Когда мне было лет 5-6, мы жили в Челябинске вот на этом самом месте. Тогда, в середине прошлого века, здесь вместо этого — бетон, стекло, металл — дома стоял такой, как напротив, деревянный одноэтажный домишко: пер. Красный, д. 5.
Родители были учителями и целыми днями были на работе, но я, ребёнок, не замечал, что их нет дома, и даже не задумывался. В детский сад я не ходил: в стране, где всё лучшее было детям, получить место в детском саду для работников бюджетной сферы было почти несбыточной мечтой. Как проходили мои дни, чем целыми днями занимался — почти не помню. Запомнилось только, что смотрел из окна на огородик под окнами и увязывал этот вид с отпечатавшимися у меня в памяти словами сказки про Пыха: «Пробежал мимо грядки с капустой, пробежал мимо грядки с луком, пробежал мимо грядки с укропом, пробежал мимо грядки с морковкой, за последнюю капустину зацепился — бац! Растянулся!».
Никуда ходить самому мне не дозволялось. Иногда мой дедушка, который жил по соседству, позволял мне дойти до сарая, стоявшего позади огородика, и посмотреть, как он работает на стоявшем там верстаке.
Дома со мной приглядывать оставалась нянька. Как её фамилия, откуда она взялась - мне, конечно, не говорили. Это была маленькая худенькая старушка. Даже мне, ребёнку, она не казалась большой взрослой тётей. На голове она всегда носила платок и была богомольная. Не знаю, сколько ей тогда было лет; могу только предположить, что наверно за 50. Видно, нужда заставила искать пропитание «в людях», а условия ей предложили хорошие: стол да приглядывать днём за тихим послушным ребёнком. Жила она у нас. Квартирка состояла из двух комнатёнок, в дальней стояли две кроватки для меня и сестры, в чуть большей, проходной, спали родители; в этой же комнате был ещё маленький закуток за занавеской, в который поставили железную (а других тогда и не было) кровать для бабы Моти.
Я все дни был дома, а её присутствия рядом почти и не замечал. Иногда она сажала меня на свою кровать, доставала из какой-то шкатулки разноцветные пуговки и позволяла ими на одеяле играть. Я сначала их перебирал, а потом с мальчишеским порывом игры в войнушку перемешивал их в кучу-малу. А ещё слушал её рассказ о падшем ангеле (который на поверку оказался, как я через много лет узнал, ушедшей в народ религиозной сказкой Льва Толстого). Так безграмотная старушка, сама того не сознавая, сеяла во мне зёрна добра.
Иногда я видел, как она вставала на колени в кухне и клала поклоны наверно в сторону икон, которых я и не замечал. Мне только казалось необычным, что старушка, которой очевидно трудно вставать на колени, каждый вечер пусть и с трудом, но опускается, читает какие-то молитвы и сгибается оземь, касаясь лбом деревянного пола. А однажды она меня взяла с собой и куда-то повела. Я смутно помню, я и тогда не понимал, куда, по каким улицам мы идём и куда пришли. А пришли мы в церковь. Там была служба; баба Мотя вместе с другими людьми снова стояла на коленях, а я стоял рядом и совершенно не понимал, что происходит. У меня и в памяти не отпечаталось. Только потом (как-то я краем уха услышал) мои родители сделали ей серьёзный выговор и постановили, что они, члены партии, запрещают ей приобщать меня к религии и водить в церковь. Больше она меня в церковь не водила. Но почему-то от её присутствия рядом становилось тепло. А ещё помню, как она, гладя меня по голове, приговаривала с псковским говорком: «Мой баской» (с ударением на «о» — то есть «мой хороший»).
Прожила она у нас ещё несколько лет, даже когда мы переехали в другой город (в Литву), но я уже пошёл в школу, необходимость в ней отпала, а ей становилось всё труднее среди нерусского говора и без православной церкви. Кажется, мой отец отвёз её обратно в Челябинск, где она, видимо, уже давно умерла и следы её для меня затерялись навсегда.
Но осталась у меня светлая память об этой старушке бабе Моте, Матрёне Максимовне.