Проблема откровенности – степень.
Не тем, чем ты готов поделиться, а тем, насколько адекватно будет воспринято.
То есть, проблема моей откровенности – это то, как вы это прочитаете.
Грань примерно как между эротикой и порнографией, во вкусе и допустимости норм: одному -разврат, а другому – щекотка нервов. Нету чёткой грани, чисто на доверии.
Практически каждое утро я просыпаюсь сильно до будильника в 6:30 с мыслью: что ты, дура, вчера накатала?! Когда ты научишься молчать в тряпочку? Жизнь тебя ничему не учит?!
Честно говоря, жизнь меня длительным образовательным путём научила наконец разговаривать, делиться. Перестать считать себя особенной, чья жизнь – исключительно таинство и надо бы скрыть как секрет. Наоборот, опыт достаточно уверенно, ударами по морде и другим уязвимым частям организма, учит тому, что мои даже самые потаённые страхи – статистическая погрешность, почти у всех мои переживания есть и делать лицо «со мной такого не случится, потому что не случится никогда» - высокомерная глупость. Но чтобы это выяснить, пришлось распахнуть мягкий уязвимый живот публике и заговорить. И тут же выяснилось, что у всех живот – мягок и нежен. И его распахиваемость навстречу мира не делает нас уязвимее. Напротив, мы пушным нутром обрастаем мышцами опыта. Тем более, что наши страхи, что непременно пнут – иллюзия. Чаще гладят, недоумевая «ну очевидно же, что юродивая, грешно бросить камень.»
Я к тому, что утром испытывать острую необходимость вытереть то, что так необходимо было написать вчера – нормально. Нет, я не Гоголь, я только учусь.
Я как-то решила, что самые эмоционально-турбулентные времена в человеческой жизни – это подростковый возраст.
Так вот, по сравнению с возрастом, когда ты мама подросткового ребёнка – это фигня.
Потому что ты чувствуешь кожей адский мир вокруг через шкуру сына, но как взросла тётка ты можешь предложить только плечо, возможность поплакать без последствий, ограниченный опыт и безграничную любовь. Всё. Свою прострацию в мире не предлагаешь, а утаиваешь за словами «люблю, прорвёмся, мороженого хочешь?» И в ночи, в кровати, вопреки воспитанию столовыми ложками наворачиваешь мороженое из пластиковой коробки, смахивая слёзы взрослого ребёнка, втягивая собственные глазами и слизывая носом с бороды.
И беседовать для отвлечения нужно о чём-нибудь вообще не о чём, для успокоения. По-эскимосски, что вижу, то пою.
Представляешь, Мома, я сегодня была в магазине. Да, согласна, не приём у Королевы Елизаветы и не Дисней Ворлд, но тем не менее социальное предприятие «налюдЯх». Припарковалась, вышла с корзиной, полной твоих старых маек выбросить в контейнер «Текстиль», а тут рядом паркуется какой-то джип. За рулём – дядька. Кивнула, машину запирая, и помчалась по списку сквозь ряды.
Сначала поболтала с мальчиком у колбасного прилавка.
Потом приятель на рыбе завёл беседу о пасхальных каникулах.
Потом магазинный менеджер-босс провёл мне трейнинг, как распознавать пасхальных зайцев по ошейнику: у каждого на верёвочке – колокольчик, так вот верёвочки очень важны. Красная – шоколад обычный, коричневая – тёмный. Зелёный ошейник – заяц набит орехами, а это аллергикам витально важно. Причём сейчас каждый небольшой заяц в красном – евро девяносто девять, но через неделю к Пасхе они будут по три. Да-да, вчера по три, но крупные, а завтра – мелкие по пять. Закон капитализма.
Потом я встала в очередь на кассу и оказалась в хвосте у припарковавшегося со мной дяденьки-водителя. Из примет: высокий, моего возраста, с небритой свежей светлой бородой. Самая особая примета: на тележке была разложена дурацкая синяя сумка из Икеи, пластиковая, размером как раз под сложенный вдвое труп. То есть, заставь меня его описать, я бы честно в полиции сказала: из примет – синяя пластиковая икеевская сумка, всё остальное – моё воображение.
Но у меня-таки есть воображение!
Не знаю, как мужчины, но женщины чувствуют шире, чем мозгом. И мне было понятно, что с синей сумкой мужики ходят за продуктами так же, как Маргарита снарядилась в поход на встречу с Мастером жёлтой мимозой.
Чувствуя опасность, я пропустила девочку-школьницу перед собой, и она стала буфером между сумчатым дяденькой и мной, выгружающей телегу продуктов на ленту. Струсила контакта.
После этого я встала в очередь за кофе в кафе – у меня было ещё десять минут до встречи с Мотей из школы. Поболтала с тётенькой за булочным прилавком – они тоже все болели, с бронхитом, надломанными кашлем рёбрами, бредом и по полной программе – на пять минут разговора. Выпила кофе, встретилась с сыном и отпустила его на пятнадцать минут с другом сожрать дёнер, а сама наконец-то дошла до машины усесться и в ожидании почитать новости.
И из соседней машины вылезает высокий, со светлой свежей бородой мой ровесник-дяденька, чья Икеевская сумка уже уложена в багажник, и говорит мне просто:
- Ну, наконец-то, двадцать минут жду. Я хотел уже уехать, но не могу, должен сказать спасибо.
За что, спрашиваю удивлённая я.
- Да просто день дурацкий, даже сумка для шоппинга в багажнике оказалась не та. А вы улыбаетесь миру так, как будто здесь что-то есть, чего я не вижу. Вышел – солнце светит. Оказывается, всё в порядке, жить можно. Всего хорошего. И спасибо!
И уехал.
Представляешь, Мотя?! Просто взял, и уехал, хороший красивый человек с нелепой синей Икеевской сумкой! А я осталась, как дура в уместной утром в -6, и такой нелепой в +4 днём шубе…
Понял, говорит забывший плакать от обиды на родителей сынок, шуба встретила сумку. Что дальше?
Да ничего. Просто жизнь. Я эту сумку с бородой буду помнить, как пример храбрости открыть уязвимый живот вплоть до того момента, пока не забуду.
- Ты к тому, что переживать – можно?
- Нужно! Сердце должно работать. Если слёзы ещё есть – вот плечо и горячие объятия. Валяй. Только коленки подогни втрое – ты у меня на ручках не помещаешься…
Скажете, у вас такого эмоционального бардака не бывает?
Тогда мы идём к вам.
Вытирать поутру ничего не стану.
Выключу мозг и досплю до будильника, как каждый порядочный человек со спокойной совестью.
Спокойной ночи!