Скульптурная работа Любомира Древняка
Глава из книги "Францисканергассе 1, или чего могло не быть…"
Утреннее солнце как всегда отразилось в окнах верхнего этажа дома напротив, за которым виднелся на горе епископский замок. Но разбудили не лучи, квадратным пятном окна передвигаясь к кровати. Разбудила ставшая постоянной опоясывающая спину и ноги боль. В первое мгновение боязно было подумать о движении. Осторожно потянул одну ногу, потом следом другую спина откликнулась выстрелом с рассыпавшимися на колючки болями. Отвыкшее от постели тело словно страшилось неги, оставаясь в постоянном напряжении ожидания боли. Во рту пересохло. Спасибо Маргарете за приготовленный стакан с привычным разбавленным вином. Он потянулся за ним, но тут же отозвалась боль в суставах пальцев. Вырвавшийся стон уже становился сигналом пробуждения для домашних. Горько было сознавать себя такой развалиной.
Да и страх продолжал кружить у изголовья: вдруг опять повторится пережитый ужас, а уже ни сил, ни здоровья, ни веры в благополучный исход нет. Послышался скрип лестничных ступенек, поспешные шаги жены Маргарете Турнер, ставшей ему четвертой женой после смерти Маргарете Вюрцбах.
Всплыло воспоминание того страшного утра с гулким топотом группы вооруженных людей епископского войска, вломившихся в его дом пару месяцев назад. Пробуждение было резким, насильственным. Грубые, молодые в основном, наемники особо не заморачивались, что перед ними уважаемый в городе человек, бывший бургомистр, член Городского совета города уже более двух десятков лет.
Они стащили его с кровати, резко отпихнув жену, бросившуюся к нему с плащом.
Предательски дрожавшими пальцами рук, прежде создававшими божественные скульптуры, Тильман пытался застегнуть пуговицы рубахи. Ноги его от волнения не попадали в башмаки. Кто-то стянул, смеясь, с головы ночной убор, унизительно обнажив седую с залысинами голову.
Испуганным криком старый мастер попытался остановить бросившихся на ландскнехтов сыновей, прибежавших на помощь с учениками, подмастерьями и слугами. Ландскнехты бесцеремонно пиками колотили домашних, мечущихся в ужасе от вторжения, расчищали проход во двор, буквально волоком таща за собой пленника. Рименшнайдер осознавал всю бесполезность сопротивления.
Было ясно – случившееся в начале апреля восстание мятежных горожан и крестьян против епископов, монастырей и замков, которое он с другими радикально настроенными бюргерами поддержал, в надежде как-то реализовать гражданские проекты имперской реформы, было обречено. Во многих немецких землях тогда часто вспоминали пророчество: «Кто в двадцать третьем году не умрет, в двадцать четвертом не утонет, а в двадцать пятом не будет убит, тот скажет, что с ним произошло чудо»
Когда человеку за шестьдесят, вряд ли стоит ожидать от него опрометчивых решительных действий. Однако общий подъем и вера в возможность покончить навсегда с произволом епископов, от которого так долго страдали жители Вюрцбурга, оказались такими заразительными, что Рименшнайдер согласился стать одним из руководителей антиепископской"партии", поддержанный другими членами городского совета, и прежде помогавшими ему, когда он был бургомистром. Уважаемый Мастер пытался посредничать между епископом и бюргерами, вольно или невольно оказавшимися в лагере тех, кто взялся за оружие. Однако только нажил врагов с обеих сторон. А утопические надежды на претворение «Хейльброннской программы», проекта политического переустройства Германии, когда все власти должны быть подчинены императору, князья – превращены в должностных лиц империи, а духовенство лишено светской власти, так и оставались надеждами, хотя послужили детонаторами для общественного взрыва .
Вюрцбург стал центром повстанческого движения в ходе крестьянской войны. Горожане, поддержанные городским советом, примкнули к восставшим крестьянам, которые во главе со знаменитым Гетцем фон Берлихингеном заняли город и устроили неподалеку от рыночной площади свой штаб, прозванный Штахелем, потому как на воротах для опознавательного знака повесили палицу с пиками.
Бюргерская оппозиция, выражавшая на первых порах чаяния широких масс населения, ставила своей целью упразднить католическую церковь, создав взамен «дешевую церковь» без поборов, платы за обряды. И все это объявлялось началом общего социального переворота и установления повсеместного равенства людей.
Вооруженные отряды восставших занимали города, замки, монастыри и господские имения, производили разделы имущества феодалов среди крестьян и горожан.
Крестьяне, измученные непомерными налогами, жизнью впроголодь, скорыми расправами феодалов господ, вместе с городской беднотой, плебсом громили ненавистные дома, за стенами которых чувствовалось богатство, да и просто достаток. Ненависть в паре с завистью не позволяли задуматься.
Как в половодье вода уносит все поверхностное, ненадежное, не имеющее глубоких корней, превращая это в огромную разрушающую и неуправляемую массу, так и восстание наполнилось заразительным бунтом против вся и всех, оправдывая месть неустроенной ненавистной жизнью.
Люди позабыли трепетное сопереживание проповедям с церковных амвонов, как и божественное звучание органов под сводами, куда все же имели возможность воспарить их души. Как могло случиться, что бывшие прихожане, прежде преклонявшиеся перед красотой, как им казалось – неземной, святостью, теперь крушили благостные лики святых, выволакивали без разбора служителей церквей, учиняли расправы. Стало быть красота внешняя не помогла найти красоту внутри себя, не смогла найти того, чего не было. Вандализм во все века являлся руками тьмы и невежества.
Как больно было смотреть старому мастеру Тильману на разбитые скульптуры прежних каменотесов, свои собственные, его учеников. Каждая работа – это такое же выстраданное дитя, к которому мастер, как и мать, успевает привязаться.
Грабежи, насилия и вандализм оттолкнули от восставших многих из числа сочувствовавших движению, успеху которого к тому же препятствовали разрозненность, крайне плохое вооружение, непривычка к дисциплине, неорганизованность, недостаток в опытных вождях. Восставшие долго и безуспешно осаждали резиденцию епископа, находившуюся в мощной, опоясанной двумя рядами стен крепости Мариенберг на высоком левом берегу Майна.
Но в решающей битве 4 июня рыцари нанесли им сокрушительное поражение. Крестьянское войско было разбито, епископ завладел Вюрцбургом, и началось с величайшей жестокостью избиение повстанцев. Сотни трупов почти покрыли старый Майнский мост, соединявший город с крепостью. А в самом городе, как в прочем и других местах, войска Трухзеса, главнокомандующего военными силами Швабского союза, убивали всех находившихся внутри городских стен крестьян.
Потом стали хватать членов городского совета. Уже в казематах цитадели Мариенберг Рименшнайдер узнал, что почти все члены совета разделили его участь. Допросы и пытки не оставляли времени для отдыха палачам, отчего те становились все безжалостней. Ценой неимоверного напряжения Тильману удавалось долго стойко держаться перед палачами, но попадая во мрак своего узилища, он терял ощущение времени и места. Распухшие, онемевшие предплечья и кисти рук причиняли ему страшные муки, не отпускающая боль сверлила затылок и спину, обездвиживая. Даже холодный каменный пол каземата не мог дать ни минуты облегчения.
Во мраке подвала среди криков, стонов, зловония, он не знал, сколько времени ему оставалось для жизни.
Допросы и изощренные пытки калечили тело, но дух было не сломить.
Что поддерживало его в эти жуткие часы? Он был не один – рядом стояли воплощенные им в дереве, образы Отца Небесного и Богородицы. Это давало ему жизненные сил.
Потому и была его работа над Алтарями совершенна, что он духом постиг и прочувствовал крестные муки Спасителя, материнские муки Богородицы. Теперь же собственные истязания воспринимались телом как ничтожное сравнение.
Его спасла Богородица. Трепетная любовь к ней. Как у каждого католика у Тильмана были любимые четки, подаренные еще первой женой Анной. Он любил читать Молитвы Розария, которым сопутствовали размышления о Радостных, скорбных и славных тайнах, соответствующих определённым евангельским событиям. Припомнилось ему, как особенно часто читался Розарий с радостными тайнами в дни работы над Алтарем Марии и другими статуями Богородицы, а Розарий со славными тайнами – в дни работы над скульптурами Спасителя и образов евангелистов. Тогда в душе его царила гармония и не отягощали никакие сомнения.
Но вот уже четвертую неделю пребывания в крепости постоянно мысленно проговаривал только Розарий Марии со скорбными тайнами-размышлениями о предсмертном борении в Гефсиманском саду, бичевании Иисуса Христа, увенчании терниями, крестном пути и смерти на кресте.
Все события из жизни Спасителя на земле полны сокровенного смысла, насыщенного поучением и благодатью и который постигается лишь постепенно. Четок не было, но он пытался загибать распухшими пальцами каждую декаду молитв Богородице о тайне Иисуса Христа, свершенной через распятие. Пальцы едва шевелились, руки до самых плеч сводило судорогой. Ему приходилось нещадно разминать их, чтобы был приток крови. Это помогало переносить муки и страдания не только тела, но и души.
Когда вдруг после Скорбных тайн Розария начал читать молитвы о Славных тайнах: о воскресении Иисуса Христа, о вознесении Его, о сошествии Святого Духа, об успении Девы Марии и увенчании Ее небесной славой, Тильман понял, что останется живым.
Только теперь ему припомнилась давняя встреча с Файтом Штоссом и откровение, как Богородица уберегла того от смерти. Вот и сам он прошел через этот опыт.
Тильман жадно осушил поданный женой стакан, зябко кутаясь в одеяло в надежде хотя бы ненадолго погрузиться в лечащий душу и тело сон. Но мозг лихорадочно продолжал прокручивать картинки событий.
После двух месяцев в казематах цитадели старый скульптор был отпущен. Из крепости Рименшнайдера забирал сын Йорг. Торопливо, но осторожно – каждое движение причиняло ему нестерпимую боль – спустились по крутому склону холма. В ушах еще слышался громыхающий стук тяжелых засовов ворот замка. В молчании прошли через мост, еще каких-то пару месяцев назад заваленный телами пытавшихся штурмами взять укрепленную епископскую крепость.
Уже подойдя к неохраняемым воротам города, Тильман обернулся и взглянул на замок. В это летнее солнечное утро цитадель надменно парила над Майном и покоренной округой.
Опираясь на руку сына, старый мастер вошел в неохраняемые ворота. Что это? Чистый перезвон колокола Святого Лоренца, огромная, сияющая Рыночная площадь! Журчание прекрасных фонтанов… Нет, это звон гулко пульсирующей крови в ушах, это яркая вспышка боли, опоясавшая голову, подкосившая ноги.
Что сталось с красавцем-городом? Базарная площадь, ратуша, рыбный рынок, церкви, безлюдные улочки. Не было слышно привычного городского шума. Только журчание воды в фонтане да гулкий стук их собственных шагов по мостовой противились разлитой безысходности.
И припомнился мастеру давнишний сон после того, как овдовев в третий раз, вновь женился. Будто он возвратился в Вюрцбург и нашел все чужим и изменившимся. Многие дома лежали в развалинах, почти все храмы разрушены, статуи мадонн и святых разбиты, а сохранившаяся башня ратуши напоминала оплывшую, но уцелевшую свечу среди обгоревших развалин. Сквозь слезы, застилавшие глаза, он пытался отыскать знакомую улицу, где счастливо жил в окружении жены, детей, прислуги и соседей. Проснувшись тогда, он долго лежал в оцепенении, словно мумия в ожидании, что кто-нибудь, наконец, освободит его из этого саркофага.
Но сейчас не сон. Разоренный город. Видны следы, как гнев плескал наотмашь по древним стенам храмов, сносил головы статуям святых и мадонн, а иные вообще разбивал в дребезги.
На пути к дому встречались разрушенные дома и даже обугленные. В их переулке пострадали несколько домов. Просто чудо, что огонь не зацепил его дом, мастерскую.
Жена Маргарета с плачем кинулась навстречу, припала к его груди. Он попробовал опереться, а она вдруг увидела, что муж стал заметно ниже прежнего своего исполинского роста. Растрепанная седая голова словно стремилась укрыться в ключицы, а приподнятые острые плечи настороженно пытались огородить хозяина от ожидаемых неприятностей. Он еще заметней сутулился. Так что даже не пригнулся как обычно, входя в дом. Дети и внуки, оставшиеся ученики радовались его возвращению. В тайне надеясь, что возвратится прежняя жизнь.
Только по-прежнему быть уже не могло. Среди горя, смертей, страданий, после жестокого подавления восстания не могло быть прежней жизни. Без радости в душе, без трепета в минуты, когда резец освобождал из дерева или долото из камня черты Спасителя или Мадонны, уже не могли создаваться скульптуры. Рукам досталось, как и телу, дикими болями отвечавшему на любые движения и прикосновения. И все же он первым делом доковылял через внутренний двор к своей мастерской. Сердце сжалось, задрожали губы. Не пряча слез, лишь издали взглянул на начатые работы из песчаника. Он вдруг понял, что больше не возьмет в руки зубило и долото. Камень стал для него чужим после каменных казематов крепости. Неужели он никогда более не сможет заниматься любимым искусством?
Да, за многое в жизни приходится платить: за славу, чрезмерный успех, гордость и самодовольство, за ощущение превосходства и самолюбие. И самый легкий вид расплаты – деньгами. Видно не так уж много набрал грехов – отделался частичной конфискацией имущества, оставаясь еще достаточно богатым человеком.
Махнув рукой на несостоявшийся сон, мастер, кряхтя, поднялся с кровати. Из соседней комнаты доносились приглушенные голоса домашних. Патриарха в семье побаивались и любили. Сыновья выросли, выучились у отца, стали хорошими мастерами. Мастерской отца уже давно управлял сын Йорг и у него это хорошо получалось. Ханс ушел в Нюрнберг и там работал как скульптор, а Бартоломеус отправился работать малером в южный Тироль. У дочерей своя семейная жизнь, давно сделали его дедом.
Четвертая супруга Маргарета Турнер занималась и большой семьей, и всем хозяйством. По возвращении из крепости, пока он приходил в себя, Тильмана вообще перестали отвлекать делами. Помогали ему спускаться в его мастерскую-студиоло, где он, устроившись в любимом кресле, надолго погружался в воспоминания о том, как прежде наслаждался тут радостью творчества, снимал с души груз образов. Припомнилось даже, как, бывало, до хрипоты спорил с заказчиками, а потом вдруг неожиданно соглашался. Но, однако, в целом никогда не поступался правдой, правдой художника. Впрочем, он сам отметил: с годами его характер становился заметно крут.
Вот и теперь он по-стариковски брюзжал, пока жена проводила его в мастерскую, усадила в кресло, приветливо похлопав по плечу, удалилась заниматься хозяйством.
Все оставалось на своих местах, как он любил – инструменты, разложенные по ящикам, эскизы и рисунки, старые мерки.
Фигура его милой Анны Шмидт все так же стояла на консоли у окна. Прежняя светлая липа потемнела, оттого казалась будто время так же оставило след на ее лице. Если бы
она сейчас смогла увидеть мастера – не прежнего увальня Тильмана, а на много лет постаревшего, с лицом посеревшим, но не от каменной или древесной пыли,
со впалыми щеками, растерявшего былую шевелюру и лучезарный цепкий взгляд.
Признала бы в этом усталом, старом человеке с сильно поседевшей бородой прежнего любимого мужа? Учащенно забилось сердце, словно подстегнутое воспоминаниями.
Быть может, Анна так же мило и кротко улыбаясь, позволила снова высвободить локоны из-под чепца и прижалась бы лицом к его уже таким со вздутой сеткой вен и старческими пятнами, но еще теплым ладоням. Рассказывая о проделках любимой дочери, добавляла ему радость от долгожданного отцовства. Она больше всех остальных его жен бывала тут с ним, В зимние месяцы быстро вечерело, и все рано укладывались спать. Тогда Анна подолгу оставалась в его мастерской. Пристроившись ближе к жаровне, затаив дыхание, наблюдала, как сосредоточенно умелыми движениями резца он высвобождал из куска дерева укрытые там изумительные фигуры.
Тильман стряхнул нахлынувшие воспоминания, отметил, что стал по-стариковски сентиментальным. Придвинул эскизы новой работы для монастыря бенедиктинок в Китцингене. Давно уже не было крупных заказов. Из последних, помнится, как раз до крестьянского восстания, года за два, был церковный алтарь для монастыря цистерцианок в Майдбронне, да чуть ранее надгробие для епископа Лоренца фон Бибры в Вюрцбургском Соборе и скульптура Марии для церкви Св.Марии в Фолькахе.
Он как раз был занят этой работой, когда приехавший проведать отца, сын скульптор Ханс рассказал о последней законченной работе Файта Штосса – Алтаре Марии для Нюрнбергской церкви кармелиток. Рименшнайдер еще хотел непременно побывать в Нюрнберге. Но вскоре случилось крестьянское восстание.
После известных печальных событий старый мастер уже не покидал города. Возраст, пошатнувшееся здоровье, растерянность и непонимание реалий нового времени.
Он особо не вмешивался в дела сына и перешедшей к нему мастерской, больше занятой обыкновенным промыслом.
Но руки мастера не могли отказаться от любимой страсти – резьбы по дереву. Он делал небольшую пластику, фигурки ангелов и мадонн, рождественские ясли и забавных зверушек для своих внуков.
Да, с приходом старости мучила немота в суставах, жжение в пальцах, оскудевала творческая сила, но не исчерпалась фантазия.
Все реже удавалось выбираться к виноградникам на любимых холмах. Долгие пешие прогулки, да и то с помощью внуков или сына, давались уже с трудом. Устало доходил до Ратуши, уже практически не встречая прежних знакомых, обходил стороной злополучный мост, ведущий к епископской цитадели.
Впрочем, крепость-то как раз отовсюду в городе было видно...
Старый мастер подолгу сидел на берегу, смотрел на холмы, облака, воду и думал, что в жизни много всего было, но прошли и радости, и печали – радости от рождений детей и горе от потерь вместе с глубоким отчаянием. И сменили их возникшая усталость
сердца, вялость чувств до безразличия, угасание любопытства к окружающему, к новой жизни.
Все блекнет – даже воспоминание о синеве глаз любимой Анны. И страдания тоже блекнут. Так устроен мир: все непременно меняется. Постоянны только сами перемены жизни. Человек, плывет по реке жизни, постоянно преображаясь, и, в конце концов, перестает существовать
Эх, кто бы вырезал портрет его самого сейчас! С выражением лица, на котором, однако, следы переживаний и боли вытесняет добродушная стариковская терпеливая улыбка. Портрет не просто мастера-резчика скульптур, а человека, которому судьба подарила возможность творить прекрасное во имя божественной славы.