1
Степаныч внимательно рассматривал себя в зеркало, поворачиваясь то одним боком, то другим, несколько раз даже присел на корточки, потом поставил стул, сел, закинул ногу на ногу, встал, прошёлся. Темно-синие с красными лампасами по боковым швам галифе сидели на нем как влитые, точно по нему сшитые, нигде ничего не тянуло, не коробило. Мечта, а не брюки! В углу у русской печки стояли хромовые сапоги брата.
- А ежели под них сапоги одеть, - подумал Степаныч, - небось, ещё красивше будет.
Несколько раз подул на лавку, для верности рукой провел – не грязно ли – и только тогда сел, стал натягивать на ноги хромушки, так ласково величал брат свои сапоги. В ступне они были чуть великоваты, зато голенища были точно в пору, мягко и плотно охватывали икры.
Сапоги залихватски заскрипели, когда Степаныч направился к зеркалу. Глянул и не узнал себя. А и делов-то: сапоги и галифе, да плечи чуть расправил, да голову чуть приподнял, и откуда что взялось. Из зеркала на него смотрел подтянутый, молодцеватый мужчина в генеральских галифе.
-Фу ты ну ты, ножки гнуты,- выдохнул Степаныч, удивляясь самому себе, - какой из меня генерал бы вышел!
В сенях хлопнула дверь, кто-то загремел ведрами. Степаныч опрометью бросился за печку, больно ударившись плечом об угол.
-Иван, а Иван, ты не то спишь всё, - раздался низкий грудной голос Катерины, братовой жены.- Время-то скоро девять. Ты слышишь иль нет?
Степаныч, только что выпутавшийся из брючных штанин ахнул про себя: «Охы, это я цельный час, будто девка на выданье, вертелся перед зеркалом?! Вот дурак старый». А громко, нарочито позёвывая, ответил.
-Дак, я уж с час лежу, думалось подремлю ещё чуток. Федор уж ушёл на завод-то? –переменил он тему.
-Фёдор-то? Да уж давно. Сказал: отпрошусь у бригадира с обеда, в кои-то веки брат родной приехал, что ж я его не провожу,- не говорила, а словно пела Катерина, громыхая у печки посудой.
Степанычу сначала был в диковину её низкий грудной голос и говор медленный, плавный, растянутый, всё хотелось её поторопить. За неделю же, что гостил у брата, привык, даже нравиться стала эта неспешность, неторопливость её речи, что-то в ней было близкое к протяжной русской песне.
-А Василиса моя где? - спросил он, выходя из-за печки и застегивая мелкие непослушные пуговицы на рукавах рубашки.
-В магазин побежала. Ребятишкам гостинцев купить. Ох, неугомонная она у тебя, Иван. Ещё затемно встала, чемодан уложила, Фёдору рабочую одежду выгладила, со мной скотину справила, а теперь вот в магазин убежала, - не скупилась на похвалы свояченица.
Степанычу приятно было, что его жену хвалят.
-Правда твоя. Бабёнка она у меня справная. Минуты без дела не посидит.
После войны, когда Степаныч молодым лейтинантиком с лихо закрученными черными усами «под Буденного» и дюжиной медалей на новенькой гимнастерке вернулся в родное село, баб незамужних да девок на выданье было хоть пруд пруди. Уж и повыбирался он тогда, три года гулял с разными, присматривая себе такую, чтобы на всю жизнь. Неизвестно, сколько бы ещё ходил бобылем, если б не беда. Говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло. Мать в эвакуации померла, сёстры замуж повыходили, свои гнёзда свили. Жил Иван один, питался кое-как, да и спиртного, мягко говоря, не чурался. Дали себя знать ранения, полученные на войне, язва откуда-то взялась, а больше всего сердце досаждало. Попал Иван в госпиталь, почти месяц провалялся на больничных койках. Сёстры заглядывали к нему редко: оно и понятно, время было трудное, послевоенное, свои семьи кормить надо… Думал Иван, что долго не протянет. И не протянул бы, если бы не Василиса. Она работала нянечкой: палаты мыла, «утки» лежачим носила, по разным поручениям бегала. Добрая душа, безотказная. Приметила она Ивана, одиночество его пожалела. То яблочко принесет, то еды какой домашней, посидит с ним поболтает в свободную минутку, смешное что-нибудь расскажет. Стал Иван к ней присматриваться. Не красавица, но на лицо приятная, глаза зеленые с карим отливом, бровь черная, носик маленький курносый, темноволосая, росточком невысокая, но статная, а по характеру – так чистый клад: добрая да веселая.
«А кого лучше мне искать, - подумал Иван, - чем Василиса не жена?» И перед выпиской сделал ей предложение. Через неделю расписались. А ещё через неделю Василиса с двумя младшими братьями переехала к Ивану. Много воды утекло с тех пор.
Снова хлопнула сенная дверь, и в хату с клубами морозного воздуха влетела жена. Румяная, с пушистым инеем на ресницах, пахнущая холодом и снегом, она сразу наполнила комнату шумом и смехом. Выкладывая покупки, Василиса рассказывала, как торговалась на базаре, как стояла в очереди в магазине, как потом в переполненном трамвае чуть не оставила сумку с продуктами. И всё это с юмором и, с шутками. Степаныч любовался женой.
- Ох, Василиса, и шустрая ты. В одно утро всё успела, а муженек ещё толком и не проснулся, - «пропела» Катерина.
- А это мы махом его разбудим! – подскочила Василиса к мужу и сунула руки-льдинки ему под рубашку, на Степаныча, будто ушат воды вылили, сердце замерло, и он покачнулся, схватившись за левую половину груди.
Куда девалась веселость жены.
- Ванечка, ты сядь, родненький. Сядь. Сердце опять? Сейчас таблеточку.
-Да не тараторь ты,- отмахнулся Степаныч, - вот уже и отпустило.
- Ну, и слава Богу, – вздохнула она облегченно. – Вань, а что это галифе за печкой лежат, я ж их ещё с вечера в чемодан положила. Иль опять мерил? – и в глазах жены запрыгали веселые чертенята.
- Катерина, ну и удружил твой Федор моему Ивану. Он всю жизнь мечтал о таких штанах, чтоб галифе поширше, баб да девок завлекать. Я чуть за порог, а он уж в новых штанах. А. Иван? Небось, всё утро в них перед зеркалом маршировал – не унималась посмеиваться над мужем Василиса.
Больше десяти лет не виделись братья, как уехал Федор в сорок восьмом на Урал, так пор и не виделись, а письма писать – оба не любители. Вот и решили Иван с Василисой съездить к брату на Урал в гости, а заодно и приодеться малость. Поговаривали, что на Урале большой выбор зимней одежи, в магазинах даже тулупы из настоящей овчины есть. Сняли они все свои сбережения с книжки и поехали на Урал. Только купить ничего не смогли. Всё в магазинах враз исчезло, словно ветром сдуло. А тут и реформа подоспела. Сюда ехали с толстенной пачкой денег, а отсюда с несколькими сотенными купюрами, без покупок.
«Ничего, Вань, деньги, они и эти тоже деньги. А потратить мы их завсегда успеем. Лишь бы на дело. А без толку их пулять нечего. Они нам не запросто так достаются. Вон сколько нам пришлось горбатить, пока их скопили», - утешала Василиса расстроившегося мужа.
«Всё ей ни по чём. Что я бы без неё делал? С ней же любая беда – не беда. Смахнет слезу и опять смеется», - умилялся Степаныч на жену.
К обеду распогодилось, солнышко выглянуло, потеплело. Брату Фёдору на заводе даже машину выделили, чтобы его, Ивана, на вокзал отвезти. Фёдор передовик производства, а у нас хороших рабочих ценят.
Степаныч, думая, что ехать придется в трамвае, не стал одевать галифе: боялся запачкать и, не дай Бог, порвать. Наличие же машины меняло весь расклад.
- Василиса, а может мне галифе одеть? Чай, не на трамвае трястись будем, на такси поедем. А? Как ты думаешь?
- Что ж не одеть? Одень! Ты в них лет на десяток моложе выглядишь. Мне с таким видным мужчиной в генеральских галифе и пройтись приятно будет, - подшутила Василиса.
-Я серьёзно, а тебе всё хиханьки да хаханьки, - рассердился Степаныч.
На вокзале долго прощались: когда теперь ещё придется свидеться. Иван всё приглашал Фёдора приехать погостить этим летом на родину, а тот всё отнекивался, ссылаясь на занятость и неважное здоровье.
Выглядел Фёдор и впрямь не очень хорошо. Но вот вокзальное радио объявило, что посадка закончилась. Братья последний раз поцеловались, Василиса с Катериной всплакнули. А ещё через минуту поезд тронулся.
- Федь, спасибо за галифе! – последнее, что крикнул в окно из уходящего поезда Иван брату.
Фёдор махнул рукой, что-то ответил, только Иван не расслышал. Поезд всё ускорял ход.
2.
Радио пожелало спокойной ночи и замолчало. Купе наполнил мерный перестук колёс. Вагон плавно покачивало . Степаныч отложил в сторону газету и прикрыл глаза. Василиса, только что закончившая штопать мужнины носки, подпершись рукой задумчиво смотрела в темное окно. Когда-то давно она уже дважды проделывала этот путь.
В сорок третьем году она с двумя младшими братьями и больной матерью была эвакуирована в Сибирь. О том, как добирались до Сибири, можно роман написать. Но добрались. Поселили их на квартиру к уже немолодой женщине, любившей выпить и никогда не впускавшей изо рта папироску (что было особенно удивительно для деревенской Василисы, которая никогда не видела курящих женщин). Поговаривали, что она, эта женщина, зарезала семилетнего сына, мясо часть засолила, часть сварила, а внутренности собаке отдала, а собака их, якобы есть не стала, закопала за конурой. По этим внутренностям милиция и раскрыли страшной преступление. Из тюрьмы её выпустили перед самой войной.
Кроме их семьи был ещё один постоялец, но он бывал дома очень редко и больше ночами. Приедет, переночует, а утром чуть свет за ним приезжала машина.
Мать Василисы, когда приехали на место и поселились, совсем слегла. Квартирная хозяйка, несмотря на страшные слухи о ней, помогала им, конечно, небескорыстно, но Василиса была рада и такой помощи. Продукты, которые взяли из дома, закончились ещё в дороге, и теперь семья жила обменивая и продавая что-нибудь из их нехитрого скарба. Василиса понимала, что долго так они не протянут, но что могла сделать девочка-подросток, на плечи которой война взвалила непосильный груз заботы о братьях и больной матери.
Через месяц-полтора всё, что можно было обменять или продать было продано и обменено… Воспоминания захватили Василису, она прикрыла лицо ладонью, а по щекам, по подбородку одна за другой покатились слезы. И вот за окном уже не кромешная тьма ночи, а маленькая нетопленая комната с железной скрипучей кроватью, на которой под стареньким дырявым одеялом умирающая мать, в углу на топчанчике двое замерзших и голодных братишек. Хозяйка куда-то ушла, она часто исчезала на целые недели, постоялец тоже не заявлялся. Дров не было, и Василиса не знала, где их можно достать. Продукты закончились. Родных и знакомых, у которых можно было бы попросить помощи, не было. Мальчики сначала ныли, просили есть, а потом замолчали. Иногда в бреду постанывала мать. Время будто остановилось. Василиса, сжавшись комочком, укрывшись старой вытертой шалью, ждала. Она ждала, кто умрет первым, смирившись с неизбежностью смерти, знала, что ничего уже для родных сделать не в силах.
- Девочка, ты спишь? – кто-то тронул её за плечо – Да ты, как ледышка. Ну-ка идем ко мне.
Наверное, не судьба было им умереть тогда. Николай Тимофеевич, так звали постояльца, впервые вернулся домой пораньше. Ему дали выходной. Но отдохнуть не получилось. Затопив печь в своей комнате, он напоил чаем Василису и мальчиков, потом ненадолго ушел, вернулся с двумя пожилыми женщинами, они и забрали мальчиков в детский дом. Мать тогда пришла в сознание, поцеловала сыновей: чувствовала, наверное, что больше их не увидит. К вечеру приехала скорая помощь и забрала её в больницу, там она на следующий день и скончалась. Василису Николай Тимофеевич устроил на стройку разносчицей обедов. Теперь ей еды хватало, она и мальчикам в детдом носила. Рабочие – добрые люди, кто хлебушек свой отдаст, кто кусочек сахару, иногда даже гарниру немного оставалось.
Когда война закончилась, Василиса с братьями вернулась домой в Воронеж, устроилась нянечкой в больницу, потом вышла замуж за Ивана. «А ведь этой дорогой и в эвакуацию ехали, и возвращались по ней же», - думала она, вглядываясь в окно, стараясь разглядеть, увидеть что-нибудь знакомое.
- Вась, ты плачешь что ли? – прервал её воспоминания муж
-Нет, нет… Взгрустнулось что-то – Василиса опустила голову, чтобы муж не увидел её слёз. – Давай укладываться. Поздно уже.
Степаныч, покрёхтывая, встал, потянулся за папироской, но передумал. Спросил, оглядывая купе:
- Вась, куда б галифе повесить, чтобы не помялись?
- На двери. Вон вешалка.
- Сказала! На двери! На двери нельзя! Вдруг кто зайдет или дверь приоткроет, руку протянет, и нет штанов. Ищи свищи потом ветра в поле.
- Ну, не знаю.
Степаныч снял галифе, оставшись в одном исподнем, аккуратно свернул их и бережно положил на третью, самую верхнюю полку. Красные генеральские лампасы ярко выделялись при тусклом свете на темно-синем фоне брючной ткани. Он нежно, будто это было живое существо, провёл ладонью по галифе, мысленно «пожелал» им спокойной ночи.
Утром Ивана разбудил приглушенный мужской голос, который настойчиво просил кого-то опустить чемодан и чего-то подождать. Приоткрыв глаза, он увидел невысокого мужчину, который, приподнявшись на цыпочки, пытался втолкнуть небольшой кожаный (у Ивана чемодан был самодельный деревянный) на верхнюю полку; но роста не хватало, и чемодан, опасно балансируя на самом краю, грозил упасть хозяину на голову.
- Разрешите, я вам помогу, - Степаныч сбросил с себя одеяло, встал на постель и, опершись левой рукой о противоположную полку, правой подвинул тяжелый квадратный чемодан до самой стены. И тут он увидел, что странный чемодан зацепился о его галифе и, пододвигаясь, скомкал их.
«Только бы не порвались», - подумал Иван, освобождая свою собственность из-под сразу же ставшим ненавистным чужого чемодана.
Мужики извинялись за беспокойство, за скомканные брюки. Степанычу прямо жалко их стало.
-Да, бросьте, мужики, у вас такой же билет, как у меня! Чего там!
Проснулась Василиса, но вставать стеснялась. Ребята попались интеллигентные, поняли смущение женщины и вышли покурить.
Через десять минут одетая и причесанная Василиса выкладывала завтрак на столик, а ещё через десять минут перезнакомившиеся попутчики выпили по «пятьдесят» грамм за знакомство и вели степенные разговоры о политике и экономике. Попутчики, командированные инженеры, оказались мужиками разговорчивыми. Кое в чем Степаныч был не согласен с ними. В спорах время пролетело незаметно. Василиса, не вмешиваясь в мужской разговор, стала собирать со стола, тихонечко напевая про себя. Природа одарила её отменным слухом и красивым высоким голосом. За работой она и не заметила, как прекратились в купе споры, и мужчины, затаив дыхание, слушали её негромкое пение. Посуда была убрана и аккуратно сложена в сумку, песня закончилась, и только тут Василиса заметила, что всё мужское население купе слушает её пение. Она засмущалась, лицо залил румянец. Володя (один из попутчиков) выдвинул тот самый чемодан, который оказался вовсе не чемоданом, а футляром, в котором лежал баян.
-Василиса Дмитриевна, я не очень хороший баянист, но, думаю, сумею вам подыграть. Спойте, пожалуйста, очень прошу. «Рябинушку» знаете?
Василиса глянула на мужа. Ещё бы она не знала этой песни. Это их с Иваном любимая. Володя тихо заиграл вступление, и грустная мелодия заполнила купе.
Что стоишь, качаясь, тонкая рябина,
Головой склоняясь до самого тына…
Высокий голос Василисы чисто и печально выводил каждое слово песни. Ничто так не сближает незнакомых людей, как задушевная русская песня, ничто так не раскрывает их души навстречу друг другу. Постепенно в песню вступили мужские голоса, и заканчивали «Рябинушку» хором. Потом пели «Распрягайте, хлопцы, кони», потом «Шумел камыш».
В купе заходили люди, кто-то просто слушал, кто-то подпевал. Время до обеда пролетело незаметно, а главное весело. Пообедать решили в ресторане, но он в тот день не работал. Пришлось вернуться в купе. Эта маленькая неприятность не испортила настроения. Продуктов было достаточно, но душа просила праздника… Спиртное решили купить на ближайшей станции. Так как с утра угощали попутчики, Степаныч решил, что теперь его очередь проставляться.
-Ты много-то не покупай: пол-литровочки хватит, а то подумают, что ты алкаш какой. Да и накладно, небось, не пять копеек стоит, - наставляла мужа Василиса, провожая мужа во время остановки на очередной станции в магазин.
- Что жмод, подумают, не боишься? – отмахнулся от жены Степаныч.
Кошельком ему служил карман у пояса, пришитый умелыми руками Василисы к внутренней стороне кальсон. Оно, конечно, неудобно, зато надежно. Степаныч ещё в вагоне хотел отложить нужную сумму, но подумал и не стал: «Одной пол-литровкой трем мужикам не обойтись, парочку купить надо бы, начнешь тут деньги отсчитывать – Василиса, чего доброго, шуметь начнет. Небось, найдется укромный уголок; в крайнем случае, к стенке отвернусь –никто и не увидит. Там отсчитаю».
На вокзале спиртного не продавалось, пришлось выйти в город, благо стоянка поезда здесь была двадцать минут. Магазин был метрах в трёхстах от вокзала. Скорым шагом Степаныч быстро до него добрался, отсчитал деньги, купил две «беленьких».
Приветливая продавщица, отсчитывая ему сдачу, предложила:
- Конфеточек не желаете, только сегодня получили – шоколад с ликером.
- Нет, я конфеты не люблю, - и вышел из магазина. Уже полпути прошел, но захотелось порадовать Василису, решил вернуться и купить конфет ей, она-то их любит. В магазине опять отвернулся к стеночке, опять булавочку отколол, денежки отсчитал. На часы глянул, и словно жаром его обдало: до отхода поезда оставалось меньше пяти минут. Вдруг не успеет, и поезд без него уедет!? Заторопился, сунул деньги в карман, булавкой застегивать не стал – некогда. Купил коробку конфет и рысью вон из магазина, и всё бегом-бегом. Поезд вот-вот тронется, Василиса в тамбуре стоит, рукой ему машет, скорей мол.
- Будь они неладны эти конфеты, - чертыхался Степаныч, поднимаясь по тамбурным ступенькам. Сердце в груди бухало, как колокол, воздуха не хватало.
- Ну, успел, успел. На, возьми! Тебе! – заговорил он, прерывая громкий монолог жены и подавая ей коробку только что купленных конфет.
Нет, невозможно предугадать реакцию женщины. Сколько лет они прожили вместе, кажется, всю наизусть её выучил. Ан, нет! Правду говорят, что женщина – это всегда загадка. Василиса не заругалась (конфеты-то дорогие!), она даже не спросила, сколько они стоят. Прижала коробку к груди, привстала на цыпочки и… поцеловала в колючую щёку. Даже проводницы не постеснялась! Степаныч только растерянно крякнул.
На маленьком купейном столике с трудом разместили закуски: холодную мелко порезанную картошечку, заправленную репчатым лучком и постным маслицем, жирную аппетитную селедочку, заправленную тем же самым, соленые огурчики, цветком разложенные на чайном блюдце и, конечно, на белой салфеточке целая горка тонко порезанного сала с толстенными прослойками мяса.
- Самая, что ни на есть русская закуска к нашей же русской водочке, - Степаныч поставил бутылку на стол, потом, немного замешкавшись, (вдруг Василиса заругает) вынул другую. – Гуляй, братва, где наша не пропадала!
А сам краем глаза наблюдал за женой. Та лишь укоризненно глянула на него да вздохнула.
Застолье продолжалось до самого вечера: и пели, и даже плясали. Проводница, такая милая женщина, даже чаю с бутербродами принесла.
-Эх, хороша дорога! Я бы на таком поезде да с такими попутчиками всю жизнь ехал и никаких станций мне не надо, - разошелся Степаныч, а какие кругом люди хорошие, золотые у нас в стране люди! Володя, сыграй что-нибудь, чтобы душа свернулась, а потом развернулась!
Володя играл, и вновь пели хором, и опять приходили люди слушали и подпевали.
И хорошо им было, и горды они были тем, что вот так запросто по-русски за нехитрой русской закуской, от всей русской души, которая всегда нараспашку, веселились, радуя всех, кто был рядом задушевными и разудалыми, веселыми и печальными простыми русскими песнями.
В девять часов вечера попутчики стали собираться на выход. Жаль было с ними расставаться. Степаныч чуть не прослезился, обменялся с ними адресами, пригласил в гости. Володя подарил ему на память свой портсигар. Ещё несколько часов назад незнакомые друг другу люди, они расставались близкими друзьями.
Радио опять пожелало спокойной ночи и замолчало. Степаныч накинул на плечи пиджак.- Вась, пойду перед сном курну и на боковую.
Он курил и думал о ребятах-попутчиках, о себе, о Василисе, о людях, которые приходили к ним сегодня в купе, о сёстрах, брате, о соседях. «Хорошие мы все люди и в хорошей стране живем, и дай Бог нам всем здоровья» - подытожил он свои думы, бросая окурок.
Туалет освободился. Справив нужду, Степаныч застегивая галифе, по привычку провел рукой по карману для денег, и вдруг, будто молнией его прострелило… Карман был пуст!
-Не может быть!
Дрожащей рукой он отвернул пояс, вывернул карман наизнанку. Денег не было!
-Господи, Боже мой! Это я их обронил, когда конфеты покупал.- Он вспомнил, что сунув деньги, как ему показалось в карман, он в спешке даже застегивать на булавку его не стал. – Всё потерял. Сколько лет копили, всё коту под хвост. Старый дурак. Дурная башка, – ругал себя Степаныч, а сам шарил-шарил рукой в кармане.
У него перехватило дыхание, он дернул ворот рубашки, но легче не стало. Беспомощно, будто рыба, выброшенная на лед, хватал он ртом воздух, но всё равно задыхался. Вдруг Степанычу показалось, что свет в туалете погас, прекратился мерный перестук колес, горячий ком в середине груди взорвался. Всё ухнулось куда-то в темную черную бездну.
Прошло минут двадцать, а Иван не возвращался. Василиса забеспокоилась: не простыл бы. Одела шерстяную кофту и пошла за мужем. У туалета столпилось несколько человек, но Степаныча среди них не было. Не было его и в тамбуре. Поспрашивала: никто его не видел.
- Кто-то долго в туалете находится. Может быть, он там, - сказала рыжеволосая девушка.
Василиса, чувствуя неладное, подошла к двери туалета.
-Вань, а Вань, ты там ли? Ваня!
В ответ - глухое хрипение. Она подергала дверь, потом с силой толкнула её, но безрезультатно. Позвали проводницу. Открыли замок, но дверь не открывалась, словно изнутри её кто-то подпирал. Двое мужчин, что посильнее, поднажали, дверь чуть приоткрылась. Степаныч неловко скорчившись, сидел на корточках, голова безжизненно запрокинулась навзничь.
С трудом вытащили его, перенесли в купе. Василиса поднесла к губам мужа зеркальце, оно чуть запотело. Слава Богу! Жив!
По радио объявили, что требуется врач. Минут через пять из соседнего вагона пришла женщина-фельдшер. Когда поезд остановился на станции «Красавино», их уже ждала «Скорая помощь» Несмотря на поздний час полвагона провожало Василису и Степаныча. Люди старались чем-то помочь, утешали, предлагали лекарства. Садясь в «скорую» Василиса обернулась и поклонилась в пояс провожавшим её.
-Спасибо, люди добрые, что в веселье с нами были и в беде не оставили. Дай вам Бог здоровья.
Мужа привезли в областную больницу. Не приходя в сознание, к утру Иван Степанович умер.
Врач, пожилой полноватый мужчина, объяснил Василисе, что мужа её парализовало, слабенькое больное сердце не выдержало.
-Вот ещё деньги, - врач протянул ей сложенные пополам и перетянутые ниткой сотенные купюры, - в галифе нашли.
-В галифе?
- Да в самом широком месте, у самых колен, ниточкой за ворсистую ткань галифе зацепились…