Скрипнула дверь протяжно. Юркнула тень скрюченная, таясь от шпионившей сквозь окно луны. Теплилась лампадка в углу, едва отгоняя тьму от запылённого киота. Перекрестилась тень трижды истово и поклон земной отвесила. Прикрыв оконце линялой занавесью, замерла тень, будто прислушиваясь. Чиркнула спичкой, озираясь. Занялась лучина, едко зачадила.
Склонился, сутулясь, над листом бумаги недоросль, тусклым светом лучины озарённый. Заплясало перо его по бумаге, оставляя за собой вереницу кособоких букв.
«Милый дедушка, Константин Макарович, намереваюсь сообщить вам радостную весть: жив-здоров непутёвый внук ваш Ванька Жуков! Пишу я из такого отдалённого времени, что и подумать страшно. По благоволению вашему, ежели не запамятовали, пустился странствовать я во времена будущие. Однако же недаром остерегает народная мудрость: не зная броду, не суйся в воду. Ох, и заплутал я, кому рассказать — не поверят! Но обо всём по порядку.
В году 1886 от Рождества Христова изволили вы построить механизм, который способен был перемещать одушевлённые предметы сквозь время. Помните, как сперва опробовали мы тот механизм на дворовых собачонках, вечно отиравшихся у наших ног, — на старой Каштанке и бойком Вьюнке? И что из того вышло! Каштанку лишь через полгода едва отыскали. По неведомой причине очутилась она в цирке и там под кличкой Тётка потешные фортеля на арене выкидывала. Вьюнок так и вовсе запропастился. Однако порой, будто из ниоткуда, слышался по ночам его тоскливый вой. Все ноги сбили мы тогда, но самого Вьюнка как не бывало.
А со мною гораздо худшие события приключились.
Сказывал я вам, любезный Константин Макарович: рано пока живого человека машинерии доверять. Но вы всё одно твердили: «Не робей Ванятка, прокатишься с ветерком!». Прокатился. Хоть рычаг какой или тягу сообразили бы для обратного хода! Намеревались-то всего на недельку вперёд меня закинуть, а оно вон как обернулось!
Очутился я незнамо где, незнамо в каком году. Вокруг диковинное всё, для нашего глаза непривычное. Машинерия такая, доложу я вам, не чета нашей. Механизмы человечьим разумом наделены, за людей работу их делают. Повсюду дома белокаменные превысокие, под землёй глубоко поезда бездымные проворные, в небесах аэропланы серебристые, резвее звука летающие. Довольно небывалого здесь перевидел я, всего и не перескажешь. Однако машины машинами, а люди людьми!
Помните ли, почтеннейший Константин Макарович, как при мерцающем свете керосиновой лампы листали мы ночами Чернышевского да Герцена? Грезили, мол, придёт однажды день такой, когда на обломках самовластия благородные и здравомыслящие потомки воздвигнут прекрасный Город Солнца[1] и наступит век свободы и благоденствия. Ах как ошибались мы, Константин Макарович!
Видно, не хватило ума и благородства потомкам нашим. Обошло стороной солнце град сей, и тьма невежества накрыла его. Как прочтёшь летописцев нынешних, вмиг ясным становится, что бессильны тут и Герцен, и Чернышевский со всею интеллигенцией вместе. Да вот сами полюбуйтесь.
«Поставил человек Город, да враз обложили его тучи чёрные, грозовые. Супостаты свирепые снаружи стращать принялись, а в самом Городе вороги злокозненные затаились. Не по нраву был им град цветущий, не по нутру племя его единодушное. Пришлось тогда квиритам[2] свободного Города избрать монарха себе самодержавного, дабы объединил и поднял он народ на защиту отечества.
Слава богу, монарх просвещённым оказался! Первым делом учредил он канцелярию Тайных дел, дабы крамолу внутреннюю извести. Закорчились на дыбах ненавистники, кои государю перечить вздумали, заголосили в острогах клеветники, что Город, в угоду ворогам наружним, хаяли. И сразу легче дышать стало, когда сколопендрие это мерзостное гадить перестало.
Вторым делом основал самодержец палату Мудрости государевой. Заведение сие весьма полезно оказалось. Всякому квириту по диковинному сосуду стеклянному выдало.
Из сосудов тех вещают затейники голосами сладостными, толкуют про то, что в мире божьем делается. Слушает народ, просвещается, прозорливости монарха своего изумляется. Одолел крамолу государь и супостату заграничному по сусалам съездил.
Ну а третьим делом вернул самодержец веру старую, дедовскую, на место её законное. Храмы божьи всходить стали, словно грибы, после дождичка обильного. Пастыри смиренные ученья заграничные враз метлою поганой повымели. На что премудрость нам дьявольская, мы и сами с усами, у нас свой путь особенный!
И такая благодать настала! Звон колоколов малиновый над Городом проносится. Служители божьи кадильцами помахивают — всякому грехи отпускают. Седовласый патриарх одесную государя посиживает — проповеди нравоучительные народу почитывает. И душе легко, и уму покойно.
На трёх китах сих и стоит наш царь-батюшка, а на плечах его дюжих все мы держимся.».
Между тем хочу поведать, как судьба моя устроилась. Долго мыкался я по городу, пока по случаю не попал в услужение к одному генералу. Ведает он департаментом Ока государева. Око то не мифическое, как поначалу подумать можно, а натуральное. Парит оно на четырёх винтах и, будто стрекоза, запросто повисает в воздухе. Зрит то Око, не умышляет ли кто козней супротив начальства. И ежели углядит оно смутьяна, то в следующий миг доносит околоточному надзирателю. И минуты не минует, как мчится уж самоходная повозка с городовыми толстомясыми. Схватят городовые охальника да в кутузку упекут, чтоб впредь знал, как озоровать.
Да и не только тот смутьяном здесь считается, кто козни начальству строит. Крестишься на образа не истово — взять крамольника! Посиди-ка в каталажке, подумай. Кланяешься слугам государевым не до земли — на помост изменника! Отведай-ка розог горяченьких.
Дел в департаменте невпроворот, поэтому генерал мой поздно домой является. Стянешь с него сапоги хромовые, зуботычину ласковую получишь. Сам в передней ошиваешься, а сатрап в ванную комнату следует на вечернее тела омовение.
- Подавай ужинать, Ванька, - кричит генерал из ванной комнаты.
Ведь мерзавец в ресторане, поди, ещё по вечеру натрескался, а всё мало чреву ненасытному.
Из будуара супруга его дебелая выплывает.
- Николаша, ладно ли сегодня в твоём ведомстве? - елейным голоском она спрашивает.
- Ладно-то ладно, Ульяна Корнеевна, - отвечает генерал, харю распаренную полотенцем утирая, - да вот только переполнены остроги с кутузками. Уж не знаю, куда и девать-то возмутителей спокойствия.
Барыня наша взглядов либеральных, потому порой любит своё добродушие напоказ выставить.
- Ты бы, Николаша, помягче! Не всё же розгами да тюрьмами прививать любовь к отечеству.
- Ах, оставь, душа моя, - морщится генерал. - Сие дело государственное. Лучше скажи-ка, где запропастился сыночек наш — Андрюшенька?
- Да известно где: с такими же, как он, оболтусами в игорном доме пульку расписывает[3] или на самоходных повозках иноземных по родным колдобинам как угорелый носится.
- Надо бы его к делу какому приставить, а то ведь совсем от рук отобьётся, - замечает генерал задумчиво. - Ох, уж мне эта молодежь золотая, так и норовит чего-нибудь эдакого отчебучить.
Между тем сервирую стол. У самого аж слюнки текут: с неделю, окромя сухой лапши, что в кипятке заваривают, ничего мне не перепадало. А генерал с генеральшей ужинают индюшкой жареной с рисом разварным да овощами тушёными в пряностях. Запивают вином заморским да посольской водочкой особой. Из закусок у них икра белужья, шейки раковые, грузди солёные. Уважает сатрап водочку, а того больше уважает заедать её сельдью, выловленной в северных морях заграничных.
Поднимает рюмку хрустальную генерал за здравие супруги своей. Подношу ему на блюде фарфоровом селёдку, тонкими ломтиками нарезанную. Посылает меня на кухню за целою рыбиной да как рявкнет:
- Ты что, подлец, мне принёс! Али не видишь, это же из нашего моря-лужи селёдка!
И ейною мордой прямо мне в харю тычет.
- Пошёл вон! На псарню отдам! Будешь фекалии собачьи нюхать.
Гаденько смеётся барыня. Выскакиваю в переднюю. Жду, когда сменит тиран гнев на милость. Наконец-то отужинали. Генерал в кабинете закрывается и по говорящему телеграфу[4] с приятелями о скачках да куртизанках треплется.
У барыни в спальной комнате диковинный сосуд голубым светом тлеет, затейники сладкоголосые истории занятные на сон грядущий сказывают. Зовёт к себе барыня. Слабость у неё — любит она, чтобы ей пятки на ночь чесали. Чешу. А сам певунам из сосуда внимаю.
О прозорливости государя, по обыкновению, сказ идёт. Ворошат историю давнюю, как раз и навсегда оградил самодержец народ от влияния тлетворного иноземного. «На что свобода вам да благоденствие? О вас самодержец еженощно думает, о вас министры его заботятся! Вы уж поступитесь свободою для царя-батюшки, вы уж поделитесь благоденствием со слугами царскими, чтобы и дальше цвёл-процветал Город наш!» - взывали в ту пору мозгодуи из палаты Мудрости государевой.
Вышли после слов таких на площадь главную жители Города, слезами горючими умытые: «Не нать нам вольной воли — только бы царь-батюшка вечно правил нами! Не нать нам злата-серебра — лишь бы слуги государевы вершили праведные судилища, изменников со свету сживали!».
Из терема островерхого спустился к народу сам государь-заступник. Подводят коня ему статного белого норовистого. Ловким молодцем вскакивает царь-батюшка в седло. Ярится горячий конь под самодержцем, копытами о мостовую бьёт, удила покусывает. Простирает длань могучую государь и вопрошает громовым голосом: «Доколе, соотечественники, будем мы на забугорье оглядываться?! Доколе будем плясать под дудку иноземную?!»
Волнуется море людское и самодержцу эхом многогласым вторит: «Доколе!.. Доколе!..»
Хмурит брови государь, обводит толпу взглядом суровым, и стихает вмиг людское море шумное. Но вместе с тем в очах его и ласка отцовская теплится, слеза скупая о детях неразумных наворачивается.
«Повелеваю обнести град сей великой стеною каменной, дабы не просочилась внутрь зараза иноземная, дабы отныне жили мы умом собственным!»
И встала тогда стена вокруг Города громадой неприступною. Да обломают зубы об неё вороги нечестивые, да не улизнут чрез неё отщепенцы ехидные, от кары государевой бегущие!
Смолкает затейник...
Вот тебе, дедушка, и Юрьев день!
Зевает барыня, гасит сосуд диковинный. Входит генерал и добрым пинком меня выпроваживает. Бреду в сени, стелю себе на сундуке кованом. Холодно. Не сплю, дожидаюсь барчука с гулянья.
Возвращается Андрюшенька заполночь. Навеселе отпрыск генеральский. Бегу за водочкой. Разуваю, раздеваю молодого хозяина. Получаю выволочку за то, что водка горькая, да за то, что ночка тёмная.
А вообще господа бьют меня почём зря. Барин кочергой да сапогом хромовым охаживает, барыня романом дамским да ридикюлем колотит, а их сыночек предпочтений особых не имеет — лупит тем, что под руку попадается.
Чу! Угомонился, кажется, изверг неоперившийся. Прислушиваюсь — ни шороха, лишь храп генеральский доносится. Крадусь мышью на цыпочках, а сердце стучит молотом. Петли двери входной смазал загодя, отворяю потому беззвучно. Через двор тенью бесплотной проскальзываю. Тьфу ты, дьявол! Око государево над крышей реет, красным огоньком зловеще помигивает. Неужто генерал и к своему дому Око приставил? Однако делать нечего — пробираюсь в конуру к сторожу. Тот по ночам дозором обходит хоромы барские, и потому никто меня за письмом не застанет.
Приезжайте, милый дедушка! Заберите меня отсюдова — сами видите, какая жизнь здесь. Пожалейте душу во времени заблудшую, нету сил моих терпеть более!
Постскриптум. Будто нарочно, подвернулся мне приятель подходящий. Служит он кочегаром на времеходе. Богатых господ на экскурсию в прошлые времена возит и генерала моего тоже катал, вот на причале мы с ним и обзнакомились. Денег стоит немалых билет на времеход, мне вовек столько не выслужить, так хоть письмо сие с приятелем передам.»
Сложил Ванька лист бумаги вчетверо, сунул в конверт и вывел на нём старательно: «На деревню дедушке Константину Макаровичу». Задумался и прибавил: «В год 1886». Спрятал конверт он за пазуху и потихоньку выбрался из сторожки.
Долго не мог заснуть Ванька, ворочался. Лишь под утро задремал недоросль. Снилось ему, будто сидит дед на печи, свесив босые ноги, и читает это письмо свернувшейся клубком Каштанке, а за окном вой пропащего Вьюнка раздаётся.
[1] “Город Солнца“ — утопическое философское сочинение Т. Кампанеллы о вымышленном идеальном городе.
[2] Квириты — в Древнем Риме эпохи республики название римских граждан.
[3] Расписать пульку — играть в вист или преферанс.
[4] Говорящий телеграф — одно из названий телефона, использовавшееся в XIX веке.