Алексей Егоров
1976: ИНТРОДУКЦИЯ
Город это этажи.
Но ещё замысловатые словно лабиринт, проходные дворы.
Ведущие бог весть куда, может в логово Минотавра, а может
к деревянному человечку - в кукольный театр "Молния".
А ещё - уютные дворики.
Заросшие крапивой, лопухами, шиповником
и царствующим над всей этой зелёной вселенной - американским клёном.
Тенистые летом.
Зимой же погребённые под непролазными сугробами.
Город это люди населяющие его.
Поколение за поколением.
Кажущееся монолитом, но разрывающееся гигантским фейерверком
на миллионы судеб-звёздочек.
Каждая, из которых обречена, проделать один и тот же путь, ограниченный с одной стороны яростным криком новорожденного,
а с другой - молчанием погоста.
Чтобы в промежутке связать себя, казалось бы, неразрывными
(на деле же непрочными и быстротечными), паутинками-связями,
с такими же мерцающими искорками.
Город это стекло и сталь, асфальт и бетон.
И ещё, чудом выжившие, таинственные островки с осколками минувшего, материализовавшегося в каменных, или деревянных особняках, насчитывающих жизни своей не одно столетие.
Особняки-острова.
С заброшенными садами или без.
С чердаками и подвалами,
где семейные реликвии истлевают неизбежно и неотвратимо,
превращаясь в хлам, среди которого ожидают призраки,
стерегущие сокровища и тайны
ключи и карты к которым утеряны навеки.
Особняки-острова.
Прибежище кошек, где среди многоцветия хвостов и шкурок,
горящих во мраке глаз,
нет-нет, да и заструится зубастая улыбка,
а среди шороха и теней
послышится, вдруг, скрип починяемого примуса.
В этих домах-островах на ст;нах найдутся ещё портреты,
давно канувших в небытие персон
и картины, сюжеты которых позабыты.
На книжных полках - моргнут устало
потускневшим золотым обрезом давно прочитанные книги,
а в дымоходах или же за голландской печкой
(конечно же, в изразцах, но потрескавшихся и кое-где отвалившихся) обитает фамильное приведение.
И утреннее солнце сквозь занавес в спальне.
Как детская вера, что за этим утром будет день, а за ним снова утро
и снова день и так будет до тех пор, пока не станешь взрослым,
а уж тогда изобретут лекарство от старости и смерти
или Дед Мороз оставит под Новогодней Ёлкой волшебную палочку...
Именно в одном из таких домов-островов провёл своё детство Кеша Макаров.
Дом был расположен у самого входа в парк.
Дом был большим и старым.
Кеше он представлялся очень древним.
Таким же - как башня Прекрасной Ногайской Царевны
в Крепости на холме
или дребезжащий деревянный трамвай,
на котором, вместе с бабушкой, отправлялся в нескончаемое путешествие
от дома к железнодорожному вокзалу.
Хозяин ли дома, архитектор ли,
обладали несомненной и прихотливой фантазией.
Деревянное строение, с намёком на art nouveu,
могло сойти за небольшое ch;teau,
но торчащие на крыше трубы дымоходов
и присовокуплённая к ним телевизионная антенна,
придавали особняку зловеще-комичный вид,
напоминавший издали - редкозубую челюсть старика.
Над парадной дверью (заколоченной с полвека)
высилось некое подобие дозорной башни,
скрывавшее за своим романтическим витражным окном,
прозаичный чердак.
Стены дома, потемневшие и обветшавшие снаружи,
внутри надёжно хранили спокойствие и уют,
отгораживая и защищая обитателей своих
от столь же древнего, как и дом парка.
Парк начинался непосредственно за чёрным входом.
В тени высоченных лип,
кронами своими, словно куполом, закрывших небеса,
среди нешироких, подметаемых от случая к случаю, аллей,
располагались скамейки,
выкрашенные масляной краской ядовито зелёного цвета.
Аллеи, служили часто пристанищем любителям шахмат,
реже и в основном вечерами - картёжникам.
И ещё "собачникам", выгуливавших в парке своих,
разной степени клыкастости и хвостастости, питомцев.
И, конечно же - влюблённым парочкам.
И любителям алкоголя, к которым прилипла, точно жвачка к ботинку, обидное прозвище - «флаконы».
«Флаконов» и картёжников регулярно гоняла милиция.
Сходки шахматистов и "собачников" не разгонялись,
но и не приветствовались.
В одно лето появились деревянные таблички с угрожающей надписью:
"В саду ведётся острел собак".
"Острела" не случилось,
но любящие хозяева Квантов, Аргонов, Люксов, Акимов, Акелл
и прочих Чарликов - стали "выгуливать" их не в аллеях,
а на полянке у оврага, причём значительно реже
и большей частью в тёмное время суток.
Шахматистам "острелом" не угрожали.
Впрочем, как и влюблённым парочкам.
Парк разбит был на холме.
Вход с улицы Щапова был пологим, от другого же,
устремлялась вниз нескончаемой чередой ступеней - лестница.
Лестница, казавшаяся маленькому Кеше бесконечной,
завершалась переулком, имя которого, Кочетов, знали только старожилы.
Переулок этот пролегал ровно по дну некогда безымянного оврага
и, едва начавшись, обрывался кривой улочкой
со странным и смешным, названием Собачий переулок
или попросту - Собачка.
Переименованная властью советов в улицу поэта Некрасова,
но так и не расставшаяся со своим легкомысленным,
но по-домашнему привычным названием.
В парке редко бывало многолюдно.
Зато всегда присутствовало ощущение тайны.
Может - от полумрака или же от казавшегося бездонным,
заросшего кустарником оврага.
А может - от старых легенд.
В легендах этих речь шла о призраках и потерянных душах старого парка, а ещё - о сокровищах, скрытых в тёмном и сыром овраге.
И всякий раз летними вечерами, Кеша внимал легендам этим почти с восторгом, а позже, ночью, с замиранием душевным переживал их, историю за историей. И старый парк за окнами оживал, вздыхали неприкаянные души, слышались шорохи и шёпоты таинственные, казалось, вот-вот ворвутся призраки через окно в спальню, протянут свои руки-ветви замшелые деревья.
Но Кеша щёлкал рычажком ночника, и тёплый золотистый свет прогонял страхи.
2016: КАТРИНА.
Был последний день октября.
Было почти тепло.
Мнилось - зимы не будет.
Будет - осень.
Весна.
И снова – лето.
Кирилл Макаров сидел на скамейке
в саду Эрмитаж.
В Эрмитажке.
Скамья,
сколоченная из дощатых поддонов,
выкрашена была в цвета радуги, и водружена на газоне,
перед самым обрывом,
тем, что в сторону Кочетова переулка.
Вишнёвая, с жёлтой стёганой подкладкой, аляска,
брошенная на спинку,
одним рукавом касалась травы.
Всё ещё зелёной.
На Кирилле был тёмно-синий (почти чёрный) костюм,
(с полгода как тесный),
белая рубашка и узкий красный галстук.
Мальчик пребывал в хрупком коконе осеннего солнца.
Было тепло, хотя, кончики пальцев и нос с ушами – мёрзли.
Мёрзли, то мёрзли, но перчатки тонкой вязки и шапку с шарфом
Кирилл засунул в рюкзак.
В самый дальний угол.
Кириллу исполнилось 12.
Позавчера.
В руках мальчик держал планшет. Подарок родителей.
Кирилл листал.
Лайкал.
Репостил.
Снова лайкал.
Крушил, стрелял, швырял гранаты, тщась завершить миссию
в кровавом шутере.
«Блин. Мочканулиопять. И сервак лагает».
Кирилл отложил планшет в сторону.
Задрал голову.
Глубоко вздохнул.
Опустил голову.
Выдохнул.
Раздражение и обиду за проигрыш в виртуальной войне.
По правде, виртуальная война значения не имела.
Всё дело было в войне иной.
Без артобстрелов, без рейдов по тылам противника, без снайперских дуэлей; без атак и контратак; без «котлов» и наступлений по всему фронту.
Фронта как такового не было.
Или был?
Если и был, то разделил он Кирилла не с ботами-террористами,
не с сетевой фашнёй, а с одноклассниками.
Мишкой, Максом и Никитосом.
Друзьями.
Подобно бесчисленным войнам, уже завершившимся
или всё ещё длящимся, эта война - началась не вдруг.
С ритуальных подзатыльников, тычков-подножек - на перемене.
С дурацких постов в ленту и не менее дурацких – в личку.
С отказа репостнуть, лайкнуть или подписаться на группу.
С обидного прозвища.
Боевые действия досаждали.
Изматывали.
Стали нетерпимыми.
Кирилл заключил перемирие.
Как он полагал.
Сегодня, ровно в одиннадцать, договорился встретиться.
Со всей троицей. В Эрмитажке. Примирится.
И, Хэллоуина ради, совершить экспедиция в кино.
С девочками.
И с Афанасьевой. Катей.
Настал назначенный час. Минул. Никого.
Весь вчерашний вечер Кирилл вместе с мамой вырезал тыкву
для Хэллоуина. Вырезала большей частью мама.
Кирилл был в предвкушении.
Выяснилось – напрасно.
Разбитая в сердцах тыква, валялась где-то в саду.
Мальчик взглянул на правое запястье.
Стрелки тонкого Своча указывали на цифру «12».
«Полдень. Никого. Жопа».
Лишь по дальней аллее,
вдоль оврага, отр;завшего Эрмитажку от улицы поэта Некрасова,
выгуливал клыкастого питомца долговязый мужчина.
«Ротвейлер. Как в «Омене». А мужик на Слендермена похож».
Рядом с Кириллом сидел кот.
Замер - слева от скамейки.
Ушки зверя - были прижаты.
Кот глядел в сторону мужчины с собакой.
- Ссышь, котяра? Нессы. Ща уйдут.
Дальняя аллея опустела.
Кот взглянул на Кирилла.
- Я’ж говорил.
Кот исчез в овраге. Проскользнул сквозь аллеи.
Пустые аллеи.
На детской площадке, между горкой и песочницей лежал порванный мяч и скутер без переднего колеса.
Площадку окружали старые липы,
рассекали белёсое небо голыми ветвями.
Под липами, на остывающей земле, грудились павшие листья.
Жёлтые, оранжевые, коричневые, зелёные.
Казалось, под листьями таится н;что: забытая игрушка, мёртвый зверёк.
Или?
«Что?»
«Папа говорил, тут пустырь был. Давно. Заросший. И мужик рядом жил. Это его пустырь был. Мужик этот жадный был и жестокий. А, может, так, по приколу. Типа Джокера. Богатый, и слуги были, у мужика этого. Болтали, что он, типа, колдун. Фамилия ещё такая. В;режцев или В;рожцов, или какая-то другая. И он слуг своих, если чёнетак – бил. Кнутом. Досмерти. А трупы тут закапывал. В овраге. Говорят они шляются по ночам. Неупокоенные».
Семья Кирилла жила неподалёку,
в красной четырёхэтажной сталинке,
с тесными парадными, просторными квартирами
и круглыми застеклёнными чердачными окнами в причудливых рамах,
в форме пятиконечных звёзд.
И бюстами забытых вождей канувшей в небытие эпохи.
Перед окнами.
Зимой гипсовые истуканы надевали снежные малахаи,
летом – кутались в бурьян-траву.
Вкруг пъедисталов
высажены были цветы.
Будто возле надгробий.
Поначалу белые головы пугали маленького Кирилла.
Позже он перестал их замечать.
А Эрмитажка - нравилась.
В Эрмитажке Кирилл сделал первый шаг.
Приобрёл первых друзей.
Получил первую затрещину.
В первый раз прокатился на велосипеде. До первого поворота.
Здесь, ему впервые назначила свидание одноклассница.
Мальчик любил и знал старый сад.
Крутые склоны, срытый наполовину овраг.
Овраг.
«Эт щас он такой. А раньше. Папа рассказывал».
Папа рассказывал,
что полвека назад
среди одичавших растений старого сада,
дливших существование по собственной прихоти, без малого сто лет,
на дне сырого и глубокого оврага,
который обходили стороной даже отчаянные уличные коты,
обитало существо.
Неясная молва,
передававшаяся из поколения в поколение
окрестными мальчишками и девчонками,
и, время от времени,
приобретавшая прихотливые очертания городских легенд,
очертания зыбкие,
струящиеся, как тёплый воздух летних вечеров,
никак не именовала это существо.
(Одна только бабушка папиного приятеля Глеба Плотникова, самого вдохновенного враля, и с его же слов, якобы, знала истинное прозвище чудовища. Няма. Или Найма? Только не внушало прозвище такое. И не вязалось с существом из оврага. Да и Глебу – веры было мало).
Никто не мог объяснить и того как это (или эта) Няма выглядит.
Образ замещало чувство: таинственное, жуткое, сладкое.
Вдохновенные рассказчики вещали,
будто кошки и собаки
обходят стороной овраг, чтоб не стать завтраком, обедом или ужином;
и, что - «бывает и люди в овраге пропадают».
Правда, какой-нибудь «случай из жизни»,
в подтверждение своих страшилок,
вдохновенные рассказчики предъявить не могли,
к собственному разочарованию,
и, что важней – к разочарованию внимавших,
- и внимавшие начинала сомневаться.
Вослед сомненью, звучало, поначалу, робкое «враки»,
сменявшееся решительным «дахор;ш», а там уж и до «взаправду» становилось рукой подать. «Взаправду» означало, что на месте оврага и зарослей был когда-то «графский дом с парком»,
а когда «графья» бежали «в семнадцатом»,
то закопали в овраге свои сокровища,
а существо в овраге придумали, чтоб никто туда «не лазал».
(«Пап, а что такое «всемнадцатом»? И побежали от кого»? «Революция тогда случилась. Царя прогнали. И у тех, кто за царя был, имущество стали отбирать. Кто не отдавал – убивали. Вот и побежали». «А чё, пап, у нас царь был?». «Был». «Круто»).
Но вдохновенные рассказчики не унимались
и, посему, каждое новое поколение местных мальчишек
(и самых отчаянных девчонок),
презрев собственный страх и бабушкины запреты,
регулярно отправлялось в овраг
(кто за Безымянным Существом,
кто за «графскими сокровищами»,
кто «за компанию),
но ничего, кроме мха, сухих листьев,
стегающих по рукам, ногам и лицам веток,
пустых бутылок - из под дешёвого вина,
оскалившихся консервных банок
и неопределённого происхождения дерьма - не находило.
И только самые внимательные (и впечатлительные) из детей
ощущали постороннее присутствие.
И уж, совсем немногие
возвращались из экспедиции с твёрдой уверенностью,
что видели Нечто.
(«Няму?»)
Верней, его (или её) взгляд.
Неуловимый, будто солнечный зайчик
и текучий, как вода в ладонях.
Теперь от оврага осталась половина.
А располовиненная тайна и не тайна вовсе.
Кроме оврага была ещё детская площадка.
Детская площадка.
«Там всегда какая-нибудь хрень обитает. Дух какой-нибудь. В ужастиках. Двигается всё. Само по себе. Качели там. Заржавленные. Скрипят. Бывает ещё кусты пострижены как звери и могут сожрать. И ещё, площадки эти старые. И какой-нибудь дедок обязательно внуку втирает: «Не лазай на эту горку деточка. На неё пятиюродная племянница твоей семиюродной прапрапрабабушки влезла. Скатилась. И больше её никто с тех пор не видел. Я помню». А потом сам маньяком и оказывается».
Но детская площадка Эрмитажки была ровесницей Кирилла,
даже младше,
и если чем и могла быть знаменита,
так это яркой раскраской.
Ещё был Исчезнувший Слонёнок.
Не настоящий, из бетона.
О слонёнке Кириллу рассказала мама.
И показала То Самое Место, на котором Слонёнок обитал.
Ну и конечно – Неупокоенные.
Души безвинно убиенных и погребённых втайне.
В Эрмитажке.
Кирилла не пугали рассказы о бродящих в ночные часы, по аллеям сада, неупокоенных душах.
Души эти, так же как и Таинственный Овраг с Безымянным Существом, и Исчезнувший Слонёнок, и Крутые Склоны (зимой - Крутые Горки), и Аллеи, по которым гонял на Рокрайдере, - были частью Эрмитажки.
Её неизменной частью.
А вокруг что-нибудь, да менялось.
Друзья переезжали. Или оказывались недрузьями.
Девочка,
та самая,
кому с первого класса дарил
в феврале – валентинку,
в марте - веточку мимозы;
та самая,
кого в пятом ждал в условленном месте под грохот собственного сердца,
оказывается, полагала,
что одна поездка в какой-то сраныйдиснейленд,
в каком-то сраномпариже, круче,
чем Сонатина Вольфганга Амадея Моцарта
(разученная и исполненная),
или Самая Большая Энциклопедия Всего Стрелкового Оружия Мира (вызубренная от корки до корки).
«Дачё говорить. Сукалюбовь…»
Всё менялось.
Или оказывалось иным.
Или разрушалось.
«Как Овраг».
Или исчезало.
«Как Слонёнок из бетона».
Кто-то умирал.
«Как дедуля».
Всё менялось.
Кроме Эрмитажки.
Из года в год старый сад повторял одно и то же:
зимой – снег,
весной – мусор из-под снега,
летом – всё, что душа пожелает,
осенью – павшая листва.
Павшая листва тлела.
Словно напоминая о неотвратимости зимы,
подзадержавшемуся бабьему лету.
Бабье лето.
«Это у нас – бабье лето, а у америкосов IndianSummer», - подумал Кирилл.
Indian Summer.
Индейское Лето.
Indian Summer. Похоже на имя девушки из какого-нибудь племени.
Чероки.
Почему Чероки?
Неважно.
Слово – звучное.
Нежное и сочное.
Как вишня.
Как черешня.
Вишня - Черешня.
Cherry - Cherokee.
Девушка Чероки.
В одежде цвета павших листьев:
жёлтой, оранжевой, коричневой, зелёной.
С врановым пером – в смоляной косе, в браслетах из терновых косточек
на смуглых запястьях и щиколотках,
и в мягких, будто кошачья лапа, мокасинах.
Кирилл забил в поисковик: «девушка чероки».
Всемирная Паутина выдала результат – точно в такт мальчишеской фантазии.
Девушка Чероки.
«Ирку Хлынову отец в школу привозит на «Чероки». Джипе».
Cherry Cherokee Jeep Grand Cherokee.
«Ирка на индианку не похожу. Рыжая. Как я. Интересно, а бывают рыжие индианки?»
Только Кирилл собрался забить в поисковике «рыжая девушка чероки»,
как воздух вокруг пришёл в движение.
Приподнялась павшая листва.
И почудилось Кириллу, что давешний мираж,
Девушка Чероки,
ступает бесшумно по аллее.
Но разве возможно такое?
Это – листья. Всего лишь листья.
Павшие листья влекомые осенним ветром.
Запах павшей листвы стал сильнее.
Рядом с красными конверсами Кирилла опустился лист.
Цвета охры.
Потом ещё – бордовый.
Миг, и у скамьи,
кружилась листва:
жёлтая, оранжевая, коричневая, зелёная.
«Будто смерч».
А вверху листвяного смерча - била чёрными крыльями птица.
И слышался шелест её крыльев.
«Большая. Ворона».
У подола смерча,
там, где листва касалась асфальта,
качались на длинных нитях куклы - марионетки:
дама в белом бальном платье и кавалер – во фрачной паре.
Вместо лица у кавалера была крошечная тыква,
а у дамы - миниатюрная адамова голова.
Концы нитей, тех, что удерживали марионеток от падения,
сжимала в своих костлявых лапках Чёрная Птица.
Чёрная Птица.
Чёрная Птица?
Нет.
Это не птица, это грива смоляных волос.
Сплетённая в косу.
А под ней…
«Эт чё?»
Вместо глаз – дырки, белые скулы, белый лоб,
мёртвый оскал.
«Эт чё - череп?!»
Птичья лапа,
жёлтая, с фиолетовыми когтями,
взметнулась от подбородка ко лбу.
«Так это маска!».
Исчезла маска.
Появилось лицо.
«Девчонка. Симпатичная».
И не птичья лапа сорвала маску.
Рука.
И марионеток держит рука.
С длинными пальцами и аккуратными ноготками.
В узкой, расшитой чёрным и белым бисером, перчатке.
Плечи незнакомки были обнажены.
«И не холодно ей?» - подумал Кирилл, - «Нелето’ж…»
Смерч из павшей листвы оказался платьем.
Тесный светло – коричневый бархатный корсаж
поверх лифа был украшен изящным белым кружевом
и живыми цветами.
Оранжевыми. Яркими. С резким запахом.
«Это бархатцы. В саду такие – у бабули».
Плиссированная юбка, узкая на бёдрах и широкая у подола,
была трёхцветной: жёлтой, светло – зелёной и коричневой.
Цвета перемежались белыми кружевными вставками,
отчего юбка казалась очень пышной и очень нарядной.
Ещё были ярко зелёные колготки в оранжевый горошек.
«Это не горошек. Это тыквы. Хэллоуинские».
На ногах - белые, на красной подошве, кеды.
Без шнурков.
«Коленки в глине. По оврагу лазала, что ли?»
«Барышня»,
пришло на ум слово из бабушкиного-с-дедушкиным лексикона.
Несмотря на перепачканные коленки и клоунский наряд.
Барышня улыбалась.
И глядела глаза-в-глаза.
С шеи на грудь свисала цепочка.
На цепочке ключ.
В навершии ключа - крест.
Равносторонний.
Верхняя оконечность креста завершались кольцом,
левая и правая - полумесяцами.
Нижняя - пустая.
Запястья замыкали браслеты - фенечки.
«Из терновых косточек браслеты», - подумал Кирилл, -
«И перья ещё. Ну и прикид. Потусить собралась?»
Девочка опустила взгляд, подняла руки, марионетки начали танец.
Танец кукол был забавен, но и страшен немного.
«Dance Macabre».
Вслед за мыслью об Ужасной Пляске соткался образ -
старинная картина
из тяжёлого, в глянцевой суперобложке, альбома дедовской библиотеки:
мужчины и женщины, молодые и старые –
в хороводе.
Пёстрые одежды, гротескные позы,
лица - безучастные, унылые или весёлые,
и меж ними - истлевшие остовы, оскалившиеся черепа.
И в конце – яма.
Обрыв.
Девочка оборвала танец.
Одним движением закинула кукол за спину и глянула на Кирилла.
Словно ожидая чего.
Кирилл подвинулся,
хотя на скамейке и так свободного места было достаточно.
Девочка села рядом.
Слева.
Сбросила с плеч маленький рюкзачок, сложила в него неживых танцоров.
- Я - Катрина.
- Кирилл.
- Привет Кирилл.
- Привет Катр…
Кирилл запнулся.
Вздохнул глубоко.
Выдохнул.
- Привет Катя. Тебя ведь так тоже можно называть?
- Можноикатя.
- Икатия? Эт чё за имя?
- Не Икатия - Экатия. Но я – Катрина.
- Прикольные куклы. Марионетки. Ты их сама сделала?
- Сама.
- Собралась куда? Ну, на пати, там. Да?
- Да.
- А марионетки, эт номер? Для представления?
- Да. Для комедии. Называется «Человек».
- О герое, каком-нибудь? Типа Человека – Паука?
- Верно. О герое. О Черве – Победителе. Я назвала его Эдгар.
- Чёт не знаю такого.
- О, он скромник. Гляди!
На ладошке у Катрины извивался опарыш.
«Ну и гадость», - подумал Кирилл, -
«Она его с собой таскает что-ли? Вот дура».
- Вид непритязательный. Согласна.
Девочка стряхнула червя.
Сложила руки на коленях.
«Какие пальцы хрупкие. И руки. Дрожат как будто.
Может ей холодно», - подумал Кирилл, -
«Ну конечно. Вон и губы синие».
Вслух мальчик сказал:
- У меня перчатки есть.
Расстегнул школьный рюкзак, достал шерстяные перчатки.
- Они тёплые. Возьми. А то твои - без пальцев.
Катрина взяла перчатки.
Вложила в них руки.
Улыбнулась.
- Ты добрый. Благодарю.
- Даладно.
«Может она голодная?»
Кирилл достал из рюкзака пластиковый контейнер.
- Я перекусить собирался. Угощайся.
Катрина выбрала куриную грудку. Кириллу досталось яблоко.
«Колготки прикольные».
- Ага. Красиво. А браслеты из терновых косточек. И ещё, видишь, пёрышки, - похвасталась девочка.
«Я’ ж вслух не сказал. Я’ ж подумал».
- Ой. Извини. Не обратила внимания.
- Ты что ли мысли можешь читать?
- Да.
- Супер.
Восхитится, Кирилл, восхитился, но подумал, - «Врёт, наверное».
И произнёс саркастически:
- А предметы, взглядом? Двигаешь?
- Телекинез?
- Нуда.
Катрина упёрла взгляд в стоявшую напротив урну для мусора.
Урна опрокинулась и вывалила на асфальт
пустую пачку сигарет со зловещей надписью «Курение убивает»,
несколько чинариков, презерватив, одноразовую тарелку,
пластиковые стаканы, бутылку из-под пива, обёртку от мороженого, разбухший памперс и два инсулиновых шприца.
- Ух, ты. Прикольно.
Приняв похвалу как должное, Катрина уставилась на мальчика.
«Вот уставилась».
Затем перевела взгляд на выпотрошенную урну.
Взгляд Кирилла устремился следом.
За урной стояла пегая дворняга.
Ворошила мусор.
«Так это псина! Урну двинула! Ну, я и лол!»
Девочка улыбнулась.
Кирилл покраснел, но всё же - улыбнулся в ответ.
«Глаза такие: вроде голубые, а вроде карие. Или жёлтые?»
- Гетерохромия.
- Чего?
- Гетерохромия. Разноцветные глаза. Бирюза и янтарь.
Очень красиво я считаю. Тебе нравится?
- Необычно. Я у собак видел. И кошек ещё.
Но у них один глаз коричневый. А другой – голубой.
- А у меня вот так.
«О чём ещё спросить?», - подумал Кирилл.
Темы для разговора разбегались в разные стороны,
и ухватить хотя бы одну, мальчику не удавалось.
Пауза становилась мучительной.
Для Кирилла.
Катрина же, придвинувшись ближе, коснулась экрана планшета.
- Контр Страйк, - объяснил мальчик.
- Тебя убили.
- Вижу.
- Начни снова.
Кирилл эскэйпнул игру.
- Задолбала, - и, смутившись от мысли,
что реплика его может быть превратно истолкована, добавил,
- Игра. Задолбала.
Кирилл убрал планшет в рюкзак.
- А у меня вот, - в руке Катрины сверкнул радужно смартфон.
«Эт чё, брюлики?»
«Нет. Аметисты. Зелёные. Очень редкие».
- А это?
- Тоже аметисты. Фиолетовые. А корпус – из нефрита.
- Эт скоко стоит-то. Кучу бабла наверна?
- Не знаю. Это подарок.
- Мне тоже планшет на дэрэ подарили. Предки.
- Прям таки предки?
- В смысле?
- Настоящие?
- Нуда. Мама с папой.
- Какие же они предки. Они – родители. А предки – другое.
- Какое-другое?
Катрина приблизила лицо к лицу Кирилла.
«Сколько веснушек. А вокруг губ – на шрамы похоже. Как от ветрянки».
- Предки – те, что в Загробье, - прошептала девочка,
сделала «страшные глаза» и тихонько завыла, - У-у-у-у…
Кирилл отпрянул.
Катрина рассмеялась.
- Испугался? Испугался-испугался.
- И не испугался.
- Не стесняйся. Боишься – значит жив. А ты – любопытный.
- С чего - взяла?
- Веснушки мои разглядываешь. Нравятся?
- Ничё и не разглядываю.
- Разглядываешь-разглядываешь.
- Говорю’ж нет.
- А сам разглядываешь. Ладно. Разглядывай. Не переживай.
- Я и не переживаю.
- А сам переживаешь.
«Вот заладила. Одно слово – девчонка».
- Ну да. Я – девчонка. А ты – мальчишка. Что с того?
А что у меня вокруг губ – тебя не касается. Понял.
- Больнонадо.
- А самому-то интересно. Вон – дымишься уже. От любопытства.
Так и быть открою тайну:
ты угадал – вокруг губ у меня не веснушки – шрамы.
Девочка сняла шерстяные перчатки, те, что приняла от Кирилла.
Бросила - на скамейку.
- Согрелась.
- Ты где живёшь?
- Далеко.
- В другом городе?
- В другом.
- Ты в гости приехала?
- Я путешествую.
- С родителями?
- Одна.
- А родители, они знают?
- Не их дело.
- Как же…
- Я – сама по себе.
«Сколько же ей лет?» - подумал Кирилл.
«Достаточно».
Подул ветерок. Сильней запахло павшей листвой.
Приблудное облачко закрыло солнце.
Кириллу почудилось на мгновение, что лицо Катрины побледнело,
черты заострились, и тёмные круги легли под запавшими глазами.
Глаза же из бирюзово - янтарных, искристых, стали вдруг тусклыми.
Как две алюминиевые ложки.
«Она же старуха! А кожа? Это не веснушки. Это пятна! Трупные!
Мумия! Она – мумия!»
Кирилл не успел толком испугаться.
Полудённый кошмар прикоснулся ледяным языком на одно мгновение.
Мгновение минуло.
Как и прежде, как и д;лжно, рядом, поджав под себя одну ногу
(другой - отмеряя такт только ей слышной мелодии),
сидела ровесница.
С ясным взглядом, в цвет листвы и неба октября,
сама будто сотканная из красок и света Индейского Лета.
- Ой, гляди!
Кирилл поглядел.
В Эрмитажку, со стороны улицы Щапова, не спеша, вступала собачья стая.
«Сколько их! Не меньше десятка!»
- Девять.
Девять псов.
Разномастных.
Крупных - размером с овчарку и мелких - на кривых лапах.
Забавных, пожалуй. Если – по - одиночке.
Кириллу пришли на ум какие-то сбивчатые рассказы, слухи,
о прохожих, растерзанных стаями бродячих собак.
- Они минут. Не страшись.
Псы прошли мимо.
Как и обещала Катрина.
Минули.
«Не тявкнули даже».
Собаки как собаки. Обычные городские ублюдки.
Но в их неспешном движении была скрытая до срока ярость.
Неодолимая сила.
Неотвратимость.
Поравнявшись с девочкой, псы повернули морды.
В ожидании.
Чего?
Команды?
Но команды не последовало, и стая удалилась в сторону лестницы.
Из Эрмитажки в Кочетов переулок.
Псы исчезли.
«Спустились, наверное».
- Ты почему один? – Катрина, прищурив глаз,
смотрела на мальчика сквозь навершие ключа, словно через лорнет.
Кирилл собрался произнести привычное заклинание – «Задолбали»,
но, вдруг, понял - Катрине можно не врать.
Девочка оставила ключ. Глядела участливо.
- Мы договорились. С пацанами. Послешколы.Сёдня’ ж праздник. Хэллоуин. А я. Ну, вобщем. Типа опоздал. Или не знаю.
Короче. Пришёл. Как условились. Тыкву принёс...
- Джека – Фонаря?
- Какого Джека?
- Тыкву покажи.
- Выкинул. Разбилась.
- Не везёт Джеку. Хитрил-хитрил, шляется теперь один-одинёшенек, дорогу ищет, а ты тыкву разбил.
«О ком это она?»
«Забудь. Что с друзьями то?».
- Я пришёл, а их нет.
- Тебя кинули.
- Ну, нет. Не знаю. Да
- А ты забей.
- Я и забил.
«Легко сказать – забей».
- Что не так?
Кирилл насупился.
- Ты с девочкой встретиться хотел, да? Она придёт – а тебя нет?
Кирилл кивнул.
- Ты ей в личку напиши. А лучше – забей.
Катрина повертела головой. Кивнула в сторону, где скрылись псы.
- А куда лесенка ведёт?
- В переулок. Кочетов. Оттуда на Собачку. Ну, улицу, Некрасова. Поэта.
А с неё - прям в центр. На перекрёсток.
На кольцо. На площадь Тукая. Тоже поэт.
- Кругом поэты. А ты?
- Что я?
- Поэт?
- Не-а. Ну, так, немного. Сочинял раньше. Рэп-там.
- Я стихи люблю. Прочти.
«Вот пристала».
«Ладно-ладно. Прочти. Я не стану смеяться».
- Дапофиг. Смейся.
- Не стану. Ты мне нравишься. И стихи твои.
- Ты’ж не знаешь.
- Знаю. Нравятся.
- Тогда читать зачем?
- Ладно. Не читаешь стихи – пойдём по лесенке спустимся.
Катрина поднялась со скамьи и направилась в сторону лестницы.
Кирилл - схватил в охапку аляску,
накинул на плечо рюкзак и двинулся, было, следом.
«Перчатки!»
Мамин подарок.
«На скамейке остались!»
Мальчик вернулся. Сгрёб перчатки и, не глядя, сунул - в брючный карман.
Когда Кирилл ступил на лестницу, Катрины не было.
Только ветер гонял павшую листву.
«Она не могла так быстро спуститься».
Кирилл устремился вниз, перескакивая через ступени.
Огляделся.
Катрины нигде не было.
Кочетов переулок был пуст.
Кирилл добежал до Собачки.
Катрины не было и там.
Мальчик вздохнул и пошёл обратно.
«И чё я. Мы и часа не знакомы».
- Кирилл, ты же с друзьями собирался? – со стороны Собачки, по Кочетову, поднимался отец, - Отпросился до вечера. Случилось чего?
- Отменилось.
- Жаль.
- Пофиг.
- Пошли домой тогда.
Кирилл поплёлся за отцом в сторону дома.
Через полчаса мальчик сидел за кухонным столом,
ковырял вилкой подогретую котлету.
«И чё она свалила так? Может, случилось чё?»
Когда котлета превратилась в малоаппетитное крошево,
раздалось мяуканье. О входящем сигналил смартфон Кирилла.
«Пацаны, наверное. Или Афанасьева».
Вошёл отец.
Протянул сыну Люмию с треснувшим стеклом.
- Да.
- Привет.
«Катрина!? А номер как узнала?»
- Узнала. Уроки учишь?
- Нет. Обедаю.
- Bon app;tit. Я тебя жду. В Кочетовом. У лесенки.
Кирилл выбрался из-за стола, расплескав недопитое какао.
- Пап, я погулять.
- Сейчас мама придёт…
Но Кирилл не слушал.
Иннокентий Вольфович с удивлением (и восхищением) наблюдал,
как его сын,
одновременно,
выуживает из вороха, приготовленного к глажке белья, джинсы, втискивается в них,
проталкивает ступни в алые конверсы,
натягивает толстовку с деструктивным тигром в мотоциклетном шлеме
и психоделическим взглядом,
срывает с вешалки аляску
и вылетает в дверной проём.
- Я не поздно, пап…
Через три минуты Кирилл был у назначенного места.
У лестницы в Эрмитажку.
- Ты куда пропала?
- Никуда. Ты скверно искал.
Катрина переоделась.
Карнавальный костюм сменился стираными-перестираными джинсами
с дырками на коленках
и застёгнутой под горло короткой чёрной ветровкой
с россыпью белых звёзд.
Из прежнего гардероба остались
белые на красной подошве кеды,
браслеты из терновых косточек,
ключ на цепочке
и маленький рюкзачок за плечами.
- Ты недалеко, что-ли, остановилась? – спросил Кирилл.
Вместо ответа Катрина задала вопрос:
- Перекрёсток там?
- Да. С Собачкой. Ну, с улицей Некрасова.
- Всего две улицы?
Кирилл задумался.
- Не две.
- А сколько?
- Четыре. Нет. Пять. Точно.
Кочетов, Некрасова, Бутлерова, Пушкина и Профсоюзная.
- И, что, все в одном месте пересекаются?
- Нуда. Хотя, нет. В одном – только четыре. Там такой, ну как островок.
- Идём туда. Загадаешь желание.
- Какое?
- Любое.
- Даладно.
- Идём.
Дети направились вниз по Кочетову переулку.
На перекрёстке с улицей Некрасова Катрина спросила:
- Куда теперь?
- Направо.
На пересечении улиц Некрасова и Пушкина
Катрина кивнула в сторону витрин с одеждой:
- Здесь торгуют?
- Нуда.
- Большой магазин.
- Только внизу. Магазин. Наверху – пенсии выдают.
Катрина глядела на своё отражение в витрине.
Состроила рожицу. Спросила:
- Дальше куда?
- По зебре.
Перешли дорогу.
Остановились.
- Здесь?
-Ага.
Мальчик глядел на спутницу.
На людей вокруг Кирилл не обращал внимания.
Не обращал внимания, когда толкали – плечо в плечо.
Людей, собственно, не было. Были марионетки.
Мужчины с тыквами вместо лиц,
И женщины – с адамовыми головами.
- Желай Кирилл.
- Я не знаю чего.
- Разве? Все желают. Желай.
Раздалось мяуканье.
Мальчик достал смартфон.
Уронил аляску.
- Да. Очень смешно. Угу. Где-где?
Взглянул на Катрину.
- Не один. Нет, не с ней. Не знаете.
Кирилл убрал смартфон в задний карман брюк.
Поднял аляску.
- Друзья?
- Да.
- Зовут?
Кирилл кивнул.
- Прощай Кирилл.
- Я не пойду.
Катрина указала рукой на ближайший киоск.
- Эт’ чё?
- Кофе. И булочки.
- Хочу кофе и булочки.
«У меня’ ж денег нет».
«Угощаю».
Катрина протягивала Кириллу пластиковый стакан и бумажный пакет.
- Горячий шоколад. И слойка с джемом. Вишнёвым. Как ты любишь.
- Спасибо. А у тебя?
- Лос – Хумерос и ОгненнаяСобака.
Насчёт ОгненнойСобаки - было понятно.
В левой руке Катрина сжимала хот-дог,
густо намазанный горчицей и кетчупом.
Что же до содержимого чёрно-красного стакана в правой…
- Чёрный кофе с чили, - молвила девочка, сделав глоток.
- А…
«А разве тут торгуют таким? И хот-догов вроде тоже не было. Раньше».
- Я’ ж тебе сказала: желай, - улыбнулась Катрина
и откусила кусок, испачкав щёку приправой.
- Испачкалась…
- Де? – не переставая жевать Огненную Собаку, произнесла девочка.
- Вот тут, - Кирилл протянул руку, чтобы показать,
в это же мгновение получил очередной тычок,
и сам ткнул Катрину в скулу.
- Прости. Я не специально.
- А сам уж специально.
- Нет…
- Специально-специально.
Девочка утёрлась ладонью.
Протянула испачканную руку Кириллу.
- Мир.
- Мир, - ответил мальчик, пожимая грязную ладошку Катрины,
- Вот, возьми платок…
- Зачем?
- Руку же испачкала…
- А джинсы на что? – удивилась девочка.
Прикончив «кофе и булочки»,
дети бросили пустые стаканы
в стоявшую рядом с киоском урну.
- Придумал желание?
- Нет ещё, я…
- Тогда, чур, я. Желаю - вон туда.
Катрина указала в сторону приземистого сооружения, - бетонными балконами, лестничными переходами и циклопической конструкцией, н;искось, нависавшей над входом, - напоминавшем о парадоксальных гравюрах Эшера.
Если б не билборды. Пестревшие по периметру.
- Там торговый центр.
- А киношка там имеется.
- Имеется.
- Хочу в киношку.
Пока добирались до кинотеатра,
лавируя среди толпы,
Катрина вертела головой по сторонам.
Вглядывалась в лица.
Улыбающиеся, озабоченные, безучастные.
В витрины.
Полные всевозможных товаров.
Едва заполненные.
Пустые.
У билетного терминала ткнула пальцем в афишу с Евой Грин:
- Хочу сюда. Она мне нравится. И название подходящее. Про нас.
- А мы странные?
- Ато. А ващето переводится название не «Дом странных детей»,
а «Дом для особенных детей». И имя могли бы перевести.
- Чьё имя?
- Хозяйки дома. Тем более такое имя.
«Имя как имя. Мисс Перегрин. Чего особенного-то?»
- Она соколица.
- Соколица? А-а, - протянул Кирилл, словно припоминая чего.
Но, на всякий случай сменил тему:
- На последний ряд, ладно.
- Раз, - произнесла девочка.
- Чего раз?
- Раз, значит – первое желание.
- И всё?
- Чёвсё?
- Ну, больше, получается не смогу ничего пожелать?
- Желай в своё удовольствие. Кто запретит-то?
Я считаю только те, что сама исполню.
- А сколько таких?
- Три. Ты чё, сказки не читаешь?
Катрина выудила из рюкзачка кусочек золотистого пластика,
воткнула его в приёмник,
терминал выдал два кусочка картона.
- Щас начнётся! Бежим! - воскликнула девочка.
Вцепилась в ладонь Кирилла и потащила за собой.
В зале, в креслах на последнем ряду, Кирилл вспомнил.
- Ты карточку забыла. В терминале.
- Непереживай. У меня ещё есть. Есличё.
Погас свет.
Катрина накрыла ладонью ладонь Кирилла.
Началось кино.
Кирилл глядел на экран. Сюжет картины ускользал. Вместо игры актёров мальчик видел лишь игру света и тени.
И из этой игры, ткался совсем иной сюжет.
Лето.
Утро.
Безоблачное небо.
Кирилл и Катрина бредут по мелководью.
«Это река. Волга, наверное, а может Казанка».
Вода едва достигает щиколоток.
Ступни детей касаются крошечных барханов на песчаном дне.
Подъёмы - вспенивают, похожую на жидкое стекло, воду.
Солнечные блики искрятся в такт их шагам.
Мечутся из стороны в сторону стайки мальков.
Река спокойна.
Реке нет дела
ни до детей, держащих друг друга за руки,
ни до темнеющего вдали соснового бора – на одном берегу,
ни до крутого обрыва – на другом.
Другой берег виден очень чётко.
Так чётко, что можно рассмотреть рисунок обоев, сквозь окна зелёного с белым дебаркадера, и - узоры на занавесках, в окошках дачных домиков. Тех, что над обрывом.
Кирилл и Катрина разделись.
«А мы были одеты?»
Сложили одежду на серой высохшей до невесомости коряге.
На Катрине - выцветший купальник.
Две тряпочки.
Одна на узких бёдрах,
другая на плоской груди.
Кожа Катрины загорелая, обветренная.
«Худышка».
Девочки напоминает Кириллу статуэтку.
Очень хрупкую, и очень редкую.
«Терракотовую».
Одну из тех, что видел прошлым летом в Эрмитаже.
Не в парке. В Петербурге.
Среди целых и разбитых мраморных статуй,
искусных украшений, мозаик, глиняных кратеров,
среди чудом сохранившихся останков, исчезнувших цивилизаций.
Смоляная грива девочки сплетена во множество мелких косичек, змеящихся по худеньким плечам.
На запястья Катрины браслеты - фенечки
(из терновых косточек и птичьих перьев).
И на узких щиколотках тоже.
Только из мелких ракушек.
У солнечного сплетения, на цепи, ключ.
Кирилл перевёл взгляд на собственные бёдра.
«Вотблиин. Папины плавки».
Папины плавки представляли собою шорты.
Цвета индиго.
Лет двадцать тому.
Когда и папа был моложе.
Кирилл и Катрина купались.
Замёрзнув, грелись на песке.
Наблюдали за божьей коровкой.
Катрина позволила крошечному красно-чёрному существу забраться себе в пупок. Осторожно извлекла букашку, посадила её на ладонь и долго-долго уговаривала лететь на небко, где - еёдетки кушают котлетки.
Божья коровка послушалась, и они следили за её полётом,
а после - просто смотрели в небо, лёжа навзничь, голова к голове.
Высоко, так высоко, что Кирилл едва различал, в небе парила птица.
«Соколица. Это соколица», - подумал мальчик.
Он знал, что не ошибся.
Ещё он знал, что ни за, что не покинет этот берег.
И девочку – Ту, что рядом.
«Всегда рядом».
Он знал, что утро это не закончится, а если и закончится (но такого, конечного, же не случится) будет ещё утро, и ещё, и ещё…
- Зд;рово, если бы так было всегда, - молвил мальчик.
- Вечно? – спросила девочка.
- Да.
- А как ты её представляешь?
- Кого?
- Вечность.
- Ну...
- Думаешь это бесконечные дни, путешествия кудазахочешь, а?
Безлимитка? Так?
- Нуда…
- Нет. Не так. Вечность это бесконечный день, представляешь? Один единственный. И больше ничего. Навсегда.
- Навсегда? А как же другие?
- Что другие? Другие уже ушли. Только мы с тобой и остались, - Катрина тормошила Кирилла за плечо, - Ты что, заснул? Заснул-заснул.
Вставай, соня.
Кирилл поднялся.
Катрина взяла его за руку и вывела из опустевшего кинозала.
Миновав холл и пройдя сплошные до потолка стеклянные двери,
дети остановились среди разноцветных столиков и стульев,
рядом с залежами пиццы (с колбасой и сыром, просто с сыром и не просто, с помидорами, перцами, морепродуктами, улитками и с чем только пожелаешь), пирогов и пирожков с разнообразной начинкой,
всевозможных салатов, бутербродов на любой вкус,
гамбургеров, чизбургеров, твистеров,
колбасок, сосисок, жареной картошки (ломтиками, соломкой, в кожуре),
и прочего, и прочего, и прочего.
Среди «и прочего», взгляд Кирилла задержался на пластиковых пакетиках
в одной из витрин. Надпись на пакетиках гласила:
«Попробуйте копчёные уши Марти!»
«Сколько же ушей было у этого Марти?»
- Теперь не одного, - обронила Катрина, - Полагаю, кроме тебя, судьба Марти никого более не тревожит, - и кивнула на жующих людей вокруг.
Среди фастфудного царства, на крошечной сцене, аниматоры в клоунских нарядах, развлекали компанию утомлённых праздником мальчишек и девчонок.
«Первоклашки. Дэрэ наверное».
Катрина сделала несколько шагов в сторону детского праздника.
Одна из клоунесс, в костюме Рональда Макдональда, оказалась рядом с девочкой. В руках клоунесса держала воздушный шарик на нитке. Катрина коснулась шарика ладонью. Клоунесса отвела шарик в сторону, показала Катрине язычок и ударила девочку шариком по голове.
В то же мгновение шарик взмыл к потолку, увлекая за собой озорницу.
У потолка шарик лопнул, и клоунесса рухнула на пол.
Вокруг собирались любопытные. Пострадавшая сидела на полу, пыталась освободится от нитки, державшей воздушный шарик. Нитка намертво обвила запястье девушки.
«А Катрина где?»
Чёрная в звёздах ветровка мелькнула и входа в книжный.
Любимый Книжный
Кирилл нашёл Катрину у стеллажа.
«Зарубежная фантастика» предупреждали розовые таблички, аккуратно расставленные на верхней полке.
Девочка держала раскрытой пёструю книжицу.
- Ты чё убегаешь?
Катрина закрыла книжку, вернула на полку.
«Рэй, Канун», - успел прочесть на обложке Кирилл.
- Это ты медлишь. Желание придумал?
- Нет.
- Тогда книжку выбери.
- Тебе?
- Себе.
- Вот ту.
- Которую?
- Ту, что ты смотрела.
Катрина выудила из тесного ряда томик в мягкой обложке.
И минуя кассы, направилась к выходу из магазина.
- Мы не заплатили.
- Книги бесценны.
Девочка очутилась между сигнальными рамками.
«Щакакзазвенит».
- Ты чего Кирилл? Зуб заболел?
«Прошла?»
Когда Кирилл оказался рядом, Катрина шепнула:
- Я звенелку оторвала.
- Придумал желание?
- Не знаю. Нет.
- Тогда на Бродвей!
- Эт куда?
- Как куда? Туда где празднуют. Сегодня праздник. Ты разве забыл?
- Нет. Помню.
- А, что так тоскливо звучит твой голос? Не печалься. Твои друзья будут завидовать самой чёрной завистью, когда ты поведаешь им, как и с кем праздновал сегодня. За мной!
И Катрина повлекла Кирилла за собой.
Через торговые галереи, сквозь суетящуюся толпу.
«Набродвей – это где?»
Движение было стремительным.
Миг и мальчик обнаружил себя под часами запряжёнными парой металлических скакунов.
«Баумана. Точно. Папа говорил, что они его Бродвеем называли.
А мы площадь перелетели, что ли?
Я чёт не помню, что б через подземный переход шли».
Стемнело и похолодало.
Кирилл засунул руки в карманы куртки.
В левом были ключи от дома, а в правом?
Кирилл извлёк находку.
В ладони мальчика лежала треть от упаковки Холса.
- Будешь? – спросил Кирилл, протягивая таблетки.
Катрина взяла одну. Очистила. Отправили таблетку в рот.
Из обёртки свернула шарик и бросила в урну.
- Трёхъочковый, - промолвил Кирилл.
- «WearetheChampions» - пропела Катрина, вскинув руки, - Сколько людей! Я всё хочу рассмотреть. Всё и всех.
Был понедельник, но глядя на праздную толпу, можно было обмануться. Принять нынешний вечер за вечер пятницы или субботы.
Субботы.
- Гляди Кирилл, что за чудо, настоящий БаронСуббота.
Кирилл посмотрел.
Близь фонтана, с печалящейся о похищенном золотом гребешке Су-Анасы,
высилась фигура.
В тёмном приталенном плаще и шутовском картонном цилиндре.
Мужчина. Немолодой. Молодящийся.
Мужчина пританцовывал.
«Эт он так считает».
Перепадая с одной ноги на другую
и простирая руки.
Длинные, нескладные. Будто лента измерительной рулетки.
Левой рукой «Барон Суббота» удерживал коричневый пузатый пластиковый баллон, время от времени, отхлёбывал из него.
Правой – сжимал круг колбасы,
от которого откусывал, почти после каждого глотка.
Рядом с «Бароном Субботой» толпились подростки.
«Ну и прикид! Не местные».
Парни курили.
Сплёвывали сквозь зубы себе под ноги.
Отпускали двусмысленные шутки
Вслед прохожим.
Прохожие не обращали внимания.
Некоторые старались обойти шутников стороной.
«Ржут как дебилы».
«Барон Суббота», не переставая пританцовывать, выпивать и закусывать,
исхитрялся вырывать из рук парней сигареты.
Затягивался, возвращал сигареты,
выпускал изо рта дым кольцами и лапал девушек.
Девушки вяло отбивались.
- Ты его знаешь? – спросил Кирилл.
- Барона? Его ли мне не знать.
- А ты сказала, что из другого города приехала. Ты с ним – приехала?
- С кем? Ты про этого чудака? Нет. С ним я не знакома.
Пока. Но знакомства не избежать. Ему.
Под часами было людно.
Кто-то - ждал.
Кто-то - дождался.
Кому-то дождаться было не суждено.
- Идёшь?
- Иду.
Навстречу Кириллу и Катрине - двигались люди.
По одиночке, парами, втроём, вчетвером, целыми толпами, с детьми и без.
Пешком, на байках, на гироскутерах, на роликовых коньках.
«На лыжах ещё’б».
То там, то здесь, собирались толпы.
Чаще вокруг уличных музыкантов,
а то и просто - попрошаек с гитарами.
Аплодировали. Свистели. Двигались дальше.
У монумента знаменитому оперному басу,
отдавали себя в руки каких-то нечёсаных девиц,
чтобы сделать хной фальшивое тату.
У фонтана с бронзовой стайкой голубей
внимали уличной гадалке с живым попугаем.
(«Борис-гадает-Борис-гадает-Борис-гадает»)
Чтобы получить фальшивое предсказание.
Перед высоченной кирпичной колокольней,
с восьмиконечным крестом и шестиконечными звёздами
дивились на стареющего юношу атлетического сложения.
Нагого. Почти. Миниатюрные шорты и теннисные туфли с белоснежными носками смотрелись декором. Не более чем.
Юноша был бородат, загорел и общителен.
Пел под гитару и рисовал портреты желающих.
И то и другое недурно.
Кто-то внимал хрипловатому баритону. Кто-то решался позировать.
И двигался дальше. Дальше, дальше, дальше…
К развалам с тюбетейками, чашками – ложками, открытками, брелоками,
платками, миниатюрными батырамибабаямиабиками, глянцевыми журналами, матрёшками, значками, чётками, казанскими котами, зилантами, стягами, солнцезащитными очками, зонтами, портретами, какой-то совершенно умопомрачительной мигающей и сверкающей дребеденью.
Исчезали в распахнутых настежь дверях магазинов, лавок, закусочных.
Появлялись вновь.
С пакетами или с пустыми руками.
И - продолжали движение.
Мимо пивных, кофеин, всё ещё открытых веранд ресторанов.
Мимо пьющих и едящих,
смеющихся и скучающих,
целующихся и посылающих проклятия.
- Дай пожрать! Ща – прислонюсь! – хрипела нетрезвая и будто бы прокопчённая фигура, пошатываясь меж столиков летнего кафе.
«Ну и вонища. Он нарошно, что ли в блевотине извалялся?»
Фигура взглянула на Кирилла. Оценивая. Ощерилась. Выпростала вперёд руку. Вцепилась в Катрину.
Кирилл попытался было оттолкнуть наглеца. Но сам едва устоял на ногах, после хлёсткого удара в плечо.
Катрина же, сделав шаг назад, легко освободилась от захвата.
Фигура, урча и ухмыляясь, ринулась за девочкой.
Та, поднесла ладошку к губам
(словно собиралась послать воздушный поцелуй),
направила Фигуре в лицо,
дунула на ладонь.
«Во побежал!» - изумился Кирилл.
- Беги, дружок, беги, - ласково молвила Катрина.
У фонтана с лягушками Катрина остановилась
и принялась запускать в тёмное небо,
нечто отдалённо напоминавшее вертолёт.
Рядом суетился уличный торговец.
Нечто стремительно взлетало
и в вышине, над толпой,
сияло разноцветными огоньками.
- Ух, ты! Кирилл! Светится! - с восторгом кричала девочка.
Кирилл смотрел на неё удивлённо.
- Это квадрокоптер, - сказал мальчик, и подумал:
«У неё, что-ли игрушек в детстве не было?»
- У меня и детства не было, - вздохнула Катрина,
- Вернее оно было, но давно. Очень.
Оставив забаву с квадрокоптером,
девочка забралась на фонтан,
выбрала подходящее земноводное,
уселась.
Подставила руку под тонкую струйку воды.
Поднесла к губам.
Лизнула.
«На котёнка похожа».
- Фонтаны закрывают на зиму. Но щас тепло и …
- Кирилл, залезай!
Кирилл не садился на лягушек года два.
«Щас увидит кто».
Но, несмотря на стеснение, уселся на бронзовое чудище.
Кирилл ожидал насмешек толпы.
Но толпа была безучастна.
Девочка же была в восторге.
Минут пять. Потом заскучала.
«Ну, наконец-то».
Катрина слезла с лягушки. Кирилл слез следом.
И подвергся новому испытанию.
Катрина взяла Кирилла под руку.
Кирилл смутился было,
хотел убрать руку девочки,
но передумал и от того смутился ещё больше.
- Дальше ещё кот есть. Памятник коту. Казанскому.
- Коту? И без кота весело. Спасибо тебе Кирилл!
Катрина коснулась губами щеки мальчика.
Губы были холодными, но Кириллу стало жарко.
И ещё.
В тот самый миг, когда губы коснулись щеки,
осенний ветер принёс запах павшей листвы.
На одно мгновение Кирилл увидел себя с этой девочкой,
с Катриной, в какой-то комнате.
Высокие выкрашенные белым двери
с массивными жёлтыми ручками
(«Бронзовые, наверное»)
были затворены.
От пола до потолка и от одного конца стены до другого
высился книжный шкаф.
Знакомые с детства корешки:
оранжевый Майн-Рид, чёрный – Стивенсон,
мраморно-серый Толстой (который Лев Николаевич)
и жёлтый – Алексей Николаевич,
зелёный – Чехов, синий – Гоголь.
И ещё – энциклопедия, словари,
пёстрая – Библиотека приключений
и кирпично-серая – Антология современной фантастики.
(«Тоже мне современная»).
Книги были знакомые.
(«У папы в комнате такие же»).
Многие Кирилл читал.
Но вот комната была чужой.
Чужой?
Бордовый диван («На даче такой же»)
На диване – плед-шотландка.
У дивана - табурет
с круглым регулируемым по высоте сиденьем.
(«За фано на таком занимаюсь»),
на табурете - лампа.
Широкий подоконник и распахнутое настежь окно.
А за окном Эрмитажка.
На подоконнике, поджав по себя одну ногу - Катрина.
На ней те же, что и теперь джинсы.
«Нет. Похожие. Сейчас Вранглер, а эти, вроде, Левис. И коленки целые».
Белая футболка с короткими рукавами.
На запястьях браслеты. Всё те же.
И она – всё та же («Только пострижена, как мальчишка»).
Катрина смотрит в окно и покачивает босой ступнёй.
Отбивая такт только ей слышной мелодии.
Внезапно Катрина срывается с подоконника и прижимается к Кириллу. Крепко. И они валятся на диван.
«Тяжёлая», - думает мальчик, - «А, кажется, что худышка».
Кириллу становится трудно дышать, и он пробует отстраниться.
Катрина же, не размыкая объятий, целует мальчика в губы
глубоким влажным поцелуем.
Одна из створок окна закрывается.
«Ветер?»
Катрина прерывает поцелуй и Кирилл видит себя и девочку,
отражёнными в оконном стекле.
Только рядом с Катриной не он.
«Папа?»
- Мама! Эй, проснись! Хочу в карету!
- Карету?
- Вот в эту. Эй, ты где?
Катрина помахала ладошкой перед лицом мальчика.
- Вот ведь, спит на ходу. Давай в неё заберёмся.
Они стояли рядом с каретой.
- Она не настоящая.
- Да уж догадалась.
- В такой Екатерина, императрица, по Казани ездила.
В восемнадцатом веке. А настоящая – в музее.
Но Катрина не слушала. Устраивалась внутри.
- Садись рядом.
Кирилл подчинился.
- Представь, что она настоящая.
- Кто?
- Карета. А мы в камзолах, ботфортах и треуголках, со шпагами
– едем себе по городу. В упряжке 12 лошадей цугом.
На пристяжных форейторы. «Пади! Пади!».
Колёса стучат по булыжной мостовой…
- А куда мы едем?
- Куда? Действительно, куда? А! В театр.
- В театр? А, чего ехать. Вот, театр, - Кирилл кивнул в сторону здания с пилястрами, настенными фонарями и большим интерактивным экраном на фасаде.
«Дон Жуан. Жан Батист Мольер. Премьера» - извещал интерактивный экран.
«Эт где памятник ожил и всех замочил?»
- Вот и славно. Что ж, сударь, составьте компанию, прошу Вас.
- Компанию?
- В театр пойдём!
Катрина прыгнула из кареты на мостовую. Кирилл последовал за ней.
- Билетов нет, наверное.
- Доверьтесь мне сударь.
- Я только маме позвоню, - промолвил Кирилл.
«А спектакль – то какой? Сёдня’ж понедельник! Выходной в театре».
Кирилл взглянул на афишу.
«31 октября. Женитьба. Н.В. Гоголь».
- Так ли важно, а? Мы будем в театре. В театре!
Сказав это, Катрина скрылась за дверью с табличкой «Кассы».
Кирилл достал Люмию.
Мама ответила сразу же.
- Ты уже домой?
- Мам, нет…
- Ты в кино был?
- Был…
- Ну, пора и домой. Смотрели то, что? С кем в кино ходил?
С Афанасьевой? С Катей?
«Точно. Афанасьева тоже Катя».
- Да. С Катей, - ответил мальчик.
«Интересно, я соврал или нет?»
- Проводи её, и домой. Папа тебя встретит.
- Мам, мы в театр ещё, ладно.
- Сынок, время-то сколько уже…
- Мам, я же, всё равно, сёдня допоздна, мы договаривались… Мам…
- Ладно. Что за спектакль? Позвони, когда - закончиться.
Папа вас встретит. Понял?
- Понял.
- Чего понял? – спросила Катрина из-за левого плеча мальчика.
- Чтоб не поздно и тебя, чтоб проводил.
Катрина взяла Кирилла под руку, прижалась:
- Я счастлива, что именно ты мой провожатый.
«Издевается», - подумал мальчик, пытаясь отстранится.
- И не думала, - Катрина прижалась теснее, - Ты мой рыцарь.
И взглянула преданно.
Представление давали в Малом зале.
Кирилл был здесь один раз, с папой. В марте.
Артисты читали стихи и, как будто бы, ехали в троллейбусе. Или в трамвае.
Было прикольно. Кириллу понравилось.
Хотя стихи…
Вот если бы рэп. С бумбоксом.
Хотя бокс был. В смысле блэкбокс.
Зал был блэкбоксом: чёрные стены, чёрный пол, чёрный потолок.
Никакой сцены. Вместо кресел – стулья.
Прожекторы, артисты и зритель.
Прикольно, вобщем.
Когда Кирилл с Катриной заняли свои места,
мальчик подумал: «Интересно, что щас будет? Спектакль или чё другое случится»
Случился (как и было обещано в афише) Гоголь.
Николай Васильевич.
«Женитьба».
Страдания Агафьи Тихоновны,
нерешительность Подколёсина - не волновали мальчика.
Рядом была Катрина.
Иногда тела их соприкасались. Коленом. Л;ктем.
Кирилл смотрел на сцену, время от времени,
косил глазом на спутницу.
С тревогой ожидал окончания спектакля и неизбежного расставания.
Катрина же была поглощена зрелищем.
- Он из окна прыганул, - «страшным» шёпотом выдохнула девочка.
Кирилл кивнул рассеянно.
«Интересно, а завтра она сможет. Мы сможем встретиться?»
Едва дети покинули зрительный зал и очутились на узкой лестнице, ведущей в гардероб, Кирилл спросил:
- Ты чё завтра делаешь?
- Что и прежде. Путешествую.
«Давай увидимся!», - хотел закричать Кирилл. Промолчал.
Надеясь на проницательность Катрины.
«Ты же мысли читаешь!»
Но Катрина читала имена актёров. Под фотографиями,
на стенах фойе.
Кирилл позвонил отцу:
- Пап…
- Я уже здесь.
Иннокентий Вольфович ждал их напротив главного входа.
У театральной тумбы.
Кожаная лётная куртка, застёгнутая под горло,
протёртые, где только возможно джинсы
и такие же, как у сына конверсы.
Только синие.
- Это папа,- промолвил мальчик.
Отец сделал несколько шагов навстречу.
- Buenasnoches. Я – Катрина, - произнесла девочка,
выпорхнув из-за спины Кирилла.
Она остановилась в шаге от Иннокентия Вольфовича
и, улыбнувшись, исполнила комичный книксен.
Отец Кирилла растерялся было, взглянул на сына, промолвил:
- Иннокентий Вольфович. Можно Иннокентий.
«Хорошо, что не Кеша», - подумал мальчик.
«Кирилл, ты несправедлив к отцу. Он милый. И он, конечно же, Кеша».
- У Вас замечательный мальчик, Иннокентий Вольфович,
- улыбалась Катрина.
«Щас отца под руку возьмёт», - запаниковал Кирилл.
Катрина взяла Иннокентия Вольфовича под правую руку.
- Кирилл, - голос девочки прозвенел, и мальчику не оставалось ничего иного, как позволить быть взятым под левую руку.
- Я так признательна! Кирилл устроил мне настоящий праздник сегодня!
«Во трещит».
Катрина прижалась, плечом к плечу.
- Это лучшее день рождение, какое я только могу припомнить!
А припомнить мне есть из чего, Вы уж поверьте.
«Так у неё дэрэ!»
«Да, миленький. У неё дэрэ».
- Ты не сказала, - промямлил Кирилл.
- Пустое, - успокоила Катрина, - А теперь…
- Теперь мы Вас проводим. Теперь поздно. Кириллу завтра в школу, - произнёс Иннокентий Вольфович, - И, спасибо за добрые слова.
Вы где проживаете?
- Пап, ещё не поздно и завтра ко второму…
- Папа прав Кирилл, - Катрина говорила спокойно, «по-взрослому».
«Мама прям».
«Да Кирилл. Прям мама».
- Я недалеко. Тут вот, - произнесла девочка. Там ещё кафешка. Урюк. А абрикосов нет.
Иннокентий Вольфович мягко высвободил руку.
И также мягко произнёс:
- Идёмте.
И решительно направился в указанную девочкой сторону.
Кирилл и Катрина пошли следом.
- У тебя классный папа.
И, словно оправдывая восхищения девочки,
Иннокентий Вольфович обернулся и произнёс:
- Учитывая особенный день. День Вашего рождения.
Приглашаю всех на чашку чая.
- С пирожными! – воскликнула Катрина.
- С пирожными, - улыбнулся Иннокентий Вольфович.
Чай с пирожными случился во Французском кафе
расположенном неподалёку.
Прежде Кирилл не бывал здесь, хотя часто,
гуляя с родителями,
наблюдал сквозь оконные стёкла
неспешные чаепития в золотисто - коричневых тонах.
Оказавшись внутри, мальчик не был разочарован.
Пахло ванилью и жареными кофейными зёрнами.
Золотисто-коричневые тона преобладали.
И было жарко.
Куртки пришлось снять.
У Катрины под ветровкой оказалась кружевная кофточка.
Белая.
С длинными узкими рукавами,
множеством мелких перламутровых пуговичек
и большой брошью -
крупным прозрачным
золотисто-бурым камнем,
у воротника-стойки.
На правах именинницы, девочка выбрала столик.
Ей же было доверено меню.
Катрина с серьёзным видом («Учебник прям, читает»)
раскрыла карту яств и напитков заведения,
упакованную, во внушительных размеров папку
из искусственной кожи,
тиснёную фальшивым золотом.
С образовавшейся незамедлительно официанткой
- Катрина держала себя уверенно
и казалась более юной дамой, нежели подростком.
Повадка Катрины, прежде напоминавшая озорного котёнка,
теперь подошла скорее бы - взрослой кошке.
Очень взрослой.
«Дикой кошке».
Официантка приняла заказ.
Удалилась.
Вернулась с минералкой в маленьких стеклянных бутылочках
и тремя, почти прозрачными от чистоты, бокалами.
Предупредила, что придётся подождать.
Ожидание Катрина заполнила словами признательности и восхищения.
- Как Вы только догадались, милый Иннокентий Воль…
- Просто Иннокентий.
«Только не Кеша, пап!»
- Мне право неловко. Вы старше. Хорошо. Милый Иннокентий,
как Вы догадались, что я просто-таки мечтала в свой день рождение побывать именно в этом кафе. Я счастлива.
Спасибо Вам за эту чудесную импровизацию.
«Во врёт».
Кириллу стало неловко. За отца.
Тот смущался, но мальчику было ясно – отцу доставляет удовольствие
откровенная лесть двенадцатилетней девчонки.
«А ей и правда 12 лет?»
- Тебе сколько исполнилось? – спросил Кирилл.
- Даме не принято задавать подобных вопросов, сын, - ответил за Катрину Иннокентий Вольфович.
Катрина промолчала.
«Ну и ладно».
Кирилл отвернулся, посмотрел в окно.
Мимо ковылял «Барон Суббота».
Был он одинок. Но всё также пританцовывал и размахивал руками.
И будто бы подмигнул Кириллу.
Кирилл отвёл взгляд.
Принесли заказ.
Кириллу с отцом – две белые чашки
с белыми же блюдцами и заварочный чайник из термостойкого стекла.
Под чайник официантка поместила свечку – таблетку.
«Икеевская свечка. И чайник оттуда же», - констатировал мальчик, наблюдая, как опускаются чаинки.
Перед Катриной официантка поставила прозрачный фужер,
с содержимым цвета беж, увенчанный белоснежным облаком.
«Сливки», - решил мальчик, - «и коктейль шоколадный».
Пирожные для всех принесли одинаковые – крошечные эклеры.
- Что за чудо эти эклеры, - произнесла Катрина пережёвывая кусочек.
«Опять физиономию измазала».
Катрина стёрла ладошкой крем и крошки с щеки и губ.
- А кофе как Вам? - поинтересовался Иннокентий Вольфович,
- Я, как-то раз заказал, не здесь, правда, но было так,пойло, разбавленный виски. И не Джеймессон.
- Настоящий caifeGaelach. Барменом у них случаем не Джо Шеридан?
«Так чё? Папа ей кофе с виски заказал?»
Кирилл удивился было беспечности отца («Она ж малолетка!!!»),
но, взглянув на Катрину, удивился другому.
Как он мог принять юную женщину за ровесницу?
«Сколько же ей лет?»
В кафе они пробыли минут сорок.
Путь до места обитания Катрины занял ещё полчаса.
Катрина вволю наобнималась с Казанским Котом,
напротив ресторана «Две Вершины».
Поведала, что город Твин Пикс (именем которого назван ресторан и телесериал) снимали в нескольких городах, и
взапраду, города такого не существует.
Предложила заглянуть в Гадкого Койота.
- На стойке попляшем. Пообливаемся. А можно и так,
на улице, кого-нибудь облить!
Но мужчины к пляскам на барной стойке были не готовы, и обливать,
кого бы то ни было на улице - не согласились.
У арки, вновь отстроенной четырёхэтажки, остановились.
- Вот тут. На самом верху, - сказала Катрина.
Вздохнула. Приподнялась на носочки. Опустилась. Выдохнула.
Улыбнулась застенчиво.
«Вот опять. Лет то ей сколько? На самом деле?»
- Здесь прежде ателье было. Костюмы шили. На эту вот куртку - подкладку ставили, - произнёс Иннокентий Вольфович, подразумевая видимо свою кожаную лётку, - Теперь гостиница?
- Что-то вроде. Квартиры сдают.
- Понятно. Что ж, было приятно познакомится.
Кирилл прощайся. Нам пора.
- Пап, я провожу, ещё?
- Только недолго. А то мама волнуется.
- Позвоните, и идёмте вместе, - лукаво произнесла девочка.
- Идите. Я позвоню.
Пожав Иннокентию Вольфовичу на прощание руку,
Катрина ступила в арку.
Кирилл вошёл следом.
У стальной двери парадного Катрина задержалась на миг,
будто припоминая. Хмыкнула, что-то вроде «Должно сработать».
Затем набрала код на домофоне.
Кирилл заметил, что девочка дважды коснулась нуля,
четыре или пять раз – единицы
и по одному разу – двойки, тройки и девятки.
Запомнить последовательность набора мальчик не успел.
«13 в конце. Кажется».
Дверь распахнулась.
- Прошу, мой рыцарь.
- Лифта нет? – спросил мальчик.
- Нет, - ответила девочка.
Лестничные пролёты были неширокие, но высокие,
и четвёртый этаж вполне мог сойти за пятый, если не за шестой.
Наконец они достигли цели.
- Здесь мой приют, - нараспев произнесла Катрина.
Шагнула к Кириллу.
Коснулась губами щеки мальчика.
Прошептала: «Прощай».
Кирилл почувствовал запах павшей листвы, выдохнул:
- А мы…
Девочка, вставила в замочную скважину ключ, что висел на груди
(длина цепи позволяла), повернула, взялась за дверную ручку)
- Завтра… - голос мальчика дрогнул.
Катрина распахнула дверь.
Кирилл увидел просторную прихожую,
освещённую единственной электрической лампочкой.
Лампочка свисала с потолка на длинном белом проводе.
За прихожей была видна часть жилой комнаты.
Свет в комнате не горел,
но мерцание уличных фонарей,
проникавшее сквозь незашторенные окна,
позволяло разглядеть диван под смятой простынёй,
стул с накинутым на спинку тёмным платком,
стол с чайной парой
и канделябр с тремя свечами.
Свечи были потушены,
а чашки перевёрнуты в блюдцах. Дном вверх.
«Карты ещё. Пасьянс раскладывали?».
- Точно. Ты же ничего так толком и не пожелал, - вымолвила Катрина, задержавшись на пороге.
- Ты что ж гостя у порога держишь?
В прихожей появилась нестарая женщина, с мальчишеской стрижкой.
«На Катрину похожа. Мама её, что ли? Или сестра. Старшая».
- Его ждут, - объяснила Катрина, - А он не пожелал ничего до сих пор.
- Кто там? – спросили из темноты голосом стареющей оперной дивы.
«У неё и бабушка тут тоже, что ли? А говорила одна путешествует».
- И книгу забыл, - девочка скинула с плеч рюкзачок, раскрыла, - Владей.
Кирилл взял томик.
«Маленький, а тяжёлый».
Запихнул в карман аляски.
- Знаешь, Кирилл, - Катрина взглянула мальчику глаза-в-глаза,
точно как во время знакомства, - Ты можешь отложить желание.
Я подожду. Одно условие. Помни меня.
- А желаний сколько? Три?
- Два. Последний ряд зачтён.
Катрина в третий раз за вечер коснулась губами щеки мальчика.
- Теперь не забудет, - сказала женщина в прихожей.
- Тому и быть, - прозвучал «бабушкин» голос.
Катрина затворила дверь.
Почти весь путь до дома Кирилл с отцом прошагали в молчании.
Под моросящим дождём.
По стремительно пустеющим улицам.
Лишь в Эрмитажке Иннокентий Вольфович произнёс:
- Ты где, сын, с такой взрослой д;вицей познакомился?
- Она и не взрослая, - ответил мальчик, - С какого взрослая.
- С такого. Ей лет 20. Минимум.
Сказал отец вроде строго, даже с упрёком,
но Кириллу было ясно, что на самом-то деле
папа им гордится.
- Пап, знаешь, мне показалось, что – ровесница. Когда познакомились.
В Эрмитажке. Она прикольная.
Она, прикинь, в бальном платье сначала была. У ней ещё марионетки.
- Марионетки, - глухо повторил за сыном Иннокентий Вольфович,
и как то постарел, - Какие марионетки?
- Дама с кавалером. И вместо голов у них, прикинь,
– черепушка у дамы, а у кавалера – тыква.
Отец не слушал. Он глядел куда-то за спину сыну.
Кирилл обернулся.
В дальней аллее, той, что рядом с оврагом - застыла собачья стая.
«Та самая! Не может быть!», - подумал мальчик.
- Они за нами шли. Всю дорогу. Мне казалось, ты заметил, - произнёс отец, будто услышав мысли сына, - Ты тыкву сохранил?
- Пап, она разбилась.
- Выбросил?
- Агась.
- Жаль. Ладно. Идём, Кирилл.
- Пап, я маме сказал, что я, вобщем, она думает, что я с Афанасьевой в кино и в театре… Афанасьева тоже Катя.
- Не переживай сын. Но маму не стоило обманывать…
- Так я не обманывал. Так уж… Она спросила: «Ты с Катей?», ну я и ответил, что с Катей. Пап, ладно?
Иннокентий Вольфович промолчал.
Только крепко обнял сына за плечи.
«Жалко, что тыква разбилась. Её’ж мама вырезать помогала. Щас бы зажгли. Эх, забыть бы тыкву дома. Всё равно не пригодилась».
Дома Кирилл изложил свою версию прошедшего дня.
Версия была правдива.
Почти. («Афанасьева – тоже Катя»).
Папа в беседе участия не принимал.
Заглянув в кухню, Кирилл увидел на столе тыкву
с вырезанными глазницами, дыркой вместо носа и разухабистой ухмылкой.
Точную копию разбитой. Внутри горела свеча.
- Мам, ты чё, нового Джека вырезала?
- Джека? А, ты про тыкву. Так ты её дома оставил. Забыл.
«Два», - услышал мальчик.
1976: ИНТЕРЛЮДИЯ.
Однажды, в тёплых апрельских сумерках, за день до своего шестнадцатилетия, Кеша Макаров возвращался домой.В трёх шагах от дома сестёр Изборсковых, где по средам брал уроки музыки, услышал:
- Пожалуйста. Подождите. Прошу.
Кеша обернулся.
На проезжей части, там, где сходились три улицы – Гоголя, Щапова и Маяковского - стоял мальчишка. Ровесник.
- Скажите, который час? Пожалуйста.
Кирилл взглянул на циферблат наручных часов. Стрелки образовали горизонталь в 180 градусов.
- Четверть десятого.
Мальчишка подошёл ближе.
На нём были синие "фирменные" джинсы в обтяжку, короткая джинсовая же курточка, застёгнутая под подбородок, на ногах – кеды.
«Два мяча», - позавидовал Кеша.
За спиной у незнакомца был рюкзачок. В левой руке веточка вербы.
Ростом мальчишка был повыше Кеши, и был - длинноногим, загорелым и, не то, чтобы худощавым, но чересчур стройным, что-ли. Для мальчишки
Как девчонка.
"Чёрт, да это девчонка", - присмотревшись, констатировал Кеша.
- Благодарю, - промолвила мальчишка-девчонка и, смерив Кешу взглядом, продолжила, - Будьте так любезны, скажите, где дом Изборсковых?
Девчонка была красивой.
"У неё глаза разные. Наверное, москвичка", - решил Кеша и произнёс, внезапно севшим голосом:
- Я Вам покажу. Это тут вот.
2016: КАТРИНА.
Утро следующего дня было пасмурным.
Выпал снег.
В полдень показалось солнце.
Снег растаял.
Вместе со снегом растаяло Индейское Лето.
И война с одноклассниками прекратилась. Будто и не было.
На первом уроке (инглиш) вместо зубрёжки модулей, чатились.
Тема была убойной. Никитоса с Максом повязали менты.
Вчера. На кассе. В супермакете.
С парой чупа-чупсов и одноразовой зажигалкой.
Вернувшись из школы, Кирилл на скорую руку перекусил и
нырнул было во Всемирную Паутину.
Но вскоре отложил планшет и отправился в комнату отца.
К книжному шкафу.
Среди томов отыскал старый альбом с фотографиями.
На этих фотографиях был маленький Кеша Макаров.
В коляске с мамой в саду Эрмитаж,
в стальной детской ванночке с бабушкой на кухне.
Кеша Макаров постарше.
С длинными волосами и с бас-гитарой наперевес,
в окружении длинноволосых же ровесников,
тоже с гитарами и барабанами. На какой-то сцене.
За спинами мальчишек был изображён лысый старик
с усами и бородкой-клинышком.
Был ещё один Иннокентий Макаров,
всё ещё юный, но уже коротко стриженный,
в гимнастёрке, галифе, сапогах,
пилотке со звездой и с настоящим Калашниковым.
Кирилл перелистывал картонные страницы.
«Это случилось уже. Кого-то и нет. А я вижу».
Закрыл альбом.
Собрался было поставить на место.
Но уронил - на пол.
Фотографии рассыпались.
Кирилл, вздохнув, принялся собирать их.
Одна фотография лежала отдельно.
Кирилл поднял её.
Качество было так себе.
Но разобрать, кто и, где, было можно.
На снимке был отец. Иннокентий…
Нет.
Кеша Макаров.
«Папе, наверное, тут лет 16», - подумал Кирилл.
Кеша Макаров улыбался.
Нет. Он счастливо улыбался. Он просто сиял от счастья.
«У меня тоже, что ли такое глупое лицо получается?»
Кеша Макаров сидел на диване («На даче такой»).
Диван был накрыт клетчатым пледом – шотландкой.
Пространство за диваном, от потолка до пола и от одной стены до другой
занимал книжный шкаф.
Что за книги в нём - было не разобрать.
В застеклённых дверцах шкафа отражалось – распахнутое в сад окно,
широкий подоконник, а на нём – девчонка.
С мальчишеской стрижкой, в джинсах,
в белой футболке с короткими рукавами.
Одну ногу она поджала под себя, а другая, босая, спущена была вниз.
Черты лица были размыты, но Кирилл знал кто это.
«Катрина. Я видел. Когда она меня поцеловала. Первый раз.
И комната та же».
Кирилл не заметил, как вошёл отец.
- Я думал - она пропала, - произнёс Иннокентий Вольфович, забирая фотографию из рук сына, - Фотография.
Кирилл глядел на отца.
- Это в доме у бабушки. Тебе она прабабушка. Он тут был, в Эрмитажке. Там сейчас новый дом. А этот снесли. Только фотки и остались.
- Диван ещё…
- Да. Узнал?
- Он на даче теперь. А книги здесь…
- Точно. Книги здесь.
- А на подоконнике кто?
- Это Люська. Луиза. Но её Люськой называли. Мы. Дети. Она рядом жила. С мамой и бабушкой. Мама у неё циркачка была. Жонглировала факелами. А бабушка в опере пела. Красивая была. И мама – красивая.
- А кто Вас снимал?
- Мы сами. Фотик был с таким устройством…
- С автоспуском, пап.
- С автоспуском…
- Пап, а Люська эта, ну Луиза, вы с ней…
- Дружили...
- Вы учились вместе?
- Нет. Знаешь, а я не помню, где она училась. Стоп. Она не здешняя была. Точно. Она приехала. Не помню откуда. А. Вроде бы она с отцом жила, а он с мамой её в разводе был. Или не был? Не помню.
- Она на Катрину похожа.
- С чего взял? Нет. У Катрины твоей коса, а эта стриженная. Хотя, может чем и похожа. У ней марионетки были. Как у Катрины. Кавалер с дамой.
- Пап, а может это она и есть?
- Кто?
- Ну, Катрина и есть Люська. Луиза…
- Ты, что, сынок. Ей лет-то сейчас, Люське, как мне. Ежели жива. А Катрине твоей лет 20. А то и меньше. Скажешь тоже. Фантазёр.
Иннокентий Вольфович сел рядом с Кириллом.
- Хотя, ты прав, у них, что-то общее, сходство какое-то есть. Мне тоже показалось. Когда увидел. У театра. Только такого быть не может. Антинаучная хрень. Понял.
Отец поднялся с дивана.
- Ты поел?
- Поел.
- За уроки!
- Пап, а куда они делись?
- Кто?
- Катрина. То есть Люська. И мама её с бабушкой.
- Слушай, я вот теперь и не уверен, что это мама с бабушкой её были. Может тётя и сестра. Точно. Они у Двух Сестёр на Трёх Углах проживали..
- Пап, а чё эт за Две Сестры на Трёх Углах?
- Это, сынок, так мама моя, твоя бабушка Марьяна, называла. Две сестры проживали в доме на углу Гоголя, Маяковского и Щапова.
- Эт, что ли, где щас грузовики продают? В многоэтажке угловой?
- Нуда. Только там особняк был в два этажа. Старинный. С гербом. Над дверью. Тритон в раковину морскую дудел. Вот в первом этаже и проживали две сестры Изборсковы. Ираида Леопольдовна и Анастасия Леопольдовна. Говорили, они помещику, что владел садом Эрмитаж, родней приходились. И прежде дом этот, с Тритоном, семье их принадлежал. Целиком.
- А тритон эт ящерица?
- Есть ящерица, а на доме чудовище. Из мифа. Сын Посейдона и Амфитриты.
- А Три Угла это из-за улиц?
- Да. В Питере есть Пять Углов, а мама Питер любила, она там с отцом познакомилась. Он на моряка военного учился.
- Дедуля?
- Да. В Инженерном Замке. И родственники там имелись. У нас. Жили, где-то на Рубинштейна или рядом. Вобщем рядом с Пятью Углами.
- А они знакомы были. Ну, бабуля и сёстры эти?
- Тогда все знакомы были. А эти сёстры. У одной мама в школе училась. У Ираиды Леопольдовна. По немецкому. А у другой, Анастасии Леопольдовны, - в училище музыкальном. По фортепиано. Ну и соседи. Кстати, у той, что бабулю твою на фортепиано обучала, я тоже уроки брал. Дома бывал. У них кругом книги были. Цветы ещё, под стеклянными колпаками, а на стенах барометры, картины в рамах. И часы старинные. Бронзовые. С Жанной Д’Арк. Там и познакомился.
- С кем?
- С Луизой. С Люськой. С ней интересно было. Она, такая. Как мальчишка была. Но красивая.
- А вы чё делали?
- В смысле?
- В смысле тусили, там…
- В Эрмитажке гуляли. В гости. К ней. Ко мне. На Казанку купаться ходили.
Она ещё в кино любила. И в театр. Всё равно на что.
- Целовались?
- Чево?
- Пап, я не маленький!
- Давай за уроки.
Поздно вечером, уже в постели, Кирилл услышал разговор папы и мамы.
Он не подслушивал.
Так уж получилось.
- Тебе сколько здесь?
- Пятнадцать.
- Это у Марьяны Омаровны в доме?
- Нет. Это не мамин - бабушкин дом. Зинаиды Кирилловны. Ты её не застала. И дом уже снесли.
- А на подоконнике кто?
- Соседская девочка. Луиза. Мы её Люськой звали.
- Красивая?
- Кто?
- Даладно, Люська?
- Необычная. У неё глаза разноцветные были.
- Гетерохромия.
- Чево?
- Гетерохромия. Когда глаза разного цвета. Болезнь такая.
- Ну, не знаю…
- Ты был влюблён?
- Я-то? Пожалуй. Был. Они не здешние были. Проживали по соседству. У сестёр Изборсковых. Дом на углу. Наискосок от Театрального училища. Детский сад напротив.
- А Детский сад-то причём?
- Я ходил туда.
- Это не те ли сёстры, одна из которых Шаляпину аккомпанировала? Про неё ещё передачу показывали.
- Те самые. Ираида и Анастасия Леопольдовна. Вот, Анастасия и аккомпанировала. Она потом преподавала. В училище музыкальном. У неё мама моя училась. А потом и я. Она мне дома уроки давала. Вот раз я и познакомился. У неё в доме. С Луизой. Люськой. Люська недолго в Казани пробыла. Весной приехали, в Вербное, а перед Ноябрьскими отбыли.
- Что так?
- Теперь не вспомню. Вроде бы, мама или сестра Люськи в цирке работала. Артисткой была. Жонглировала. Факелами. Ножи метала ещё. Или в неё? Метали. Ну и отработала сезон и адьё. Говорю, не помню. Бабушка, или уж не знаю кто, была ещё, вроде бы. На пенсии. Кажется, в опере пела. Или не пела? Или у кого другого бабушка. А Люську лечить привезли. Она спать не могла. Только с лекарствами. А у нас препарат создали уникальный. Название до сих пор помню. Бромдигидрохлорфенилбензодиазепин.
- Она шизофреничка, что ли?
- Чё уж сразу шизофреничка. У неё травма, какая – то была.
- Инвалид?
- Нет. Психологическая. Травма.
- А ты- то откуда знаешь?
- Про травму-то? Я случайно узнал. Мама с бабушкой разговаривали. А с бабушкой одна из сестёр поделилась. Про болезнь. Ираида.
- Подслушивал?
- Случайно. Думали, что сплю. А я засыпал. Люська тоже порассказать любила. Говорила, что её живьём чуть не закопали.
- Ужас какой!
- Да уж. Решили, что умерла. То - ли издевался кто. Отчим или отец. Или маньяк. Ей даже рот зашили.
- Огосподи. Расшили?
- Чего?
- Рот.
- Да. Она шрамы показывала.
- Кошмар! А ты говоришь не шизофреничка. Тут кто хочешь, с ума сойдёт.
- Нет. Она нормальная. Весёлая. Сейчас думаю, сочиняла. Про рот. Чтоб впечатление произвести. Хотя, что производить-то. Она такая была. Не боялась ничерта. Я, да, что я, все во дворе удивлялись. До нас, раз, докопались. Четверо. Здесь же, в Эрмитажке. Ограбить хотели, или ещё чего. Я вступился. Мне в ухо. Я с копыт. А она их шуганула. Парней этих.
А у тех – нож. Так она нож отобрала. Они пропали потом. Даже участковый приходил. Расспрашивал. Вроде, так и не нашли. Парней.
- А ты опозорился.
- С чего бы?
- Не смог девушку защитить. Не удивлена. Всё самим приходится. Нам, женщинам.
- Я ж вступился. Просто они старше были. Чё б понимала.
- Вот этим-то она тебя и удивила?
- И этим. И другим. Знала много. Чего ни спроси – на всё ответит. На скрипке играла. Рыбачила с нами, представляешь. На резинку, а у самой спиннинг был. Верила ещё, что желания, если на перекрёстке загадаешь, исполнятся.
- Я тоже играю. Не на скрипке. На домре. Семь лет училась. Не рыбачу. Время нет. Извини. А с желаниями на перекрёстке. В этом ничего необычного. Суеверие. Старое. Как Кирилл говорит – «баян».
- Так она говорила, что сама и исполнит. Желание. Любое. Звала на перекрёсток. А я желание не мог придумать. Так она, перед отъездом сказала, чтоб я всё равно пожелал чего. Хоть где. Хоть когда. А она исполнит. Только, чтоб я её не забывал.
- Она заразная.
- Кто?
- Шизофрения.
- Так я то... Вечно ты… Я и не верил. И тогда. Так уж…
- Понятно. А её вылечили?
- Наверное. Раз уехали.
- Куда?
- Не знаю. Думал, не забуду её.
- И?
- Забыл. А, вот, надо же, вспомнил.
- Что так?
- Кирилл фотку эту вот нашёл, я и вспомнил.
Кирилл слушал, скатываясь в дремоту.
Голоса родителей зазвучали глуше.
Скоро смолкли.
И в прихожей сна,
Кирилла – ещё бодрствующий
сказал
Кириллу – уже засыпающему:
«Я не забуду».
Казань, 26 апреля 2017 года
24 марта 2018 года состоялась читка сказки Алексея Егорова "Катрина" актёрами театра-студии "Ерундопель" в Доме Аксёнова (Казань, К. Маркса 55/31)
9 октября 2018 года состоялся показ эскиза фрагмента пьесы Алексея Егорова "Катрина" (по мотива одноимённого рассказа автора) на юбилейном творческом вечере авторской радиопрограммы Антона Боровикова"ЛитБес" (Литературная Бессонница,Бим-радио 102.8 FM, Казань) в Доме Аксёнова. В показе приняли участие: Алексей Егоров (автор, "Кирилл", "Отец Кирилла в юности"), Антон Боровиков ("Отец Кирилла"), Юлия Дудченко ("Катрина", "Мать Кирилла"), Арина Касаткина (партия скрипки в прологе) (Казань, К. Маркса 55/31)
28 октября 2018 года состоялась читка рассказа Алексея Егорова "Катрина" в рамках встречи участников Dark Romantic Club Kazan в Доме Аксёнова (Казань, у. К. Маркса, 55/31); читали: Антон Боровиков (писатель, шоумен, автор и ведущий еженедельной программы "Литературная Бессонница" на БИМ-радио 102,8 FM) и автор - Алексей Егоров
В январском номере журнала "Юность" ("Юность" № 1 январь 2019 г стр 61-63) опубликована часть сказки Алексея Егорова "2016:Катрина" -"1976:Интродукция"
5 августа 2019 года состоялась читка фрагмента рассказа Алексея Егорова "Катрина" в рамках литературного вечера "Старые сказки в новом формате" в Казанском Литературном Кафе (КаЛитКа, Вишневского, 10) Центральной Библиотечной Системы г. Казани, в составе Алексея Егорова, Юлии Дудченко, Антона Боровикова ("ВестNICKи")
видео по ссылке: https://youtu.be/d6N0mIsiPEk
В апреле 2020 года "Издательский Дом Маковского" выпустил в свет "Катрину" в формате электронной книги https://vk.com/doc158878572_546132138 с предисловием поэта и главного редактора журнала "Идель" Альбины Абсалямовой, и рисунками художника Сергея Рябинина