Надя-сан из села медведь продолжение

10.
-- Не ходите за мной и не ходите! -- рассерженно говорила учительница Надя Карпова следовавшему за ней Хигаки. – Вы должны были прыгнуть за ним!
-- Я не знал, что это нужно.

-- Какой… бессердечный ответ! Как это не знали?!! Ребёнок прыгает в воду, с бинтами, кричит на бегу – видно же, что он не в себе! А Вы стояли на берегу и шага не сделали. Хороши же Вы! Я в Вас разочаровалась! Счастье, что Митя Поликалов там был! И не входите сюда теперь. Просто не имеете права! А я – я не желаю больше видеть Вас!

И Надя перед носом у японца рывком захлопнула дверь Прошкиной избы. Хигаки постоял немного и ушел.
Прошка лежал в доме на кровати в закуте за занавескою. Учительница подошла к нему, легонько ступая.
-- Проша! Не спишь? Я вот тебе от мамы своей пирогов принесла.
Мальчик не отвечал.

Прошкина мать, только пришедшая из церкви, ещё молодая по годам, но высохшая, как старуха, в узкой «парочке» из хлопчатобумажной ткани -- тёмной юбке с кофтою, сняла с головы чёрный платок, думая о чём-то, завела за уши вьющиеся чёрные пряди с седыми волосками, так что стали видны проколы на месте серёжек, снятых теперь по правилам жа/лей – траура, и отвела гостью в горницу.

-- Что ж, Надежда Васильна, ты уж не тревожь ево. Натерпевше малец.
-- А я только вот…
-- Спасибочки, свово у нас хватат. Возьму, штоб не обидеть тебя. А боле не носи, не надо.
-- Я сочувствую Вам в Вашем горе.

-- Отвыла уж. Мне детей надо ростить. Трое их. Думала, Прошка в помочах будет, столяром. А ён вон… не знаю, будут ли руки. И скоро ль.
-- Милитина Михайловна! Я организую помощь, соберём вам деньги!
-- Организует она. А можешь ты организовать, штоб война энта треклятая кончилась??! А мужа нового ты мне организуешь? Ладна, прости. Не в себе я.
-- Что доктор говорит?

-- Грит, энтот… пронцесс заживат вроде как надо. Энто под мышками-то у ево пронцесс, значит. Потому дома можно лежать. Митяю Поликалову поклон мой низкий передай! Дурака мово спасше. Дай Бог ему жену хорошу. Хороший человек Митяй. А ты чево кочевряжишься, замуж за ево нейдешь? Зовёт, я чаю, какой уж год? В суседях живёте, дитями-то как Маша с Тешей  бегали, не разлейвода. Ён за тебя – городовой стеной! Харахтер тихой, мухам не ворог , работяшшый, с таким жить да жить. А то гляди, так в девках и останиссе! Не за чёрта же желтолицево подёшь, а?
-- Вы… Милитина Михайловна… Мы сами будем решать, хорошо?

Тут в избу заглянула Шурка Орлова – и тоже с тряпицей, из которой девочка торжественно вынула белый хлеб.
-- Тётя Миля, это -- Проше!

-- Это отколь у тебе? Разбогатевше? У нас булка -- тока в праздник!
-- А ипонец дядя Яша принёс! Ипонцы чёрна-то хлеба не едят, дак им белый пекут! Видали – на конце села – новая мукомольня – это для них построили! А они белый хлеб нам дают. Уж два разА дали -- мне, Нюше, Танюшке и Лидычке. Вкусна-а!!!
-- Мама, не бери, -- послышался глухой голос Прошки.

-- И сама не вОзьму. Забери бусурманов подарок. Мало оны нам нагадивше!
И третий нежданный посетитель постучал из сеней. Самый удивительный -- эстляндец Евдохин. Старик принес Прошке… завёрнутых в большой бумажный кулёк самых крупных и лучших яблок -- уже налитой белым янтарём папировки, через которую, если поднести к окну, кажется, просвечивает солнце.
-- Не думавше я, что ты когда-нить задарма кому что дашь, -- сказала Евдохину Прошкина мать. – Благодарствуем.

Евдохин и сам недоуменно посмотрел на кулёк и, не попрощавшись, вышел.
«А ведь одинокий старик на самом деле жить не может без этих мальчишек. Без гама и беготни в соседнем школьном дворе. Без того, чтобы кто-нибудь залезал к нему в сад за яблоками, и он… с кем-то говорил и был бы, хоть так, кому-то нужен…»  -- подумала Надя. И с пришедшей досадою поняла, что ни с кем не может поделиться этой мыслью так, чтобы её поняли, кроме Хигаки…   

11.
Настала золотая пора для соседа Карповых Митяя Поликалова. Как приехала его давняя зазноба, Надя, из Петербурга, она двух слов ему не сказала. Прошкина мать говорила правду: в детстве они дружили крепко. Да с той поры, как «Надька стала шибко учёная», как с досадой выражался Митяй, мимо него смотрели её глаза, а речь стала такой вежливой и сверху вниз, словно он был ученик, а она, лет так на десять его старше, учительница. А были на деле погодки…

Но с того мига, как Митька, вертевшийся невзначай рядом с Надей везде, где мог, сиганул  в Мсту за  Прошкой, все переменилось. Надя снова стала с ним часто рядом.
Сейчас в субботу они сидели ввечеру под липой на скамейке бульвара близ Аракчеевских.

После недели прохладных дней стало тепло. Начиналось бабье лето. Мимо ходили парочки, бодали головами воздух несколько подвыпивших мужичков, шли нарядные бабы в белых платках после вечерней службы, бегали озорники-мальчишки, проехала на велосипедах группа пленных японцев. Ещё пятеро японских офицеров сидели поодаль на скамейках, странно перевернув ладони к лучам солнца.

-- Греют руки, -- пояснила Надя. – Холодно им у нас. Говорят, японцы петицию писали властям – просились, чтобы перевели их в более тёплое место. Отказали…  Да и не найдётся у нас таких мест.

-- В Сибирь их надо было послать! Ходют тут… как свои… -- Митя сказал это тем более сердито, что, хоть нос к носу всех японцев разглядывай, не отличил бы среди них соперника, Хигаки – все были чернявы, малорослы, почти все с усиками и презрительным, как ему мнилось, взглядом узких глаз. Увидев, как Надя покривила самый краешек губ – он всё подмечал, что с нею делалось – Митька тут же переменил разговор. Но, так как у него самого в голове не было решительно никаких новостей или мыслей из тех, которые, как он с хитростью влюбленного мгновенно сообразил, могли бы её заинтересовать, он спросил Надю:
– Што нового… в мире делатся?

Надя на секунду взглядом чужой на него глянула, а потом, видимо делая усилие над собой, сказала:
-- Лев Николаич Толстой… – писатель –… напечатал в Англии в газете статью против русско-японской войны. Тебе… интересно?

-- Да я слыхавше, ты про то с Калядиным говоривше.. Говорила…   – поправился Митька.
-- Как же ты слышал? Я ведь на школьном крыльце, помню, говорила.
Митя смутился.
-- Да мимо шёл. Ты расскажи. Про статью-то.
-- А я даже прочту! Статья в России запрещена, но мне в Петербурге дали её переписать. – Надя, достав из сумочки голубую толстую тетрадь, начала читать вполголоса не слишком охотно, но вскоре приглушенный голос её стал выразительным:   
«… в настоящую минуту тысячи безумцев в шляпах убивают тысячи других… в чалмах или убиваемы ими… .
— Из-за чего же ссорятся эти маленькие животные?
— Из-за какого-нибудь маленького кусочка грязи, величиной с вашу пятку, — отвечал философ, — и ни одному из людей, которые режут друг друга, нет ни малейшего дела до этого кусочка грязи. Вопрос для них только в том, будет ли этот кусочек принадлежать тому, кого называют султаном, или тому, кого называют кесарем, хотя ни тот, ни другой не видал этого кусочка земли».   
 Надя с восторгом поглядела на своего слушателя, ожидая от него оценки сказанному.
-- Это Толстой написал? -- спросил Митька, чтобы что-нибудь сказать.
-- Нет, это написал Вольтер. Это иносказание… сказка. Называется «Микромегас».
-- А ты говорила, Толстой.

-- Это… в своей статье Толстой приводит цитату из Вольтера, -- несколько сбитая с толку, пояснила Надя.
-- А чё ж ён другова себе в помочи взял? Не сдюжить одному-то?
-- Он… подчеркивает так свою мысль.
-- А без помочи-то слабо? Гляди, вон скока Толстой твой страниц исписал. Видать, немало ему деньжат дали. А с Вольтором-то поделивше?

-- Ты по сути слушай дальше! Если хочешь, конечно…
-- Хочу, да!

-- «Журналисты… доказывают, что и правы, и сильны, и во всех отношениях хороши только русские, а не правы и слабы и дурны во всех отношениях все японцы, а также дурны и все те, которые враждебны или могут быть враждебны русским — англичане, американцы, что точно так же по отношению русских доказывается японцами и их сторонниками.
…толпы так называемых просвещенных людей… выражают самые враждебные… чувства к японцам… к которым они вчера ещё были доброжелательны или равнодушны, и без всякой надобности выражают самые подлые, рабские чувства перед царём, к которому они, по меньшей мере, совершенно равнодушны, уверяя его в своей беспредельной любви и готовности жертвовать для него своими жизнями.

И несчастный, запутанный молодой человек, признаваемый руководителем… народа, постоянно обманываемый и поставленный в необходимость противоречить самому себе, верит и благодарит и благословляет на убийство войско, которое он называет своим, для защиты земель, которые он ещё с меньшим правом может называть своими».

-- Ты… -- Митька осторожно оглянулся. – Ты гляди, Коля Курносый бы не услыхал. Ты дай мне лучче эту тетрадку. Я дома сам прочту. Зря, что ль, ты меня в детях читать-то  учила?

-- Да, пожалуй. Здесь много страниц. Возьми.
Митя молчал; статья чем-то по-настоящему задела его мысли.
-- Ты гришь, в Англии статью-то пропечатали?
-- В Англии, да. В России её запретили!
-- А Англия сама чё ж? Беленькая? Сами-то оны  никогда к чужим странам руки не тянули?
  -- Нет, не беленькая. Были, например, две англо-бурские войны. Англичане вторглись в Африку. Вторая англо-бурская только недавно кончилась.   
-- Землицы захотели?
-- Землю. Алмазы. Золото.
-- И что ж?

-- Война закончилась поражением африканцев. Местные земледельцы-буры признали власть британской короны. Может, слышал песню «Трансвааль, Трансвааль, страна моя! Ты вся горишь в огне!»?
-- Кто ж не слыхал? «Под деревом развесистым Задумчив бур сидел…». Шарманщики как прийдут – завсегда играют. Я не знал только, что это про англицкую войну.
А есть ли такая страна, чтоб на чужие страны не зарилась?
-- Не знаю. Наверное, нет. Все старейшие европейские страны точно себя замарали.
-- Так чё ж оны Толстова-то подносят? А ён, Толстой? Чё ж ён тока про Россию-то пишет? А про други страны - - ничёва? Одне мы плохи?

-- Ну, он пишет отвлеченно. Русско-японская война для него – только пример. Он призывает в статье, чтобы люди отказывались идти на войну. Что нужно отказываться из любви к людям. Что и христианин, и буддист…  это те, кто в Японии… должны любить всех людей и не поднимать на них оружие.
-- Толстой прям как Тришка наш, -- неожиданно посмеялся Митя.
-- Как это?
-- А ён по селу бегат с новыми листками. Коля Курносый не поймал его ищо. – И Митька, в свою очередь, передал Наде из руки в руку, на секунду задержав её пальчики, листок. Надя, оглянувшись по сторонам, бегло прочитала про себя:
   
«ПАРТИЯ СОЦИАЛИСТОВ-РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ
В борьбе обретешь ты право свое
К ОПОЛЧЕНИЮ
Волна горя вот уже 8 мес. катится по России. Докатилась она и до нас... Неужели еще мало? Неужели кровожадной царской своре мало сотен тысяч убитых ради ее хищнических планов…
…обмануть народ. Отвести ему глаза от настоящего врага, залить кровью всю землю русскую… Вся страна голодай от безработицы и неурожаев, умирай от цинги и брюшного тифа, мне – царю, это все нипочем. Только постарайся русское воинство, потешить мне царское сердце. Если моим дорогим родственничкам, великим князьям приглянулись корейские леса, а Саве Морозову и другим купцам нужны маньчжурские рынки, чтобы сбывать туда гнилые товары, стану ли я, Божьей милостью, Николай II жалеть народ, это пушечное мясо…
И сидит полоумный царь со своими бессовестными советниками и пишет приказы: «мобилизовать Смоленск, Москву, Петербург, Одессу, Двинск, Екатеринослав, всю Сибирь и проч.». А солдаты ради потехи и наживы богатеев бросай свою землю, свой дом, жену и детей и иди на убой.
Одумайтесь, русские люди! Довольно же быть стадом баранов. Пора крикнуть в один голос: «долой войну! Не нужна нам она; не нужны нам корейские земли, у нас и своей земли много, да не у тех она, кто над ней трудится».
…Уж если умирать, то лучше тут, на родине, за правое народное дело, за то, чтоб землей, фабриками и заводами владели те, кто на них пот проливает, а не дармоеды – помещики, фабриканты да купцы, как теперь.
И так, товарищи! Отказывайтесь идти на войну. Ведь не японцы наши враги, а царское правительство, которое в своих интересах не жалеет проливать народную кровь. Долой же войну! Становитесь в ряды социалистов и революционеров лишь в борьбе вместе с ними обретете вы право свое, право всех трудящихся пользоваться продуктами своего труда.
Долой войну! Долой самодержавие!
Да здравствует народная воля!
Да здравствует социализм!»

-- Ну что, похож Толстой на Тришку? – спросил Митя.
-- Нельзя так ставить вопрос. Толстой вообще против насилия!
-- А мы, русские люди, вольные. Всяк свою думу имеет и всяк её говорить может. Отчего б и мне не сказать? Можа, конечно, Толстой и сам думат, что ён против насилия. Да выходит-то – что за.
-- Почему же?

-- А гляди. Статью-то его где пропечатали?
-- В Англии, в газете «Таймс».
-- А Англия – за кого – за японцев? Вот и понимай. А второе – у Толстова ведь и други листки ходют. Чтобы крестьяне шли против помещиков.
-- Не совсем так. Он против частной собственности. И считает, что земля принадлежит всем.
-- А вон Тришка наш возьмет такой листок, а потом подёт и землю ту у помещика  отымет. Ищо и убьёт его. А за Тришкой и други мужики подурней подвяжутся. Так хорошо Толстой делат или плохо?
-- Но землю же можно разделить поровну!
-- Никогда ничего нигде не бывает поровну. Даже листов на дереве. Оны гуще там, где солнце его греет. А с другой стороны, где солнца мало, листов меньше да мох.
Помолчали.

-- А ты сам, Митя -- пошел бы на войну?
-- Ну, на энту-то, с японцем, пожалуй бы, не пошел. За что мне воевать? А вот ежели на Россию кто прямо пойдет? Буду я твоего Толстова слушать? Коли враг прийдет вот сюда, в село? В твой дом? Враг  будет тебя сильничать, а я – глазы в потолок -- мол, я -- христианин? На икону буду креститься, а ён -- деток моих убивать? Я чаю, у Толстова ни жёнки, ни детишек нет?
-- Есть.
-- Значит, не так ён семью понимает. И жёнка и дети не значут ничёва для него.
-- А ты как понимаешь?

-- А я понимаю так: умри, но не за царя, и не за Порт-Артур, а вот за село мое, за мою улицу, за дом, где ты живешь. За тебя…
-- Это эгоизм… -- раскраснелась от его прямого признания Надя. – Если человек… любит – это эгоизм. Он делает добро другому человеку, чтобы тот любил его самого. Где же здесь христианство, бескорыстная любовь к ближнему?
-- А ты тут не при чём! – зло даже сказал Митька. – Будь не ты, а друга баба. Самая что нелюбимая. А – жена. И детишки. Их я должон защищать, и всё тут! И костьми лягу. Так какой тут игаизм, гришь? Ежели я сдохну, а их никому не дам – какая мне с энтова корысть?
-- А как же другие ближние? Их не надо любить?

-- А ежели я за свою семью – я и сам ни на кого не пойду. Чтоб они на моих в ответ не напали. И в голове-то своей буду держать – что у моёва врага тоже семья есть. И я оттого ему плохо не сделаю. Вот те и ответ – как сделать, чтоб на земле войны не было. Ежели кажный человек будет в ответе только за одно -- за свою жёнку и детей – он ни на кого никогда не пойдет. Так и войны не будет. И люди все лучче станут.

-- Философ ты, Митя. Создал, смотри-ка – свою философию. А я думала…
-- Ты думала, я тёмный. Японец-то интересней, с образованьем.
-- Побил ты нас с графом Толстым, -- Надя шуткой постаралась закончить разговор. Собственные мысли, которые полчаса назад ей казались ясны и непоколебимы, вдруг стали мелкими, как будто она посмотрела на них с высоты чуть не выше толстовской. Действительно – будь в ответе за микромир, который в твоей силе создать. Будь за него в ответе – воспитывай детей своих, и жену, и себя, не делай ни внутри дома, ни на миру того, за что стыдно тебе будет перед домашними -- ты – и тот – и другой -- и все люди на свете -- и не будет войн и иного  зла. Философия человека из народа против философии Толстого. И эта, народная, интуитивная -- ближе, сердечнее. Реальна ли она? Не нереальнее по крайней мере, чем мысли великого графа. Орлу, высоко летящему, дано больше силы -- да лебедь бьет и орла за лебедиху с лебеденком. Вот так Митя! Вот так «мухам не ворог»!..

Отдавая в таких мыслях Мите голубую тетрадку, Надя забыла, что месяц назад с другой её стороны завела личный дневник. Возможно, она вспомнила бы об этом, но произошло курьёзное событие, которое отвлекло её.

Они вставали со скамейки, когда неуверенной походкой к ним направился какой-то японец. Было видно, он считал крайне неудобным подходить к паре, но ему не к кому было больше обратиться – народ в эти минуты   разошелся, и рядом не случилось никого, кроме Нади с Митей. Японец остановился за несколько шагов, улыбнулся и поклонился сначала Мите, потом Наде и сказал безэмоционально, заглянув для сверки в книжечку, очевидно, японско-русский словарик, обращаясь исключительно к Мите:
 
-- Бути любизни. Часы-доктор! – и снова поклонился и посмотрел на Митю вопросительно.
-- Чё-й ему надо? – Митя полуотвернулся к Наде.
Надя подошла к японцу (что повергло последнего в очевидное замешательство и даже потрясение) и задала какой-то вопрос на японском.
«Быстро выучилась», -- с несоответствующей досадою подумал Митька.
Надя указала японцу на одно из зданий за бульваром и, когда тот, кланяясь, пошел, со смехом пояснила Мите:
-- Он искал часового мастера! 
 
 
12.
Рассуждения Мити сбылись. Случилось неслыханное. Среди бела дня, открыто войдя в контору купца Гаврилина, бедняк Тришка напал на миллионера Козьму Михалыча.
Старый Гаврилин  отослал за чем-то приказчика на улицу, и в торговой лавке, откуда дверь была растворена в смежную с ней контору, никого не было. Заглянувший в лавку Тришка вошел в дверь конторы. Гаврилин, на грех, стоял у стола спиной к карбонарию . Вдруг старик ощутил на плече чужую руку, а на кадыке -- холод ножа.
-- Молчи, дурак, – сказал не совсем ровно Тришка, и  Козьма Михалыч почувствовал, что воздух свободы, равенства и братства был пропитан водкою.
 
-- Садись. И пиши! – Тришка насильно посадил старика за стол, заломил ему назад левую руку, а в правую дал, обмакнув перо в чернильницу, ручку и лист бумаги.
-- Чего писать, непутёвый?

-- Пиши, што ты… даришь мне, Трифону Летунову, по доброй своей воле половину всево.
-- Чего «всего»?
-- Ну, чё у тебя есть. Дом, заводишка, земли. Лес.
-- С ума ты сошёл?

-- Пиши, а то всё отыму! Исплутатор! Пьёшь нашу кровь!!! А то… Можа, лучче убить тебе? – вдруг тихо, что было страшнее крика, сказал мужик. -- Как в других-та волостях делают? А дом - - спалить...
-- Это кто - - я эксплататор? Это у тя я кровь пью? Или, можа, это ты у меня в прошлом годе дорогую пилу на лесозаготовках поломал и не выплатил? Из-за чё я тебя и выгнал! Я – эксплататор!!? Ишь ты!!!
Старик, рассердившись, двинулся резко назад и вбок вместе со стулом, и рука промедлившего пьяного с ножом повисла в воздухе. У опешившего Тришки Гаврилин заломил руку и отнял нож.
 
Глянув на открытую дверь конторы, Гаврилин с удивлением обнаружил, что в помещении лавки собралась кучка людей. Удивительным для него оказалось то, что они молчали и не вступились за него.
 
-- Дурак ты, дурак, – сказал Козьма Михалыч громко, для людей в лавке. – Даже не понимашь, что бумага такая недействительна. И вы думаете, что я – эксплататор? - - Крикнул он людям за порогом.

Люди чуть попятились, и кто-то на всякий случай соврал:
-- А чё? Мы ничёва не видавше! Чё случивше-та?
-- Я – не эксплататор! Я такой же, как вы, мужик.  Не верите?
Люди молчали. Гаврилин подошёл к ним ближе.
-- Отколь взялось  богатство моё – знаете?
-- Не знаим, – мрачно кто-то сказал за спинами.

-- А я расскажу! Сорок лет назад я был бедняк. Голь перекатная. Подженился, может, думаете, на богатой? Ан нет, моя Марья Евграфовна –  сирота была. Одно богатство у ней было – родителей честнОе имя. Она с семьи староверов. И вот пошла она для меня денег просить взаймы к богатым таким же староверам. И те под её честное слово - - дали. С отдачей под большой процент.
На те первые деньги я купил у помещиков, что вошли в большие долги перед государством, землю с лесом.

Начал рубить и сплавлять строительный лес по Мсте к Ильменю, потом по Волхову , до Петербурга. Помалу отдал проценты. Снова в лес вложил.
За годы накопил деньжат. Льном занялся. Понял, что лён в наших краях растёт, много его родится, и хорошего. Сын мой, Максимка, знаете, взял моё и с Самойловым сделали льнозавод. Много ваших жёнок на льнозаводе работает? Много, я спрашиваю? Твоя работает?
--  Работат жёнка моя. Да у суседа женка, -- ответил, смущенно кашлянув, сельчанин, в которого Гаврилин ткнул пальцем.

-- То-то! И што я взял у тебя – у тебя - - у тебя? - - по очереди спрашивал, указывая на каждого, старик. – Ни полушки  нЕ взял! Только дал!!! Вон храм стоит – Гаврилин указал на пятикупольную церковь Святой Троицы в окне – все знают, что это я на его денег дал! А Марья Евграфовна моя, хоть старой веры, и в церковь ту ни ногой, мне слова супротив не сказала. Поддержала меня. Убьёт он меня!!! – расходился старик, кивая дрожащей от негодования головою на сидевшего со злобным лицом на конторском стуле Тришку. – Да не боюсь я тебя, тьфу, погань! Умру – от меня много чего останется!!! Храм останется! Завод льняной, где полсела  работает, деньги в семьи несут! Дом мой для внуков! Пожарна часть да театр вон, на что мы с Максимкой денег дали! Школа, на какую я жертвую. Всё – мое!!! Потому что всё это я своими руками сделал. И вам подарил. А вы – меня эксплататаром кличете?

Люди, переглядываясь, невнятно заговорили, лица светлели; бежал с улицы Максим Козьмич с приказчиком; уводили Тришку. Старик увидел лицо сына и слабо поднял руку, желая, видимо, перекрестить его или коснуться, но не смог. Сердце оказалось слабее силы жизни, бушевавшей в нём. Закатный луч, вспыхнувший в окне на куполе церкви напротив, был последним, что он увидел. Может быть, для Козьмы Михайловича это был не худший конец…



ЧАСТЬ ВТОРАЯ
НЕ ЗАБУДЬТЕ МЕНЯ

… Не забывать – это право забытых,
Как сниться живым -- это право убитых.
Е.Евтушенко.

1.
Раскрыв Надину голубую тетрадь со статьёй Толстого, Митя прочел полстраницы, пролистнул и обнаружил, что с конца тетрадки тоже есть записи, только вверх ногами. Когда он понял, что это дневник, и что Надя пишет о японце, Митя забрался от всех домашних в сенник над сараем и, не задумавшись ни секунды над тем, плохо ли то, что он делает, начал читать внимательно уже каждое слово:
 
«9 августа 1904 г.
НЕДООЩУЩЕНИЕ
Сегодня осыпа/лись семена с березы. Мы с Х. сидели в нашем дворе на скамье под березою и услыхали в тишине тихое шуршание. Это падали семена.
Десятки рыжевато-соломенных малых кружков слетали кучкой или поодиночке, задевая ветви березы, на землю. В одном месте среди веток паук свил паутину, и, невидимую ранее, её вдруг обрисовали опавшие семена.

Мама разбирала какие-то мелочи в сарае. Мы с Хигаки по её просьбе вынесли во двор покрытый пылью сундук, потом снова сели на скамейку.
   
Бело-чёрный соседский котенок нежился у меня на руках. Х. спросил: «В России есть праздник любования берёзой»? (Здесь и далее я буду ближе к нашему языку пересказывать его фразы, а также отсекать его неизменную прибавку «госпожа Надя», от которой он по моей просьбе старается, но не имеет силы избавиться.)
Оказывается, в Японии у всего народа в обычае, например,  праздник любования первым снегом. Традиция и специально устроенные места любования луной. Всеобщий праздник цветения сакуры (это род вишни с розовыми цветами). «Нет, для нас природа… вровень с нами!», -- отвечала я. – «Мы её особенно не отмечаем. Она – родная, часть нашей жизни, служит нам либо мешает. «В Японии другое: люди -- часть жизни природы», - - сказал Х.
Я заметила: когда семечко березы падает на руку, кожа не чувствует это прикосновение до конца. Не хватает веса, силы падающего семечка. Это можно назвать – недоощущением.
Я вспомнила схожее впечатление. Когда котёнок, что у меня на руках, был ещё крохотный, я легко обхватывала его рукой и не чувствовала, никак не могла почувствовать его тельце – словно не было у него ни косточек, ни мускулов. И шёрстка его была настолько нежна, что моя ладонь чувствовала - - недоощущение этих тончайших ворсинок.
Я рассказала об этом Х. Он сказал: «Разрешите мне, госпожа Надя…» --  и, спрашивая ещё раз глазами, ладонью сверху слегка коснулся моей руки, но не донёс до конца. «Это – недо-ощу-щение?» -- спросил он. «Да», -- прошептала я. – «Вы верно поняли…»

(-- Ку-ка-рекууу! – перед Митькой в проёме сарайного окна возник петух, задёргал гребнем, замахал крыльями и свалился обратно за окно.
-- Тьфу, нечиста!)

А семена березы всё сыпались с легким шуршаньем. Я подняла голову и увидала (удивительно, ранее мне никогда не приходила мысль наблюдать за такими вещами!), что каждое из семян, изящных, похожих на крошечный плоский цветок, летело с умиравшей, рыжей, походившей на облезлый осенний рогоз, сережки:

-- Как удивительно! Такая красота производится такой некрасивостью!
-- Простите, я не соглашусь с Вами, госпожа Надя. В мире нет некрасивого. Красиво и старое, и умирающее. (Он сказал точь-в-точь слово, которое я подумала про серёжку: у нас с ним часто бывают такие совпадения.) Вот это, например, – Х. указал на сундук, вынесенный нами на двор – из облезлых досок, с поцарапанными железными углами, в пыли и паутине. – Эта вещь – она красива. В ней живёт время.
Грай разнесся над нами. Мы подняли головы. Вверху кругами летали вороны и галки, верно, подражавшие птицам, готовящимся улетать к югу. Навстречу птицам с земли устремились, описывая круги поменьше, какие-то крупные мошки. Подойдя ближе, я увидала, что это, однако, не мошкара, а крылатые муравьи. Вероятно, они расплодились в сарае, и мама решила вынести сундук, чтобы выгнать из него их. Вся эта обыкновенная и забавная даже крохотная жизнь стала в моих глазах другою.
Две кружившихся стаи, – ворон и странных крылатых муравьев – стремившиеся в голубое небо, --  было красотою природы. Я сидела у берёзы, сыпавшей с едва слышным шорохом семенами, покойно и вольно. И чувствовала: это не я наблюдаю за миром, а я сама – этот мир, я часть его, и часть не большая, чем галка или муравей. Это было состояние счастья, участья в вечной жизни, в которой нет мелкого и смешного, нет печали и отсутствует смерть в том смысле, в каком мы её понимаем.»

20 августа 1904г.

БЕЛАЯ НОЧЬ
Сейчас черно уже вечерами. Я рассказала Х. про наши белые ночи. Он всё же никак не мог понять, что это.

-- Белые ночи идут у нас лишь в северных волостях с мая по июнь, -- рассказывала я. – Вообразите: ночью светло, как днем, но на небе нету солнца.
-- Как в пасмурную погоду? – силился догадаться он.

-- Нет, не то. Ах, жаль, я не умею описывать. Голубое, но без жара, небо. Деревья в саду и на улице – только тени, угадываются. Листья, ярко-зеленые днём при солнце, сейчас темны. Они не колышутся -- настоящая белая ночь всегда без ветра. Можно попробовать разгадать их владельцев.

Изящен силуэт и округлы маленькие листья – пусть не видно беловатой коры -- это аккуратная березка. Несуразная, похожая на веник с надломанными, вкось висящими прутьями или на водоросль, разметавшую по речной воде свои космы – груша. Высокий и статный, с пышной и ровной, будто стриженной, яйцеобразной кроной – поставщик самых плохих дров, годный на то лишь, чтоб укрыться под ним от дождя, тополь. Одна только яблоня хорошо видна во всей красе с белыми своими цветами (с груши цвет уже отлетел), как красавица одна видна в хороводе. Нестерпимо для взгляда сияет серебром луна. До 12 часов вечера светло, потом с часу до двух темнеет – и в 3 часа утра уже свет, как днем.

В белые ночи природа погружается не в сон, а в покой. Это – любимая моя пора года! Я люблю засыпать с открытыми занавесками, смотря на белую ночь. В белые ночи чувствуешь, что жизнь не останавливается никогда. Когда они проходят, и ночами становится, как теперь, в августе, темно -- мне грустно: природа поворачивает на зиму…
-- Надя-сан, Вы похожи на белую ночь! - - неожиданно сказал Х. – И Вы клевещете на себя, Вы - - прекрасная рассказчица, я словно вошел в белую ночь в Ваш сад.
Кто ещё мог сказать так, кроме него? Наши мужчины или грубы, или стеснительны, или поразительным образом в них сочетается то и другое. Митя как-то спросил меня, что я нашла в японце. Я отвечала: «Душу. Его душа такова, какой нет ни у кого из вас…».

(На этом месте дневника бедный Митя отбросил тетрадку, вскочил с сена, на котором лежал, взъерошил чуб, отмахнул рукою что-то невидимое с досадой от себя – и снова со скривившимся лицом, но прилежностью первого ученика взялся за чтение. Нужно было успеть узнать как можно больше – дневника Надя могла хватиться в любой момент.)

Я взволнована. Считать ли слова Х. признанием? Для русского подобные слова были бы простым комплиментом. Но я уже знаю, что японцы – нация, у которой, в отличие от нас, русских, не принято открыто высказывать мысли, едва те пришли вам в голову, и ни при каких обстоятельствах не поощряется обнаруживать сентиментальные чувства.
 
-- Я -- белая ночь оттого, что не блистаю? – спросила я Х. с улыбкою; он серьезно отвечал фразами, содержащими истинно японские понятия о красоте…

Я не покривлю душой перед самой собою, если скажу, что для меня не важно, красива я или нет. Только лет в десять-одиннадцать – в возрасте, когда к девочкам впервые приходит это сомнение – я, тайно ото всех смотрясь в зеркало, наклонясь к пруду или бочке с водою в нашем саду, часто вглядывалась в черты свои. Уже давно я не задаюсь таким вопросом! И мне смешно, когда (такое бывало несколько раз за мою жизнь) кто-нибудь знакомый, даже из тех, кто часто видит меня, вдруг вглядится в моё лицо, и у него вырвется изумлённо: «Почему я ранее не замечал, что Вы красивы??!»
Такой случай произошёл, к слову, совсем недавно. Мы делали репетицию пьесы «Бедность -- не порок» в новом театре. Скоро премьера, и уже из наших собственных домов и по нашему объявленью сельчанами принесено довольно костюмов для всех почти персонажей. Но костюм для главной героини, которую играет Катерина – он должен быть особым! Он выделить должен её красоту, чтоб заставить зрителей полюбить её глазами героя и вызвать сочувствие её несчастной судьбе. Никак нам было не отыскать такой костюм! Тут – нежданно – помощь свою предложила супруга нашего миллионера Самойлова, Настасья Яковлевна.
Молодая красавица сама пришла в театр, видимо, из любопытства. Она сидела в зале и смотрела репетицию, когда мне принесли известие о том, что Настасья Яковлевна готова подарить для героини костюм. Я выскочила резво из-за кулис и с радостию подбежала к ней; глаза мои, верно, сияли: я, зная её редкостный вкус, понимала, что пьеса спасена! Тут-то и сказала она, глядя на меня, удивленно:
-- Надежда Васильевна, оказывается, Вы красивы! Почему я раньше не замечала, что Вы -- красивы!? – и тут же стала просить весьма смущённо прощения за нечаянную свою дерзость… Я с легкостию простила её.
 
Настасья Яковлевна между прочим спросила, не знаю ли я, где можно достать учебник английского языка. Я отвечала, что у меня есть «Практические уроки английского языка» Лангена по системе Робертсона  – это издание с опорой на французский язык, который она, безусловно, должна хорошо знать. «Применяли ли Вы его на практике?» - - рассеянно спросила она. Я отвечала, что нет, не посчастливилось говорить с иностранцем, а в обучении английский у нас редок. Я обещалась передать ей учебник. Костюм, доставленный ею – chef-doeuvre  !!!

4 сентября 1904 г.
ЧУЖОЙ ОГОРОД
В беседах своих мы с Х. без договоренности избегаем темы войны и противостояния наших народов. И в то же время нет с ним светлой минуты, которая не омрачилась бы вскоре или впоследствии моим сознанием того, что я радушна с врагом моего Отечества.
Но какое отношение война, идущая сейчас вдали, имеет к нему – к Хигаки? К человеку, который жил до этой войны и, надеюсь, будет жить после – человеку, имеющему детство, юность вдали от войны, впитавшему учение мудрецов мира, далёкое от идей войны, -- человеку интересному этой учёностию, по природе своей великодушному, честному и… милому, наконец!?

(Бедный Митя дал слово себе дотерпеть и дочитать.)
Тем не менее я избегаю задать Х. вопрос, который живёт в моем разуме. Этот вопрос: убивал ли он моих соотечественников, успел ли убить за то время, что был на войне, и – как будто это имеет значение - - скольких. Полагаю, и он, в свою очередь, не раз думал о том, что я – русская, а, следовательно, даже не хотя должна радоваться гибели и увечьям японцев.

Колонизация европейцами стран Востока открыла любопытный обычай. Жители Индии пускаются босиком по горячим угольям костра, дабы доказать силу веры своим богам. Наша дружба с Х. имеет характер подобного огнехождения! Не остывающий здесь, вдалеке от боев, уголь войны опасен под нашими ногами – и мы в разговорах наших и даже мыслях пробегаем эту тему, не останавливаясь - - точно как индийцы, не желающие получить ожог.
И оттого, что оба мы мучаемся этим проклятым вопросом, и оттого, что понимаем, что вопроса этого не возникло бы, ежели бы не было войны – немудрено, что мысли нас обоих в огромной степени занимает причина идущей войны и причины всех войн на свете.
Недавно на краю села мы с Х. оказались свидетелями ссоры двух сельчан. Они стояли посреди поля, хрипло кричали друг на дружку, как вороны, и то и дело взмахивали в стороны руками, как ворона это делает крыльями, изображая, что собирается взлететь. Один подступал к бороде другого, выражая сердечную мечту в ближайшие мгновенья ухватиться за сей заманчивый предмет.

-- Не зря у нас в народе есть примета: драки соседей из-за земли - - к войне, – сказала я и, взглянув на Х., перевела мысли в направление шутки. -- Претеснейшая близость сковывает соседей по земле! –с улыбкою продолжила я. – Сосед по огороду порой занимает сердце пуще родственника! В самом деле! Что муж или сын, брат или сестра? С ними нет причины желать видеться с утра пораньше каждый день, бежать от крыльца своего к изгороди, чтобы, не теряя ни минуты зря, вступить в самый занимательный разговор.

Трепещущая тема беседы избирается тут же, легко, как это бывает меж близкими людьми. Она заключается, например, в упомянутой изгороди меж двумя соседскими
участками. Кому принадлежит аршин  земли, на которой она вкопана? Каждый считает, что ему, и объявляет вруна вором.

Злосчастливую изгородь периодически ломают и возводят снова – аршином ближе то к одному дому, то к другому. У каждого из двоих соседей дома в запертом ларце, ключ от коего всегда висит на веревочке у сердца, хранится бумага, где записано, что спорный аршин принадлежит именно ему – и он часто потрясает этой бумагой чрез изгородь, но близко врагу не подносит. А может быть, бумаги обоих -- вовсе не об аршине? Зачем нужен каждому этот аршин, на котором никто никогда ничего не сажал – Бог весть!

Как много сладости в изъявлении чувств соседей! Вот первый с приятным зудом в руках и симпатичной улыбкою бьет кнутом визжащую соседскую свинью, подкопавшую священную границу. На следующий день второй сосед, приметив первого, вступает в разговор с его шавкою, гавкнувшей пару раз прошлой ночью, и объявляет ей сокровенный план угостить её крысиным ядом. Как рады соседи угодить друг другу! Первый, к примеру, открывает второму, что пятнадцатилетняя дочь того уже ягода не первой свежести, и предлагает свою услугу отхлестать её собственноручно крапивою, когда пойдет она ночью погулять при луне, скрывая путь свой от родителей, чрез его огород. В ответ на то второй сосед указует на тень, павшую от соседского сарая на его грядку, и предлагает свои силы, чтоб снести мешающий сарай.
 «Подпустить красного петуха  на твою избу - - вот что нужно бы!» -- красивым народным выражением радует друга первый. Если же когда-нибудь и впрямь, не дай Боже, произойдет, и без чаяния, от копны сена, например, подожжённой неразумными мальчишками, пожар и перекинется на забор, сарай или дом – пламень войны в веках не затихнет в этом проклятом месте, и сменные поколения от пуповины матери станут питаться легендарной ненавистью к врагу. 
Всё это звучит абстрактно забавно. Но увеличьте злополучный спорный аршин, скажем, в миллион раз! Вы получите 700 километров.
Вспомните же теперь, сколько войн между государствами было заведено из-за подобной, большей или меньшей, изгороди?! Сколько копён сена горели и горят или тлеют на треклятых границах? И какие из них на самом деле поджёг не первый и не второй из ссорящихся, но скрытый ото всех в ночной темноте ТРЕТИЙ сосед, причём, бывает, живущий так далеко, что и подумать на него нельзя -- или даже, с разных сторон, несколько соседей, имеющих свои цели в этом злодействе?!!    

Мужики, которых мы увидели с Х., ссорились из-за земли на поле.
-- Чересполосица, -- пояснила я для японца. – Рядом оказались полосы земли, принадлежащие разным хозяевам. Теперь, видимо, один запахал, случайно или намеренно, часть земли второго.

-- В России крестьяне владеют землёю? - - спросил он.
Я не сразу отвечала, стараясь припомнить подробности освобождения 1861-го . Слишком хорошо помнился мне недавний стыд, когда я спросила Х., с невольной – о позор! – снисходительной заботливостью в голосе: «Существуют ли в Японии школы для детей?», а он отвечал: «У нас – обязательное (!) обучение детей всех сословий и полов с 1872 года».  (Чего до сих пор нет в России!!!) 

Вот так щелчок по русскому национальному самолюбию! Мы мнили эту страну отсталой, нецивилизованной - - а она с 1872 года – 30 лет назад! -- ушла вперёд нас!
То же оказалось и с сельским хозяйством, и промышленностью. Не только не дикарский -- как думает до сих пор большая часть российского населения -- строй жизни в Японии, а в некоторых явлениях более развитый, чем у нас! Из рассказов Х. я поняла, что к 1870-м годам отнеслось у них такое же освобождение крестьян, как в России. Не гуманные побуждения со стороны властей стали тому причиною, а (как и у нас в России) – выступления крестьян и даже нападения их на помещичьи владения.
Но есть отличие. (Я расспросила Х. подробно, поскольку вижу – крестьяне русские не вполне довольны освобождением. Довольны ли японцы, хотелось мне знать.)
Японские крестьяне (в отличие от русских) стали прямыми собственниками земли. За это их прежним хозяевам–помещикам государство (взявшее для этой цели долг в Англии) выплатило огромные деньги. Помещики вложили эти деньги в банки или заводы и начали получать прибыль. Государство построило металлургические заводы, верфи и т. д., а затем за бесценок продало их в руки крупных торгово-промышленных компаний (я запомнила название одной – «Мицубиси»), потворствуя развитию капитала. Крестьяне, владевшие теперь землею, также стали сбывать свои товары и платить поземельный налог. Земельный налог составляет в Японии 85 процентов от всех доходов в государстве.
Всё это –  социальные перемены правителя Мэйдзи, несомненно, мудрого человека. В экономическую поддержку им он добавил по образцу западных стран железные дороги и пароходство для развоза товаров, открытость иным техническим идеям Запада. В поддержку духовную – образование (60 процентов населения Японии грамотны; о всеобщем начальном обучении я уже писала); конституцию (которую российский царь называет бессмысленной ), дающую сознание свободы личности и усмиряющую – на заметку российскому царю -- таким образом недовольство властями; объединяющее японцев обожествление личности императора и (к горю для России и других стран!) сплочённость нации против единого врага --  чужеземцев, которые могут вторгнуться в Японию или препятствовать удовлетворению её интересов. 
 
Что же в России? У нас крестьянам волю дали – но не дали земли в прямую собственность. Куском земли владеет не один человек, а крестьянская община - - объединение бывших крестьян одного помещика. Община платит государству налоги; она же имеет власть разделять землю между крестьянами общины. Это удобно государству – ежели кто-то один не платит – у того община по решению схода урежет землю или вовсе отберёт. То есть государство свой налог получит, а как – покрыто тьмой. Но что получит в таких условиях отдельный крестьянин?
Этот отдельный русский крестьянин должен за свою землю платить двоим – государству и помещикам.
 
Государство, как и в Японии, уже заплатило со своей стороны помещикам. Но российское государство, отдав деньги помещикам, тут же потребовало их обратно с… крестьян. И вперёд 49 лет каждый крестьянин – через общину -- должен платить государству кредит (на который он не соглашался, его заставили реформой 1861 года).  Притом государство со своей стороны выплатило помещикам только 80 процентов. 20 недостающих процентов должны выплатить помещикам… крестьяне. Для того оставлен денежный оброк (8-12 рублей в год) и «барщина» -- бесплатные работы на барина 30-40 дней в год.

Нужно учесть, конечно, национальные особенности русского и японца. И я думаю, они и учитывались в наших параллельно шедших земельных реформах.
Зимы ли наши тому виной, замораживающие всякое желание движения, или большие расстоянья между селениями, в каждом из которых свой царь, а правды нет, а, может, созерцательность русского человека, который склонен более рассуждать о смысле жизни, нежели обустраивать её – но только трудолюбие иссушающее, муравейное, накопительное, улучшающее жизнь индивидуума и его семьи – примета лишь отдельных русских людей, но не наше национальное достоинство.   
Русский человек вынослив, умеет много трудиться, и крестьянская страда летняя – не зря так названа. Но отчего-то трудов его хватает ему и его семье лишь чтобы не умереть с голоду. «Лишнее», то, чем мог бы он усладиться или прирастить свой достаток, вечно кто-то заблаговременно прибирает от него, помещики или государство. По этой причине он легко впадает в лень и всегда мечтает о том, что вдруг падёт на него с небес богатство. Дайте ему это счастье – и что ж?
Отдайте землю бесплатно прямо в руки  русских крестьян – и из десятка семеро-восьмеро будут обработывать её с большей или меньшей прилежностью, а трое-двое – продадут, не смотря на душераздирающие крики семейства – и пропьют, а, пропивши, пойдут просить милостыню или восставать против несправедливого правительства.
Так, верно, рассуждали наши преобразователи, отдавая вожжи в управлении землёю сельской общине.

Но разве у японцев нет лентяев?

Это нация, бесспорно, трудолюбивая настолько, что сие качество можно отнести почти к каждому японцу. Японское трудолюбие возглавляется мыслию о личном благополучии и традицией общественного послушания старшим, когда за каждым человеком встает кто-то выше, как в лесу за травой возрастают кусты, а за кустами — деревья; наивысший в этой очереди послушания -- император, которого японцы считают потомком богов. (В России тоже есть очередь послушания, в которой муж важнее жены, а из детей главенствует старший; есть начальник и подчиненный; наконец, есть царь; но разве не в русской традиции говорить и помещику, и даже царю «ты»?) Всё же, если взять во внимание, что и у японцев не все трудолюбивы, отчего японские власти решились отдать землю прямо крестьянам?
 
Думается, в японской новой жизни устроен некий, неизвестный мне порядок, по которому продукты, производимые на своей земле, каждый крестьянин может в быстрое время сдавать и получать за это весомую для себя прибыль – и отдавать от этой прибыли налог государству, отчего богатеет и государство, и крестьянин. Подробностей этого порядка я не знаю. Но, ежели бы наши государства взамен того, чтобы воевать, рассказали бы друг другу о таких секретах, оба они стали бы гораздо богаче, чем (как они думают) даст какому-либо из них война. Пока же наш работящий русский крестьянин походит на лошадь, чьи глаза с боков закрыты шорами – она, бедняга, усердно, до упаду бежит только вперёд, к малому пучку сена, неспособная выбрать путь, который привел бы её к богатой и полной кормушке.
Всё описанное беспокоит меня ещё и потому, что очевидно складывает в будущем следующую цепочку злосчастий для России: недовольство русских крестьян и довольство японских – революционные, разрушительные настроения русских и сплочённость японцев – уныние русских на фронте и воодушевление японцев – поражение в войне России, возможное по описанным причинам, и новые внутренние у нас волнения. Я опасаюсь, что мы проиграем, и проиграем дважды – в войне и в стране.
    
Но обращусь снова к увиденной мною и Х. ссоре крестьян за полосу земли.
 
-- Не думаете ли Вы, что этот спор демонстрирует нам самую частую причину всех войн: борьбу за землю? - - продолжила я начатую мною в рассуждении о соседском аршине игру в аллегории. – Либо один хочет взять землю второго, либо первый полагает, что часть чужой земли или вся она на самом деле принадлежит ему, и хозяин владеет ею по несправедливости.

-- Согласен с Вами. Притом часто первая причина – действительная, а вторая – объявленная, - - добавил Х.
-- Что же такого на чужой земле? Отчего она так манит всех правителей? Морские порты, золото и алмазы… много ценного может быть на чужой земле! Так, у одного из тех мужиков, что сейчас ухватят друг дружку за бороды, земельный надел может быть с плодородной землей, а у второго – с оврагом и перелеском!
Но разве не понятно уже в нашем веке то, что ясно знает любой разбогатевший крестьянин – что не количество земли даёт богатство -- и даже не её качество -- а то, ЧТО ВЫ СДЕЛАЕТЕ С НЕЮ!
 
То, что богатое КОЛИЧЕСТВО земли не гарантирует богатства государству, видно на примере двух наших стран. Япония – невелика, Россия - - огромна. Но благодаря малым расстояниям в Японии быстро развозятся товары, быстро и ясно видятся потоки денег. Отсюда, в частности, -- экономический взлет и расцвет государства. Огромная же Россия парадоксально беднеет от своей величины: из-за дальних расстояний и плохих дорог, сумрака в получении и расходе денег от далёких провинций, дающего возможность взяток, воровства денег на всех уровнях.
То, что богатое КАЧЕСТВО земли не обещает прибыли её владельцу, можно доказать на примере отдельных людей. В нынешнем году в Москве в театре я видала новую пьесу русского писателя Чехова «Вишнёвый сад».  Там описан случай, как толковый мужик купил у бестолковых помещиков сад и разбогател, они же, не умея пользоваться этим садом, обеднели. То же сделал наш медведец, Гаврилин Козьма Михалыч, купив у неумелых помещиков землю с лесом… Выходит, главное в богатстве государства и богатстве отдельного человека – это искусство УПРАВЛЯТЬ!
 
-- Я не читал Чехова, к сожалению. В Токийской школе иностранных языков преподавали русскую литературу. В Японии есть переводы. Но у нас больше знают Тур-гене-ва и Толстого. Теперь прочту обязательно! У меня есть свой пример. В Японии существуют места, где только горы, и, кажется, нельзя вырастить рис, - - сказал Х. – Но умные люди придумали так: сделали длинные окружные ступени в горах. Вода из горных источников течет по ступеням и день и ночь орошает их. Это знаменитые террасы. Там сажают рис. В Японии мало земли. Мы используем каждый её кусок. Даже на насыпях между рисовыми полями японец сажает бобы. А до того, как на рисовом поле высадить рис, на нём же сажают и успевают снять рапс для масла.
-- Да, и для этого вам даны дожди, а половине Японии – жаркий климат! Мы же в России семь месяцев в году, а где и девять, глядим на снег! Почему нельзя договориться, - - задумчиво сказала я, глядя на него (эта мысль только созревала в душе моей) -- чтобы оставить всю землю на свете так, как…
-- Как разметил её последний землемер.
-- Да. И более не переделывать эти границы!
-- И запретить входить на чужую землю без разрешения её хозяев.
-- А ежели на чужой земле возникнет внутренний спор? И хозяйка позовёт вас зайти на её огород, чтобы защитить её от мужа, который бьет её, грозится убить? А вы – друг этой хозяйки? Как быть? Можно тогда входить? Если хозяин не разрешает?
-- Получается, что нет, нельзя.
-- Но ведь он может убить её!
-- А если тот, кто войдет - - скажет соседям, что она звала его на помощь – но на деле НИКТО ЕГО НЕ ЗВАЛ? 
Наши многозначительные идеалистические рассуждения двоих двадцатилетних неземлевладельцев окончил урядник Коля Курносый. Олицетворяя способ разрешения всех по крайней мере внутригосударственных конфликтов, он, сапогами промесив грязь обоих участков, взял обоих мужичков за шивороты  и, пригрозив нагайкою, повёл на разбор. 
 
6 сентября 1904г.

БЕЛОЕ И КРАСНОЕ
Сбываются мои мысли о нашем поражении. Доставлены «Новгородские губернские ведомости» с фронтовыми известиями. 23 августа   японцы заняли оставленный нашими Ляоян . Мы – с перевесом в численности войска и орудий!!! -- проиграли Ляоянское сражение.
Наши уже двинулись после поражения к новому месту -- Мукдену . Всё дальше вглубь материка уходит наше войско от напрасно ждущего его на кончике Ляодунского полуострова гибнущего Порт-Артура...

Я отправилась на берег реки с этюдником, листами бумаги и красками на занятие по рисованию с Х. только оттого, что это было условлено. Взглянув на Х., я ожидала разглядеть признаки радости. Но что увидишь явно выраженного в японском лице!?
В Японии есть национальный  вид рисования, впрочем, заимствованный из Китая (как, однако, эта нация умеет взять от других всё прогрессивное или интересное, твёрдо храня своё!).
Рисуют только одной краскою. Обыкновенно берут красную или чёрную. В этой старинной технике главное -- особый нажим кисточки, благодаря которому при использовании одной только краски происходит переход от яркого тёмного оттенка к бледному. Набор сюжетов определён и невелик: цветки, листья, стебли, очерк горы, камыш и т.п. Линии скупы, отсутствуют тени. Перспектива слаба и обозначена тоже только светлыми или тёмными, жирными или тонкими мазками.
 
-- Возьмите лучше чёрную краску, госпожа Надя! - - попросил Х.
-- Отчего же не красную? Мне более нравится! Красная хризантема -- на белом!
-- Я знаю про Ляоян. И я не рад.
-- Вы кривите душою.
-- Я расскажу Вам.

Он никогда не говорил многословно, и уже оттого его подробный рассказ поразил меня. Он говорил, и я, никогда не бывавшая на краю земли, картой очерченном у океана, видела словно его глазами.

Сопки Маньчжурии – ввысь уходящие крутые каменистые склоны, часто поросшие лесом, по которым извилисто, трудно движутся военная техника, лошади, обозы, измученные, глядящие только под ноги люди. Скоро каждое опиранье на ногу при подъёме начинает причинять такую боль, что поневоле часто останавливаешься. Вот открылась равнина под сопками, на краю которой -- деревня китайцев. Часть равнины заполняет -- так кажется издали – лес, но это – поле, где, теснясь, растут, высотою в два человеческих роста, красно-коричневые факелы на листвяных стеблях: злак гаолян . Сильное солнце, пекущее и более привычных к нему японцев, скоро изнуряет до солнечного удара, до рвоты русских северян.
На этой равнине у подножия сопки сошлись русские и японцы.
 
Японцы -- в форме цвета хаки, (новой, по образцу английского войска в недавней англо-бурской войне)  – незаметной, сливающейся набором красок с зелёно-жёлтыми стеблями и листвой гаоляна, кустарником, лесом на сопках, землёю…
Русские: солдаты – в издалека видных белых рубахах  и черных шароварах, офицеры -- в белых кителях. Ярко вспыхивают на солнце офицерские золотые, серебряные погоны, золотая, серебряная тесьма – галун – на поясах и портупеях. Белыми чехлами по летней форме покрыты фуражки.Только высунь голову в такой фуражке из-за укрытия – пли!!! Не выдумать ярче мишеней.
И валятся одетые в белое, как в смертные рубахи по русскому обычаю, целые русские полки. И на белом --  растекается красное.

На той же земле, уже не делимой для мертвых, лежат, слившись с землёй и травой, тела в форме цвета хаки. 
И за ними и за белыми смертными рубахами, устлавшими поле, стоят, как могильные факельщики, с высоко поднятыми красными метёлками стебли гаоляна .» 


2.
Дочитав до этого места Надиного дневника, Митя услыхал, как внизу, у лестницы на сенник, мать зовёт его. Уже темнело; верно, он не один час просидел здесь. Оставались еще две исписанных страницы.
 
Митя крикнул матери, что скоро спустится, и решил дочитать.
«Всякий диалектный язык, бытовой, живой говор народа, следует непременно фиксировать в словарях! Тому я вижу несколько причин.
Во-первых, диалекты вскрывают тайные связи слов русского языка. Диалектный язык -- пуповина, соединяющая новорождённый (в отношении к векам) современный литературный язык с праязыком, на котором говорили наши далекие предки. Взять, к примеру, медведское слово «желемустина» -- от «жилы» и «мустить», т.е. мочь, быть способным. Т.е. такой человек, кто худ, но силён жилами. То же жимолость – тоже «желемустина» -- кустарник с тонкими и, однако, крепкими ветвями…

Второй причиной я бы назвала то, что диалектные языки скоро умрут. Это случится, когда 100 процентов народа нашего будут иметь школьное образование. 
Сейчас, в начале 20 века, в России меж образованными людьми и неграмотными – море. Они – на противоположных и не видимых друг другу берегах. Тот, кто не умеет элементарно читать, не поймет и физику, химию, астрономию – ни одну из наук. На примере Японии мы видим, что сделанная правительством всеобщей грамотность населения ведет к экономическому быстрейшему развитию страны. Следовательно – народу русскому необходимо стать грамотным.
Но мне жаль неминуемого при том исчезновения диалектных языков! Грамотный язык единообразен. В диалектных – больше чувства. Я рада буду увидеть, если доживу, как все люди станут грамотными, но мне грустно оттого, что диалекты останутся только в словарях! Это всё равно как матери выбирать – быть её ребенку воспитанным или же непосредственно-резвым. Она, несомненно, отдаст предпочтение первому качеству ради блага самого ребенка, но будет грустить о втором…
С этими мыслями я взялась собирать словарь нашего местного говора. Около 90 процентов слов я знаю, так как выросла здесь; но есть немного слов, мне неизвестных. Обыкновенно их привносят в язык люди, приезжие из других мест. Так, в одной из изб, куда я пришла к ученику, мне велели: «Закрой сутки!»
Хозяйка, произнесшая слово, -- из села Марёво Демянского уезда Новгородской губернии , что от нас за 200 с лишком вёрст . Слово обозначает дверь. И народное чутье языка здесь совершенно право: с(у)тыкать – это соединять что-либо, будь то изба с сенями или день с ночью. Любопытно, что в словаре В.И.Даля я нашла подтверждение:  в калужском говоре сутки – углы в избе, в малороссийском суточка -- переулочек. Даль также пишет: «Сутки, новг. боровичи сени?» Может быть, в говоре Боровичского уезда Новгородской губернии сутки, действительно, означают сени как смычку, переход от улицы к жилой части избы, а, возможно, Даль ошибался -- ведь он сомневался, выставив знак вопроса! -- и в слышанном им примере слово, как в Марёве, значит дверь. Быть может, и великому Далю, как мне, неведомая крестьянка повелела закрыть сутки, и эта фраза причудливым образом соединила нас?
Марёвские сутки открыли мне ещё третью причину, по которой следовало бы записывать и изучать диалекты.

Не существует края, в котором из века в век соединяются лишь люди, живущие в этом месте. Всегда есть приезжие, как моя хозяйка из Марёва. Порою есть приезжие и осевшие из мест столь далеких, что и вообразить будет слишком смело – вспомним петровского арапа, ставшего прадедом Пушкина! Если вообразить, сколько в веках перепуталось подобных связей – можно смело утверждать, что ни один народ мира не изолирован в этническом смысле. Но это – воображение, теория. Подтвердить же её способна реальность -- человеческие языки.
 
И более, чем между «правильными», литературными языками, найдётся случаев соответствий между диалектами разных народов мира -- так как диалекты сохранили ясные связи со своими праязыками! (О чём я писала в начале.)
Довод же о том, что нации мира находятся в большем родстве с другими нациями (особенно живущими рядом), чем они могут ожидать – разве это не довод чувства и разума против мировых войн?   
Таковы три причины, по которым я начала свой труд. Моя задача в тысячи раз скромнее, чем Даля, но я привержена ей не менее. Мой словарик пока небольшой. Когда-нибудь, лет через 20-30, с установлением всеобщей грамотности, эти слова исчезнут навсегда из живой речи моих земляков и останутся, быть может, только на этих страницах.

АмунИшник, - а, м. Сарай, где хранится конская упряжь./Фистя в амунишники целым дням сидит, хумуты чинит /.
БаркАн, - а, м. Морковь. /Баркан ноничь худой: колотый да рогатый. Верно, что лето было сухое /.
БаркАнник, - а, м. судак.  (В то же время народ употребляет и слово «судак». В чем разница - - узнать!)  /Вчерась рыбу привозили. Я купивше барканнику/.»
Мать снова позвала Митьку снизу. Пролистнув ещё и обнаружив, что после словарика сплошь пустые листы, Митя усмехнулся над запомнившейся ему «пуповиною» и, спрятав тетрадку за пазуху, спустился.

3.
Внизу с матерью стояла Надя. Митя растерялся и тут же вынул тетрадку.
-- Прочитал? – спросила Надя.
-- Ага. Интересно!
-- Согласен с Толстым?
-- Ну, Толстой чё ж… Граф он и есть граф... - - Митя уже забыл, в чем он спорил с Толстым, в его памяти из всей тетрадки вдруг встала картина битвы, обрисованная Наде японцем.

-- Я спросить хотела, Иринья Анисимовна, – Надя обратилась к Митиной матери. – Вы извините, что беспокою. Я начала собирать словарь из народных медведских слов. Не знаете ли Вы - - что такое «поскрёбыш»?
-- Да вот же – Митька-то у нас поскрёбыш и есть. В сорок лет мы с отцом его зачинали, -- посмеялась Митина мать.
Наде стало так видимо неловко, что верный Митя поспешил ей на выручку и, не подумав, скорее ляпнул:

-- А барканник-то, Надюх, -- это судак, да мелкий, фунтов на пять-шесть . Вот ежели фунтов пятнадцать-двадцать  – такого у нас судаком называют.
-- Я ведь не спрашивала про судака!??
***
Так и не простила Надя Митьку, сколько он ни каялся, за то, что прочел её дневник. Теперь с обоими она оказалась в ссоре: и с японцем, и с другом детства.

4.
В воскресенье второго октября начиналась премьера первого спектакля в новом медведском театре.
Афиши не требовалось, так как о событии знало всё население заранее. На второй этаж здания пожарной части по лестнице поднимались сапоги, ботинки, ботики, обрезанные сапоги-чуни и поршни , модные сапожки на высокой шнуровке с каблуком-«рюмочкой». Несколько сельчанок сняли с туфелек и оставили под присмотр проверяющего на входе билеты резиновые галоши. Услугою галош воспользовались и некоторые мужчины, но не решились с ними расстаться, опасаясь пропажи ценности. Самые зажиточные сельчане пришли даже в калошах, надетых на сапоги. Эти, садясь на места в театре, выставляли далеко от себя ноги, чтобы богатство видели соседи.
-- Нет, всё же следовало бы, чтоб в театр ходили и дети! - - мягко спорила учительница Надежда Карпова с Александром Петровичем Калядиным (они были вдвоём режиссёрами спектакля). – Это неправильно, что по нашей странной сельской традиции ребятишек никуда не пускают! Они подглядывали в щелочки, когда в Аракчеевские в наш гарнизон до войны приезжали артисты! А ведь так важно развивать душу ребенка!

-- Душу в церкви развивать надо. И в трудовых занятиях. И в учении. А в театр правильно ребятню не пускают! - - спокойно возражал Калядин. – То, что взрослый поймёт этак, ребёнок увидит иначе, потому как житейского опыта у него нет. А тут ещё и пьеса про любовь!!! Не по возрасту, для хи-хи, смущение одно. И шум от них. Да и всё проще, Надежда Васильевна! У семей денег нету, чтобы ещё и за мальчишку, пардон, сопливого в театрах платить!

-- А давайте я оплачу! Самым лучшим ученикам! А, Александр Петрович?
-- Вы уж и так оплатили. За пятерых крестьян, из своего жалованья. Добро же Вы оказали нашим купцам, хе-хе! И им пришлось последовать – не стерпеть же, чтобы женщина смилосердовала, а они в стороне остались. Самойлов с молодым Гаврилиным по двадцати беднякам каждый билеты оплатили, мой тесть Михеев – пятнадцати. Да и Ваш покорный слуга десятерых облагодетельствовал... Я шучу, шучу, Надежда Васильевна, хорошему обычаю Вы зачин сделали! 
Пьеса пошла хорошо. Публика сидела прямо и напряжённо. Внимание добрых людей в первое время было посвящено знакомым лицам в зале и на сцене. Близко сидевшие шептались:
-- Глянь-ко!  Хто эта пришедше? -- Настасья Самойлова, богачка, припоздавше. А муж-то сидит давно. Эка нарядна красота! Платье не гуртовое , да в облипочку, ни висючего, ни махучего! А духам от ея разит – за три версты! Отколь тока пришла-та? -- А грят, вона/ на лисапеде кататься стала,  да всё к Владимирскому мОсту, а там и англицкого фицера люди видавше… -- А во/на, глянь, и артисты наши вышедше. Нарядивше-та как окрутники , хи-хи! Вон Катьку Курочкину признаю! Девка постановна  да больно длиннолядва ! Ишь, вышла, химы  роспущён! А хто ж как старуха представляет? То ж взабыльшна старуха, Трампалитовна с Подгорной! Лалокам  шшолкат, идёт-тырыкацце , тово гляди завалицце. Глянь, и мальчонка представляет -- скачет да юлицце. Кто ж это? – Да Захарка вроде. Как взабыльшный ! А энто хто ж? Издивленник  какой! То ерепеницце, то гоношицце, все скачет да поёт. Как смЕшно говорит, нашли ж такова гундосова !

Началось второе действие пьесы. Роль Митеньки, героя-любовника,  играл статный плечистый парень, медведский кузнец Каурцев. Но не на красавца Каурцева глядели медведцы и даже не на Александра Петровича Калядина, которого, наконец, сельчане признали в роли  Любима Торцова – роли, отобранной изо всех для себя Александром Петровичем как организатором театра, для которой интеллигент в итоге творческих мук изобрел непредсказуемые прыжки и дёрганье балаганного Петрушки и специальный «гундосый» экстравагантный прононс. Всё внимательнее смотрели медведцы на Катерину Курочкину.

Катерина, в самом начале вышедшая пред людьми со стеснением, с каждой новой произносимой ею на сцене фразой делалась всё увереннее. В сцене признания в любви молодых влюбленных Катя вышла на сцену в платье, подаренном театру Настасьей Самойловой.
Женский шепот в зале затих, а мужчины заморгали, словно у них внезапно пересохли глаза; кто-то локтем пихнул в бок соседа. В наступившей тишине медленно, подняв очи на партнера, с потаённою мукою Катерина произнесла: «Нет, Митенька, я тебе в правду написала, а не в шутку. А ты меня любишь?»
Зал с вниманием ждал ответа. Стояла полная тишина.

-- Я и того, может быть, не стою, что вы ко мне внимание имеете, а не то что вас обмануть, -- отвечал Митенька-Каурцев, и в публике возник легкий согласный ропот: ТАКУЮ Катерину мог полюбить и должен уважать был всякий мужчина.
-- Вам нельзя верить: все мужчины на свете… (Катерина взглянула ему прямо в глаза) обманщики.
-- Пущай же их обманщики, но только не я.

-- Почём знать! Может быть, и ты обманываешь, хочешь насмешку надо мной сделать.
-- А ну не забижай нашу Катьку!!! – из средних рядов  навис над людьми какой-то здоровяк и пригрозил Каурцеву кулаком, который издалека померещился кузнецу необработанным куском болотной железной руды. Пылкого театрала соседи дернули за полы и усадили обратно. 

Пьесой Любима Торцова сделал классик 19 века Островский «Бедность не порок»; триумфом Катерины Курочкиной-Любови Торцовой -- обернулась она на медведской премьере 1904 года. Это уж начали понимать все зрители, но особенное случилось во втором действии.

 Среди событий этого места пьесы есть одно малозначительное. Его начало медведская публика, уже подуставшая от умственного напряжения и необходимости смотреть в одну сторону, пропустила мимо внимания. Одно лицо только в зале выразило недоумение: Владимир Самойлов, миллионер, образованный человек, до деталей помнил ход пьесы и отметил несоответствие.
Самойлов повернул голову к сидевшей в одном с ним ряду Наде Карповой – и увидел вдруг, что Надя сама оглядывает зал. Выражение лица её было ждущее и восторженное. В руках Надя сжимала бумажный кулёчек с театральными леденцами – она взяла их для отвлечения, чтобы не слишком волноваться – но теперь забыла про них и сжала так, что леденцы рассыпались. Сидевший с ней рядом мужичок галантно пришел на помощь, подтолкнув галошей конфеты под передний ряд.       
Несоответствие, замеченное Самойловым, на первый взгляд, было мелким. Оно заключалось в том, кто исполняет одну из многочисленных песенок в пьесе. В оригинале, как помнил Самойлов, старинную песенку «Кумушки» пел второстепенный мужской персонаж, под гитару. Этот персонаж, однако, сейчас отступил на сцене назад. Вместо него близко перед зрителями вышла Любовь Торцова-Катерина.      
Самойлов вновь взглянул на Надю: глаза ее были таковы, словно она собиралась плакать.
Катерина, без всякого аккомпанемента, без движения тела, с опущенными руками, глядя поверх людских голов своими с блеском карими очами, грудным голосом спела-произнесла, без страсти, лишая голос силы в конце каждой короткой строки:

-- За реченькой, за быстрою
Четыре двора;
В этих ли во двориках
Четыре кумы.
Вы, кумушки, голубушки,
Подружки мои,
Кумитеся, любитеся,
Любите меня.
Пойдёте вы в зеленый сад —
Возьмите меня;
Вы станете цветочки рвать —
Сорвите и мне;
Вы станете веночки плесть —
Сплетите и мне;
Пойдёте на реченьку —
Возьмите меня;
Вы станете венки бросать —
Вы бросьте и мой.
Как все венки по сверх воды.
А мой потонул;
Как все дружки домой пришли,
А мой не пришёл.

Всякий сидевший в зале вдруг вспомнил в эти минуты Катеринину историю. Нет, не преступлением было то, что случилось с нею девять лет назад, а бедой!

-- Обещавше же был тот солдатик с довоенного гарнизону, што Катьку-то обрюхатил, на ней женицце, -- шептали на ухо соседкам бабы. – А потом ён взял да и помер. Ни очинь-та вона и виновата. Так бы и венчались…
Несколько женщин уводили под руки из зала рыдавшую Марью Федотову, вдову односельчанина, погибшего в Маньчжурии. Женская часть публики плакала. Самойлов встал и с силой зааплодировал; скоро гремел весь зал. 

5.

Любимая берёзка под Надиным окном, как беспечная транжира, растратила весь свой долго копленный запас монет: сначала сыпала новенькими жёлтыми червонцами, потом кружочками старого тёмного золота и позеленелыми медяками, и, наконец, от всех богатств осталось у неё несколько тончайших и легчайших светлых пластинок сусального золота, которые исподтишка, а то и нагло налетев, воровал ветер. Превратились в гнилые мокнущие пучки алые цветки цепкого репейника, которыми ещё недавно Ариша, дочка Катерины Курочкиной, озорно смеясь, бросалась с подружками в мальчишек на школьном дворе, а те лепили их себе на рубашонки, как военные ордена и медали. Подсолнухи в Надином саду опустили свои прежде радостные головки и умирали, роняя не вызревшие в северном климате мягкие семечки; солнце совсем потерялось; стёкла наружных рам, когда утром топили печки, туманились и покрывались мелкими слезами, тихо стекавшими весь день; вечерами в уличном воздухе чуялась уже не сырость, а морозец. Была вторая половина октября.

Днём у памятника Николаю Первому на медведской площади Надя Карпова случайно встретилась с Хигаки Масакадзу и каким-то сопровождавшим его японцем.
Надя сухо ответила на приветствие. Хигаки представил ей спутника; Надя запомнила только имя: Кавабата. Ей показалось, что где-то она уже видела этого смешливого малорослого паренька. Кавабата не мог устоять на месте спокойно; сейчас, как поняла Надя, его интересовала надпись на памятнике, а Хигаки прочёл, но не мог объяснить, что она значит.
 
 «От благодарного общества пахотных солдат. Открыт в 1862 году 9 мая», - - прочёл еще раз Хигаки и попросил Надю: «Надя-сан, не могли бы Вы объяснить нам, кто такие пахотные солдаты»?
«А Вы уж позабыли за то время, что мы не видались, что зовёте меня не Надя-сан, а госпожа Надя», - - хотела сказать девушка, но сдержала себя.
 
Она коротко объяснила, что деревни окрест Медведя  превращены были известным русским деятелем Аракчеевым в военные поселения: в таковых крестьяне в мирное время были хлебопашцами, а в военное – солдатами. Их и называли пахотными солдатами. В самом же Медведе в Аракчеевских казармах, где ныне жили японцы, ранее был русский штаб и стояли регулярные воинские части.
 
-- У нас, как и у вас в Японии, мне известно, - - Надя глянула на Хигаки – крестьяне бунтовали. Не обошли бунты и наши военные поселения. Однажды бунт, особенно сильный, и кровавый, с убийствами офицеров, охватил все военные поселения Новгородской губернии. И только единственные медведские военные поселяне не приняли участия в бунте. За то потом, приехав в Медведь, лично благодарил их наш царь, Николай Первый. Государь также пожаловал нескольким медведцам золотые и серебряные медали «За усердие» и освободил поселян от казённых податей. В ответ медведцы установили этот бронзовый памятник императору в человеческую величину.

-- Похвальное служение Вашему императору, - - серьёзно сказал Хигаки.
-- Нет. Никакого служения.
 -- Что Вы имеете в виду, госпожа Надя?

-- О! Вы вспомнили!. Что ж. Бывает, мы не подозреваем об истине, поскольку она сокрыта от нас. Как солнца сейчас якобы не существует, потому что между ним и нашими глазами -- облака. Здесь истина сокрыта в том, что «верные» медведцы вовсе не были преданы царю. Попросту в самом начале восстания начальник округа предусмотрительно отправил военных поселян на… дальние покосы. И они ничего не знали о происходивших в соседних округах бунтах. Впрочем, это спасло их от сурового наказания и даже смерти. Вы можете пересказать это своему другу. От меня более не требуется услуг?
Хигаки коротко пересказал своему спутнику ее слова. Смешливый паренек посерьёзнел и что-то отвечал.
-- Кавабата, как и я, вспомнил, госпожа Надя, о том, что примерно в те годы, как установили ваш памятник, в 1877 году, в Японии случился великий мятеж -- Великое Сацумское восстание.
-- Против Вашего императора?

-- Нет, мы не можем восставать против императора, - - снова серьёзно, с почтением в голосе отвечал Хигаки. -- Стали бы Вы, госпожа Надя, восставать против Бога? Самурай… великий воин Сайго Такамори собрал войско против правительства. Мятежники выступили против политики включения иностранцев в жизнь Японии. Они проиграли, поскольку приняли бой с войском правительства, втрое-вчетверо большим. По преданию, в ночь накануне боя соратники Сайго Такамори и он сам играли на музыкальных инструментах и сочиняли дзисей но ку… традиционные предсмертные стихи. Эти стихи записаны и известны нам.
-- Традиционные?!
-- Если самурай… воин уверен, что умрёт, он сочиняет предсмертные стихи.
-- Но ведь они не могли точно знать, что погибнут?
-- Смертные стихи пишутся и перед сэппуку. Такой великий воин как Сайго Такамори не мог сдаться в плен. В том сражении он был ранен. Такамори сел лицом в сторону, где, по его предположению, был дворец Императора, и сделал себе сэппуку, а его соратник мечом отсек ему голову. Госпожа Надя,  я вижу, Вы поражены. Я поясню еще раз: мятежники восстали против правительства и неверных его решений, а не против Императора. Императора они боготворили, как все мы. Они отдали жизнь – за него. Это отражено и в их стихах. Желаете, я прочту Вам?
-- Да, я со вниманием послушаю, но… Я не очень поняла другое. Что такое сэппуку?
--  Это когда самурай режет живот самому себе мечом, а помощник отсекает ему мечом голову.
-- Получается, это… самоубийство?
-- Да. Это самоубийство для сохранения чести.

-- Мне, признаться, нелегко это понять. В русской традиции самоубийство – тяжелый грех. Христианину до/лжно нести все тяготы жизни до её конца, который назначает Бог. Мы считаем, что самоубийца – преступник против Бога. Таких у нас не отпевают в церквях и даже не хоронят на кладбищах – только за оградою.
-- Это большая разница между нашими обычаями, госпожа Надя. В Японии жена, например, может по своему желанию лишить себя жизни, если её муж умер. Дети могут сделать то же, если отец умер, или же по общему решению из-за жизненных обстоятельств вместе с отцом и матерью совершить семейное самоубийство. Конечно, это крайняя мера. Но мы по-другому относимся к смерти. Мы не боимся её и считаем переходом в жизнь на небесах, а оттуда - - к новому рождению на земле.
 
-- Так что же… Когда тот мальчик, Проша, прыгнул в воду для самоубийства… Вы сочли это естественным?
-- Да, поскольку Вы сказали мне, что умер его отец.
-- Но это невероятно!!! Простите. Я, возможно, задену Ваши национальные чувства таким замечанием, но я уверена, что жизнь на земле одна, и она слишком ценна, чтобы с ней желать расстаться! Драгоценности жизни -- вечно движущаяся природа, сердечная музыка, возвышающая душу литература и иные искусства, ум и добрые чувства каждого человека! Я хочу видеть это, слышать, ощущать и понимать так долго, как будет мне дано!!!
-- Госпожа Надя, Вы хотели послушать стихи самураев Сайго Такамори, написанные ими в ночь перед последней битвой?
-- Да, пожалуй!
-- Я помню хорошо одно из них:
«Я сражался за дело императора.
Какая радость -- умереть подобно
Окрасившимся листьям,
Падающим в лесу
Ещё до того, как их коснулись осенние дожди!»

-- Нет, нет, даже после таких прекрасных стихов я не соглашусь с Вами! Но выходит -- я не видела солнца за облаком? Ведь я не знала ничего о вашем обычае! Отчего же Вы мучили меня? Отчего не сказали сразу? Знали бы Вы, как часто за эти долгие дни я возвращалась памятью к Вашему поступку! Я никак не могла соотнести то, что я знаю о Вас, с тем, что Вы не прыгнули за этим мальчиком!!! Мысль моя всё обращалась к той минуте… Человеку ведь свойственно верить в людей! Я сейчас, знаете, шла и думала: мы бессознательно отыскиваем в людях добро так же, как сейчас, поздней осенью, отводим глаза от некрасивых черных ветвей и гнилой ветоши листьев и ищем взглядом уцелевшие золотые и багряные кроны!

-- Во всех ли людях, госпожа Надя? Или только в тех, кто… нужен нам?
-- Ну, знаете!!! Хигаки-сан! Вы невероятно откровенны, даже дерзки для самого себя! Это впервые с Вами! Что ж Вы смеетесь? Вы -- хитрец! Вы так и не отвечаете: отчего Вы сразу не сказали мне тогда о своем национальном обычае, не объяснились?
-- Я не знал о вашем.

-- И узнали только сейчас, от меня?
-- Нет, раньше. Но Вы бы не поняли тогда. Тогда Вы не хотели искать солнце за тучей.
-- Бедный Ваш Кавабата! Он промёрз и припрыгивает вместе с передразнивающей его вороной. Вам необходимо идти?

-- Мне – нет. Кавабата ждет одного человека.

Стройная высокая фигура Катерины Курочкиной появилась недалеко, Катя плавною, появившейся у нее недавно походкою шла от церкви Святой Троицы. Теперь Надя вспомнила, где она видала смешливого Кавабату. Ну, конечно! Эта юркая фигурка уже несколько недель то тут, то там мелькала за забором в Катеринином дворе: и ворота  вместе с забором были выпрямлены и более не походили на пьяницу, поддерживаемого с обеих сторон такими же падающими забулдыгами; крыльцо белело новыми досками; стены дома сияли чистой голубой краской, на которую дал деньги театр.
Кавабата поклонился и убежал к Катерине.
-- Так вот про какого японца Катя говорила мне!! Тогда у меня к Вам, Хигаки, ещё один вопрос о Ваших, я предполагаю, национальных обычаях.
-- Спрашивайте, госпожа Надя.
    
-- Этот ваш Кавабата спрашивает недавно Катерину: «Будете ли Вы готовить мне суп?» Она на то отвечает: «Какой суп? Селянки, что ль, хочешь али ботвиньи?» А он вдруг покраснел и убежал от неё. Что бы сие значило?
-- Вы убеждены, что он спросил именно так?
-- Да. Хотя бедный Кавабата не говорит по-русски, и это – единственная фраза, которую он заучил и принёс ей. Быть может, он ошибся, или она не так поняла? Что это за таинственный суп? Ах, простите, я не подумала -- это вообще прилично?
-- Он предлагает госпоже Катерине выйти за него замуж.
-- ??? Вот как?! Объяснитесь, пожалуйста!

-- О, хитрый Кавабата скрыл это даже от меня! Он взял бумагу и спрашивал меня о звучании на русском языке разных слов и записывал. Этими словами Кавабата признался госпоже Катерине в… чувстве. В японском языке нет такой фразы как…
-- Я люблю Вас?
-- Д-да.
-- Нет слова «любить»?
-- Есть. Есть это слово, и слово «я», и «Вас». Но не существует сочетания этих слов . Поэтому японец, когда предлагает девушке выйти за него замуж, говорит: «Не могла бы ты готовить мне суп?» или «Ты можешь стирать моё белье?»
Надя расхохоталась:

-- Очевидно, сегодня Кате предстоит выслушать и это предложение – и она, добрая душа, ведь возьмет у Кавабаты рубашку постирать! О! – Надя стала серьёзной. – Но ведь нужно её предупредить! – И они с Хигаки заспешили вослед далеко уже ушедшей паре. Надя искоса поглядывала на спутника с некоторой досадою.
-- Вы хотите что-то спросить меня, госпожа Надя?

«Хотели бы Вы, чтобы я готовила вам суп?» -- вот что она желала бы спросить. «Отчего Кавабата решился первым, а не Вы?» -- вот что задевало её. Может, спросить про суп – а после представить всё шуткою? Но нет, нельзя – нельзя даже после того, что Хигаки сказал однажды о русских женщинах -- что они решительны, смелы и открыты:  свойства, которых он не встречал в японках, и которые нравятся ему. И она произнесла, нечаянно наспех покрывая свои мысли, увы, слишком прозрачным покровом:
-- Нет такого, как Вы. Мы говорим с Вами на одном языке.

6.
20 октября, поздним вечером накануне именин и дня рождения  Нади, начал падать первый снег.
Белые крупинки были столь малы, что не верилось, что, даже соединясь миллионами, они станут видимыми на тёмной земле. Но уже через пару часов белый тончайший покров был нанесён -- как наносится на купол храма сусальное золото, молотом расплющенное так, что его разглаживает только своим выдыханием мастер и рвёт малейший ветерок -- по сучьям оголившейся берёзы под Надиным окном, меж черными ребрами черепицы на крыше соседского дома, забелил землю. При близком взгляде на снеге сверкала золотая пыль. 
Каждую зиму чудо первого снега, давно знакомое и ожидаемое, всё же неизменно поражало Надю. И теперь она стояла у окна в своём доме, с восхищенной улыбкою переводя глаза с белых узоров на сизо-белёсое от невидимо падавшего мелкого снега небо.
Чудо состояло в оптическом явлении. Тёмной ночью неосвещенный двор, сад, огород оказались словно под фонарём. Белый фон земли и неба высветил все предметы: чётко видна была каждая досточка забора и сарая, ветки и самые малые сучки близкой к окну берёзы; короткая  щетинка травы зеленела над белым покровом…
-- Не спишь, Надёжа? – мама подошла к Наде и тоже посмотрела в окно. – Первый снег на суху землю лёгше – жди, утром стает. Хотя супротив друга/ примета исть: снег к ночи – останецце. Поглянем утром…

-- А знаешь, мамочка, в Японии в северных частях страны тоже бывает снег. И, когда выпадает первый снег, у японцев – праздник… Все собираются смотреть на него. Хигаки говорил, некоторые для того нарочно выезжают на лодках кататься.
-- На лодках??? Эта как  -- по снегу аль наледи волоком што ль? -- мама засмеялась. – Што ж тут радости в снеге-та? Для землицы тока хорошо, а для нас – зима пришёдце, одёжу-обувку имей, дров расход.

-- Это ведь красиво! Хочешь, я тебе стихи японские про снег почитаю? Поэты старинные сочинили. Мне Хигаки рассказал по памяти, а я записала.
-- Да время у мни нет! Дянки  новыи тебе нада начить вязать, шерсть я спрявше.
-- А они короткие. Японцы коротко сочиняют.
-- Это оны/ молодцы. Работящи, значицце. Ну давай, што ж, – мама неловко присела на стул у Надиного стола.
Надя принесла голубую тетрадку:
-- Вот, послушай.
«И поля и горы -
Снег тихонько всё украл...
Сразу стало пусто» .

-- Всё што ль?
-- Да. Правда, хорошо? Картина! Знаешь, у Хигаки дома в Японии есть книжка с картинками: один японец, изучив под микроскопом снег, зарисовал две сотни видов снежинок. И дал этим видам названия . А вот ещё, послушай:

«Должно быть, друзья
Боятся, что снег не растаял,
Зайти не спешат,
А слива у хижины горной
Белеет не снегом – цветами» .
-- От энта оны угадавше! – засмеялась мама. – Как занесёт по за/мяти  снег нашим апонцам двери Ракчеевских до крыши -- всем миром прийдем их со двору лопа/там откапавать!!!

-- Мамочка! Это же сравнение в стихах! Это… не совсем про то, что ты говоришь…
-- Што ж мы, не понимаем, што ль?! И у нас, небось, равнение исть, – мама задумалась, припоминая, и вдруг негромко запела:
-- Снежки белыя, пушистыя
Покрывали все поля.
Одно поле не покрыто –
Горе лютое моё,
Одно поле да не покрыто –
Горе лютое моё...

Под эту песню, протяжную и грустную (Надя вспомнила, что слышала её от мамы в детстве, когда умер отец), со странным мотивом – невыразительным настолько, что его  будто вовсе не было, но завораживающим, как звучание вьюги, -- Надя прилегла на кровать и незаметно для себя уснула. Мама накрыла одеялом и погладила свою Надёжу по голове. Потом, тяжело переступая – уже давно при приходе снега или дождя у неё начинало «тушно лОмить» руки и ноги -- взяла на столе голубую тетрадку и под светом лампы, трудно собирая буквы в слоги, прочла, повторяя на слух со своего голоса каждую строчку:

«Снега холодней,
Серебрит мои седины
Зимняя луна» . 

***
К следующему утру первый снег растаял. Надя отправилась на занятия в школу.
Входившие в классную комнату ученики поздравляли её «с днём ангела» бумажными самодельными ангелками и обрадовавшими Надю подписанными открытками. От родителей ещё до прихода учительницы был поставлен на столе фирменный чайный ларчик с надписью «Петра Боткина сыновья». Ларчик пришлось принять, так как Надя  подумала, что обидит даривших. Впрочем, она тут же объявила детям, что теперь будет на больших переменах пить с ними подаренный чай. Затем пришёл школьный сторож и передал Наде посылку в обыкновенной коричневой обёрточной бумаге. В ней обнаружилась бонбоньерка  из серебра, покрытая  цветной эмалью, с выгравированными Надиными инициалами; внутри -- театральные леденцы.
 
-- Что же это? От кого такая роскошь, голубчик Антон Сергеевич? Неужто Александр Петрович Калядин выдумал???
-- Да не! Алексан Петрович с другими читилями Вам циклопию дарят! – выдал секрет сторож. -- А то малец-посыльный принесше, не казавше, от кОва.
Надя увидала в пакете не замеченный ею сначала небольшой предмет. Это был ножичек из слоновой кости для разрезания книг . На конце его ручки рельефно вырезаны были театральные маски: на одной стороне -- плачущая, на обороте -- смеющаяся . В середине ножичек сужался и в этом месте имел «поясок» из мелких бриллиантов.

-- Отнесите… отдайте всё это обратно, пожалуйста!!! - - вскричала ошеломленная Надя.
-- Кому ж я отдам, барышня… Надежда то есть Васильна? Малец-то убежавше. А я ить всих-та мальцов в округе не знаю!
В классную комнату вошла делегация педагогов под руководством Калядина.
-- От всех нас, уважаемая Надежда Васильевна, примите в день именин и по случаю первого года преподавания в нашей школе! – сказал Александр Петрович, преподнося Наде «циклопию» -- драгоценный дар -- три тома «Всенаучного энциклопедического словаря В. Клюшникова».
Делегация разошлась по классам, и Карпова тоже начала урок. Она уже решила, как поступить с бонбоньеркой и ножичком: в конце учебного года наградить ими двоих лучших по успехам учеников – и тут же объявила об этом классу. Успокоенные мысли её вернулись к учёбе.

Хорошо, что сегодня уехал по служебным делам в Новгород заведующий школой Евгений Андреевич Талызин! Непослушная Надежда Васильевна, что нерадивый ученик, то и дело нарушала заведенные правила и программы!

-- «От природы получил он необыкновенные способности: сердце глубокочувствительное, душу, исполненную незасыпающей любви к прекрасному, ум светлый, обширный и вместе тонкий, так сказать, до микроскопической проницательности, и особенно внимательный к предметам возвышенным и поэтическим, к вопросам глубокомысленным, к движениям внутренней жизни, к тем мыслям, которые согревают сердце, проясняя разум, -- к тем музыкальным мыслям, в которых голос сердца и голос разума сливаются созвучно в одно задумчивое размышление.»  Что это такое, Надежда Васильевна??? – вопрошал, бывало, после очередного урока строго пущенным голосом Талызин – пожилой уже человек, ставший первым заведующим школой четверть века назад, спина которого с заметным усилием сопротивлялась силе времени, клонившей корпус книзу. Мягкие полные губы заведующего чуть распускались, как у недовольного ребёнка, а глаза со строгим выражением уставлялись на молодую учительницу.

-- Это записки из Татевского сборника Рачинского , Евгений Андреевич! Высказывание о Боратынском. А Рачинский, как Вам известно, - - персона, чьи учебные книги и педагогические воззрения одобрены лично Государем!
-- Разве же Татевский сборник именно рекомендован в сельские школы Его Императорским Величеством?
-- Нет.
-- Так как же Вы, Надежда Васильевна, берете на себя ответственность изменять школьные программы?

-- Я, Евгений Андреевич, беру на себя ответственность обучать детей. И именно тех детей, которые в сей час сидят у меня в классе. А я убеждена, настаиваю, что в таком сердечном и жизненнонаставляющем предмете как литература и тема учения, и приёмы объяснения обязаны зависеть от двух вещей. От того, во-первых, какие вопросы рождаются в головах и сердцах конкретных детей в конкретном классе, во-вторых же – от того, что содержится в голове и сердце их учителя. Так вот мои дети задали мне нынче на занятии арифметикой этакий вопрос: «Это тот дядя, что наш учебник по счёту сочинил, он же и казармы в селе построил?» То есть -- в их головах по созвучию спутались Аракчеев и Рачинский!!
-- Ну и разъяснили б Вы им разницу коротко.
-- Простите, не соглашусь. Нет ничего занимательнее в изучении истории государства, чем история жизни выдающегося его гражданина! Узнайте больше таких историй в раннем возрасте – и сами скорее станете хорошими гражданами  своего Отечества! Разве не этому нам до/лжно учить детей? Разве не в том -- главная задача нашей с Вами школы, господин заведующий?

-- Э, Надежда Васильевна! Эти граждане Отечества лет так чрез пять пойдут до гробовой доски лён трепать за пятиалтынный  в день, ежели позади сохи не встанут – вот и весь будет итог их учения. Для жизни только четыре правила счёта им нужны да начатки грамоты; единицам --  уменье складно говорить, тем, к примеру, кто в приказчики пойти размечтается. Матери их сейчас уже дома за нас с Вами бранят: «Поглядите, каки книжники по лавкам сидят, лучче бы к кузнецу просились на выучку!» А Вы им -- Татевский сборник да Боратынского! Ещё как инспектор из города, не дай мне Боже, на это дело, вдруг застав невзначай, посмотрит!

-- Ну и очень обидно, что имён Некрасова, Достоевского, Тургенева, Гончарова, Толстого, Чернышевского нет в обязательной программе даже гимназий! Мне подруга писала -- она учит французскому в мужской гимназии в Петербурге  -- пушкинское «Я помню чудное мгновенье» не дозволяют изучать «из соображений целомудрия»! А при том гимназисты-мальчики на переменках показывают друг дружке порнографические картинки! «Три мушкетера» Дюма не рекомендуются из-за опасности духа волнений. Но не более ли опасности в том, что гимназисты носят кнуты под жилетами, чтоб драться после занятий с враждебной школой, или отбивают шуточные крепости нешуточными кирпичами и булыжниками, а после берут дань с проигравших? Чего же мы боимся? Боимся не только Пушкина – но и неудобных вопросов учащихся! Моя подруга из женской гимназии Новгорода пишет: гимназисткам воспрещается задать вопрос на уроке без присутствия классной дамы, нельзя задать вопрос по неоговоренной заранее теме, нельзя заговорить с учителем на перемене или вне школы. Ах, неправда, что учитель должен только учить грамоте и счёту! Он и чувствам должен учить! Человек так устроен – ему необходимы чувства! Он питается ими точно так же, как хлебом. Тот же, кому не давали переживать высокие чувства, будет искать низменные, ибо это проще!
 
-- Вы, Надежда Васильевна, прошу простить за резкость, кажется, по доброй воле взяли на себя роль социяльного персонажа нынешнего писателя новомодного… то ли Скорбного, то ли Бедного, ах нет, Горького … Там у него кто-то вырвал сердце своё из груди  и из него извлёк чудесным образом искры, дабы осветить путь людям-с …  Да только сердце это непочтительные спасённые-то и втоптали в грязь, нарочно втоптали, н-да-с, таков сюжетец… Вот так-то! – удивлены? – да, и мы читаем новое, и мы шагаем по одному пути с современностью, хотя и не в ногу… Позвольте всё ж повторить Вам слова Ваши же – гимназическая программа – именно гимназическая!!! Сиречь  – для городских детей из небедных и имеющих традиции образования семейств. А Ваши подопечные, смею Вас спросить – возраста от осьми до двенадцати годков, каковые в школу пришЁДЦЕ на зиму, пока на полях и огородах работ нет - - хотя строчку поймут в Боратынском? Им у форшта  хором тридцать пять букв  выкрикивать по написанному – и то достижение!

-- Сейчас не поймут, а что-то заложится. Кто продолжит учёбу – в том будет и наша заслуга! В других же останется уважение к книге и стремление к подниманию ввысь своей души – и это очень много!
-- Чтение книг без разбору дает вредное влияние на юношество. Да, и кстати же, Надежда Васильевна! Вы/ принесли в школу волшебный фонарь? Показ туманных картин, сопровождаемый чтением, инспекцией допускается, но потрудитесь мне передать точную копию читаемого!
 
Так заканчивались обыкновенно разговоры учительницы и заведующего. Сегодня упрямая Надежда Васильевна снова взялась за своё. «Бородино» Лермонтова, конечно, не входило в школьную программу.

-- Гляньте-ко, Надежда Васильна! – подошли к ней сегодня утром после поздравлений старшие девочки (класс Карповой, как у всех учителей,  был смешанный, от 8 до 12 лет мальчики и девочки вместе). – Ерошка, покажь!
-- «Егорий»! – хвастливо сказал малолетний владелец солдатского серебряного Георгиевского креста , принесший награду в школу, Ерошка Паничев. – Моёва бати дед с Бородина принёс.
-- А что такое Бородина, Надежда Васильна? - - класс смотрел на учительницу. Что ж?! Вместо урока русского языка ей по памяти пришлось восстанавливать: 
-- Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спалённая пожаром,
      Французу отдана?..
……………………………………………………………………………………………………………………………………
… Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
      Богатыри - не вы!...
-- А мой батя – богатырь! – возразил учительнице Паничев. - - И деда батин. И я буду! Сбегу с дому и на станцию -- поеду ипошек бить!!!
Мальчики согласно зашумели.
-- Вот Вы читали, Надежда Васильна, -- встала (Карпова разрешала детям без спросу высказываться, только вставая или подымая руку) старшая и самая разумная ученица, Зина Копейкина. --  «Ребята! не Москва ль за нами?»
-- У тебя хорошая память, Зина, – похвалила учительница.
-- А разве ж японцы сейчас под Москвой?

Только тут Надежда Васильевна поняла, в какое сверхтрудное положение она попала. Ей надлежало объяснить крестьянским и купеческим малым детям внешнюю политику государства, неясную и большинству взрослых. Строгий ироничный взор заведующего школой возник в её памяти: «Нуте-с, госпожа Карпова? Будете Вы вперёд изменять программы?»
Однако, было поздно: свернуть, схитрить - - значило лишиться доверия детей. И она, останавливаясь перед каждой фразою, добросовестно объяснила, что могла, о действиях Российской Империи на Дальнем Востоке.

-- Зачем же мы воюем не за нашу землю? - - прямо спросила Зина Копейкина. – Ведь не Москва же за нами.
-- Мы воюем, потому что теперь уж поздно. Японцы напали на нас. Не остановить их – могут войти и в Россию, и в Москву.
-- Вы… -- Зина запнулась, подбирая слово и вспомнила, взрослое, -- осуждаете нашего царя?
-- Я никогда не возьмусь судить политику, – сказала Надежда Васильевна. – Не возьмусь, потому что мы не знаем и знать не можем, что делается вовне государства и внутри него, чтобы хранить мир. Моё мнение: ежели внутри какой страны стоит мир, значит – государь этой страны действует правильно.
(«Что ж это я? -- почти как Хигаки – у того император всегда прав», - - пронеслось в мыслях у Нади. – «Но я  действительно так думаю.» )
 
-- Я с Вами не согласна, - - сказала Зина.
Дети зароптали. У другого учителя Зина немедля получила бы линейкою по рукам за дерзость, а то девочку оттаскали бы за косы, оставили после занятий на час или заставили стоять весь урок; уж наверняка привели бы на беседу к заведующему школой. Поговорку  «Боится школьник лозы - - пуще грозы!» большинство педагогов полагало основной методой воспитыванья озорников и повес. На лице же Надежды Васильевны отразилось почти болезненное сомнение: ей и хотелось дать высказаться ученице, и было боязно и неловко оттого, что сама учительница не вполне разобрала в душе своей предмет спора. За классным окном неожиданно раздались странные звуки.

***
Хигаки стоял в школьном дворе под окном Надиной классной комнаты с удивительной вещью в руках.
 Вещь представляла собой не совсем ровно, очевидно, вручную обструганный деревянный брусок с прибитой к одной его стороне длинной и узкой дощечкой, так, что получилось что-то вроде балалайки, но с несколько скруглённым квадратным корпусом. Виднелись натянутые через брусок до конца дощечки струны. Хигаки прижал брусок к себе и, дёргая пальцами струны, снова извлёк непохожие ни на что звуки.
«На дровах играют, издивленники!», -- вспомнились Наде слова школьного истопника Филиппа Ильина. Ильин топил и в Аракчеевских казармах и приносил оттуда сплетни и самые удивительные впечатления.

«Пришёдце ко мни апонцы и показыват – дай, мол, от дровец обрубки ненужныи, поровней да потолще», - - делился недавно истопник со сторожем в школьном дворе, когда там же Надя приглядывала на большой перемене за школярами. – «А им попробуй не дай! Я ить провинивше перед ими…» -- истопник с удивлением мотнул головой. -- «Оны давеча те же дровЫ коловше. Тюк да тюк, тюк да тюк – и этак пОлдня без продыху и башки не подымут. Безобразие одно! Я и плюнул ненАрочно, тьфу, мол, говорю, надо же, каки старательны. А апонцы – в крик, мол, обидели их, русски мужики на их плюются. Бумагу накатавше на мни жалабную. С той пОры я с ими молчу. От греха подале. А дров дал им. Чё не дать – казенныи! Так-то апонцы народ ничё, хороший. Сердитый тока. Понятно, сердяцце как волчонок кусакий в клетке, хоть ты чистым мясом его кОрми. Мы уж замиривше с ими. Я к им ходивше смотреть как оны на дрОвы-то струны приделавше и играют! - - Филипп засмеялся. -- Ничё так, жалостно. Тока музЫки нет. Игра исть, музЫки нет.
Надя теперь вспомнила этот рассказ: музЫки, как выражался Филипп, гармоничной, в её понимании, мелодии она и впрямь не могла выделить в звуках инструмента Хигаки. Она открыла форточку, чтобы лучше слышать.
Ученики, видя, что учительница забылась, и чувствуя, что это можно, сбежались без разрешения к окну тоже. 
-- Зачем это, Надежда Васильевна, он играет? – спросила Зина.
-- Есть такой обычай, когда под окном поют песню. Это… род, пожалуй, подарка. Только невещественного.

-- Эту игру он дарит Вам? На день ангела?
Девочки заулыбались, а мальчишки захихикали.

Хигаки остановил игру и поднял глаза к Надиному окну. Звук, однако, без его участия снова возник, иной. Инструмент Хигаки пел отрывисто, грустно, низким голосом. А новое звучание было на высоких нотах, баламутное, озорное.
-- То ж дядя Митя Поликалов! – сказал удивлённо кто-то из детей. Теперь только Надя увидала быстро шедшего от ворот школы к японцу Митяя с балалайкой в руках.
Пять минут назад бродивший у школы Митя, завидев игру японца, сломя голову понёсся домой (изба его была рядом со школою) и схватил старую двухструнную  балалайку, сам неясно понимая, что же он хочет делать.

Не зная явления серенады , он огорчался тем, что соперник его делает сейчас что-то благородное, недоступное ему, Митьке, и, как Митя чувствовал и без взгляда на Надино лицо за окном, такое, что должно было ей непременно понравиться. Сельские парни пели песни у девок под окнами – но то были частушки со смыслом любовным или сальным. Ходили с гармоникой вечерами и ночами по селу, с песней и без, задерживаясь у изгороди дома зазнобы. Но в том, что японец пришел открыто, на глазах у людей, и игра его была серьёзной, было особенное.
И Митька, так же без размышлений, как кинулся в воду за Прошкой на Надин отчаянный крик, теперь с балалайкой наперевес, будто с ружьём, от школьной калитки метнулся к её окну и заиграл что Бог на душу послал, отчаянно, с силой ударяя по струнам.
И Хигаки тоже снова начал игру.
Два инструмента играли сначала каждый своё, пытаясь перекрыть силой звука друг друга. Когда какофония стала нестерпимой, балалайка, словно признав силу соперника, остановилась и немного погодя начала повторять за японским инструментом, приноровившись в конце концов так, что зазвучала с ним почти в унисон. 
Почти нежный, «женский» звонкий утешающий голос балалайки и более отрывистый, нервный, «мужской», приглушённый и низкий тембр японского инструмента (Надя вспомнила его название, которое как-то упоминал Хигаки: сямисен) слились в удивительной красоте, основанной не на мелодии, чёткую линию которой по-прежнему было трудно выделить, а именно на ладности и разности звучаний.
Дети в Надином классе слушали, кто-то даже приоткрыв рот. На всех личиках, и у Ерошки, недавно собиравшегося на фронт «бить ипошек», и у строгой Зины было хорошее выражение, часть восприятой гармонии, как отсвет согревающего огня...

…Импровизированный концерт оборвал приехавший из Новгорода заведующий школой. Евгений Андреевич обошел с тыла увлёкшихся исполнителей и громко вопросил:

-- Что за музыкальный дуэт – или же дуэль – позвольте узнать, господа? Бретёрство у стен учебного заведения???
Надины дети порскнули от окна, но заведующий успел увидеть их. Музыканты, ухватив половчей свои громоздкие  инструменты, согласно побежали прочь. Появившись через пару минут в Надином классе, заведующий увидал доску с написанным «М.Ю.Лермонтов. «Бородино» (1837 г.)» и саркастически сказал:
-- Я умываю руки!
И ушёл.
-- Кушать, верно, пора, -- раздумчиво сказала самая маленькая девочка, Клава Карпушкина, на прощальные слова заведующего.
      
-- Да, перемена, -- Потерянно отвечала Надежда Васильевна. – Что ж? (Голос её ободрился: она вспомнила про свой праздник и решила, что всё же сегодня необыкновенный день.) Нет-нет, прячьте  обратно в карманы и сумки ваши печёные яйца , хлеб с луком-солью да копейку на бублик! Будемте чай пить из нашего нового ларчика! Зина, достань, пожалуйста, из вот этой красивой  бонбоньерки леденцы, посчитай и подели поровну между всеми вами. Если выйдет неровно, дай больше младшим. Сейчас посыльный по времени к нам придет из лавки с медовым тортом! Я угощать вас буду как именинница.
-- Надежда Васильевна! - - сказала ей явно в утешение  Зина. -- Я Вам тоже хочу подарок сделать… невещественный. Обещаюсь к следующему уроку «Бородино» заучить и Вам рассказать.

-- И я! И я! – раздались несколько голосов.
-- Вот это для меня - - самый лучший сегодня подарок!!!
-- Завтра, можа, не приходить? - - так же раздумчиво спросила Клава Карпушкина.
-- Почему? – растерялась Карпова.
--Третьёводни  были именины у купца Запутяева, так други учителя вчерась в школу запоздали, -- пояснил Ерошка Паничев. – Не семь часов учили, а три. А мы ждали. А Кл… энта, мелкая, с Нижнего Прихону пешком ходит. Шесть вёрст  в один конец.
-- И другие ребята ходят с деревень: с Верхнего Прихона, Щелина, Раглиц, - - добавила Зина. -- Вот Клава и спрашивает - - может, не приходить ей завтра-то?
-- Нет-нет, приходите все! Я буду вовремя!

***
А в школьном дворе в это время сторож пересказывал истопнику, как «Митька Поликалов с апонцим выкобеливались, кто гульче : ён на балалайки али тот на дровах».
-- Можа, надо было тому санку  сломать? – предлагал альтернативное развитие событий истопник.
-- Не-е! Политической скандал, што ты?! У энтова… у стен учебного заведения!! Оны так, по-культурному. Один наскакиват, другой подначиват. Издивленники! Митюха-то наш ладно играт, живой рукой ! Можа, проценит зазноба-то?! А то всё ноздри на сторону от ево.    
-- Нищий, што сытый, што голодный, однем голосом поёт, - - неожиданно и непонятно философски отвечал поговоркою истопник.