добавил Агошкин.
- Именно. И, увы, его трудовая теория стоимости – это просто другая сторона укорененной в теле потребительской теории ценности. Но так или иначе трудовая теория ценности существует. И её первым теоретиком является Платон. Вот его небесная идея – это же и есть сама ценность земной вещи. Способом постижения небесной ценности вещи является душа, страдающая и вдохновляемая. Страдание – это главный труд души. То есть, изначально трудовая теория стоимости – это душевная теория, которая оценочно измеряет вещь не телом и производными от него инструментами, но душой. Я понимаю всю эфемерность такого подхода. Понятно, что речь не может идти о сравнимости несопоставимых небесной души и земной вещи. – Опережая возможное возражение оппонента, сам себе возразил Углов. – Но мы имеем тут одну онтологическую симметрию двух бессмертий – родового и личного, о котором христианство, воскресение Христа, реальность спасения души. И, жаль, что в этом контексте всё это неактуально. Но без этих идей весь контекст ненадолго. Ладно, ладно. – Предполагая цензуру со стороны Валентина, произнёс Алексей, заранее её перебивая. – Выразимся иначе. Без этой мистической, благодатной основы, так называемая, трудовая теория стоимости онтологически несостоятельна. Вот в чём сейчас вся онтологичность нынешнего советского контекста? Она же чисто религиозная. То есть, несмотря на весь идеологический антураж руководитель государства есть тот, кто на земной практике претворяет высшую справедливость Неба, и на земли благодаря ему становится яко на небеси…
- То есть, и здесь всё по апостолу Павлу: «Несть власти не от Бога».
- Очевидно. Русский человек остается христианином, не особо рассчитывая на букву земного закона, упорно верит в благодатный дух небесной справедливости. И несомненно то, что социализм приближает нас к справедливости в христианском смысле вопреки любой идеологической оболочке. А главное, что в лице руководителя государства дело обстоит так, что эти твердые государственные цены назначаются как бы самим Господом Богом, а значит, они абсолютно справедливы, не подлежат никакой переоценке и так далее. Очевидно, что контраст волатильности и твердости цены имеет исторический прецедент в схоластическом споре между реалистами и номиналистами. Собственно, реальное, фактическое торжество номинализма при номинальной победе реализма и дало старт экспансии европейского капитализма, случившемуся примерно в XIV веке. И крайне важно не то, что капитализм начался, а то, что возникла теоретическая сцена, на которой Бог в преодоление стихии рыночной волатильности назначает твердые цены. И отсюда христианский Бог и капиталистический рынок приходят в абсолютный контраст. А это означает, что возглавляемый нынешним руководителем государства СССР, так или иначе, представляет интересы христианского Бога. К этому может относиться и биографический факт незаконченного обучения в духовной семинарии, которая, наверняка, оставила свой след в том, что добродетельный пламенный юноша хотел послужить Богу, но после изменения идеологического контекста стал служить идее социальной справедливости, которая тоже есть бог. А это в свою очередь означает, что благодаря СССР мир поделился пополам на христианский со всеми оговорками Восток и напрочь антихристианский Запад. И здесь можно видеть исполнение священно-географической поляризации мира в смысле Данте, поделившего мир на южное Чистилище и северный Ад. И в этом же смысле говорится о возможности войны между ними.
- Надеясь на отодвигание её угрозы как можно дальше, - предупредил Воскресенский. – Чтобы собраться с силами.
- Понял. Священная координата поляризации мира помещает всю политическую диалектику мира эпохи модерна в координаты христианской священной истории мира, главная сцена которой извечно определяется схваткой Бога и дьявола. А значит, любое идеологическое оформление не скроет божественную миссию России в её упорном противостоянии силам зла. И я вижу, что в своей нынешней ипостаси наше государство в большей степени соответствует этой миссии, чем царская Россия.
- Правда?! – Обрадовано вскричал Валентин. – Ты, правда, так думаешь?!
- Конечно! А ты думаешь, что так во мне уже самоцензура заработала?! – Весело вскричал Алексей. – Если бы я так не думал, я бы не вернулся.
- Здорово! А в чём же это большее соответствие СССР миссии России? – Увлеченно спросил Воскресенский.
- Тут несколько факторов. Во-первых, это резкий контраст от капиталистического Запада, во-вторых, надклассовая однородность общества, в-третьих, идеологически сознательная сплоченность людей. Надо признать, что советское образование превзошло дореволюционное образование по степени наполнения его идеологическим содержанием, что делает его крайне эффективным.
- Ты думаешь? – Изумился Валентин.
- Уверен. Знание – это ведь не некая нейтральная вещь. Дважды два четыре тогда убедительней, когда доказывает или, что человек – образ и подобие Божие, или, что, например, человек произошёл от обезьяны, и поэтому, как шутил Соловьев, все люди – братья.
- Не вижу повода для юмора, - идеологически одернул Углова Воскресенский.
- А я не вижу основы для братства людей в происхождении от обезьяны.
- Бог с этой обезьяной. Ты до этого сказал об идеологизме советского образования.
- Да. Это правильно. Всякое знание идеологически окрашено. Маркс даже в большей степени, чем Гегель, спаял идеологию и данные позитивной науки. Для идеалиста Гегеля естествознание было все-таки чем-то чужим. А материализм Маркса весь соткан из позитивных данных естествознания. Но есть и слабые места.
- Какие же?
- Вся сфера гуманитарного знания.
- Так уж и вся. Она так же диалектична. Диалектика природы передает свою эстафету диалектике истории и всей человеческой культуры.
- Но дело в том, что это всё-таки разные диалектики.
- И в чём же их разница?
- Диалектика природы – диалектика количества, а диалектика истории – диалектика качества.
- А в чём проблема этих диалектик?
- В том, что каждая из них предполагает своё преимущество перед другой, разверзая непроходимую пропасть между друг другом. Эта пропасть создает ситуацию такой теоретической шизофрении, которая не допускает гармонии, оправдывая её невозможность принципиально рациональной антиномичностью. Дело в том, что диалектика природного количества знает весь мир, но без человека. И из природного количества не собирается человеческое качество. А зачем тогда всё, если в нём нет человека?! Напротив, диалектика человеческого качества полностью осознает человека, но вне мира. В этом случае человеческое качество выдавливает из себя всё мировое количество. Но каково человеку в этой пустыне, в которой нет мира?!
- И что же делать? – Сентиментально отреагировал Воскресенский.
- Искать. – Горячо воскликнул Углов. – Искать, что их разрывает. И, найдя причину опасного разрыва, обнаружить способ его преодоления. И кое-что уже найдено и сделано. Например, в установлении твердых цен. Способ конститутивного отвердевания субъективно волатильных цен, которые есть качества, однозначно указывает на то, что качество – нечто рукотворное. Цена – вещь приобретенная, а не врожденная. Конечно, цена и весь порядок оценивания – это эффект свободы. Но эта ценовая свобода, будучи поделена на всех, обратилась в рабство у этой способности оценивать. Распределенность свободы экономической оценки в масштабе данного сообщества становится обстоятельством войны всех со всеми. Нам, правда, говорят, что рано или поздно всё утрясается, успокаивается и стабилизируется, и приводят в пример Европу. Мол, там тоже был период дикого капитализма, период первоначального накопления капитала, а потом всё утихло. На самом деле, пока капитализм наряду с промышленной революцией становился, шло дикое ограбление сырьевых и трудовых ресурсов Азии, Африки и Латинской Америки. Европейский капитализм оплачен большой кровью, потом и слезами жителей этих континентов. И упорно выпячиваемая центральная сцена, на которой рассказывается сказка про то, как капитализм и индустриализация за 300 лет перенесли Запад в райскую страну процветания и благоденствия, тщательно скрывает другую периферийную сцену, на которой ограбляемые и закабаляемые народы колонизированного Востока – азиаты, негры, американские индейцы – стенают под игом белого человека Запада. Не было никакого капиталистического чуда, а был банальный грабёж. Читаешь какого-нибудь Конан-Дойля, и там между делом сообщается, что такой-то и такой-то всю жизнь прослужил в Ост-индийской компании, а потом вернулся в родную Британию жить-поживать да добро проживать. Спрашивается, а что он там делал в той Индии? Ответ прост: грабил. А вот эта недавняя Интервенция. Это что? Это всё тем же западным стервятникам почуялся запах падали. И эта и уже обычная политика – обрушить государство и припасть к горлу жертвы. И можно прогнозировать, как только паразитирование качественного Запада на количественном Востоке закончится, Запад начнет хиреть. Ладно. Что уже об этом?! Проехали. Я о другом хотел сказать. О рукотворном качестве и нерукотворном количестве. В контексте нынешней советской реальности. Возможность отвердения ценовых качеств, говоря об их искусственности, одновременно указывает на их ограниченность, конечность самого качества как такового в разрезе от бесконечного количества. Вот это крайне принципиально, что марксистская наука указывает на бесконечность научного познания. Познание объекта бесконечно, потому что нерукотворно бесконечен сам объект. Но в то же время Достоевский нам указал на бесчеловечность такой бесконечности, что это очень неправильно, что былое оказывается навозом для грядущего. И был очень прав. Потому, что на деле выясняется, что безмерным является не количественный объект, а качественный субъект. И бесконечность познания коренится не в объекте, а в субъекте, наделяющего себя формой качественной единицы измерения. Бесконечная волатильность единицы измерения произволяет бесконечную делимость измеряемого объекта. И с учетом того, что качественность единицы определяет субъекта в меру его телесного Я-есть, этот субъект – только земной субъект. И потому, что эта мера бесконечна, можно сказать, что «нет меры на Земле». Человеческая Земля в своей самоделимости бесконечна, безмерна. В отличие от божественного Неба, которым мистическая мера раз и навсегда положена. Но эта мера не подается никакой идеологизации. Пока не появился марксизм. Вот это очень правильный вопрос: каким образом марксизм максимально приближает и ухватывает человеческое существо в том, чтобы смирять земное естество для освобождения в нём некой небесной творческой потенции. Я сейчас набросаю несколько тезисов, что бы точнее сформулировать этот вопрос. Например, марксизм, возвращаясь к первозданной наивности, спрашивает, почему вместо того, что объегоривать друг друга в рамках рыночной распри, где конкурентно каждый сам за себя, не объединиться и не устремиться по пути коллективного интереса, поскольку в этом случае эффект кратно возрастет. После того, как обнаружена положительная альтернатива, ставится задача изобличить корень всех зол, причину того, что заставляет людей входить в войну всех против всех. От природы как потребители мы равны. Но не равны как производители. Мужчина – сильней. Женщина – слабей. Есть мастер и его ученик. Мудрый старец и сильный, но не опытный юноша. Отсюда неизбежное разделение труда, которое возводится в итоге к контрасту Неба и Земли. Значит, разделение труда – это условие гармонии. Раз разделение труда, то обмен, весы, от идеального эйдалона к эталону земного веса, выделение центра тяжести весов обмена как монеты, сначала одна, потом много монет, капитал, инвестиции в землю средства производства – переход от священного наследования и владения к купле-продаже. У меня есть, у тебя – нет. У меня – собственное средство производства и на его страже закон во всей силе государства. У тебя нужда, но способность трудиться. Один трудиться, другой оплачивает его труд. Господин и раб опять же. Аристотель через свою логификацию мышления объявил господина небесным, раба – земным. Но потом был Христос, который из земной смерти на рабском кресте воскрес в небесное господство бессмертного Бога. Христианский теолог Гегель осуществил обратную трансформацию формальной частности языческой логики Аристотеля в диалектическую всеобщность логики христианской, по которой раб, настрадавшись и намучившись в своём небесном труде, однажды превосходит своего земного господина, деградирующего в своем бездуховном и безмозглом потреблении. И превосходит именно в том, что в своём преодолевающем страдание труде небесного духа раб Божий открывает измерение бессмертия в тот момент, пока безбожный господин в своём безграничном потреблении земного тела безрезультатно продолжает заедать свой бездумный страх смерти.
- А потом Маркс масштабирует апологию одинокого раба в пределы всемирного класса рабских пролетариев, - перехватил захлебывающееся рассуждение Углова Воскресенский, - которые диалектически замещают собой на сцене истории господский класс буржуев.
- Это красиво, конечно, звучит. Но давай, Валентин, объективно посмотрим. Никакого такого всемирного класса пролетариев не получилось. Оно разве есть в рамках четвертого интернационала ренегата Троцкого. Получилась национальная коммуна, хотя и размером с одну шестую часть суши. И пока всё. Кроме, может, Германии с краткосрочным существованием Баварской советской республики. Но и на это сколько усилий понадобилось – революция, Гражданская война, террор, и сейчас неслыханная концентрация власти в одних руках. Семнадцать лет ушло. Хотя… Вот Моисей. Он только один народ из египетского плена вывел. А Сталин восточную половину всего человечества в составе сотен народов из «египетского плена» западного капитализма выводит.
- Сталин навроде Моисея? – Изумился Агошкин. – А Ленин?
- Ленин – идея, а Сталин – пророк её.
- Но Моисей с его наименованием Бога как «Я есмь Сущий» – это единоличный законодательствующий господин в его прецедентно господском Я-есть. – Растерянно проговорил Валентин. – Получается, что…
- Да, получается, что перенос акцента с господского качества на рабское количество логически требует для себя центрально-тяжелой фигуры господина. Такого последнего господа. Один на один с историей. И здесь важно, что поскольку всё-таки акцент переносится с качественного господства на количественное рабство, то этот последний господин – исчезающая сила, нацеленная на растворение в грядущем количестве. И вот про это грядущее стоит что-то сказать.
Углов прервался, предложив посидеть на скамейке под густой теплотой звездной ночи, и возобновил речь:
- Господский субъект Запада определяется мерой земного качества как вертикальной разницей единицы измерения. И вот это свойство субъекта быть единицей измерения созвучно с критическим обличением Ницше субъективности, одной единицей переоценивающей себя и другой – другого. Хотя об этом говорит уже Христос, упрекающего субъекта в том, что тот измеряет себя «соринкой» в глазу другого, а другого – «бревном» в своём глазу. Разница между чужой соринкой и своим бревном и есть качественный зазор извлечения своей прибыли себя за счёт чужой убыли. Напротив, условно «рабский» предикат Востока определяется количественной разницей как горизонтальным зазором интерпредикативной взаимности. Эта взаимность обретается в совместном владении общей небесной вещью. То есть, упразднение закономерной вертикали качественной разницы между двумя человеками благодатно оборачивается явлением горизонтали количественной разницы. Здесь всё так сложно. Не надейтесь, что я смогу внятно это объяснить. Я сам бреду тут в потьмах. Но кое-какие подсказки есть. Можно сказать, что вертикаль ветхозаветного насилия обращается в горизонталь новозаветного примирения. Указанием на это являются две дополнительные заповеди Господа нашего Иисуса Христа: «Возлюби ближнего своего как самого себя. И возлюби Бога больше самого себя». Самое себя – это вертикаль Я-есть. И тем самым говорится, возлюби другую вертикаль Ты-есть как свою вертикаль Я-есть. Но возлюби наше Мы-есть в смысле Бога больше, чем своё Я-есть. Таким образом, условием любовного равновесия моего Я-есть и другого Ты-есть является возвышение над нами благодатного Мы-есть. Онтологически Мы-есть – это целое, которое больше своих частей как моё Я-есть и твоё Ты-есть. Это Мы-есть – это не некая высокая инстанция, вертикально возвышающаяся над какими-то приниженными, зависимыми людишками-червячками. Мы-есть – это бескрайний горизонт, строго внутри которого мы оба находимся, это дружеское объятие, взаимное любование и забота о нашей совместном владении, которое совершенно неделимо. И здесь нет внешнего и внутреннего, трансцендентного и имманентного. Все эти границы полностью растворены в полной открытости мира, жизни, их бессмертия.
- Вот, значит, кто наш главный мыслитель: Иисус Христос! – Горячо воскликнул Агошкин, блеснув слезами.
- Конечно, Вася. – Столь же страстно согласился Углов. – А как же иначе могло быть?! Уж, конечно, не Платон с Аристотелем и Кант с Гегелем. Иисус Христос – главный христианский мыслитель. Я бы даже сказал православный онтолог. А верное Богу, верящее мышление – это само действие Святого Духа как третей ипостаси христианского Бога. Поэтому хула на Святой Дух и не допустима, по словам Христа.
- Подождите, подождите, товарищи богословы с вашими душеспасительными проповедями! – Слегка пригасил пафос полного взаимопонимания двух православных христиан Воскресенский. – А то как бы мне под впечатлением вашей обоюдного экстаза не вознестись немедля на небеса. Меня интересуют здесь структурные моменты. Я так понял, что исключение соображений по извлечению прибыли, которая возможна как переоценка себя при недооценке другого, включает особый режим культивирования чего-то общего и неделимого. То есть, извлечение прибыли – это такая непрерывная дележка: это мне, это тебе, мне, тебе, а отсутствие этого мотива – это, когда не мне и тебе, а всё – нам без всякой дележки во имя общего дела. И участие в этом деле как бы освобождает мою заботу о себе. Можно сказать, что в заботе о нашем ищущем благо Мы-есть я забываю заботу о своём Я-есть, преследующего свою единоличную выгоду. Упразднение желания капиталистического хождения по головам в модусе войны всех против всех создает ситуацию всеобщего примирения, которое своим синергетическим эффектом подвигает на совместные грандиозные свершения. Так? Но тогда наш советский социализм – это нацеленность на претворение вот этого идеала Мы-есть. Сейчас в наших советских людях как раз и высвободился вот этот громадный потенциал, какой-то божественный энтузиазм, в котором нет ни грана корысти, желания заработать на другом, возник мотив гордиться общим, коллективным, национальным больше, чем своими собственными достижениями. Потому что коллективное целое больше индивидуальной части. Вот тебе, Алексей, надо обязательно съездить на Днепрогэс. Это что-то невероятное. Мы за пять лет построили гигантский объект индустрии. Даже в Европе такого нет. Только в Америке. Но в отличие от неё без всякого олигархического капитала на основе государственного финансирования.
- Сбылось то, о чём ты в Европе мечтал. – Порадовался за друга Углов.
- Да.
- И вот мы спрашиваем, что же это происходит с человеком, когда он под эгидой таинственного, нерационального Мы-есть становится способным отвлечься от такого, казалось, глубинно прирожденного свойства стремиться к выгоде своего Я-есть. Когда он перестает задаваться вопросом типа «а мне-то что с того будет?», «а в чём мой интерес?». Конечно, здесь много привходящих мотивов вроде страха, стадного чувства, нежелания выделяться из толпы. Но как бы ни были сильны эти элементы в русском человеке, из них одних божественный энтузиазм в таком масштабе не составится.
- Согласен. – Страстно подтвердил Воскресенский.
- А значит, и, правда, здесь срабатывает парадоксальное событие, которое в замещении вертикальной пропорции прибыльной разницы между субъектным Я-есть и предикатным Ты-есть полагает горизонтальную взаимность как Мы-есть.
- Мы в своё время назвали её троичной. – Напомнил Агошкин.
- Да. Троичная взаимность против логического контраста. Я сейчас подумал, что у этого отношения есть своя экономика. – Углов возбудился. – Смотрите, два субъекта на логической сцене рыночного торга тождественно ведут себя как два торгаша, противоречиво скрещивающих мечи своих цен – завышаемой цены предикатной продажи как «большого» посыла и низкой цены субъектной покупки как «малого» посыла. И в оптимальном случае обусловленная воображаемым разрывом рыночная сцена силлогистически разрешается компромиссным, договорным символом средневзвешенной цены. Причём этот логико-экономический компромисс сродни сексуальному компромиссу внутри главной человеческой пары, чье раскачивание на физиологических весах уравновешивает полюс копульного символа. Словом, логическая пропорция устраивает схватку между ценами. И эта схватка осуществляется по способу феноменологической редукции самого предмета-товара за скобки сцены торга. Чего нет в этой драке за товар, так это самого товара. То есть, здесь есть центральная сцена, на которой активно бодаются два торгаша-субъекта, пока на периферийной сцене дожидается своей участи пассивный товар-предикат.
- Но скоро выясняется, что центральная сцена – это всего лишь умозрительная, спекулятивная надстройка, а вот периферийная сцена – это реальный базис.
- Да, с подачи Маркса ситуация разворачивается. А уже Хайдеггер сублимирует периферийную сцену по имени Dasein на онтологический уровень. И что мы видим? Мы видим, что на воображаемой сцене формирования символической цены субъектов два, а на реальной сцене нахождения товара он как объект один.
- И что? – Недоуменно спросил Валентин и тут же стал выуживать контраст из двух сцен:
- Что там – двое, а здесь – одно.
- Да. Там – закономерное распадение в логическое противоречие, а здесь – благодатная собранность в троичное единство.
- То есть, логическая пропорция – это уровень противоречия оценок. А троичная пропорция – это уровень единой вещи как объекта оценки. – Поучаствовал в рассуждении Агошкин.
- Верно. Отсюда следует примитивный вывод: мы разнимся как субъектные и уж, конечно, субъективные оценщики, но объединяемся в своей предикатной товарности.
- Человек как товар?! – Возмущено вскричал Воскресенский.
- Но это только онтологическая аналогия. – Оправдался Углов, сам не очень довольный своим тезисом. – И не как товар. А как вещь. Поскольку нет оценки, нет и товара. И неоцениваемый товар снова становится первозданной и нерукотворной вещью. Если мы принимаем сотворенность мира, то мы принимаем и то, что человек – это сотворенная вещь, тварь как часть своего Творца. И прежде чем человек стал субъектом, в том числе, и оценки, он был объектом. Нерукотворная объектность предшествует рукотворной субъектности.
- Хорошо. Значит, логическая пропорция это контраст, как минимум, двух субъектов? А троичная пропорция – эта общность единой объектности? А почему бы и нет. – Вдруг согласился Воскресенский. – Если мы сами возносим объектный базис над субъектной надстройкой, тогда почему бы это соотношение не отнести и к человеку, в коем реальный базис определяет воображаемую надстройку.
- Да, но если мы скажем в духе материализма, что базис – это тело, а надстройка – душа, то немедленно потеряем человека.
- Согласен. Тело – не базис, а душа – не надстройка. Но до этого мы уже приходили к выводу, что базис – это реальное Мы-есть, и тогда надстройка над ним – воображаемое Я-есть.
- А с ней и некое финальное великое Я-есть, которое делает возможным перенос онтологического акцента с Я-есть на Мы-есть в масштабе огромного человеческого коллектива по имени Советский Союз.
- Это о Сталине?
- Мх. Итак. Значит, речь о переносе акцента с разъединительной субъектности на объединительную объектность. Ключевым свойствами каждой являются то, что одна – земная, другая – небесная. В этом смысле важен еще один логический момент в виде оппозиции неделимости и делимости. До этого я уже высказался насчет некой благодатной неделимости коллективного переживания сопричастности, солидарности и так далее. Но на самом деле ценность свойства неделимости довольно условна. Вернее, мы, видимо, должны различать необходимую неделимость как неделимость земного Я-есть и нерациональную неделимость в смысле единства небесного Мы-есть. И оно тоже есть Тело Христово. И как тело, буквально, целое. Что неделимо, например, в земном смысле? Неделима единица измерения, общий знаменатель. Именно такая неделимость сообщает этим вещам твердость измерительного инструмента. Например, эпифеноменом измерительности выступает мужской половой орган, который измеряет, условно, глубину женского тела. Собственно, эта сцена – это место возникновения феномена измерения как такового в виде взаимодействия вертикальной границы мужской единицы измерения и горизонтали женского ноля как опоры измерения.
- Но это есть универсальная граница человека, - воскликнул Валентин. – Это и просто, и диалектично. Как Я-есть.
- Да. Это и есть человеческое Я-есть. Человек не стал мужчиной, пока рядом с ним кто-то не стал женщиной. Оба не стали, кем должны были стать, а значит еще в некотором смысле не стали людьми. Вообще, во многом какой-нибудь психоанализ прав, утверждая, что половая идентичность – это матричная идентичность человека. Правда, не знаю, как бы они убедили в этом, например, Канта, а еще лучше Христа.
- Да, - решительно поддакнул Агошкин.
- Значит, вот он полюс отсчета человечности. Но и тут же мы сталкиваемся с проблемой. Понятно, что всякий предел, коль скоро он предел, неделим. Но очевидно, сколь условна неделимость такой связи единицы и нулевой опоры. И в полном смысле этой связи не существует. Мы согласились с условностью единицы измерения за отказом от порядка несравнения себя с другим. Договор дороже денег, потому что обосновывает их возможность. Неделимая единица измерения в своей последней глубине максимально раздвоена. Собственно, словесным образом раздвоенности человеческой единицы и выступает формула Я-есть. Почему мы не можем её выразить одним словом? Хотя да, форма глагола позволяет включить местоимение субъекта в глагол осуществляемого им действия типа «мыслю», «живу», «говорю». К ним вовсе не надо присоединять никакого местоимения, чтобы понять, каков агент глагольного действия. Вообще, не может ни удивлять чрезвычайная пластичность, какая-то максимальная гуттаперчивость глагола, способного вбирать в себя всю количественность агента действия и качественность времён действия…
- Глагол – что ты дышло, которое, куда повернул, туда и вышло, - предложил сравнение пристально внимавший Углову Василий.
- Точно. И здесь не зря помянуть Канта, которого можно назвать онтологом глагола вместе с его апологией закона…
- И про качество с количеством – то же, видимо, неслучайно, - намекнул Валентин.
- Верно. Эти свойства указывают на логическую природу такой грамматической части речи как глагол. Глагол – это грамматическая ипостась логического понятия. Раздвоенная граница их соприкосновения в статусе Я-есть дает понять, что и сами они – глагол и понятие – принципиально раздвоены. И да, собственно, сама эта раздвоенность – чисто логическая расщепленность на качество и количество, которая тут же прикрывается единичной автономностью глагола. Конечно, это сродни чуду, когда от именного содержания извлекается глагольная форма, отправляющаяся в автономное плавание по порождаемому ею океану языка. Глагольная форма непрерывно несет границу между количеством агента и качеством его действия. Глагольная граница – это режущая кромка, смертоносное лезвие, которым глагольная форма разрезает всю именную периферию мира. Она как разрезающая яйцо нить, струна, что натянута меж двух полюсов Я и «есть».
- Подожди, Алексей. Что-то я запутался. – Остановил рассуждение недоуменный Валентин. – До этого мы договорились, что в свете логической перспективы полюс качества имеет превосходство над полюсом количества. А в этой автономной раздвоенности, где у нас качество, а где – количество, при том, что мы говорили о количестве агента и его временном качестве. А?
- В любом случае качество относится к Я, а количество соответствует полюсу «есть». В это случае полюс «есть» представляет нарциссический образ субъекта, тот зеркальный объект, в котором субъекту сущностно необходимо отражаться. Это и есть его нулевая точка опоры, из которой растет его качественная единица измерения. И принципиальное превосходство качества над количеством арифметически выражается превосходством единицы над нулём, 1 больше 0. Так же?
- То есть, в формуле Я-есть, Я это единица, а «есть» это ноль.
- Да. И, в сущности, для Я мера «есть» это мальчик для битья, с которым можно делать всё, что хошь. Это мера безраздельной власти для Я. Неизмеримый ресурс его мании величия. В Я царит эдакое мечтанье: «Эх, кабы весь мир был такой податливо наслаждающий, как это моё маленькое «есть»!»
- Но это же что-то дьявольское! – В сердцах вскричал Воскресенский.
- Ну, так Я-есть и есть форма дьяволизма. – Благодушно выдохнул Углов. - И, вообще, если ты видишь хоть какую-то нацеленность на возообладание субъекта над другим, то знай, что это верный симптом демонического, какими бы овечьими одеяниями его волчья суть не прикрывалась. А отсюда вся симптоматика воли к власти в духе Ницше. И кстати тут будет уместно вспомнить его же заявление о том, что Я – это «символ веры».
- Значит, и время как качество относится к качественному Я.
- Верно. Конечное Я – это само время. А бесконечное Мы – вечность. И к нему мы выходим в избывании смертоносной границы как острия, напряженного между полюсами качественного Я и количественного «есть».
- А вот ты что-то сказал про зеркальный объект. Как я понимаю, речь идёт о присвоении некоего куска существования. Зеркало как бы смешивает меня с тем, что мной не является. Ну, грубо говоря, вот это зеркальное стекло на время, которое я в нём отражаюсь, становится моей собственностью.
- Да, очень похоже.
- И так же с другим. Вот я отразился в нём, и он стал моим капиталистическим средством производства, реальным, но дешевым товаром моей высокой, но спекулятивной цены.
- Прекрасный ход, Валентин! И в этом смысле мы спрашиваем, что мы делаем, когда перестаем числить другого нашей собственностью в качестве капиталистического ресурса по высокомерному извлечению своей единоличной прибыли. Ответ здесь может быть таким. Мы уже не можем вдвоем взойти на пьедестал с подписью «Я». Там было место только для одного. А я не хочу расставаться с тобой, с ним, с ней, не знаю, еще с кем-то. Словом, меня уже больше, чем один. Нас всегда, как минимум, двое, как тех изначальных Адама и Евы. И нам остается идти в сторону «есть». Это место, конечно, количественное, а значит оно низовое, объектное, зависимое. Зато на этом пятачке найдется место, как минимум, для двоих, а там, Бог даст, и для всего человечества. И снова прибегнем к такой богатой зеркальной метафоре. В случае Я-есть активное Я отражается в пассивном «есть». То есть, «есть» – это пассивное зеркало, на сторону которого переносится весь человеческий акцент. Перенос этот, полностью упраздняя Я, возводит парное зеркало мира. И мы, вдвоем, втроем, всемером и всем миром отражаем Бога. Мы зафиксировали, что внутри этой количественной пары отсутствует зазор качественной единицы измерения, напряженного контрастом своего бревна и чужой соринки. Раз там нет единицы, то там остается только ноль. И здесь следует спросить: а что такое ноль? каков его историко-культурный генезис? его онтологический статус? И все предыдущие ответы нас уже не устраивают.
Углов передохнул и возобновил рассуждение:
- Итак. Мы выяснили, что математическая пара единицы и ноля – это и высшая пара в такой математической онтологии, что сама по себе восходит к паре Земли и Неба. Мы также увидели, что единица это Я, а Я-единица это сам земной субъект.
- И тогда по самому примитивному логическому приему, мы должны вывести, что ноль – это нечто небесное, такой небесный объект. – В очередной раз обогнал своим выводом Агошкин.
- Василий, ты себе верен. – По-доброму пожурил Углов и продолжил:
- Поскольку самой простой онтологической парой является двуединство Неба и Земли, её простоту выражает арифметическая парность ноля и единицы. Положительная и всеобщая определенность земной единицы отрицательно определяет небесный ноль в его отрицательной неопределенности. И более того ноль это эффект исключения Неба из Земли. С точки зрения земной единицы понятно, что никакого Неба нет. Поэтому ноль как обозначение того, что нет. Но исключение нуля из единицы практически предстает как изъятие единицы из нуля. Оно случается как выкусывание земной ценности из небесной вещи. Земная ценность остается во рту, а небесная вещь надкусанным, потерявшим товарную целостность огрызком отбрасывается прочь. На этой так учреждаемой логической сцене ценность прямо тождественна целостности. И в «естественном» свете логического распада Неба и Земли земная сторона, как это называется в логике, выступает «во всём объеме». И земная определенность утрирует небесную неопределенность. Тут же внутри этой пары происходит экзистенциальное наполнение контрастом земной смертоносности и небесной смертности. Причём этот контраст возникает на месте разлома бессмертия двуединства Неба и Земли. То есть, земное вытеснение Неба не проходит бесследно. След события исключения Неба невозможно замести. Уже сто раз говорилось, что к этому имеет отношение логический закон исключенного третьего, где третье – это Небо по ту сторону от земного разрыва тождественной себе субъектной единицы и внутренне противоречивого предикатного нуля. Конечно, логика этого отношения безупречна. Если некто произвольно желает быть закономерно качественной сущностью определяющего сравнения в выгодное отличие единицы от ноля, то уже с логической необходимостью найдется благодатно количественное явление в свойстве невыгодного отличия ноля от единицы. Очевидна смертоносность этой претензии, в которой реализуется всё логико-математическое превосходство смертоносной единицы Земли над смертным нолём Неба.
Углов перевёл дух, чтобы неутомимо продолжить:
- Небесный Христос, распятый на земном кресте-единице в ничтожество своего обнуления, воскресает в круговую полноту бессмертного бытия. Крест земного закона попытался смертоносно измерить круг Христовой благодати, но круг небесного бессмертия полностью включил в себя крест земной смерти. И тем горизонтальное Небо превзошло вертикальную Землю. Небо исполнило закон смертоносной Земли как Я-есть, полностью наполнив её бессмертием небесного Мы-есть. А значит, в целом и наперед небесный ноль-круг превосходно объемлет земную единицу-крест.