Надя-сан из села медведь часть 1 главы 1-9

14+
Светлана ПОТАПОВА
НАДЯ-САН ИЗ СЕЛА МЕДВЕДЬ
Историко-художественный роман

От автора: в основе романа – реальная история существования в селе Медведь (ныне Шимский район Новгородской области) в 1904-1905 гг. единственного в Российской Империи массового лагеря для приблизительно 3 000 пленных японцев.
События и детали в романе основаны на документах или согласованы с историческими реалиями. Надя Карпова, Хигаки Масакадзу, Александра Орлова и некоторые другие персонажи в романе являются реальными лицами, но детали их жизни в необходимой степени определены вымыслом автора. Просьба не считать эти и иные образы идентичными реально жившим людям.
Автор благодарит за  документальные сведения шимского краеведа В.Н. Иванова и собирательницу шимских диалектных слов Е. Б. Стогову.

           Посвящается памяти японоведа Александры Орловой и преподавателю Токийского института русского языка Йосихико Мори

«Свет видится тогда, когда свет во очах есть».
Г.С.Сковорода, «Наркисс», 1760–1769 г.


ЧАСТЬ I.
ПОСЛЕДНЯЯ ДЖЕНТЛЬМЕНСКАЯ

«…любите врагов ваших…»
Новый Завет от Матфея
святое благовествование 5:44


1.
«Июльским утром 1904 года в большое, богатое село Медведь Новгородской губернии входил строй маленьких, ростом с баб, худых и черноволосых, с неподвижными, узкоглазыми и будто загорелыми лицами японских военнопленных.

Было их множество, они заполонили центральную улицу – Миллионную – как тараканы, толпой бегущие от свечки, и усы, примечали вслух медведцы, многие имели длинные и чёрные, как тараканьи.

Жители Медведя стояли на обочинах Миллионной, по которой японцы с конвоем шли к своей цели – красным кирпичным казармам на краю села -- и глазели на пришлых.
 
-- Не юлись ты, Верка, не егозись! Вон Катька к мати прижацце , знать, боицце! – говорила девочке лет пяти, в светлом платьице с оборками, но, впрочем, под носом чумазой, женщина в длинной пёстрой юбке и светлой же выходной кофте, повязанная белым головным платком. (Принарядились для ожидаемого события не только бабы, но и мужики: последние обули, у кого они были, сапоги по колено и заправили в них штаны; кто-то потел в пиджаке; и богатую, и бедную голову одинаково заботливо покрывала от солнца демократическая фуражка-картуз).

-- А то как не бояцце?!! – опасливо отвечала соседке мать боязливой Катьки. – Слыхали, бабы? Грят, кажинный апонец с войны должон привезть куль  посолёных чилавечих ухов. Нешто, бабыньки, взабыль ? 

-- Совсим у тя тыквина не сображат! Трёкашь  не знашь чё! - - возражала ей собеседница. – Вон Тришка тоже казал – быдто у апонцев морды собачьи. И шо?

-- Ну, Тришка-то лучче знат! Глянь на яво -- с утра ноздри наварён ! – отметила причину бурной Тришкиной фантазии Катькина мать. --  Да ни, навроде ни собачьи... А желемустины  -та вси каки!! Катька, поди, залазь к бате на клюкушки , лучче видать оттеда! 
-- Гри/ли, у апонцев – хвосты, как у макак. А не видать под штана/м… -- Ой, и де ж ты тово макака видавше?.. – А в Питербурхе на ярманке… -- Да ты и сама как тот макак, как нарядиссе… -- Скока ж их тута, нехристей? Прогон   ись занявше!  -- Ну и што ты выгаливше ? Возгри  подотри! А то не люди? – говорили в толпе.

***
Село Медведь, центр Медведской волости Новгородского уезда Новгородской губернии, походило на городок – в 150 домах, добротных деревянных и каменных, жила тысяча человек. Медведцы справедливо гордились бронзовым памятником Императору Николаю Первому в натуральную величину, каменной пятикупольной церковью Святой Троицы и железным мостом с деревянным настилом через речку Мшагу. Тьма была торговых лавок, магазинов , мастерских, питейных заведений, среди которых числился ночной ресторан, имелась почтовая станция, водяная мельница, кузница, бани и несколько даже заводиков. Всё это, включая почтовую станцию, держали медведские купцы и торговые люди, и держали умно. Улица Миллионная была центральной и лучшей в Медведе -- на ней стояли сплошь каменные двухэтажные купеческие дома с железными, крашеными зелёной или красной краскою кровлями. Лучшим же домом на Миллионной признавался огромный двухэтажный, с единственной в селе медной, новой, горящей на солнце крышею особняк Козьмы Гаврилина -- миллионера, самого богатого купца Медведя.
В каждом, пожалуй, провинциальном городе и крупном селе России местный главный богач выстроил такой, самый роскошный, дом. Избрал он для этого, как правило, центральную площадь или перекрёсток главной дороги, который не миновать ни прохожему, ни проезжему. Дом Гаврилина в Медведе своим углом, как гигантский корабль носом, врезался в перекрёсток в центре села. Боковая стена его, покороче, выходила на Миллионную. Фасад же, с пятнадцатью высокими окнами на каждом из двух этажей, придавленный массивным шестиоконным мезонином, дерзко глядел поверх центральной городской площади на церковь Святой Троицы, только остроконечная церковная колокольня превышала его. Угол дома-корабля, врезавшийся в перекрёсток, был архитектором срезан, на срезе на первом этаже была дверь, а на втором -- балкон.

На этом широком балконе с кремовыми гардинами, драпированными на манер полуоткрытого театрального занавеса, и цветами в напольных вазонах виднелись теперь женские головки. На балконе велись уже другие разговоры по поводу проходивших внизу военнопленных.

При хозяйке дома, Марии Евграфовне, конечно, нельзя было даже намекнуть на одну пикантную новость, о которой страстно хотели переговорить две молодые женщины --  невестка Гаврилиных, темноволосая с всегда немного утомлённым взглядом Софья Афанасьевна и подруга Сонечки – блондинка с вострым носиком и круглыми довольными щеками Настасья Яковлевна.

Софья Афанасьевна, безусловно, была учёна манерам – единственный сын Гаврилиных Максим взял её даже не из Медведя – самого Новгорода, из семьи не только веково богатой, но и современно деловой: брат Софьи Афанасьевны был модным фотографом. Настасья Яковлевна не уступала подруге: супруга компаньона по делам Максима Гаврилина и говорить была способна красно, и одежду имела, что ж, пожалуй, даже поизысканнее, чем у Сонечки… Софья Афанасьевна вскользь окинула взглядом серый шерстяной жакет Настеньки и запомнила, что рукава фасона «баранья нога» начинаются на плечах маленькими буфами (ведь совсем недавно ещё буфы раза в три шире носили!), а от локтей резко облегают руки, как перчатки; в самом низу же плотно прихватывают запястья широкими манжетами. Всё это словно сжимало Настенькино тело, звало: «Посмотрите-ка сюда, на эти руки и дальше: не правда ли – гибко, хорошо!?»  Платье самой Сонечки было модного цвета жандарм  и шито у лучшей новгородской портнихи – но шито, увы, так, как носили уже давно – с широкой юбкой, присборенным у талии лифом и более всего, как она теперь была уверена, устарелыми воланами из кружев на концах рукавов.

Серая юбка Настеньки, плотная, как мужской английский костюм, обжимала владелице живот и бока и лишь сзади имела пару вольных складок. Но самое главное в костюме подруги был -- диковинный перед жакета! Такого покроя Сонечка не видела ни у кого в Медведе и не встречала на дамах в самом Новгороде. Половинки этого переда неведомый смелый портной отмахнул ножницами не прямо, как полагается, а косо, так что они внахлест шли одна на другую выше груди. Нахлест близ левого плеча держали три пуговицы с красивыми витыми петлями. В образовавшемся на животе треугольном распахе жакета был виден высокий пояс серой юбки, дающий знать, что у Настасьи Яковлевны тонкая талия.

«Кто же её необыкновенный портной?» -- думала с досадой Сонечка. (Не раз уже за их дружбу язык её просился задать этот вопрос, но гордость первой дамы местечка была препятствием… ) -- «Или портниха? Где она скрывает его – или её? У нас таких искусников точно нет, в Новгороде тоже… Может, она выписывает платья из Петербурга? Парижа???»

На революционный распах жакета не глядела Мария Евграфовна. 70-летняя староверка в глухой, до горла, силуэта ёлки, кофте и длинной юбке, на подоле которой были дозволены два с вялыми складками окружных рюша, в чепчике, скрывшем седые волосы, сидела в кресле поодаль от края балкона. Сонечка и Настя занимали кресла справа и слева от нее. Из комнаты за их спинами выглядывала любопытствующая прислуга. И женская прислуга, и Сонечка с Настей знали, что где-то в толпе под балконом может находиться важный, занимавший их мысли предмет, но не смели говорить о нём.
Этот предмет был комичная и одновременно романтическая персона – костромская барыня.
О барыне писали газеты, и знали о ней все медведцы.

Сквозь всю почти Россию, от Дальнего Востока до северо-западной, близкой к Петербургу Новгородской губернии, на пароме по озеру Байкал, мимо рек Ангары, Оби, Тобола и Волги,  8500 вёрст   по новорождённой Транссибирской железной дороге японских военнопленных с задержками, растянувшимися почти на два месяца из-за первоочередного пропуска техники и людей, движущихся им навстречу - - на войну, на восток -- провезли через и мимо сотен городов, сел и деревень. В караване пленников из 500-600 человек случилось четверо английских офицеров. В одного из англичан, по газетным сплетням, безумно влюбилась с первого взгляда некая барыня из Костромы. Барыня упорно следовала за предметом любви до Медведя и теперь могла оказаться в толпе, встречавшей пленных. Чужого в селе человека, не простолюдина, Настенька и Сонечка, несомненно, признали бы. И, как только Мария Евграфовна, решив, что долее сидеть неприлично, встала и неторопливо покинула балкон, молодые женщины оказались на самом его краю и нетерпеливо начали вглядываться в толпу.
Никого похожего на костромскую барыню они, однако, не увидели.
 
-- Вот же, вероятно, и англичане! – воскликнула Сонечка, кивком указав подруге на нескольких шедших под конвоем офицеров. – Который же, любопытно?!! Ах, как это, я думаю,  самоотверженно – бросить всё, все богатства, запятнать честное имя и уйти за любимым!!!

-- Что бы сказали, услышав такое, наши мужья?!! – лукаво прищурилась в ответ подруге и откинула с пухлой щечки мешавший белокурый локон Настенька. – Нет, я от своего супруга никуда не уйду никогда! – с этими словами Настасья Яковлевна почти перегнулась через балкон и уронила, конечно, невзначай за его край белый носовой платочек с инициалами… Платочек по воле случая пал недалеко от проходившего красивого офицера, по-видимому, английского пленного… Он подошёл, поднял платок, поднял и лицо своё к Настасье Яковлевне… Красивые глаза его задержались на блондинке, губы улыбнулись… Конвоир ждал, пока офицер медленно подносил платок к губам своим, – возможно, что у офицера в долгой дороге случился насморк – легко махнул рукой с платком вверх, обещая этим жестом при возможности вернуть потерянное, и бережно положил платочек в карман.

***
…И совсем иные разговоры по поводу военнопленных велись на первом этаже дома-корабля на углу Миллионной. Под балконом с кремовыми гардинами был вход в лавку купца Козьмы Гаврилина, внутри которой дверь вела в смежную контору. В последней находились сейчас сам Козьма Михалыч, в свои 73 года еще не отошедший от дел; сын его, 29-летний Максим Козьмич; компаньон Максима Гаврилина, тоже молодой, счастливый муж верной блондинки Настеньки Владимир Назарьевич Самойлов и старинный, без возраста, приказчик Гаврилиных Кайдаков.

-- Около шести сотен пленных – и всё к нам, в Медведь?! Поближе к войне места в Российской империи не нашлось, однако, господа? Я удивляюсь – ведь сквозь всю страну везти -- определенно -- невыгодно?!  – отнюдь не недовольно говорил Максим Гаврилин. Молодой человек был в отличном настроении – он чувствовал себя в конторе вполне хозяином. На деле миллионером был именно Максим Козьмич, а не его батюшка. Тот нажил богатство, но этот преумножил его в десятки раз.
Для подтверждения своих слов молодой Гаврилин достал из ящика письменного стола карту империи и, разложив ее, отмахнул над нею рукой путь от Дальнего Востока до Новгородской губернии, который проделали пленные.
 
Максим Козьмич был необычно для русского северного человека подвижен: казалось, не только лицо, но и даже фигуру его каждомоментно оживляла, приводя к движению, какая-либо мысль. Он представлял образец того типа телосложения, который медведский народ называл словом «желемустина» -- и, точно, был, как жимолость, тонок и невысок. Лицо его, тоже худое, с тонким, длинноватым носом (эти впечатления зрительно усиливали негустая, острым клином, короткая бородка и стремящиеся к бородке своими концами усики) поминутно показывало разные оттенки настроения, кроме унылого. Одет молодой миллионер был в европейский двубортный серый сюртук, чёрные брюки с последней английской новинкой – отутюженными складками-стрелками. В деловой, как сейчас, обстановке на нём были безукоризненно начищенные чёрные ботинки. (За ширмою в конторе стояли его сапоги, готовые к посещению лесных делянок: держа вместе с Самойловым льняной завод, Максим Козьмич и в дело отца – торговлю лесом – вкладывал большие силы.)

Произнеся свои вопросы, Максим Козьмич резво повернулся, прошел быстрым шагом до окна, где гудела толпа, указал присутствующим на длинные ряды пленных и поднял брови, ожидая ответа. (В его характере была внимательность и способность ловить мысли от других, без разбора чинов и возраста – возможно, эта черта среди прочих помогла ему стать миллионером).

 – Пошто к нам? А небось места в наших казармах дюже много! -- первым откликнулся старик Гаврилин. – Граф Ракчеев крепко строил! Гляди, турки не вырвались! Сидели тута в семьдесят седьмом!  Будем драть з…цу япошкам и дальше – поместим ещё хоть три тыщи!

-- Осмелюсь сказать, несмотря на всё мое уважение: пока что они нам з…цы, извиняюсь, дерут! – с шутливым полупоклоном Козьме Михалычу, но глядя мимо старика на молодого Гаврилина, заметил Самойлов. --  Половина российского флота - - в Порт-Артуре, а тот – где? -- в японской осаде! В Медведь -- шестьсот пленных – но это, видимо, и есть -- почти всё! О других лагерях, кроме нашего, в России для японцев не слышно! Какие-нибудь десятки, много сотня, кто ещё не у нас, содержатся на перегонах. А мне, господа, доставили сегодня письмо – знакомый офицер из японского плену пишет, что русских в его лагере – представьте!!! -- уже 15 («пятна-а-адцать» -- нараспев повторил, подчеркивая,  Самойлов) тысяч человек!!! А лагерей таких, между тем, по слухам,  в Японии --  не один и не два! Несоразмерно! Тревожно, господа. Не хотелось бы пускать панику, но бог войны пока не на нашей стороне.
    
-- Тогда… возможно… это… -- нарочно! Демонстрация  народу нашей силы… -- с паузами, тихо проговорил последним приказчик Кайдаков, от смущения растирая пальцами свою недлинную редковатую бородку. ( Максим Гаврилин обернулся к приказчику с большим вниманием.) – Везут японцев чрез всю Россию для поддержания… верноподданнических настроений… ну и…предусмотреть волнения!

-- Я, господа, говорил вчера на улице с соседом – у нас на Подгорной, знаете, много живёт жидков, это не то что Миллионная, – с очевидной новой идеей оживлённо заговорил Самойлов. -- Этот, кажется, Додка, Беатус, что разводит у себя на дворе индюков…

 – Ещё б не знать! Мы их нюхаем и на Миллионной, -- с ехидцей вставил старый Гаврилин.

-- Индюков, я Вас уверяю, нюхает весь Медведь, до окраин! Тысяча голов птицы – не шутка! Как там сама эта семья живет, непонятно! Мы рядом определённо страдаем. Но знаете – у него голова, у этого Додки. Он ведь получает неплохой барыш -- возит сам мясо в Петербург! Работников притом нет – только семья. Жена его, эта Зинда, Зинка, не поверите -- сама рубит птице головы… 
 
-- Жида в дом никогда не пущу, а на улице переговорить можно. У них башка на деньги повёрнута, -- в том, что касалось  денег, старый Гаврилин проявлял гибкость патриархальной медведской идеологии.
   
-- Вот и я о том же, Козьма Михалыч, -- начал объяснять свою идею Самойлов. – Этот Додка в своей коммерческой чернокудрой голове уже соображает – что лично он может выгадать от японских пленных?!

Ведь подумать – этакое число -- шестьсот человек! -- а будет, верно, и больше – необходимо кормить, какие-то товары поставлять. Им - - японцам – личные деньги сейчас пойдут как жалованье. У наших там -- уже так!  Вот, позвольте, господа, я для примера прочту, что пишет тот мой знакомый офицер из японского плену. Я только сам ещё бегло просмотрел. Позвольте прочесть подряд, без купюр, ежели интересно…

Самойлов достал бумагу из кармана пиджака, и все присутствующие машинально отметили, что пиджак стягивает подмышками, не даёт вольготно двигаться широкому телу его владельца. Многое ещё, чего требовали время и его положение, было Самойлову также неестественно и не шло: тёмная борода, не модным клинышком, как у молодого Гаврилина, а широкой дедовской лопатою, была коротко непропорционально обрезана; усы, втрое толще, чем у Максима Козьмича,  приходилось постоянно обкручивать, придавая форму, пальцами; причёска – волосы разделены прямым пробором и гладко зачёсаны к ушам – была одинакова у присутствующих мужчин, за исключением лысоватого приказчика, но делала нелепым лицо только Самойлова; страшно не шёл бы ему новомодный, как у Максима Козьмича,  котелок – да он его и не носил, благоразумно заменяя демократическим картузом из добротной ткани. Свободного и потому красивого в нём были только глаза: окружённые большими, как у детей, ресницами, живые, серые, словно вечно движущаяся чистая река с отражением случайного серого облака. Но именно детский цвет и искреннее выражение глаз контрастировали с тем искусственным, что ему не шло, и делали это искусственное ещё более явным. Истый медведь казался Владимир Назарьевич Самойлов в обществе, и супруга его, модная блондинка Настенька, хотя имела с ним разницу в два года, выглядела на десяток лет моложе…

-- «Я, признаться, был поражён,» -- читал своим густым, тоже медвежьим, голосом Самойлов письмо, -- «но все международные правила к пленным по Гаагской конвенции  здесь, в Японии, соблюдаются строго. Кто бы мог ожидать это от такого народа?!
Действительно, каким мы воображали врага ещё недавно, в начале войны?
Прежде всего, на памяти у каждого русского -- несчастие, произошедшее лет 10 тому назад, когда в поездке в эту страну на нашего Государя напал с мечом и ранил островитянин . Можно представить -- как сильно должен был ненавидеть нас, русских, тот человек! Какие веские для своего разума причины он имел, чтобы так поступить!!! (Причины, очевидно, выработанные не им самим, не его одиночной головой – а чувствами и идеями, принятыми во всём или по крайней мере в значительной части его отечества!)

Я убежден, что нашего врага перед войной прямо наставляли ненавидеть Россию и русских. Япония напала на Россию – нам пришлось ненавидеть японцев в ответ. Вдобавок к тому мы – и не только непросвещённый народ, а и люди образованные, читающие и мыслящие – многие представляли жителей этой страны недалеко ушедшими от  обитателей «негритянского зверинца»  Санкт-Петербурга -- как неевропейский, а потому, по нашему понятию, отсталый народ. И немудрено -- решительно никто не знал – или не интересовался знать -- ничего о них! Самая их внешность была для нас загадкою. Мы с готовностию смеялись над их изображениями, какие с щедростию давали нам наши газеты, журналы, а простому люду – лубочные базарные картинки .
Я помню, в начале войны в «Вестнике Европы» и «Русском вестнике» писали, что японцы – это крохотные, вдвое ниже нас, человечки, вчерашние дикари, которые не слишком ещё освоились со штанами; что они поклоняются не Богу, а богопротивным идолам, куря последним под нос зелья; что они безобразны и есть среди них такие, кого легко счесть за обезьян, когда бы не человеческое платье. На лубочных картинках, которые приносила с базара моя прислуга, японцев изображали вчетверо меньшими, чем русских солдат, именовали их «пигмеями-человеками», «желтокожими карликами», рисовали в виде обезьян, собак или имеющими звериные морды.
 
На лубочной картинке гигант русский молодец Иван Кулак отрывал нос крохотному слабенькому врагу, а тот, японец Сам Со Бака, сидел на пороховом ящике, униженно снося побои и утирая кровавые сопли. Совсем не то оказалось на настоящей войне.
Что лубки – наши генералы в начале войны говорили, что японская армия в силу отсутствия цивилизованности не имеет необходимого порядка, что нескоро она усвоит правила, на которых основывается устройство европейского войска, а потому мы, русские воины, шутя способны справиться с таким нестоящим противником. Ходили слухи, что японские солдаты за плечами носят чехлы без ружей!

Такие шапкозакидательские убеждения сыграли против нас самих. Мы вступили в войну с неизвестным противником, с чёрной тенью, невидимой в тёмной комнате - - забыв славянские легенды о том, что тени способны наносить удар! Тень ожила. Противник на жестокой поверке войны оказался природно храбр, военно организован в неукоснительном подчинении старшим и часто умён и хитёр.

Храбрость их, как и ненависть ко всему русскому, очевидно фанатичны и происходят от преданности своему императору и Японии. Я лично был свидетелем случая, как матрос-японец, упавший за борт, отбросил трос, который спустили ему с русского корабля по старинному благородному правилу морских войн, и с криком «Банзай» , обращённым к своей стране, и перекривленным от злобы лицом отправился на дно к рыбам».

-- Я лишнее читаю, -- стеснённо сказал Самойлов на этом месте. – Я не то хотел… Но, впрочем…

-- Нет, интересно!!! – с чувством отвечал Максим Гаврилин. – Это ничего, читайте всё, да, господа???

Самойлов продолжил.

«Но главным для нас удивлением оказалась встреча с благородством японцев (свойством, согласитесь, уже точно никак не могущим быть приписанным дикарям!). 
Известно стало, к примеру, что, согласно тем же старинным правилам чести, японцы спасали русских, тонущих в море, с потопленных кораблей. Доктора их оказывали нашим пленным лечение. Мне рассказывали, что при спасении команды одного из наших затонувших кораблей японцы, помогая пленным всходить по трапу, отдавали им честь. В газетах читал я о случаях, когда враги, найдя при наших убитых офицерах и нижних чинах (погребенных японцами) деньги и ценные предметы, пересылали их в Россию, тщательно уложенными, с описью и указом места погребения владельца.»
 
-- Ишь ты, блаародство! – резко крикнул старик Гаврилин, который давно уже ёрзал на стуле, – А убивают оне тоже блаародно? -- миль пардоньте , ну-тка, не шевелись минутку, сударь, я вам, тово-с, немножко башку снесу, а потом вещички ваши домой отправлю! (Он закривлялся.) С почтением-с!

-- Думаю, им приказ такой дан… -- сказал Кайдаков, и молодой Гаврилин придвинулся к приказчику, чтобы хорошо расслышать. – Это -- проходной билет в Европу. В цивилизованный мир. Как, знаете, японцы себя сейчас покажут, так к ним вперёд и будут относиться…

-- Это правда! Это правление Мэйдзы !-- восторженно подхватил молодой Гаврилин – Я читал! Представьте -- … Хотя нет! Я лучше позже скажу. Читайте, читайте!!
Самойлов продолжил:

«Те же правила цивилизации соблюдаются и в отношении содержания в Японии русских пленных. Нас не только не утесняют, но и как будто стремятся показать всему миру (в нашем лагере часты некие инспекции посетителей европейского вида под руководством японских начальников), что всё здесь исполняется по прописанным и негласным законам джентльменской войны.
 
Возможно, лагерь наш является показательным, демонстрационным; может быть, что в других лагерях нет точно такого порядка. Но я опишу, как устроено у нас.
Лагерь наш сами японцы называют приютом. Мы, офицеры, имеем каждый отдельную комнату, гуляем беспрепятственно в саду, в нашем распоряжении -- биллиард и теннис. Несколько офицеров для уюта завели канареек и домашних зверушек; к одному с тою же целью приехала на жительство по разрешению японского начальства супруга из России. Нижние чины от скуки приохотились к домашней игре в карты и местным боям пауков, которым их обучили японцы (за огромными пауками далеко ходить нет нужды, их ловят прямо на дворе) – оба увлечения предсказуемо ведут к вынужденным подаркам личного имущества выигравшему. Но осудить их я не могу: лишение свободы, как всякая житейская буря, открывает, будто отлив морские низы, самое дно души человека и лежащее там постыдное или великое. Один из офицеров, Алексей С. , открыл в лагере школу с тем чтобы обучать неграмотных нижних чинов письму и счёту, а также отвлечь их от дружбы с пауками и картами. Из офицеров есть те, кто пытается разобрать японский язык самоучкою по приобретенным книгам, но преуспели в этом немногие.

Поговаривают, что скоро нам разрешат брать внаём жилье в селении.
Мы получаем от русского правительства ежемесячное жалованье в 50 рублей (нижние чины также, но в меньшем размере). Деньги эти весьма кстати уже потому, что порции еды подают крайне скудные, а сама пища для русского человека непривычна.
Японцы и сами едят мало – это в национальной привычке, верно, оттого они так худы и низки ростом – и, думаю, то же, что дают нам. Представьте: каждый день --   овощные супы странного вкуса (некоторые прямо внушают отвращение) и сарачинское пшено  -- рис, к которому добавлены крохотные кусочки мяса или, чаще, рыбы. Но как же русскому человеку без картошки, сала, мяса да квашеной капусты, а пуще всего -- чёрного хлеба!?? Японцы не знают ржаного хлеба, а едят белый, рисовый, в виде лепешек. Наши солдаты решительно не могут свыкнуться с  указанными неудобствами, как, впрочем, и с непонятным для них зубным порошком, каковой японцы выдали им в первый же день вместе с зубными щётками и прочими гигиеническими предметами.

Не могу сказать, какими путями добыли ржаную муку, но в лагере нашем уже налажена выпечка чёрного русского хлеба! Делают его хлебопеки из числа наших пленных, также из наших выбраны повара и кухонные рабочие. Я сговорился с поваром, чтобы он готовил мне прибавку к столу и чай. Мяса, таким образом, у меня больше, но я скучаю по картошке, здесь, кажется, неведомой.
 
Говорят, что кому-то в лагере уже доставляли подлинную русскую «смирновку». (Есть и поддельная, изготовляемая японцами, отличить её просто -- на этикетке написано «у Чуiуннаго моста» .) Видал я ранним утром неподалёку от лагеря и прелестное создание с высоко убранными чёрными волосами, в пёстром платьице с широким поясом и необъятными рукавами, белых носочках и стучащих деревянных сандалах, прикрывавшее личико жёлтым шёлковым зонтом. Ростом сия милая особа была столь мала, что, мне представляется, ежели бы миниатурист   вздумал писать с неё портрет, она вся, со своими носочками и сандалами, поместилась бы целиком в медальон… Кажется, всё, что можно иметь для своего удобства в плену, здесь можно добыть… Но как же тяжек мне здесь каждый восход солнца!

Я много размышляю, какие странные отношения сложились у нас с местным населением.
Кажется, мы (и они) должны ненавидеть друг друга даже более, чем на войне. Ведь мы (и они) наблюдаем каждый день -- не издали из окопов или с берега моря -- а близко, перед собою, почти смешивая наши дыхания, -- представителей народа, убивающего, быть может, в эту самую минуту наших соотечественников. Кто знает – вдруг сам я убил на войне кого-то – мужа, сына – вот этой старушки, продающей мне с любезною улыбкою японский веер, который я чаю  привезти когда-нибудь моей милой Катеньке? Что ежели сын или муж этой японки убил моего сотоварища по полку?
 Но за что же мне ненавидеть эту старушку, всех этих мирных крестьян? Я наблюдаю их во время дозволенных выходов в поселение.

Они, очевидно, бедны, ибо как иначе объяснить то, что они объединились вкруг нас – повторюсь – врагов своего отечества – чтобы всячески угождать нам, имея от этого денежную пользу?

 Их число значительно прибыло со времени нашего появления здесь. Стоит выйти за пределы лагеря – и целая их толпа окружает вас. Они не смотрят вам в глаза, но непременно улыбаются и кланяются. Один, склоня голову, протягивает вам веер из бамбука – это здешний род соломы – украшенный перломутовыми вставками . Другой принёс для продажи обувь европейского образца – он выучился её шить специально для русских пленных. Для нас приготовили искусно обработанные панцири черепах, безделки из слоновой кости, лаковые миниатуры, шелка, вышивки, коробочки… И мы берём все это, берём от скуки и чтобы одарить наших домашних, когда – когда-нибудь -- окончится война…
 
Коробочки – пустяк, иной местный житель готов за деньги везти меня прямо на себе – запрягшись на манер коня в коляску и взявши в руки оглобли! Таков вид извоза, распространенный в Японии, оттого, как я понимаю, что содержание лошади стоит дорого.
 
Человек-лошадь с соломенною тарелкою на голове – защитою  от солнца – столь малый ростом, что еле дотягивает макушкою до высоты коляски, берёт с меня деньги и, не глядя мне в глаза, низко кланяется и улыбается мне, как и другие. Но я уже понимаю, что и улыбка, и поклон – вовсе не знаки раболепия или, тем паче, расположения ко мне. Это в национальном японском обычае, принято вместо изустного «благодарю» или, при встрече, европейского пожиманья рук. А что на деле думают мой человек-лошадь, обувной искусник или дока черепашьих панцирей - - я не знаю. Быть может, каждый из них, как тот японский городовой, ранивший 10 лет назад нашего Государя, хранит и для меня за пазухой свой меч…»

-- Ай-яй, я расплакался, -- сардонически сказал старик Гаврилин. – А пошто ж эти мо/лодцы с плена не бегут? А? И как дали себя взять – русские герои??? Честь – в коробочку с перломутами сложили?

—А чем им там плохо? – возразил Самойлов. -- Согласно Гаагской конвенции 1899 года к военнопленным следует относиться, как к солдатам собственного государства! У них и свое японское постановление принято, пишет мой офицер. Сейчас найду… «Свободное исполнение обрядов богослужения... Собственность пленных, за исключением оружия, лошадей и военных бумаг, неприкосновенна… Разрешено пользоваться почтой и телеграфом с согласия начальства лагеря… Военнопленным разрешено выходить за пределы лагеря при даче честного слова не совершать побег…» Ну вот и не бегут потому – слово же честное дали!!!

-- Кому дали? Нехристям?! -- Козьма Михалыч покраснел. – И кто – я – я!!! - - русский купец первой гильдии – ты, может, думаешь, стану убивцам, – старик махнул дрожащей рукой к окну, – хлеб-соль подносить? Выкусите! - - крикнул он окну. – Нет, не моё это дело. И не ваше, - - строго обратился старый Гаврилин к сыну, минуя взглядом Самойлова. -- Вон кто, – старик показал через дорогу на вывеску «ТРАКТИРЪ А. БЪЛОВА. Съ продажею кръпкихъ напитковъ распивочно и навыносъ», -- пускай на заморских чертях наживается! Да жидки им девок доставляют… под зонтиками. А наше дело – сторона. И не гляну на желтолицых! Тьфу! Нешто им дозволят по селу шляться, по одной дороге с православными? Срам!!!
 
И старик демонстративно заговорил с сыном о делах, взяв его за плечо и уведя в лавку.

--  Да ничего особо не переменится, -- утешительно сказал приказчик сконфуженному Самойлову. – Будет как когда у нас – помните? -- до войны свой гарнизон в тыщу голов в Аракчеевских стоял. И ничего особого! Только солдатика раз парни сильно побили. Он в конец села к девкам пьяный зашёл.

И потише добавил:
-- А всё ж то наш был солдатик…


2.
      
Как дали взять себя в плен русские герои? Оставшийся без ответа вопрос старика Гаврилина вспомнился вечером Максиму Козьмичу.

Славно было на той половине дома-корабля, что выходила на Миллионную! Соседняя половина, глядящая на церковь Святой Троицы, была тёмною, с плотно занавешенными и днём окнами, с окрашенными коричневой краскою стенами, на которых в изобилии помещались древние иконы, в дорогих ризах, с худыми, измождёнными ликами и благословляющими двоеперстиями , тускло освещаемые мутными тяжёлыми лампадами. Массивный буфет в столовой – царь прочей тяжелой старинной мебели – отнюдь не являл образец модного псевдорусского стиля, рекомендуемого журналом «Зодчий», а был совершенно натуральным образом старше своих хозяев. В этой половине жили Козьма Михалыч и староверка Мария Евграфовна.
 
Другая же половина дома, на Миллионной, была отделана в стиле модерн – таком же модном и молодом, как и её владельцы - - Максим и Сонечка. Здесь были светлые стены, легкие занавеси, много пространства с овальными вазами и картинами в золоченых рамах (не хватало лишь статуэток: ни новомодного скандального Родена, ни древнегреческих неодетых богов и аллегорий не стерпела бы Мария Евграфовна). В малиновой гостиной с алым персидским ковром жило фортепьяно, а мебель, руководимая венскими стульями, поставила своей задачей вовсе не иметь углов.

-- Милый, скажи, зачем война? – спросила Сонечка Максима в спальне, освобождая перед ночью свои длинные чёрные волосы от шпилек.

Тут Максим Козьмич вспомнил и вопрос отца, и то, что сам он знал и так и не рассказал утром сотоварищам про эпоху Мэйдзи. Ни секунды не сомневаясь в том, что жена поймет его, Максим Козьмич воодушевился и начал – ходя туда-обратно по комнате и маша руками -- рассказ о многовековой  закрытости Японии от мира, о том, как новый недавний тамошний император открыл границы, ввёл демократический учёт общественного мнения, переменил лунно-солнечный календарь на григорианский «и пожелал жить на манер Европы, России и Америки, но сохраняя японские обычаи.»

-- Тогда зачем же он с нами воюет? - - спросила Сонечка.

-- Он -- не с нами… То есть с нами, но не против нас, а за… Ах, Софи, это сложно!!! Видишь ли, это даже не русская территория и не японская, где война! Мы сражаемся на территории -- Китая и Кореи! Я сейчас карту…

-- Не надо карту! Ты покажи: вот, – Соня взяла розу из стоявшего на столике букета, – это будем мы, Россия. А это,  – она вынула из букета лилию, – Япония, -- и Сонечка положила цветки на покрывало кровати.

-- Тогда надо так… --  Максим достал из портмоне золотые пять рублей и положил монету между цветками. – Золотом будет Корея. Но нужен третий цветок! Я возьму гвоздичку. Эта гвоздика - - Китай.

Видишь ли, лет 10 назад была японо-китайская война. (Максим придвинул золотую монету от гвоздики к лилии.) Япония победила, и добилась отказа Китая от всех прав на Корею, да ещё получила китайские Ляодунский полуостров и Манджурию . Был подписан договор. Но России, Германии и Франции это не понравилось. Мы имели свои интересы в Китае. И мы, три европейские страны, добились отмены договора. Япония -- отказалась  от Ляодунского полуострова. (Максим передвинул золотую монету обратно к гвоздичке.) Он снова стал китайский. За это Китай, кстати, заплатил Японии миллионы. Но японцы все равно затаили на нас обиду. А лет пять назад Китай отдал кусок Ляодунского полуострова России в аренду на 25 лет. Он в море выходит, там порт Порт-Артур, он не замерзает зимой, и для нас важен. (Монетка двинулась к розе и остановилась на полпути.) Нам разрешили к Ляодуну провести ветку от нашей Транссибирской железной дороги. Потом, у нас есть русские лесные концессии (Максим заметил, что Сонечка прикрыла рот рукой, подавив зевок) – это такая форма государственно-частного владения – в Корее. (Он еще чуть придвинул монетку к розе.) Сделан был договор, по которому Российской империи дали право держать войска в Северной Корее, а Японии – в Южной Корее. Но год где-то тому назад Россия направила крейсер «Варяг» и канонерскую лодку «Кореец» в порт Чемульпо – нейтральный, там и английские корабли стояли, и французские -- но в Южной Корее. К тому же наш флот ввели в Китае в Порт-Артур – ну, на это-то мы имели полное право, ведь мы арендуем Ляодун, я говорил. И японцам всё это вместе ну никак не понравилось!

-- А корейцам и китайцам? - - спросила Сонечка.

Вопрос супруги поставил в тупик Максима Козьмича. За Соней такое водилось. Кажущаяся пассивной, неторопливая в движениях Сонечка имела живой ум – тем и близка она была энергичному Максиму.

-- Душа моя, ты – ангел! - - сказал Максим, целуя жену в лоб. – Но видишь ли… Не получили бы Ляодун и Северную Корею мы, туда пришли бы англичане или немцы. Бывают страны, которые служат монетой. Это -- политика…

-- А ты вообрази, что ты, я и… наши дети живут в стране, которая служит монетой.
 
-- Ну, к счастию, этому не бывать. А детей у нас ещё нет! Или ты хочешь?
Пропуская прядь чёрных волос Сони через свои пальцы, Максим успел подумать: «Отчего им не сдаваться в плен? За что мы воюем? Ведь не пленным и не убитым достанется золотая монета…»

***
В другом доме, на улице Подгорной, в спальне супругов Самойловых лежал неспящий и грустный Владимир Назарьевич. Отвернувшись от него, улыбалась во сне модная блондинка Настенька. Ей снились красивые глаза английского офицера…


3.
-- Ребя, айда за падалицей! У Евдохина насыпало - - мостом лежит!
Такими заманчивыми предложениями главарь медведской ребятни, девятилетний озорник Захарка в воскресное утро приглашал своих друзей в сад Михаила Евдохина за яблоками.

Несчастье Евдохина, вольного крестьянина, переехавшего в Медведь из Эстляндии  лет 30 назад , да так и оставшегося в людской молве эстляндцем, состояло в том, что рядом с его домом была школа. Евдохин выбрал не самый лучший дом из-за  богатого яблоневого сада и подсадил еще любимые свои сорта, в числе которых была королева северных яблонь --  прибалтийская  папировка  с яблоками цвета белого янтаря -- не зная того, что через несколько лет, в 1879-м, на месте соседней пустоши построят школу, министерскую, кирпичную, двухэтажную, с большим двором, имеющим общий забор с его садом.
 
 Четверть века с той поры каждый август был для Евдохина страданием. Первые поколения школяров лазали к эстляндцу через забор за отменными яблоками. Потом его яблони разрослись, и ветки их, отрицая всякие законы собственности, дружелюбно перевесились чрез ограду в школьный двор. Задача упростилась: ученики обирали ветки и подбирали паданцы на своей территории, но Евдохин не меньше прежнего ругался и ходил к заведующему школой с требованием кары преступникам. Соседи советовали Евдохину обрезать убежавшие ветки, но домовитому эстляндцу до смерти было жалко яблок, и он продолжал мучиться.
 
Обычно Евдохин нёс караул у окна, выходившего на школьный двор, или же сидел в засаде на своих маленьких заклятых врагов  в кустах малины у заветных яблонь с длинной палкою в руках, чтобы тыкать этим оружием через дырки в заборе в покушавшихся на паданцы. Но в это воскресенье набожный Евдохин, как и многие медведцы, отправился в церковь Святой Троицы.
Были там и Захарка, и другие мальчишки со своими семьями. Но благоразумие и любовь к ближнему, каковые носились над непутёвой Захаркиной причёсанной воскресной головою во время службы, улетели с первым уличным ветерком, едва сорванец выскочил за церковную ограду.

Тут у Захарки и созрел преступный план, основанный на проверенном им факте, что неторопливый Евдохин еще был в церкви...

…После службы вышел из церкви Святой Троицы и  учитель Александр Петрович Калядин.

Душа педагога, размягчённая тёплыми огоньками церковных свечей и благостным хором, в котором так хорошо сегодня пели и его лучшие ученики-мальчики, нечаянно устремилась туда, где ей надлежало быть. Калядин зашагал по Подгорной улице к школе. Александр Петрович был немного оригинал и в тёплое время всегда ходил в русском костюме. Сегодня он тоже вышагивал по улице в неизменных вольных брюках и белой косоворотке с русским узором, подпоясанной чёрным кушаком с длинными кистями. Встречные бабы кланялись ему, мужики с поклоном снимали шапки. 35-летний Калядин получал внимание едва ли не большее, чем заведующий школой: Александр Петрович был не только уважаемым учителем, но и зятем одного из богатых местных купцов, Михеева.

Ничего конкретного стремление Александра Петровича зайти в школу не содержало но, как оказалось, душа его почуяла неладное раньше, чем это увидели глаза.
Как птички от собачьей миски, порскнули, завидев учителя, входившего в калитку, из школьного двора несколько мальчуганов и взлетели на невысокий забор, мгновенно за ним исчезнув.
 
Тут подоспел в школьный двор и Евдохин. Эстляндец поднял такой шум, что несколько любопытных лиц прохожих тоже начали заглядывать за калитку.

-- Наказать! Наказать по всей строгости, лишить права ходить в школу! - - шумел Евдохин. – Что же это, Алексан Пиотрович? Ведь им, паршивцам, школа дадена! И Закон Божий, и считать, и писать, и про историю с геарафией какой-то после уроков кричат, и поют под скрипку - -  господин заведующий лично играть изволит, я кажный Божий день слышу -- и солдатик отставной упражнениями  их занимает во дворе, – шумят-топочут, негодники -- и ремеслу их столяр и токарь учат! Да притом всех в школу берут – всех: и деток жидов, и раскольников (Евдохин перекрестился тремя перстами) и даже девочек! Деньги на их дают министерство , земство , село наше дает. А у земства денежки откуда? С нас, с нас копеечку сбирают (у Евдохина навернулась слеза). Эх, нам бы этакое учение -- в наше-то детство! Сколько неграмотных старых в селе!

-- Ну, Вам-то грех жаловаться! – сказал Калядин. – У вас в Эстляндской губернии процент грамотных – из самых высоких в России. 

Ни крики яблоневладельца в школьный двор заглянула одна из хороших и самая маловозрастная ученица Александра Петровича – восьмилетняя Шурка Орлова. Девчушке стало жаль Евдохина.

-- Дяденька Евдохин! А дяденька Евдохин! Давайте я Вам паданцы-то назад за забор перекину!
Евдохин с подозрением осмотрел Шурку. Девочка в светлом платьице, косичка, платок на голове, глаза ясные.
-- Даю Вам на Шуру лучшую рекомендацию, -- успокоил эстляндца Калядин. – А с учениками я поговорю.

Учитель скрылся в здании школы, а Шурка под надзором сложившего руки на животе эстляндца принялась перебрасывать яблоки за забор к дому Евдохина.
-- Всё им дадено… -- ворчал старик. – Ты аккуратнее, не побей. Всё дадено, за всё плотют… Вот ты, девочка – знаешь, кто за твою школу плотит?
 
-- Мама с батей.
-- Я!!! Я за тебя 20 копеечек в год денежку сдаю! И всякий крестьянин волости! Министерство за вас плотит, село дает… А скока ж за тебя мамка с батей плотют?
-- Шесть рублей в год, мама сказывала.
-- Шеэ-сть?!!! Это ж с вас как с разночинцев, одначе! И скока ж твоя мамка на льнозаводе у Самойлова получает?
-- 15 рублей в месяц, дяденька.

-- Пятна-адцать… -- эстляндец задал своему уму какую-то задачу и начал бормотать. – Прислуга Самойловых – 8 рублёв в месяц, Алексан Пиотрович… Алексан Пиотрович сказывал, получает 360 рублёв… так это ж в год… Девочка!
-- Чего, дяденька Евдохин?
-- Девочка, посчитай-ка мне. 360 рублёв в год подели, скока это рублёв в месяц?
Шурка некоторое время думала и сказала:
-- Тридцать, дяденька.
-- Ты кидай, кидай. Значить, Алексан Пиотрович 30 рублёв в месяц. Притом… Притом… Фунт  мяса – 60 копеек… Фунт масла – 40 копеек… Мешок картошки – рубель. Притом… Притом… Фунт ситного – 3 копейки… Ведро водки -- 4 рубля… Притом… Притом… К дохтуру сходить – 20 копеек…
   
Видно было, что Евдохин запутался.

Шурка перебросила почти все яблоки.
 
-- Дяденька Евдохин! А ты мне дашь за работу для сестренки Лизы яблочек?
Евдохин замолчал, втянул сморщенные губы и застыл, так что на полминуты его губы вдруг совсем исчезли.

-- Ладно. Можешь взять себе… одно яблочко. Вон то, маленькое, с пятном.
Шурка разогнулась с последней грудой яблок в подоле платьица. И… побежала с захваченной добычей за калитку.

Евдохин оторопел. Смеялись за калиткой прохожие.
***
Переложив яблоки в снятый с головы платок и завязав его в узелок, Шурка понеслась домой. Дома она отдала матери яблоки и сказала, что это – плата за её работу у дяденьки Евдохина. Она еще успела понянчиться с годовалой сестрой, пока вдруг не увидела в окно подходившего к их дому эстляндца. Так и не успев переодеться, в светлом выходном платьице Шурка вылетела за порог, перелезла через изгородь в соседский огород и двор и через пять минут уже была на конце Подгорной, на выходе из села.

Пленные японцы прибыли около недели назад в Медведь следующим путём. Выгрузившись из вагонов на ближней железнодорожной станции Уторгош, их строй 14 вёрст  шёл до деревни Старый Медведь и далее добирался еще полторы версты: на выходе из Старого Медведя миновал гордость медведцев -- железный Владимирский мост через реку Мшагу; спустившись с моста, попал на первую улицу села Медведь - - Подгорную; пройдя по Подгорной, на перекрестке у дома-корабля купца Гаврилина завернул налево на улицу Миллионную и по ней дошел до конца села до Аракчеевских казарм.
Провинившаяся Шурка бежала сегодня в обратную сторону. Деревянный домик её родителей стоял на центральной площади близ особняка купца Гаврилина. Девочка от площади повернула на улицу Подгорную и, пробежав последний дом села, остановилась у Владимирского моста.

Она остановилась так внезапно, что глотнула воздух со слюной и закашлялась. В небе дергался на ветерке воздушный змей. Тот, кто бежал с верёвочкой, был скрыт прибрежными кустами.

-- Захарка! - - позвала Шурка.
Змей упал. Из-за кустов вышел, улыбаясь, держась от нее на расстоянии и кланяясь ей, девчонке, смуглый черноволосый взрослый человек.
-- Ой, матыньки! – охнула Шурка. – То ж ипонец!

И она, махнув вперёд обеими руками, развернулась бежать обратно, к родному Евдохину.

Но, отбежав чуть-чуть, Шурка остановилась. Ей стало любопытно, да и японец не сделал ни шага навстречу.

-- Здоровы будьте! – сказала с испуга Шурка японцу.
-- Кон-ни-чи-ва! -- отозвался японец и снова поклонился.
-- Конь ничево, -- засмеялась Шурка. – Смешно ты, дяденька, говоришь.
Она ощутила некоторое покровительственное чувство к человеку, который не умеет говорить, как все.
-- Я, дяденька, Шура. Шу-ра, -- сказала она, прикладывая ладошку к своей груди.
-- Ясуо Сато.
-- А я Шура зато!

Они вместе посмеялись, не зная чему.
-- Давай ты дядя Яша будешь. Согласен? Я-ша! – сказала Шурка, показав на японца.
-- Ясуо! – улыбнулся японец. Он сделал два шага вперед, положил змея на землю и отступил в кусты. Шурка взяла змея:
-- Это мне? Спасибо!
-- До итасимаситэ !

-- А по-нашенски: до -- свиданьица! – и Шурка с подарком помчалась в село по Подгорной, раздумывая, где бы ей взять красок. Змей был чёрно-белый, сделанный из странных газет, где напечатаны были не буквы, а закорючки и чёрточки, изображавшие, как увиделось Шурке, домики, человечков, деревья и зверей.
 
4.

В то же воскресенье вечером многие медведцы вышли на улицы села. Главным местом прогулок считался бульвар в его конце, упиравшийся в плац  Аракчеевских казарм. Сегодня на бульваре самыми заметными смотрелись, несомненно, гулявшие вместе пары Максима Гаврилина с Сонечкой и Самойлова с Настенькой. Сельчане глазели главным образом на госпожу Самойлову.

На Настасье Яковлевне с белой блузой было надето чудо-чудное. С длинной синей юбкой неведомый портной сделал что-то, отчего она стала походить на мужские брюки. Внимательный взгляд мог определить, что для каждой стройной ножки Настасьи Яковлевны полагалась своя широкая юбка со складкой-стрелкой; чуть выше колена эти две полуюбки соединялись между собою.
 
Не успели прохожие надивиться на первую в Медведе юбку-брюки госпожи Самойловой, не успели еще составить свое отношение к этой смелости, как их терпимости представилось новое испытание. На бульваре показалась впервые вышедшая из казарм на прогулку группа пленных японцев.
 
Японцев было пятеро, все – в фуражках, тужурках  с выглядывавшими белыми воротничками, брюках и ботинках; в руках почти все держали тросточки. Вся верхняя одежда -- тёмного цвета. Ростом невелики, но осанка прямая и что-то особенно уверенное, крепкое в постанове головы.

-- Офицеры, -- шепнула Соня Настеньке. Но Настины глаза напрасно искали – другого офицера…

Прохожие останавливались поглазеть на пленных. Максим Козьмич вспомнил, как батюшка его не желал ходить по одной дорожке с японцами. Он обернулся посмотреть – нет ли, на грех, на бульваре Козьмы Михалыча.
 
Оказалось, однако, хуже. К бульвару со стороны Миллионной подходил местный черносотенец , тот самый Тришка, который при входе японцев в Медведь сулил сельчанам, что они увидят у пленных собачьи морды и обезьяньи хвосты. 
Для благополучного, а потому по крупному счёту законопослушного медведского народа Тришка, сорокалетний мужик, которого, однако, никто, кроме полицейского урядника, не помнил по фамилии и отчеству, был то, что называют «в большой семье не без урода». Тришка имел худой огородишко при таком же худом доме. Трудовая деятельность его заключалась в том, что он раскидывал по селу откуда-то взятые им печатные листовки «Бей жидов, спасай Россию» и кричал в подпитии соответственный лозунг. Патриотические убеждения Тришки имели свою летопись -- медведский полицейский урядник по прозвищу Коля Курносый регулярно доставлял  начальству следующие донесения: «праздношатался ночью с пением нецензурных песен и сквернословием», «бросал камни в окна жителей жидовского происхождения», «совершил причинение домашнему животному жида Додки Беатуса напрасных мучений», «мазал ворота дегтем жительнице Екатерине Курочкиной », «приставал к прохожим на улице с требованием у тех денег на водку с угрозами избиения», «дрался с истреблением имущества», «причинил вырывание с корнем цветов и овощей без использования оных», «сломал почтовый ящик» и т.п.

Увидев японцев, Тришка разболтанным шагом подошел ближе, плюнул на землю и сказал громко, обводя глазами прохожих, как циркач обводит взглядом публику:
-- А хвосты-то иде? Спрятавше под штанам?

Несколько мужиков засмеялись. Японцы вынуждены были остановиться, так как Тришка заградил им путь. 

-- Вр-рагу не сдаё-отси наш гордый «Варяг»,
            Пощады никто ни жела-и-ит! – затянул дурным голосом в лицо японцам Тришка. Он прыгал вокруг японцев и продолжал песню, перескочив через куплет и сделав голос из дурного патетическим:

 -- Из пристани верн-а-ай мы в битву идем,
Навстречу грозящей нам смерти-и,
За Родину в море открытом умрё-ом,
Где ждут желтолицые че-ерти!

При слове «черти» Тришка ткнул в воздухе пальцем в японцев. Лица японцев оставались бесстрастны, у прохожих же выражение лиц постепенно менялось из любопытного на серьёзное.

В конце песни, на словах «Лишь волны морские прославят вовек Геройскую гибель «Варяга»!»  лица некоторых прохожих стали почти столь же мрачны, как физиономия исполнителя. История крейсера «Варяг» была известна каждому. Прошедшей весной в газетах печатали фотографии героев, которым в первый день войны 27 января  японцы предложили безопасно покинуть нейтральную корейскую бухту Чемульпо, но моряки «Варяга», равно как и канонерской лодки «Кореец», направились к осаждённому японцами Порт-Артуру, чтобы вступить в неравный бой с целой эскадрой. В конце этого боя те русские, кто остался в живых, затопили свой пробитый «Варяг» и взорвали «Кореец», чтобы они не достались врагу. Грамотные медведцы тогда, весною, читали вслух односельчанам газетные отчеты о почетном следовании  моряков,  выживших в бою, через города Российской империи, о торжественном приеме моряков «Варяга» и «Корейца» государем Николаем Вторым в Зимнем дворце и о том, как на этом приеме впервые была исполнена знаменитая теперь песня о «Варяге».

-- Как Вам не стыдно?!!
Тришка с тупым удивлением и ещё воздетой к небу рукой обернулся.

Недалеко от него стояла невысокая девушка с тёмно-русой косой, в шляпке не пышной, как у богатых дам, а с небольшими полями, в аккуратном коричневом костюме – жакет и юбка, мягко облегающая тоненькую фигуру и расклешенная книзу. Одежда курсисток и учительниц.

-- Ой ты! Надька Карпова што ль приехавше?!
-- Я Вам не Надька, а Надежда Васильевна. К Вашему сведению, я окончила в Петербурге гимназию, готовящую к учительскому званию. И с осени буду в школе Медведя учительницей.

-- Ну и чё те нать, Надь? (Мужики вокруг засмеялись) Ой, Надька-учителка! (Тришка, нарочито шмыгая носом, с издёвкою поклонился.) И чё ты -- можа, мне прикажешь -- с ими чикацце ? (Голос Тришки посуровел) – С ими - - врагами Отечества? Иль ты не знашь, чё оны  с нашими мужиками на войне вытворявше? Я дак думаю – каменюгами их закидать -- и на крестовые ! А, не, оны ж нехристи! Тада -- связать – и в омуток!
 
Мужики из прохожих подошли ближе к Тришке, оглядывались друг на друга, кое-кто согласно кивал головою.
 
-- Дело сейчас не в том, что делали они, -- просто сказала Надя. – А в том, что делаете Вы. Вы – нападаете на беззащитных. Тех, кто не может ответить. Это подло.
Тришка вдруг отступил и сделал вид, что прохаживается по бульвару. Мужики вокруг него начали расходиться. Надя, не понимая, обернулась – и увидела за своей спиною урядника Колю Курносого, рассерженного и помахивающего нагайкой .
-- Спасибочки Вам, Надежда… -- урядник забыл ее отчество. – Мне тута еще политического дела не хватавше! Стоять, шиш болотный! -- И урядник скорым шагом припустил за уходившим Тришкой.   
 
-- Хорошо, что Тришка -- дурак, -- сказал Самойлов своим спутникам.

-- Да, - - согласился с другом Максим Козьмич. – Толпа – это пёс. Умей сказать ей «ату» , и она перекусит горло тому, на кого указано. Счастье японцев – и наше! -- что Тришка не хитрец в дрессировке псов.

-- Молодец Надежда… Васильевна. Я уж хотел бежать вступиться за неё… - - Самойлов испугался теплоты, с какою вырвались у него эти слова, и посмотрел на супругу. Но Настасья Яковлевна его не слышала. Губы её легко улыбались прохожим, а сердце, которое никак было не утишить, билось – она увидела на конце бульвара идущего от Аракчеевских казарм синеглазого английского офицера. Вот он подходит, он улыбается, он смотрит… Вот — ах! – отделяется от прохожих какая-то дама. Вульгарно одетая, широкое тело, лицо… нет, лицо милое, как досадно. Это, верно, костромская барыня, над которою недавно могла смеяться Настасья Яковлевна.
Костромская барыня с офицером прошли, и он более ни разу не взглянул на Настеньку. Ей, кажется, слышатся его уходящие шаги среди других шагов и иных звуков… Что-то сказал Самойлов, что-то спросила Соня, и Настенька должна была отвечать, улыбаться, идти. Это происшествие, оставшееся для других незаметным, заняло её бедную душу на много дней.   

***
Меж тем от группы пленных японцев подошел к Надежде Васильевне один.

-- Здравствуйте, госпожа Надежда. Извините, я услышал и узнал Ваше имя. Разрешите представить себя. Масакадзу Хигаки. Первое слово в Японии всегда -- фамилия, второе - - имя.

-- Добрый день. Позвольте, но… откуда Вы знаете русский язык??
-- Я учил его в Токийской школе иностранных языков, госпожа Надежда.
-- Я не знала, что в Японии изучают русский язык в школах!

-- Во всей Японии не изучают, госпожа Надежда.  Токийская школа иностранных языков – одна, чтобы учить русский, английский, французский, китайский и корейский языки. Эту школу открыл 30 лет назад Бансё сирабэдокоро… как перевести… Департамент… освоения варварских племен. Простите, простите, госпожа Надежда, это официальное название! Я не подумал, что оно звучит оскорбительно.

-- Варварских племен??? Впрочем, глядя на нашего Тришку, можно понять, откуда берутся подобные названия! Это вы простите меня, нас, всех жителей Медведя, за поведение нашего односельчанина! Но отнюдь не все российские подданные -- варвары!

-- О, я знаю это, госпожа Надежда. В Токийской школе иностранных языков у меня был уважаемый русский преподаватель, Мечников .
 
-- Мечников? Фамилия в России известная. Мне хотелось бы использовать случай с Вами поговорить. Свободны ли Вы сейчас? О, простите!

-- Я относительно свободен в границах села Медведь, госпожа Надежда.
-- Почему Вы к каждой фразе прибавляете мое имя? И отчего же я непременно госпожа? Зовите меня Надежда Васильевна. Если Вам трудно, я даю Вам разрешение называть меня просто Надя, как моим друзьям.

-- Госпожа -- обычное обращение в Японии. На японском я звал бы Вас Надя-сан. «Сан» значит, что я уважаю Вас. Вы - - смелая девушка. Простите, я поздно понял, что тот плохой человек хотел обидеть Вас. Я видел сначала, что он поклонился Вам.

***
Через неделю по селу пошел слух – учительница Надя Карпова встречается с японским офицером. Гуляют в людных местах, разговаривают. Откуда японец русский язык знает, неизвестно, наверно, шпион. Но человек приличный, трактиры не посещает.

5.
-- Надюнь! Бабы грят – быдто ты с апонцим гулявше? Нешто взабыль? Эко зарадье  !!! Желемустина: кожа да кости! Жёлтой, как яишной желток, да прищуренной. Да и нам  -- ворог !

Мать Нади Карповой решила откровенно поговорить с дочерью.
Было раннее утро. Надя, за годы учебы на чужой стороне привыкшая использовать каждую минуту своего дня, уже сидела в закуте – отделенной занавеской части комнаты в деревянном домике матери – и готовилась по книгам к будущим урокам, обдумывала, что скажет детям.

-- Мама, не волнуйся! Я замуж за него не собираюсь! Хотя не страшный он вовсе! Мы японцам, я подозреваю, тоже  кажемся довольно некрасивыми – скорей всего, толстыми, высокорослыми, как каланчи, и с длинными носами! А Хигаки мне интересен как человек. Только подумай – какой это необычайный, исключительнейший случай – то, что он говорит по-русски, а, значит, может рассказать нам о своей стране!  Ведь как далека во всех смыслах от нас Япония! Мы совсем ничего не знаем о ней!
-- А и не узнаим, дак чё ж? Города залягут ? И в кого ты така уродивше? (Мать с ласкою погладила Надю по голове). Надёнка ты моя, надёжа и исть! Вон кака голова у тиби! Учитницей бушь!!! Копеичкай, можа, мати поможешь. Мати ить ста/ра у тиби стала,  ничёво ни мустит . Батя на крестовыих давно… А на баб ты наплюй! Бабы – им тока   найтить, кого на зубах носить. Трёкай  с апонцим, коль дурного тута нет. Опорякнут , да и ты учитницей бушь, так рты-то закроют. Уставше? Садись кокоры  исть с помачкой !

-- Спасибо, мамочка! Как вкусно!!! Мама, я иногда думаю – мы с тобой тоже словно говорим на разных языках! Отчего так? Ведь ты слышишь, как я правильно говорю.  Это оттого, что я много училась. И я знаю, что дети в моей школе тоже будут правильно говорить – я их научу этому и другие учителя. Отчего же вам, старому поколению, глядя на нас, не переделать свою речь? Я понимаю, ты привыкла говорить так, ты в деревне родилась и жила. Но сейчас время другое! Когда так много образованных людей вокруг, нужно переучиваться. Вот приметь – старый Гаврилин, Козьма Михайлович -- и тот говорит почти хорошо. Он у сына манеру перенимает, тому образование дано. Потому что понимает – он купец первой гильдии, с людьми солидными разговоры ведет – а с ними нужно говорить не по-деревенски. Современному человеку необходимо говорить правильно!

Вы, старые люди, как будто нарочито коверкаете язык! Меняете ударение: не поняла а пОняла, не никого, а никОва. Меняете окончания (Надя взяла с комода фотографию в рамке и вслух прочитала надпись, сделанную печатными буквами на обороте: «сестрЫ ЗинЫ от сестры Веры»). В русском языке – семь падежей , вы же себе оставили два-три! Вы, будто  стесняясь, обрезаете язык: под штанам, с вёдрам, с девкам, работашь, делашь. Снеснение так велико, что искажение доходит до крайности: не «сами» и «они», а «самЫ», «онЫ».  Про наши шимские «вши» и «цыканье» я уж не говорю: явивше, учицце… Зачем так коверкать язык???

-- А на мой ум – это ты его кувыркаишь. Это я грю праильно. А ты – непраильно гришь!!!
-- Как это?
-- Не знаю я. Чё ты ко мни приставше? Ну, ладна. (Мать сердито отняла у Нади фотографию, которую сестра прислала ей из Новгорода и какую так красиво подписал грамотный племянник, и, оттерев с рамки пыль передником, бережно вернула на комод.) «Сестры Зины от сестры Веры», гришь? А чё, невнятно, кому патрет и от ково? Зачим хвосты выдумывать? Твой изык больно измудрён – всё хвосты ладите!
В моем изыке лишных хвостов нету! «Под штанам» -- и ясно, што под штанам, а ни в штанам, и ни за штанам. Аль во/на -- лапти в сЕни на гвОзди висят – што тута непонятнова? «Работашь» -- ты и работашь, а хто ищо? Зачим туды – в «работашь» -- хвост в середку сувать?

Твой изык - - пустой! «Очинь» - - што эта - - очинь? А мни ТУШНО конфект хочецце! Ты ошиплась, а я СГУЗИВШЕ! Ты одеваиссе торописсе, а я ОБРЯЖАЮСЬ ТОРМОТЫЧЬЮ. Ты крапивай ожглась, а я СТРЕКАВОЙ ОСТРЕКАВИВШЕ.  У тиби подол испачкалси, а у мни ПОДНИЗЬЕ С ГРЯЗИ СЛОМИВШЕ.

У нас – один хвост на всё. Я привыкше, ён привыкше, Она привыкше, онЫ привыкше, мы привыкше. А вы на кажный раз свой хвост выдумываити. Это знашь отчаво? А делать вам нечиво! Это как у беднова однАя рубаха – штоб роботать – а у богатыих – много одёжи, для зарадья. У беднова  -- тока шти да каша, штоб сила бЫла на роботу, у богатыих – полон стол жранины, для зарадья. Так и изык – у нас – робочий, дак и прост. А у богатыих да вас, учёныих, изык – с хвостами да придумками, для зарадья. Так што я и грю – наш изык -- праильный, настояшшый. А ваш – придуманнОй, никудышной. Делать вам нечиво! Вот и щас – сидим зазря – а мни ведь поросенку нада на огороды колкушнику  набрать. А ты, Надька, возьми-ка веник да пол подпаши! Отойди отсудова, а то по тыквины получишь! (Это мама Нади увидела заглядывавшего к ним в окно пьяного с утра Тришку.) Што падину разинувше? Бегат по селу глазы выгален! Ишо люди спят! Ранишша така – ишо чёрт березы не качал!
Надя посмотрела -- первый утренний ветерок начинал трогать спящие тоненькие ветки березы за окном.

-- Мамочка! А ты спрашиваешь - - в кого я? В тебя, в тебя, мой гениальный филолог! Это же целая диссертация – твой монолог!
И восторженная Надя поцеловала в щеку озадаченную мать и побежала за веником.

6.
Несмотря на субботний вечер и то, что кончился Успенский пост, в трактире Белова оказалось немного народа.
 
Хозяин Белов сам угощал самых важных гостей сборной ухой из рыбы, выловленной во Мшаге, с налимьей печёнкой; непременной по летней ещё погоде холодной ботвиньей , в какой бесхитростно использовал те же дары Мшаги с прибавленными к ним чищеными раками; предлагались также гусь с подсохшей уже с утра жареной корочкой и жирной капустой, судачок в сметане, гречневая каша и рубленые котлеты со щавелем. Ко всему этому приложены были  пироги, кислые щи , чай в самоваре и более серьёзные напитки.

Среди солидных гостей Белова были сегодня учитель Калядин и страховой агент Голоктионов, севшие у окна.

-- Чего изволите, Алексан Петрович?
-- Давай на двоих ушицы да котлеток. Да чайку.
-- Не мало? Кушаете как ипонцы… хи-хи…
-- А что ж, и японцы уже к тебе захаживали?

-- Сидят частенько. У их жалованье, сказывают – пятьдесят рублёв, чё ж не зайти. Да вон и щас идут.
Четыре японских офицера зашли в заведение и сели неподалеку.

-- И что, можно их вот так пускать? – спросил Голоктионов.

-- Офицеров - - можно. Нижних чинов нельзя – так это и нашим нижним вход воспрещен, учащимся и малолетним. Мы правила знаем. Нам штрафов не нать. А ведут ипонцы себя тихо. И водочки тяпнут, дак не буянют.

Калядин и Голоктионов посмотрели за окошко, где бездельничал урядник Коля Курносый, лениво замахивавшийся нагайкой на собаку, которая без особой настойчивости пыталась попить из ведра холодной колодезной воды. Ведро было поставлено опытным Колей для приниманья на выходе  возможных трактирных буянов.   
-- Я думаю, нет противоречий с законом, -- сказал Калядин. --  По Гаагской конвенции к военнопленным относятся, как к военным собственного государства.
-- Но конвоир-то им положен? – посомневался Голоктионов.

-- Вообще да, но их так пускают, – пояснил Белов, который любил поболтать с посетителями и служил живой газетой, первым зная все медведские новости. – И в селе гуляют и даже в окрестностях. Под честное слово. И то сказать – куды бежать-то? У них, извиняйте, такие физиономии приметные, что на первой ближней станции в Уторгоше взад вернут. Да что на станции – чрез Старый Медведь и то не пройдут. Далече их упрятали! Чрез всю громадную Расею с наших мест до Дальнего Востока им нипочём не добраться. Может, чай-то хоть с позолотой ? – заманчиво спросил Белов.

-- Не надо. У нас разговор для раздумья.

Предмет, о котором хотели поговорить учитель и Голоктионов, был фантазийный и земной одновременно. Александр Петрович предлагал страховому агенту устроить в селе Медведь театр:

-- Село имеет много деревянных домов. Последний крупный пожар был в 1891-м, выгорели целые улицы. Так?
--Так, -- соглашался Голоктионов.

-- Купцы боятся пожаров. Вы также имеете прямую заинтересованность! Страхование от огня - - ваша главная направленность. Так? Наконец, выстроено у нас в Медведе пожарное депо! Купцы пожертвовали, старый и молодой Гаврилины дали главные деньги. Внесено было также из тридцати деревень волости. Каждому крестьянину Медведя вменено было принести определенное число каменьев, глины и песку. Народ доказал, что пожарное депо ему нужно! И вот -- здание депо готово! В добровольную пожарную дружину записалось уже 60 человек. Но откуда брать денежную поддержку дружины?!

Я предлагаю устроить это так, -- продолжал Калядин. – Создадим в Медведе театр!
Крутившийся рядом трактирщик хихикнул, Голоктионов поднял бровь, несколько человек за соседними столами повернули головы.

-- Что у нас за забавы в самом деле?! – продолжил с сердцем Калядин. – Шарманщики на улицах? Ряженые Разбойники и Чёрт на Святках (Белов перекрестился) в трактирах!? Иногда -- клоуны и акробаты проездом в манеже в Аракчеевских, когда стояли там наши части, редко там же -- театральные артисты из Новгорода. Людям скучно! Особенно молодым! Что, к примеру, на Подгорной устроили вчера, Вы видали? – обратился учитель к Голоктионову.

-- А, энто что парни-то созоровали? Стащили ночью фигуры с карусели на площади! -- ввернулся Белов.
-- Неужто? – засмеялся страховой агент.

-- Да, рано утром народ идёт, а вдоль Подгорной стоят деревянные львы да лошади… Старуха Трампалитовна совсем ослепше, да в потьмах  ещё, дак льву морду закрестила и орёт: «Сгинь, сгинь, нечиста!»
         
-- Я предлагаю – создать в Медведе свой театр, -- продолжал Калядин. -- И театр народный! С тем чтобы играть в нём могла и самая простая крестьянка! Это привлечет народ.  Придут деньги. И выручку от каждого спектакля мы направим на жалованье пожарной дружине. Сам  театр разместим тоже в здании пожарного депо. Оно кирпичное, двухэтажное, красивое. Театру есть место на втором этаже. Что скажете?

-- Что скажешь, Белов? - - обратился Голоктионов к трактирщику. – Нужен тебе театр?
-- А буфет в нем будет? - - спросил трактирщик.
-- Предлагаю первой пьесой поставить «Бедность – не порок» Островского, -- продолжал увлеченный Калядин. – Может быть, это не лучшая пьеса Алексан Николаича, но, безусловно -- одна из самых народных! Всё в ней будет понятно, весело и жалко человеку из народа -- песни старинные, весёлые да тоскливые, святочные ряженые, танцы, ажно ярмарочный медведь учёный -- а уж само название – бедность-то не порок – так прямо в душу каждому крестьянину!

--  А я всегда говорил, что бедность - - не порог, -- поддержал Белов. – Вот в Москве крестьянин «Яр» купил!

История с «Яром» была любимая у Белова, и всем, кто его слушал, трактирщик её неустанно рассказывал. Калядин и Голоктионов выслушали сейчас в десятый, наверное, раз, как некто Судаков, крестьянин Ярославской губернии, стал официантом в трактире, потом открыл собственный трактир, продав его, купил новый побольше и так (в мечтательное беловское «так» входило более 20 лет) купил знаменитый, роскошный и богемный московский ресторан «Яр».

-- А что тебе нужно, Белов, чтоб ты стал как Судаков? – спросил не без ехидцы Голоктионов.
-- Музыкальная машина. Чтоб 24 музыки, и «Боже, царя храни»,  и «Возле речки, возле мосту», и «Кадриль»… Да вустрицев бы нам да трухелей…

-- А что ж такое устрицы, ты знаешь? – улыбнулся Голоктионов.

-- Как не знать, -- обиделся Белов. -- Дед мой, царствие ему небесное, в денщиках служил у однова офицера. Попали они с офицером-то в осемьсот двенадцатом году  в плен к хранцузам. Офицеру в плену назначили жалованье 25 рублёв в месяц. Делать-то в энтой Хранции нечего, так он разлакомился -- то винцо ихнее попробует, то вустрицев, другой раз -- трухелей. Глядишь, и деду достанется. После войны дед у офицера своего поваром стал. Вот ходит раз дед в подмосковном имении в дубовой роще – глядит, кабаны роют, подошёл – ан: те самые трухеля! Много их там оказалось. Потом цельная деревня кормилась тем, что в Москву трухеля поставляли. А дед так и подавал своему офицеру трухеля до старости лет. И мне способ-то передал.  Да только не растут у нас трухеля. Под Москвой, пожалуйста, растут, а у нас не хотят. Я вот и думаю - - можа, Судаков-то на трухелях свое богатство сделал, а? Так что же – так и не будете ничего? – спросил погрустневший Белов. – Вот и онЫи только чай гоняют (он кивнул на приказчика Гаврилиных Кайдакова с каким-то приятелем, притулившихся в уголке), и онОи (он понизил голос и пальцем указал на японцев) щи кислые спросили.

Вдруг в воздухе раздался громкий звук пальбы. Все, кто был в трактире, вскочили. Только когда прибежавший смущённый половой доложил обществу, что выпалили пробки от газу, вырвавшегося из двух бутылок с добротно сделанными Беловым кислыми щами, вскочившие осознали, что они стоят двумя неравными группами: русские и японцы с лицами, обращёнными друг к другу и  невольно сжатыми кулаками.

7.
Третьей, кроме Калядина и Голоктионова, в группу по созданию театра включилась учительница Надя Карпова. В один из вечеров Надежда Васильевна пришла к Катерине Курочкиной.

Катерина жила в одном из последних домов по Подгорной. На тёсе, которым некогда при хорошем житье обшили бревенчатый сруб, редкие лохмотья краски указывали на то, что она бывала голубою; в доме не было ни одного не треснутого окна; на щелястом крыльце средняя доска проломилась. Ворота валились на улицу, с двух сторон подстрекаемые забором, формой подражавшим речной волне и для пущей убедительности украсившим себя понизу зелёным и влажным, словно водоросли, мхом. Эти крыльцо и ворота не раз попадали в отчёты Коли Курносого, их неутомимо украшал дёгтем правдолюбец Тришка, хотя грех свой Катерина совершила уже лет девять назад. Самые деликатные медведские языки называли её ребятницей – Катерина, в 16 лет оставшись без отца с матерью, родила без мужа.
Молву Катерина несла с поднятой головою, глядела прямо в глаза людям. Работала она на льнозаводе Самойлова, дочка, восьмилетняя Аришка, дичок, обычно сидела дома. Вот и сейчас, несмотря на тёплый, как летняя река на мелководье у берега, вечер, Аришки не было видно ни на улице с ребятишками, ни даже в огороде. Катерина разогнулась от грядки навстречу нежданной гостье, поздоровалась первой:

-- Здорова будь, Надюх. Аль тебе теперь надо Надеждой Васильной величать, раз учитница?

-- Здравствуй, Катерина. Нет, конечно, мы ведь с тобой в детстве дружили. Как живёшь, Катя?
-- Живу сама, чужое не заживаю.

Всегда, когда Катерина говорила с людьми, им чудился в её речах вызов. И глаза у неё казались с вызовом, бедовые. Они имели одну особенность, какую Надя, видевшая большое число людей, не встречала ни у кого и не встретила потом за всю свою жизнь. В тёмных глазах вообще заметнее, чем в светлых, видится падающий на них свет и даёт иногда даже совершенно белый блик. Но в глазах Катерины, тёмно-карих, окруженных густыми чёрными ресницами, величина и сила отражённого света были таковы, что обращали на себя внимание даже за несколько шагов. Так, бывает, высокое, статное дерево на закате погружается в тень всё, кроме самых верхних ветвей, ещё озаренных уходящим солнцем, и горит в темени остальных листьев белым светом пара свежих ярких листков. Между тем, впечатление от взгляда Катерины было ложным. Блеск глаз ее каждым встречным принимался за расположение к нему, за улыбку, но Катерина не была добра к людям. Многие в Медведе знали её язвительный язычок;  впрочем, первой она скандал никогда не начинала.

-- Катерина, я к тебе с разговором. Где Ариша твоя?

-- Да на задворках, небось. Чё с ей, не знаю – издыпевше  на чё-та и молчит.  А то и грибицце  потихоньку. Гмырата  уродивше.   
-- А я ведь о ней как раз поговорить хотела. Ей бы осенью в школу! Умна очень она у тебя. Ей учиться нужно! Я ведь с ней говорила --  встретила на улице.

-- Гораз много буде вниманья ей. Другие-та ребяты в догонялы, выбивалы, в лапту  -- и девки с ими, кто бойчей. А она сядет в сторонке и глядит. Никто не берут её, а то и обзывут. Но она, правду сказать, не жалицце . А што, Надюх, каку-то нову забаву апонцы придумавше? Играли, грят, третьёводни  на платце -то, суседские ребятишки бегали к им. Чё за игра, Надюх? У тя ж апонец в залётках ,-- коварно прибавила Катерина.

-- Нет, не в залётках. Мы с ним просто разговариваем. Можно сказать, дружим.
-- Дружку в убивцах завела?

-- А мы – для них убийцы. Кто же виноват, Катя? Разве они по доброй воле на нас пошли? Всё это очень непросто. А игра эта, что японцы привезли, называется бейсбол. Название мудрёно, а игра сама похожа на нашу лапту. Тоже с битой да мячом. Интересно, что игра вовсе не японская. Хигаки… мой знакомый говорит, что новый император позвал в Японию сотни учителей из западных стран, чтобы учить молодых японцев. Ну и кто-то из американских учителей показал молодежи бейсбол. Ты слышала про страну Америку?

-- Что ж мы, тёмные совсем? Слыхавше.
-- Хигаки рассказал, что однажды команда молодых японцев выиграла в бейсбол у американских моряков . Вся страна приняла это как победу. После того в бейсбол стали играть очень многие в Японии. И их власти это поддерживают. А что про нас – так наши японцы, знаешь, позвали ведь наших–то ребятишек к себе играть. Те стеснялись, а потом пошли. Я сама видела. Медведские-то  парни гоняют от себя ребятишек. Только сынки купцов нанимают мальчишек за копейку собирать и ставить рюхи.

Ещё, я слышала, англичане наши пленные с японцами играют в другую игру – гольф. Но это уже на пустоши близ Аракчеевских. Сделали лунки в земле и загоняют в них мячик палками. Ариша пришла!

Ариша, заслышав разговор матери и знакомой ей учительницы с добрым и сильным голосом, перебежками  передвинулась к ним с заднего двора, где на корточках молча «кормила» куклу из негодной для хозяйства треснутой миски «супом» из грязи, воды из лужи и того, что росло вокруг и было, на её взгляд, тоже ненужно и походило на настоящую еду: осоки, которую можно было вообразить луком, неизвестной травки, похожей на петрушку, изобильного подорожника с «капустными», в прожилках, листьями и торчащим из них твердозернистым колосом, сопротивляющимся Аришиным пальчикам – стараясь при этом не глядеть на такие съедобные на вид зелёные горошины удивительной, без лепестков, лекарственной ромашки и красавицу пастушью сумку с листиками в форме сердечек, нужную матери для завариванья с прошлой осени, когда Катерина надсадила низ живота, таская мешки с картошкой в подпол.
Куклу -- сделанную самой Аришей из тряпок, без глаз, носа и рта, но в нарядном красном сарафане в белый горох и белом платочке – Ариша теперь прижимала к груди, словно одновременно защищая её и ею защищаясь. Возглас Надежды Васильевны застал девочку врасплох. Она остановилась на своей вылазке и от стеснения боком пару раз стукнулась об угол избы, как телёнок чешется о забор.
    
-- Аришка! Учитница спрашиват -- в школу подёшь? Ну, не гмыраться, беда моя! Поди суда, а то в загорбень щас насую!
Ариша молчала и вовсе остолбенела.

-- Ариша! А принеси-ка ты мне, пожалуйста, воды попить, -- попросила Надя.
-- Иди! Корец  в доме висит у ведра, на стены/.

Девочка убежала.
-- Не знаю. Козы у нас ноне нет. Пала коза-то, -- раздумчиво сказала Катерина. – Так бы сразу я школе  твоей сказала «нет». Аришка-то козу пасла.
 
-- Катя! А я ведь не только за Аришу просить пришла. Приходи к нам в театр! — вдруг просто, без лишних слов, вырвалось у Нади.
— Полы вам, што ль, помыть надо?

— Нет. Я в актрисы тебя зову! Хочу, чтоб ты главную женскую роль сыграла!
— Хе! Совсем ты заучивше, мать моя! Вот правду люди грят, учиться много нельзя – заучишьсе, тыквина-то треснет. Да и я-то дура, с тобой ищё разговариваю…  Да меня ж люди засмеют! Совсем со свету сживут!

— А что тебе люди? Ты всегда поверх них глядела! А что если не засмеют? Вдруг наоборот выйдет?! Вот Аришу твою ребята не принимают. А если ты главную роль сыграешь – может,  дети с  Аришей дружить начнут?!

— А чё это я про неё думать должна? Про меня кто когда думал? -- Катя вскинула голову и отвернулась. Помолчала. – Да и, можа, супротив, больше её дразнить зачнут…
У хитрой Нади заготовлен был другой уговор.

-- А что, дом твой, Катерина, скажи, давно крашен был?
-- Да не знаю я. При мне, кажись, не красили.
-- А знаешь ли ты, что по правилам пожарной безопасности деревянные дома владельцы обязаны красить каждые три-четыре года?! Гляди, снимут с тебя денег за нарушение!
-- Ни с кого не сымают, а с меня чё ж?

-- Так ведь все красят! Ты одна нет, да еще Тришка. А вот если ты у нас в театре сыграешь, я уговорю, чтобы  собранные деньги за спектакли частью пошли на покраску тебе дома! Калядин уже согласен. Театр-то ведь для противопожарного дела создается!
-- Ты надумала, чтоб меня в тиатр? – спросила Катерина.
-- Я, -- просто сказала Надя.
-- Зачем?
-- Считай, что мне Аришу жалко.

-- Я девчонка-сиротинка,
Нет ни матки, ни отца.
Родила меня безногая
Комлатая  овца! – вдруг пропели тоненькие голоса за Катериниными воротами и засмеялись, в щелях забора показались любопытные личики. Катя шагнула к воротам, дети со смехом разбежались. Ариша, подошедшая из дома с ковшиком воды к Наде, опустила голову…

-- Ладна, давай попробуем. И чё я, дура, делаю? – удивилась самой себе Катерина. -- Не выдет у нас ничево. Я и читать-то не умею!
-- Я тебе буду читать по книжке. А ты заучишь! – сказала обрадованная Надя.      

8.
В воскресенье Захарка и другие мальчишки собрались идти на плац Аракчеевских казарм, где японцы обыкновенно в эти часы играли в бейсбол.
 
-- Не пустят нас, -- говорил рассудительный и медлительный девятилетний Прошка. – Однова  тот добрый дядя пустил, а теперь, гляди, ещё по шеям надают.
-- А мы убегём! -- ободрял Захарка. – Только погоди, котёнка надо взять…
Перед домом конопатого Сёмки ватага остановилась; Сёмка забежал к себе и вынес что-то в руках в своем перевёрнутом картузике.
 
Ребятня помчалась к дому сестёр-чулочниц на Подгорной. Перелезли через низенький забор.
Здесь, хихикая и радостно оглядываясь друг на дружку, они вынули, перенимая из ручонок в ручонки, из Сёмкиного картуза не менее взбудораженного бело-чёрного трёхмесячного котёнка.
Две сестры-чулочницы, женщины среднего возраста, трудолюбиво жили в одноэтажном деревянном, обитом тёсом и крашеном красной краскою домике. Посреди домика стояла чулочно-вязальная машина; работали сестры каждый день, поставляя товар в Новгород и медведцам в лавки и на заказ.

Захарка как предводитель взял котенка, пробежал к двери чулочниц, тихо отворил её, прокрался по сеням, отворил вторую дверь и подкинул котёнка внутрь.
Все ждали снаружи. В доме раздался возглас, грохот, и озорники с выбежавшим Захаркою сыпанули через заборчик на улицу.

-- С чёрной пяткою!!! – кричали в окне дома чулочниц. – Чулки-та -- с чёрною пяткою, на заказ!!! Ай ты, чёрт хвостатый! Все нитки спутавше!
Котёнка выкинули за двери, и смеющаяся компания приняла его снова в картуз. Побежали на плац к японцам.
***
На плацу, однако, в это воскресенье японцы не играли в бейсбол.

-- Безбола не будет? – огорчённо сказал Сёмка. Котёнок таращил глаза из картузика.
-- Слышь, ты! – окликнул Захарка проходившую Шурку Орлову, хотя прекрасно знал, как её зовут. – А де ипонцы-то, не знашь?

-- А мы с ими змеев идём пускать, -- кокетливо сказала Шура, споткнулась и помчалась к берегу Мсты за Аракчеевскими казармами. Мальчишки побежали за ней.
 Над Мстой реял воздушный змей – раскрашенный. (Шурке учительница тетя Надя дала красок.) Змея за веревочку вел японец. Ещё один японец сидел на камне. Следом за мальчишками и Шуркой от дороги подошли несколько девочек и остановились в сторонке; одна слюнявила кончик платка, завязанного под подбородком. Все стеснительно молчали.
 
-- Скажи им: «Конь ничево!», -- толкнула Захарку Шурка.
-- Какой конь?
-- Уж такой. У них так по-ипонски «здрасте» говорят.

-- Буду я ищё с ими здороваться! – Захарка, стараясь казаться смелым, подошёл к японцу. Тот поклонился и что-то сказал. И протянул мальчишке верёвочку змея.
Через полчаса вся компания, и робкие даже девочки, бегала с тремя уже змеями. (Японец, которого Шурка звала дядя Яша, сходил в казармы и принёс оттуда газеты, клей и Шурины краски. Шура же дала взятую из дома верёвку.)

Бегали с криками, а японцы молчали и улыбались. Потом японцы ушли; перед тем японец дядя Яша вынул из кармана и подарил Шурке куколку.
Шурку окружили. Куколка была крошечная.
-- Из лошадиного волосу, - - сказал Захарка. – Вон они чего коня-то поминают.
-- Можа, они коню молятся? – предположил серьезный Прошка. – Мамка сказывала, у них бога нет.
-- Дураки вы, – сказала Шурка. – У всех есть. У них просто свой. 
-- Конь? - - спросил конопатый Семка.

Умаявшийся от бега за змеями бело-чёрный котенок схватил куколку зубами и лёг.
-- А что, говорят, ты с ипонцами по-ихнему говорить умеешь? – спросил серьёзный Прошка Шурку.
-- Ну, некоторые слова говорю. А понимаю ещё больше.  Мне легко как-то! - - похвасталась Шурка. – Вот он показыват мне на чё-нибудь и говорит, а я потом помню.
-- И как будет «кот» у ипошек? - - спросил Прошка.
-- Нэко.
-- Слышь ты, Нека! -- защекотил Сёмка котенка.

Ещё минут десять мальчишки торкали пальцами вокруг в разные предметы, а Шурка припоминала японские слова. Девочки дивились и закрывали, хихикая, рты концами платочков.
-- Слышь, ты, как тебя, Шурка што ль, -- небрежно сказал Захарка. -- Ты не запоминай, голову засоришь, свои слова забудешь.
-- А у меня две головы. Одна для нашенского языка, другая -- для ипонского. Не засорю, -- гордо сказала Шурка.

***
Потом девочка корила себя, что не пошла гулять с мальчишками дальше. Быть может, е благоразумие отвело бы несчастье. Захарка небрежно позвал, но Шурке надо было домой, нянчиться с сестрой. А пострелят в поисках чего бы созоровать занесло к яблоневому саду эстляндца Евдохина.

-- Ребя, быстро! – скомандовал Захарка. Так близко свисали над ними ветки с тяжёлыми яблоками! Ветви пониже Евдохин уже обобрал все. Приходилось, чтобы достать яблок, влезть на забор.

Они и влезли все разом – человек десять-пятнадцать. Опершись подмышками на колья забора, один серьёзный Прошка не воровал – уговаривал: «Ребя, айда домой! Чё, у вас дома яблок нет?»

Груза лёгоньких ребячьих тел хватило, чтобы -- когда они в одну злополучную секунду дружно навалились на ветхий заборишко Евдохина – повалить гнилые доски. Забор упал, и все кубарем покатились вперёд, в сад к эстляндцу. Все, кроме Прошки. Его ноги повисли в воздухе, а в подмышки впились, пробив мясо, два острых заборных кола.

9.
Из-за опасности увечья в виде исключения Прошку временно поместили не в медведской больнице, где не было хирурга, а в лазарете  при Аракчеевских казармах, в котором лечились раненые.

Прошка открыл глаза, ощутил боль подмышками, увидел, нагнув голову, свои бинты  и потом, напротив себя -- койку с человеком.
Человек был смугло-жёлтый, с чёрными волосами и узкоглазый.
Пока бегали у Мсты за змеями, и раньше, в игре в «безбол», Прошка не разглядывал близко лица японцев. Теперь это чужое лицо было прямо перед ним. Прошка, как всякий мальчишка, не часто смотрел в зеркало, иначе бы он знал, что его собственная физиономия – загорелая за лето, с дополнительной темнотцой от  изрядной добавки грязи -- имела почти тот же цвет, что лицо разглядываемого им японца. 
«Интересно, есть у него хвост, как дядя Тришка врёт?», -- подумал Прошка. – «Надо дождать, покуда он повернётся.»
Японец, однако, не поворачивался. Когда через несколько часов пришёл доктор и повернул его к Прошке спиной, приоткрылась простыня, и хвоста под ней не оказалось, зато Прошка увидел, что у японца нет одной ноги.
Прошке стало жутко, и он забыл на время про хвост.

***
На следующий день снова приходил доктор.
-- Дядь! А дядь! Это ты ему ногу отрезал? - - спросил, не удержавшись, Прошка про японца.
-- Я.
-- За что?
-- Спасал. Рана была сильная, гной вверх понесло. Не отрезал – помер бы.  Ты о себе лучше думай, герой.

***
Мальчишка, как ручеёк, просочится везде. Ещё в дни, когда стояли в Аракчеевских русские части, и в манеже давали концерты приезжие артисты, ребятня, которую сюда не пускали, прошныривала и смотрела представления. Расположение Аракчееских прекрасно знал Захарка. И он не был бы «ватаманом», как звали его мальчишки, если б не пришел тайком навестить дружка.

Японец молча смотрел на Захарку. Вообще все эти дни оба молчали, японец и Прошка. У Прошки даже голос слегка охрип от молчания:
-- Как дома у меня? Мамка, небось, ревёт?

-- Голосит, слышно. Да не из-за тебя… -- Захарка спохватился.
-- Из-за кого ж ещё?

-- Ты это… Сам тока не реви. Батя у тебя… Убили его... Ипошки на войне.
Прошка был человек вдумчивый, медленный. Не сразу он сделал то, что сделал. Уже ушёл Захарка.
-- Ты!!! Ты, гад!!! Ты батю мово убил!!! – тяжело надышавшись, заорал Прошка  и попытался соскочить с койки, чтоб ударить японца.
Но раненые руки не дали – а он и забыл про них. Он извивался, как червяк, на простыне и хотел одно – бить, бить, бить!
Не в силах встать, он орал что-то страшное в лицо напротив, неподвижное и бесчувственное. В рот Прошке текли сопли и слёзы.

А недвижное лицо вдруг зашевелилось. Что-то заговорили узкие губы, зажмурились глаза. И Прошка увидел – две слезы, стекавшие по двум изогнутым глубоким морщинам над губами японца, в том месте, где у Прошкиного отца росли усы.
Безногий и бессильнорукий лежали на расстоянии пары шагов друг от друга и бились, пытаясь встать.

В конце концов Прошка, одолевая боль, боком свалился с койки.
Ноги у него были сильные. Он без рук встал на колени, потом на ноги. Подскочил к койке японца. Ему удалось бы ударить. Он замахнул ногу. Если б японец защищался -- выставил вперед ладони хотя бы – он пнул бы его. Но тот лежал неподвижно.

Прошка повернулся и выскочил из палаты. Он не помнил, как отворил дверь – кажется, зубами ухватил ручку и со злости укусил её, но боль в дёснах ощутил только на улице.
С забинтованными подмышками он пробежал по двору казарм и улице -- никто не остановил его от оторопи -- добежал до близкого берега Мсты за казармами и, разогнавшись, солдатиком прыгнул с обрыва в воду.