Золото Плевны 10 Огонь

Евгений Колобов
- Малика, не мешай, лучше принеси коробку с булавками. - Тётушка Йомур, прихватывала на «живую нитку» только что полученное из Бухареста ослепительной красоты, платье. Я совсем не понимала, зачем такое прекрасное платье ушивать и подшивать, но тётушка, красная, распаренная, хоть одета только в нижнюю юбку и рубашку без рукавов, вертела маму в разные стороны, всё  закалывала нежно розовую материю, потом делала несколько стежков.
- Сестрица, когда супруг увидит тебя, он никогда не покинет тебя, даже на миг.
 – Что мы не делаем сестричка, ради мужчин, они пристёгивают сабли и уходят на войну, оставляя нас в слезах и вечной тревоге.
- Какой тревоге, мамочка?
– Не мешай, доченька, а то тётушка Йомур  уколет меня булавкой.
  – Тогда тебе будет больно? Кровь потечёт?
 -  Вот я сейчас тебя уколю, поглядим, - добрейшая тётушка, баловавшая меня больше мама, сделала вид, что уколет меня, а я, притворившись напуганной, с криком побежала на балкон.
Внизу бегала прислуга, изредка доносились крики:
  - Хозяин едет!
- Папа, мой папочка едет, -  под крики мамули, - лазоревое несите!  - Я, побежала вниз. Няньки бестолково метались по женской половине. - Хозяин едет!
Кто- то бежал на кухню, старая Сайжи, задыхаясь и потея, волокла кипу одеял. – Хозяин едет! - А я, уже слышала звонкий цокот копыт.  Оборвалась на полуслове старинная грустная песня. Засуетились. Замахали рукавами чёрной одежды, дальние родственницы и приживалки, превращаясь в миг, испуганными воронами. Глухо ухнул выроненный, потёртый временем выцветший бубен.  Старая Джан, поднеся козырьком руку к подслеповатым глазам, всматривалась в размытую фигуру приближающего всадника, скачущую между высокими тополями. Другой рукой она постаралась ухватить меня за худенькое плечо. Но где там! Кривые пальцы, как поломанные зубья грабли прошли несколько раз в заветных дюймах, загребая и хватая воздух. Минула ещё кого-то в чёрном, желавшем преградить мне путь, широко расставив руки. Как только загнутый носик красной туфельки вступил на первую ступеньку, догнал мамин голос:
 - Вернись, Малика!
- Мой папа едет! – закричала я им, давая осознать, что первой отца, встречу я и никому, даже маме не уступлю радость встречи. Мама сразу изменилась в лице и распрямилась. Не глядя на меня, она повелительно поманила к себе, уверенная в моем беспрекословном подчинении. Я отрицательно замотала головой, пугаясь своему поступку, и решительно побежала вниз по ступеням - папа защитит и не даст в обиду нянькам, на то я и любимая дочь – сам не раз говорил. Всадник влетел в ворота. За гарцевал по двору. Нарушая сложный рисунок  серого камня и, создавая вихрь. Пожухшая листва закружилась вьюнами.  Морская соль, опадая с его сапог, смешиваясь с пылью, искрилась, вставая столбами, добавляя в сказочную картину волшебства.  Я, замерла, прикрывая в восхищении рот ладошками, ловя каждый застывший миг. Я знала, знала – мой папа волшебный принц, владыка сказочного края. Самый старший джин уступает ему дорогу, боясь отцовского гнева. Папа вернулся, опять мы будем жить в сказке. Я ведь всегда в это верила. Черный жеребец - боевой конь страшно фыркал, перебирал тонкими ногами, прял ушами, готовый топтать робкую челядь. Новое место ему не нравилось. Злоба выходила из дикого животного толчками. Папа удерживал дьявола, натягивая богатую уздечку.  Вертелся, высматривая маму. Вот увидел. Подскакал к балкону. Закрутился на жеребце вьюном и, вдруг выхватил ослепительное золотое жало шашки. Занёс над головой, протыкая небо. Мама охнула, кажется, теряя сознание.
- Смотрите все! Это подарок султана! Это особая честь! – кричал отец. Восхищённый гул голос полз по двору, нарастая комом. Гайдуки заволновались, услышав известие. Айдын-бей, десятник охраны и верный слуга отца, первым не выдержал, выхватил огромный пистоль из-за пояса и выстрелил над головой. Жеребец дико заржал, становясь свечкой. Отец лихо справился с конём, кинул шашку в ножны и, увидев меня, подскакал к лестнице. Решительно протянул руки. Я колебалась, первый вдох и потом кинулась в объятия. Отец подхватил, усадил впереди себя и под причитания мамки и тёток, под улюлюканье гайдуков, жеребец нас вынес за ворота на дорогу.
- Куда мы, папа? Куда? – прокричала я тонким детским голосом. И странно было, человек, обласканный и отмеченный самим султаном за военные подвиги и победы, вдруг радостно засмеялся и ответил звонким голосом родного отца:
- Вперёд, дочка. Вперёд. Навстречу к солнцу.
***
Сладкие воспоминания, прервал слабый стук в дверь. Тётушка Сайжи, все такая же старая и нисколько не изменившиеся, хотя прошло добрых десять лет, вскинулась и уставилась на вошедшую девушку, щуря подслеповатые глаза. На лице её мелькнуло изумление, которое она тут же скрыла за привычной маской брюзги. Заворчала.
- Входи, Иванка.  Входи, - подбодрила я служанку доктора, слегка хмурясь, почему с кухни прислали именно её. Забыли запрет? Так надо напомнить. Осмелели болгары. Глаза, при встрече, не опускают.
- Кофе, госпожа. Как вы любите.
Я кивнула на маленький столик, куда бы Иванка могла поставить серебряный кувшинчик, натянуто улыбнулась, хотя внутри недовольство быстро превращалось в злобу. Такое утро испортила.
- Кофе! - Тётушка Сайжи закряхтела, приподнимаясь со своего диванчика, крытого красным толстым ковром. Иванка проворно остановила её вежливым взмахом и быстро наполнила кружечку ароматным напитком из арабских рощ. Подала.
- Спасибо, милая, - отозвалась Сайжи, - все бы были такие милые, как ты, – и ворчливо добавила, не забывая охать. - Забыли с чьих рук ели. – Смахнула старческую слезу.
- Я не забыла, - не много дерзко, как мне показалось, ответила болгарка и вызывающе вскинула голову, осмеливаясь посмотреть в глаза. Я нахмурилась. Ходили нехорошие слухи, что папа любил кормить Иванку с рук виноградом, так, кажется, это называлось за глаза. Раньше девушка много чаще бывала дома, но со смертью отца, я её, почти не видела. Растворились слова наговора, задышала спокойнее мама. Не хотелось бы, чтобы служанку доктора она увидела вновь.
 - Спасибо, Иванка, - поблагодарила я девушку, отпуская кивком головы. Болгарка не торопилась уйти из гостиной. Чего-то выжидала. Томилась. Смотрела прямо перед собой, поджав губы. Решилась и голос зазвучал по комнате громче, чем здесь привыкли говорить:
- Можно ли мне спросить вас, госпожа Малика?
- Конечно. – Я терпелива. Я должна быть терпелива. Я должна быть, как отец. Я – будущая хозяйка имения. Однако все мы ходим под Аллахом и равны перед ним. Надо терпеть. От следующих слов вздрогнула, плохо справившись с чувствами.
- Как шашка вашего отца могла попасть к французскому офицеру? Ведь господин никогда не расставался с ней.
- О чем ты говоришь? – я нахмурилась. Немного неожиданно. Думала, начнёт говорить о скоте, и настроилась уже подарить будущего телёночка бывшей любовнице отца. Поэтому смысл фразы сразу не дошёл. – Какая шашка?
-  Разве вы не видите, какое оружие носит француз?
- Мужчины оставляют сабли в прихожей и не показывают его женщинам, если они настоящие мужчины. -  Я напряглась и посильнее ухватилась за край стола, спасая себя от падения. Костяшки побледнели. Я всё ещё не понимала смысла в чужих словах. Что позволяет себя эта девка, какое право имеет со мной разговаривать в таком тоне? Почему не остановится? Должна же быть грань в общении. Отец! Как же мне не хватает тебя. Эти люди… стали другими.
Иванка глухо промычала. Глаза её блестели от слез, но она гневно говорила, не в силах остановиться.
- Такой, не грех и похвастать. Вся из золота! И рукоять с камнями и арабская вязь на лезвии. Приметная. Вельможная.
Я промолчала. Иванка скинулась, озлобляясь ещё больше:
- Я ведь каждую буковку запомнила. Не раз мне ваш отец ее показывал. Ваш отец всегда…
- Замолчи, - оборвала я девку.
- А теперь эта шашка у какого-то французского офицера! Мне то, что. Не мой отец гуляет по райским кущам.
 - Ты ошибаешься, - уверенно сказала я, обдавая служанку холодом. Раньше такого тона было достаточно, чтобы прекратить любую беседу с челядью и поставить её на место. Но не сейчас. Иванка разошлась. Моё сердце продолжало бешено биться.
- Конечно, я ошибаюсь! Конечно! Так- то чтут память господина в его доме. Что вам стоит самой проверить? Или вы уже все рассмотрели? Так? Быстро же вы, госпожа, поменяли одну любовь на другую! Отец бы в могиле перевернулся, узнай о таком. – Болгарская девушка резко обернулась к старухе, у которой от древнего возраста дрожали руки, и она никак не могла успокоить чашечку на блюдце. Костяной фарфор тоненько звенел. - Что тётушка Сайжи не досмотрели? В три пары глаз, не углядели за своей любимой племянницей?
- Что она говорит? - Сердито переспросила Сайжи, глуховатая на оба  уха.
- Быстро же Вы забыли о отце, госпожа Малика. Быстро. Даже года не прошло.
- Не трогай память о моем отце, недостойная!
-  Не Вам решать, чего и кого я достойна.
- Как ты смеешь?!
- Смею!- закричала в ответ Иванка, не уступая ни в чем. Чужой порыв ярости поражал. Я будто снова увидела чёрного злобного жеребца перед собой.
- Айдын-бей! – хрипло позвала десятника старуха Сайжи. Видно терпение её закончилось давно и сейчас она, наконец поняла смысл происходящего. – Айдын-бей!
- Ах, бабушка, оставьте. Сама уйду! Мне Ваш курятник любви противен. Нельзя же быть такой слепой от чувств!
Я закрыла глаза, слушая служанку. Дыхание перехватало.  Огнём горели уши. Гнев душил горло. У самой двери Иванка замерла и обернулась, желая  сказать какую-нибудь гадость.
- Поди прочь! – приказала, изо всех сил стараясь сохранить ровный сухой тон. Иванка гордо фыркнула, осмотрела меня взглядом сверху вниз и вышла из гостиной, громко хлопнув дверью. Сайжи покачала головой.
- Крестьяне со всем распоясались. Хозяина на них нет.
- Нет, - эхом отозвалась я и позвонила в серебряный колокольчик.
Потом я посмотрела на тётушку, так и не поняв, что она сказала и без чувств упала на пол.
***
На ужин за мной прислали десятника. Старик Айдын-бей был не в меру суров. Держался отстранённо, гордо вскинув голову. Рука покоились на столь же древнем пистоле, как и сам хозяин оружия. Оба потемнели от времени.
Старый чудак, да и только.
Чуть не дёрнул его за длинный ус, но вовремя вспомнив, что это не мой Прохор, только подмигнул, слегка похлопал по плечу и продолжил готовиться. Причесал волосы, тщательно очищая от соломинок. Умылся холодной водой. Выбритая кожа немного зудела, когда вытирался накрахмаленным полотенцем. Поправил рукава белоснежной рубашки. Надел длинный кафтан светлого цвета. Староват фасончик. Вышел из моды, но, что дали, тому и рады, простит меня любимая за столь нелепый наряд. Скоро предстану перед ней во всей красе, наступит долгожданное время, тогда и покажу себя. Да и матушка поделиться фамильными драгоценностями, поможет стать настоящей графиней, на зависть всем соседям.
 Я засвистел модный романсик, весьма довольный собой, представляя заветное будущее.
Всю дорогу болтливый старик Айдын-бей не проронил ни слова. Куда девалось былое красноречие? Даже вечную песню не напевал. Со всем старик не походил на себя.
Я немного удивился, когда он вошёл вслед за мной в гостиную. И ещё больше испытал лёгкое волнение, не увидев праздничного сияния свечей, накрытого на ужин большого стола. В полумраке напротив входа стояла группа людей. Женщины. В черных одеждах, напоминавших нереальных ворон. Среди них я увидел мать Малики и саму мадмуазель. Улыбнулся, откланялся. Очень хотелось спросить, что всё это значит и, что за веселье нам предстоит. Какова задумка?
Прозвучавшие в начале представления слова, удивили:
 - Могу я увидеть Ваше оружие, шевалье? – спросила на плохом французском, мать Малики. Почтенная женщина очень волновалась. Я нахмурился. Посмотрел на свет очей моих. Девушка, бледная, как никогда медленно кивнула. Весёлость и праздность настроения стала волной сходить с меня.
- Не думаю, что это будет уместно.
Айдын-бей положил мне на плечо тяжёлую руку и тихо сказал, дыша в затылок.
- Делай, что попросила госпожа.
Я медленно повернулся и прямо посмотрел на старика. Десятник отшатнулся, протягивал мою шашку в скромных ножнах. Свет отразившись от изумруда, оправленного в серебро, разбежался по комнате весёлыми лучиками.
Я снова смотрел на Малику, чувствуя, как между нами разворачивается пропасть отчуждения. Но я, как не старался, не мог понять, в чем причина.
- Покажи, -  попросила она, прошептав одними губами. Я услышал. Пожал плечами. Вытащил шашку. Показал оружие в раскрытых ладонях. Полусогнутые руки совсем не чувствовали тяжести. Золото рукояти и старинная арабская вязь на лезвии играли, ловя отблески свечей. Да, богатая шашка, генеральская, так вроде говорил в своё время Прохор. Я слабо улыбнулся, вспоминая старика.
 Мать Малики, поддавшаяся вся вперёд и тревожно рассматривая оружие, резко отшатнулась,  вдруг увидев мою улыбку.
- Демон, - прошептала она, - демон. Будь ты проклят. - Йамур заголосила, всё громче и громче. Шашка задрожала в моих руках, набирая тяжесть. Да, что такое происходит? Ко мне медленно подошла Малика. На оружие она бросила беглый взгляд. Коротко посмотрела мне в глаза и вдруг резко отвесила пощёчину. Щека запылала. Шашка в руках отяжелела, и мне пришлось сжать в её кулаках.
- Я жду объяснений, любимая, - холодно сказал я, борясь с гневом. - Что происходит.
- Не называй меня так.
- Но почему?!
- Потому что ты не достоин.
Я зажмурился. Нашёл в себе силы, открыл глаза и продолжил:
- В чем же моя вина, мадмуазель Малика?
- В том, что ты русский.
Я отшатнулся, словно получил вторую пощёчину.
- Я всегда гордился тем, что я - русский.
- Знаю.
- Это не вина. Это гордость. Гордость за нацию и империю.
- Знаю.
- Тогда скажи, почему такая перемена?
- Тогда будешь со мной честен?
 - Я - человек чести. Я всегда с тобой честен. Как и с каждым.
- Тогда скажи мне: откуда у тебя эта шашка.
Я задумался. Пред глазами мелькнуло виденье. Кровавое марево. Дикие, перекошенные лица. Оглушительный грохот  выстрелов. Отчаянные крики раненных и умирающих. Жестокая рубка рукопашной не на жизнь, а на смерть.
- В одной из боёв снял с убитого офицера.
- Ты его убил? – чуть помедлив, спросила Малика.
Кроме плача трёх женщин, сзади скрипел зубами десятник.
- Да, - кивнул головой я. Хотел добавить, что мне повезло и всё могло быть по-другому, но передумал. Девушка сжала губы, закачалась.
 Я ждал.
Ждал её ответа, ждал свиста ятагана. В какой компот я попал?!
 Она смотрела сквозь меня и даже не на десятника, стоящего за моей спиной. Словно кто-то в комнате находился ещё невидимый, но осязаемый.
- Это был мой отец, - наконец сказала она. С зажатого в кулак лезвия закапала кровь. Моя кровь. Мы оба смотрели на неё. Я ослабил хватку.
- Я… Не знал, Малика. Я понимаю, что нет мне прощенья, но я не знал.  Но даже, если бы я знал, в той ситуации не было третьего выбора. Малика. Это война.
- Я понимаю, - грустно сказала девушка.
- Это значит, что ты сможешь меня простить?
- Простить? Простить убийцу своего отца?
- Да! Мы ведь любим друг друга!
Малика покачала головой:
- Никогда я не смогу простить убийцу отца, о какой любви может идти речь.
- Тебе просто нужно время! – загорячился я.
- Чтобы сказать: «Прощай», много времени не нужно. Прощай, Иван. Я буду помнить тебя всегда.
Девушка сделала шаг назад.
- Малика, - неуверенно сказал я. Она покачала головой и сделала ещё один шаг назад.
- Малика!
- Ты слышал, что сказала госпожа, - прохрипел за спиной Айдын–бей.  Обида и бешенство захлёстывали меня. Только присутствие дорогих мне женщин, удержало от необдуманных  действий. Заруби я сейчас старика, и уже никогда не увижу дорогие глаза.
- Малика! Остановись. Забери! – Я протянул шашку в темноту. - Это память о твоём отце.
Малика на миг замерла, принимая решение, и снова отрицательно покачала головой.
- Теперь она твоя. По праву войны. Утром тебя не должно быть в имении.
 Под вой и плач, она растворилась в темноте.
***
Въехав в именье, по давней привычке, оставил свою кавалькаду в кустах. Сам выдвинулся, чтобы понаблюдать. Бог знает, что за ночь могло произойти. Встающее солнце сверкало в кристаллах снега, хозяйки затопили печи в куренях. Дым из труб поднимался прямо вверх. Всё, как всегда. Вчерашний пожар здесь никак не сказался. Ни признаков беженцев, ни следов военных не видно. Чтоб не привлекать внимания, оставлю лошадок здесь, и хоть силком, заберу Ивана и к Софии. Если вернёмся сюда, то вместе с русской армией.
С Росицей я попрощался.
 Пока семья Дончо седлала лошадей, побежал к её хате. Стукнул в окошко, дверь открылась, словно она ждала меня.
- Ухожу. Прощай. - Горло сдавила непонятная сила.
- Храни тебя Бог. - Вдруг обняла, прижалась щекой к моему небритому лицу.
Плачет, ощутил стекающие, уже и по моей щеке слёзы.
Осторожно отстранившись, разжал её ладошку, вложил золотую лиру.
- Может, дом купишь себе в Софии или Тырново или ещё чего.
Ведунья посильнее прижалась. Продолжил:
- Я бы к морю перебрался, знаешь какое оно красивое.
 Она улыбнулась, вытирая слёзы:
- Как я?
- Ты лучше.
- Иди, я буду бояться за тебя.
- Не нужно. Со мною Бог и все архангелы его. Прощай. - Пора было бежать, а то что-то глаза подозрительно защипали. Отстранился. Перекрестил лицо женщины. И двинул вперёд, не оборачиваясь. С каждым шагом прибавляя ходу, словно птицей взлететь в небо хотел. На бегу, зачерпнул снега и до боли растёр лицо. В этом походе судьба не раз сводила с разными молодками, но никогда не было так тяжко.
 Всё это уже в прошлом, теперь пешком двинулся к тыльной стороне нашего временного убежища. Сарай большим пятном выделялся на свежем снеге. Из хозяйского дома вышел кривоногий десятник. Сильно припадая на одну ногу, старик решительно направился к сараю. Зачем это. Никогда он сам не ходил.  Если я нужен был ему срочно, присылал хлопчиков. Сразу же, будто наблюдала и у окна паслась, из докторского флигеля выскочила эта скаженная Иванка. Девушка что-то кричала, - не разобрать. Суетилась. Да, что там у них происходит? Бежит и кричит, рыдает. Полушубок, накинутый на ночную рубашку, соскользнул. Блеснула полными голыми икрами. Забежала перед он- баши, тот грубо оттолкнул, так, что упала, беспутная, в снег. Вскочила, не озаботившись одёрнуть рубашку, опять догнала турка. Тут на солнце сверкнула сталь и Иванка некрасиво, сперва будто присела , не распрямляя ног, боком, завалилась в снег.
Наповал! Никаких сомнений, что бедной девицы уже на этом свете нет. Такое я наблюдал не раз.
- Вот тебе раз!
 Из револьвера, гада, не достану, винтовка осталась притороченной, да и сейчас убийцу перекроит сарай. Я побежал, понимая, что никак не успею, турок явно шёл убивать Ивана. Вытащил добытый пистоль, стал палить в воздух, попутно отмечая сильную отдачу. Мощная штука.
 Снег хоть не глубокий, по щиколотку, не позволял бежать быстро.
- Ваня, не стреляй. Сгоришь! – Закричал на ходу. Нельзя стрелять на сухом как порох, сене. Это и каждый ребёнок знает, но графу напомнить не мешает.
 Влетев в сарай, увидел живого поручика под крышей на сене и, пытающегося поднять лестницу, кряхтящего он-баши. Молодец граф, быстро сообразил, сбросил лестницу. Турка я просто толкнул, так, что он полетел в сено, выронив и лестницу, и шашку. Десятник, выбравшись из свалившейся на него сухой травы, окатил меня, таким яростным взглядом, что я опять испугался пожара. Попытался кинуться на меня, запыхтел, но я легко увернулся. Для меня старик слишком медленно двигался, ещё и путался ногами в сене. Ударом кулака, опять отбросил десятника на исходную, подобрал добытую Иваном богатую шашку. Вопросительно посмотрел, то на одного, то на другого. Поручик с несчастным лицом, махнул рукой, потом, мол, расскажу. И невнятно спросил:
- Папиросы есть? Давно не курил.
 Турок перевалившись на бок, с трудом встал на колени.
- Убей! Он, - старик ткнул перстом в сторону Ивана,  - убил моего хозяина. Осмелился явиться в его дом, с оружием, пожалованным самим  султаном. Только кровью неверного можно смыть такой позор. Его или моей.
Да, не кругло как-то получилось.
Я привычно сдвинул шапку на макушку. Покарябал щеку. Чувствовал ведь, ничего хорошего не получится. С другой стороны, выбора- то у нас не было. - Вань, только не стреляй.
 - Да, что у меня других забот нет кроме этого старика? Всыпь ему нагайкой! Да, вышвырни на улицу охладиться.
- Вань. Слышь – не стреляй. Айдын-бей Иванку зарубил.
- Как зарубил? – пробормотал побледневший граф. Вся спесь слетела с лица молодого дворянина. Подбородок затрясся, но живо справился с эмоциями. Вспыхнул гневом, закричал:
 – Как зарубил?!
- На смерть.
Поручик вскрикнул и проворно съехал вниз. Пошёл медведем на турка. Остановил рукой, преграждая путь. Отдав шашку, на всякий случай стал между мужчинами.
- Её не вернёшь. Раньше надо было думать.
 - Будь проклята эта железка, - прошептал Иван, сжимая шашку, - будь проклята эта война.
- Господин поручик! – Повысил голос я. Нужно было быстро вытащить его из пропасти переживаний. - Война не кончилась, будут ещё потери, - скажу ему обидное, - Что-то по солдатам своим, вы так не убивались. – Точно, выпрямился, лицо высокомерное состроил.
- Для того их матери рожали.
- Скажи это матерям! Ладно. Не ко времени этот разговор, иди с Иванкой попрощайся, только не долго. Всё, уходим. И вот, на две лиры, с лекарем расплатись.
Опустился рядом с десятником.
 - Уходи, не буду тебя убивать. Знаю, думаете, ваш бог за христианские души не наказывает, а я думаю, накажет. - Понял ли, может, догадался, но заплакал горько. Чего- то лопотал сквозь слёзы и кашель, я не вникал. Повозившись с тяжеленой лестницей, позвал его. - Кончай сырость разводить, я не поп и не мулла, грехи не отпущу, помоги лестницу приладить. - Пошёл за сарай ножом отрыл наши сидора, пора в своё одеваться, хватит в чужое рядиться. Зашил добытые золотые в специальные кармашки в черкеске на спине и груди. Пусть пока кольчугой послужат.
Жалко девку. Всё хамылём, да хамылём. Вот и добегалась. Прими, Господи, её душу бессмертную. Зашептал молитву заупокойную. Чего ж так не весело получается.
Папаху на голову, башлык на плечи, шашку на пояс. Разложил мундир Ивана, постиранный, заштопанный, залатанный бешмет. Ещё с нами разок сходит и заплаток будет как у пластуна. В щёлку осмотрел, что на белом свете творится. Иванку уже унесли, возле докторского флигеля невеликая кучка женщин, вот и поручик мой идёт - ногами снег загребает.
Сейчас в оборот его нужно, болью физической, душевную перебить.
 - Быстро, Вань облачайся, опять ты поручик российский. Тикать треба, турки рядом. Давай помогу, пистоль заряжен? Брось эти чувяки турецкие, бурки свои натягивай. Болгары постирали всё, погладили, гляди портяночки, что платочки у мамзелей на балу. Папаха твоя счастливая.
 О, це гарно! Всё Вань, бегом, жеребчик тоби заждався, и мой поди зажурився. Конив, у нас по два, каждому по заводной, так что помчим як витир.
- А, что далеко неприятель? - вынырнул, все-таки из скорбных мыслей.
- Уже должны были подойти, – врал боевому товарищу, помогая сесть в седло.
 - Давай мимо окон Малики проскачем. Хочу глянуть в последний раз.
Я вздохнул.
- Давай, друже. Нам всё едино в ту сторону, к дороге нам ходу нет. Через сад и огородами, Вань, огородами. Прощаться не будешь? – спросил я, когда проезжали господский дом.
 - Нет туда мне ходу.
 - Неужто отставку дала?
 - Покрасоваться вчера решил, шашку пристегнул, а турок, что я на батарее зарубил, её отцом оказался, ну и… Прокляла меня Малика. – Забормотал Иван, отводя глаза. - Всю ночь не спал. Не украл же я эту железяку, честно в бою взял. Мог ведь и он меня зарубить, а она… Отцеубийца.
Маменька её тоже. Пощёчин Малике надавала, наверно за враньё и флирт со мной, в общем, влип я как шведы пол Полтавой.
 - Не журись, значит не судьба и, правду сказать, чего дома невест мало?
 - Тут другое.
- Другое?
- Микола, ты почему десятника не убил?
- А, ты?
- Я себе так противен был, особенно, когда увидел,- он шмыгнул носом,- Иванку.
Я покачал головой.
- Это не наша земля, не нам здесь порядки устанавливать. Он-баши на коленке маленькую Иванку качал, а зарубил походя. Нехань, между собой сами разбираются. Наше дело армию турецкую зничтожить.
 Хоть застрелись, теперь ничего не изменишь, только иродов миром не мазаных, порадуешь. Помолись за упокой девичьей души.
Поручик замолчал, тихо зашептал молитву. Дождавшись окончания, продолжил:
 - Давай лучше тихенько заспиваем, - я запел старинную песню, про степь привольную, про шашку острую, дружбу казацкую, про то, что бабы последнее дело. Повеселел поручик, плечи распрямил, и про Иванку словом больше не обмолвился.
 - Туда ли скачем, дороги то нет?
 - На кой нам шлях, направление я знаю.
- Без компаса как-то скучно, то влево поворачиваем, то справа объезжаем.
 - О, тут компас должен быть, - я постучал себя по лбу. - Мы с Грицом и его дядями два раза в Абхазию по горам ходили. Через немирных черкесов, через перевалы заснеженные, а там петли, мама не горюй, по нескольку дён. Ночью по Полярной звезде и Чумацкому шляху, днём по солнцу.
Хочешь, байку расскажу, только она, того, с запахом.
- Байка - это выдумка?
    - Ни, сам участвовал, - серьёзно ответил я на вопрос,- так вот. Нашли пластуны ущелье, по нему на седмицу путь короче, да и легче идтить. Но ущелье то, не то чтобы сторожат, но считают своим, горский народец. Запросто могут залогу зробыть. Выход узенький по - другому никак не выбраться. Как черкесов от этого места отвадить. Напугать нужно, да так чтоб деттям и всем кунакам рассказали. Сперва мишку нашли. Какого? Дохлого медведя. Под камнепад, бедолага, попал. Верхнюю часть засыпало, нижнюю, понятно шакалы объели. Откопали. Зубы, вместе с нижней челюстью, круглым камнем выбили, как будто получил косолапый страшный удар. Лапы и голову подрезали так, словно оторвал кто. У кого такая сила есть? По муслимским  верованиям только у Шайтана, когда он в человека оборачивается. В самом опасном месте заветного ущелья, голову на осину насадили, а лапы подальше разбросали.
- Ну, а запах где?
- Погодь. Понаблюдали. Собралось там басурман с полсотни, лапы нашли, друг-дружке в нос тычут, а голову, всё-таки побоялись трогать, но следы пошли искать. Мы так одно место обработали, деревьев наломали, козлиными копытами вмятин наделали, будто битва великая была.
Погалдели, абреки, погалдели, чувствуем, не прошибло. До печёнок не достало. Думали - мараковали и вот, что придумали. Взяли кусок трубы, по пояс лошади длинною. Дырка - с два кулака. Неделю всемером  по-большому в эту трубу ходили.
- Фу. Нет, ну пошло, господа.
    - Не фукай, не сдуешь. Ходили и утрамбовывали, потом нашли самые большие валенки, пробрались к медвежьей голове. На самого тяжёлого хлопца одели валенки. Песком досыпали, чтоб след хороший оставался и пока он поперёк ущелья следы оставлял, из трубы куском дерева выдавили кучу тебе по колено будет.
    - Ну, и? – заржал поручик.
Сработало, всё-таки стала отпускать его боль душевная. Я деланно зевнул, скрывая хитрость.
 - Всё, спокойно через то ущелье ходили, а через кунаков своих слух пустили, что полюбил Шайтан с джинами, которые в пластунов обращаются, в этом ущелье, игрища свои устраивать.
 - Неужто поверили?
 - Про пластунов много всяких баек ходит, слугами Идриса, называют,  шайтана или дьявола по-нашему. Попадёт пластун в оборот, залезет в кустарник непролазный- чегирь, а где тропа свинячья, по которой только на пузе можно проползти знает. Пару метких выстрелов сделает, ну черкесы понятно за камни и оттуда палить.  Вперёд под пулю, никому не хочется. Прополз пластун в другое место, черкеску на куст, башлык на ветку. Ружьё к камню или дереву приладит, верёвку к курку присобачил, отполз в сторонку, дёрнул. Ружьё от выстрела освободиться, подтянул и ходу по тропке звериной. А перед отходом по волчьи завоет, джигиты это понимают, как опять же дьявольские штуки, мол, в волка противник превратился. Осмелев, в ответ-то больше не стреляют, кидаются с кинжалами  на рваную черкеску.
 - Почему с кинжалами?
 - Шайтана, только кинжалом убить можно.
- Отчаянной храбрости люди. С ножом на дьявола!
- Вот и приходиться хитрить. На чуни мои подывись. Не парижский фасон, зато не определить, кто прошёл, в какую сторону.
Иван с уважением стал смотреть на мои, страшные на вид, бесформенные башмаки, сшитые из кожи кабана, щетиной наружу.
  - Николай  Иванович, сбавь прыть, внутри всё огнём горит. Кажется, рана открылась. Зажила же ведь, думал!
 Только перешли на шаг, справа в стороне дороги ружейная стрельба.
Встал на седло, всё равно, даже дыма порохового не видно. Пальба смещалась в сторону именья.
Конная сшибка.
 - Знать, казаки турок гонят.
 - Поскачем?!
 - Стихло уже. Может разъезд обоз пощипал, или станичники отдыхать басурманам не дают. Пока мы с тобой приплетёмся, там ветери следы заметёт. Вот туда будем держать, - веско сказал я, и показал вероятное расположение российской кавалерии