журнал "Нева", № 12 за 2017 г.
Дух, дух!.. Дух града сего переимчивый, дух града извратный, дух умножающий! Если что-то град сей переймет, так извратит, исказит тотчас же, так тотчас же приумножит! Чужое налипает на нем, как ракушки! Он уж и сам сделался будто огромной ракушкой, обросшей другими ракушками. Мало в граде осталось первоначального, полон он постороннего, полон он приносного.
Был я в разных городах Европы и дивился порою тому, как там бережно сбирают обыкновенный мусор, с какою скрупулезностью тамошние обыватели сортируют свои отходы, излишества: бумагу отдельно, пластик отдельно, отдельно пищевые остатки, и даже стекло, предназначенное на выброс, подразделяют на светлое и темное. По пять-шесть разнообразных контейнеров стоит во дворах цивилизованных европейцев; и ведь не дай бог выкинуть что-то не туда!
Вот и до нас это дошло, вот и до нас докатилось. Может, и хорошо, может, и из нас что-то получится!..
Если, конечно, град сей не переиначит! Если, конечно, человек наш не извратит.
Лениво мои мысли текли, когда на скамье я сидел под несмелым апрельским солнцем за стадионом «Петровским», по Ждановской набережной далее. Косые тени раскинулись по асфальту, досадные, будто пролежни. Мимо неслись автомобили, я же был в сквере, несколько в глубине его. И наблюдал я огромный зеленый «контейнер для темного стекла», с люками с плотными шторками. Люки были похожи на иллюминаторы и размещены несколько высоковато; низкорослому, пожалуй, и не дотянуться.
Выходят со стадиона, пьют пиво, много пьют пива, для того и контейнер.
Этот же не со стадиона, этот просто бродяжка.
Но тоже пил пиво.
Вида дураковатого, сам весь белесый, в белой, но замызганной курточке, волосы светлые, небритый, а тут еще и солнце высвечивает. Все, на что попадает.
Идет и бормочет. То ли песню, то ли стихи. То ли просто матерится с беззлобностью. Дурачок, что с него взять!
А еще курточка на груди у бродяжки полураспахнута, из-под курточки кошка высунулась. Белая. Носик розовый.
Сижу, смотрю на бродяжку. Есть за что зацепиться глазу. Уму, пожалуй, и нет.
— Кисонька, кисонька, а вот мы тебе и молочка-молочочка! — бормочет белесый человечек.
Тут он вынул кошку из-за пазухи, слюняво поцеловал в носик, будто попрощался, и — р-раз! — сунул ее точнехонько в «иллюминатор». А сам стоит, отхлебнул пива и хохотком заливается. Весело.
Что тут произошло! Должно быть, в контейнере были бутылки битые, и кошка распорола себе лапку о стекло, не иначе. Она завыла, гулко, низко, истошно. Ужас, видать, объял ее темную душу кошачью. Ведь есть же душа у кошки, не может не быть души! Все живое душою наделено. Кто-то давным-давно распорядился о том, и вот с тех пор так оно и делается, по предписанному, по предназначенному, по заведенному.
Я похолодел. Живое существо — и этак с ним обойтись! Что за подлая в том безжалостность, что за гадкое здесь сумасшествие! Я выхватил телефон из кармана.
– Ждановская набережная!.. За стадионом! В сквере!.. — приглушенно крикнул я в трубку. — Срочно! Глумление над живым существом!
– Над каким именно? — был лишь вопрос.
– Над кошкой! Над кошкой! — крикнул еще я. — Разве это имеет значение? Надо спасать! Она в контейнере со стеклом, она кричит! А вокруг люди ходят! Иностранцы и дети! И старики! Что будут про нас говорить — представляете? А контейнер закрыт! Как будто бы полон драгоценностей! Вы видели у нас контейнеры, полные драгоценностей? — спросил я.
– Выезжаем!
– Скорее! Он уходит! Злоумышленник! Я постараюсь задержать! Он, может, и сумасшедший, но тут уж вы сами должны разобраться! Я в этом не компетентен! — крикнул я.
– Через три минуты. Машина будет.
Дурачок допил пиво и, разулыбавшись, сунул бутылку вслед за кошкой. Четверолапая взвизгнула и загудела с глухой обреченностью. Я был на ногах, я был в ярости.
– Эй! — крикнул тогда.
У дурачка выскользнула изо рта несанкционированная слюна. Он собирался уж уходить, но остановился.
– Это ведь кошка? — с угрозой спросил я.
– Шапку носил-носил, а потом тепло стало, шапку снял, а она калачиком свернулась, пушистая вся, и к щеке ластится, — быстро и бессмысленно ответил бродяжка.
– И она кричит! — сказал я с угрозой даже большей. — Ты слышишь?
– Шапки не кричат — только шепчут, когда гладишь, и еще муркают жалостно.
– Она тебе муркала, муркала, а ты как с ней обошелся?
– Пойду я, дядя, пора мне, — обреченно сказал дурачок.
– Нет, ты не пойдешь! — крикнул я. — Что это станется, если все, сотворивши бесчинства, будут просто себе уходить, как будто их ничего не касается?!
– А я пойду, молочка попью, тепленького: горлу маетно. Простуженный я. Мама у меня...
– Стой! — крикнул еще я.
– Стою я, а стоять не хочется, и ножки притомились, и в груди стеснение!.. Пусти, дядя!
– Ты дурака из себя не строй! — сказал я еще. Уже менее уверенно. Ибо кто же он, как не дурак! Да-да, он — безжалостный дурак! Мир полон дураков, иные из них и безжалостны.
– И голова без шапочки пристыла — домой надо!
– Сейчас-сейчас, будет тебе — «домой»!
– Домой, домой надо!..
И тут вдруг — о, чудо! О, прогресс! — увидел я две полицейские машины. Они неслись в нашу сторону, с мигалками, с сиренами. Я на мгновение возгордился и этим городом, и этим миром, и этим порядком: никогда не видал я прежде такой отзывчивости, такого радения, такой стремительности. Неужто и вправду страна сия начинает выздоравливать?
Сюда, сюда! — замахал рукой я.
Полицейская машина остановилась, за нею вторая.
– Здесь опасный дурак! Вот он! — крикнул я. — Здесь истязание и беззаконие! Там контейнер, и в нем кошка!
Полицейские разделились. Часть из них бросилась к указанному мной контейнеру, другая — к указанному мной дураку.
Я взирал то на контейнер, то на бродяжку. Последний же явно взволновался.
– Стоять! Стоять! — кричали ему.
И тут же повалили на асфальт лицом вниз. Люблю в служивых людях этакое рвение.
С кошкой вышла картина не в пример умилительная. Контейнер вскрыли, кошку приманили, и вот один молодой полицейский на руках понес ее в нашу сторону.
Лапки у животины и впрямь были окровавленными.
– Твоя работа? — решительно спросили у дурака.
– Его! — уверенно подтвердил я.
– Шапочку, шапочку с головы сдуло! Без шапочки голове холодно, — слюняво забормотал дурак, кивая головой.
Бродяжку потащили к машине, сзади шествовал полицейский с раненой кошечкой. Голову дурака пригнули, чтобы он не зашибся, в машину заталкиваемый. Я тоже понемногу пошел себе следом — ведь мои показания могли бы еще и потребоваться.
Но тут все переменилось. И дурака в машину не затолкали, и справедливость не восторжествовала. Как мне уже изрядно мерещилось. Переменилось же от усердия одного подлого старика, на скамейке сидящего. Я его прежде, признаться, даже не замечал. Может, прежде и не было никакого старика на скамейке.
– Стойте! — вскричал вдруг сей залежалый раритет. — Это все не так! Вы ошиблись!
– Что такое? — вскинулись полицейские.
– Сей гражданин нарочито ввел вас в заблуждение! — молвил ехидно старик, указуя на меня своим крючковатым перстом.
– Говорите! — велел главный из полицейских.
– У того-то, что вы в машину сажаете, — приосанился старец, — дух простой, беспричинный — сами ж видеть должны, это человечек без зла и ответа...
Тут дурака перестали в машину заталкивать и даже подвели к нам ближе.
– Этот к святотатствам нисколько не склонен, об том даже предполагать-то не следует!.. В отличие, скажем, от этого! — тут старичок поворотился ко мне с некоторою даже свирепостью. — А вы на него зато взгляните попристальней! — добавил еще сей неизжитый увалень. — Вы его дух рассмотрите!
Полицейские стали послушно рассматривать меня (не знаю уж, какой они во мне увидели дух).
– Видите? Видите в нем норов исказительный, лживый? — возбужденно молвил старик. — Вы на простого парнишу подумали? Да нет, он шел, кошечку нес, гладил ее да целовал. А тут появился этот. ворог. выхватил у парниши из рук животину и злобно ее в контейнер швырнул. С битым стеклом!
– А зачем же он нам позвонил? — усомнился справедливости ради один полицейский.
– Из подлости! — недвусмысленно старик отвечал. — Из клеветы да напраслины.
Впервые в жизни я видел сего старика. Что уж такого я мог ему сделать, чем
мог обидеть его, что он теперь так беззастенчиво лгал на меня?! Ничего, ничего! Быть может, разве что только прежде его не заметить! Не в этом ли скрывалась обида? Но в чем же здесь таковая — ведь всех стариков невозможно заметить, не стоит даже пытаться! Старик же, старик лгал на меня, старик супротив меня подличал.
– Что? — вскричал я. — И я вынужден все это выслушивать!
– Твое животное? — спросили у дурака.
– Шапочка пушистая, мягкая, ой спасибо, спасибо! — забормотал тот, и ему вернули кошку.
– Он ее в контейнер сунул? — спросили еще у дурака, показывая на меня.
– Он такой... такой... взял у меня и сам сунул!
Блаженный гнул свою фантастическую линию с подсказки лжеца.
– Подтверждаете? — спросили у старика.
– Я еще и с вами поеду, чтоб правдивые показания дать! — горделиво молвил тот.
– Истязания, клевета, оговор, ложный вызов, — гудели полицейские.
Меня повалили лицом на асфальт. Я хрипел и вырывался.
– Сопротивление, неповиновение, криминальный умысел.
Меня подняли и потащили к машине. Боюсь, что изо рта моего тут стали вырываться некоторые неправильные слова вместе с брызгающей слюной.
– Охальник, охальник! — пояснял шествующий за нами старик с некоторой удовлетворенностью. — Теперь вы осознали все его умыслы?
Непокорное и охальное, быть может, и впрямь исторгалось из меня. Голову мою пригнули, когда меня вталкивали в машину на место, прежде предназначенное для дурака.
Я обернулся. Старик и дурак с кошкой в руках подходили к другой машине. У меня еще мелькала надежда оправдаться, поразить всех блеском собственной нерассудительности, своими гремучими умыслами, саркастическими частями речи и членами предложения. Парадигмами да артикуляциями.
Но тут машина тронулась с места, набрала ход, навстречу нам понеслись столбы да ограды, поребрики и рекламные тумбы, человеки и голуби и всевозможная иная пернатая шушера, перекрестки и автомобили, атмосфера и балюстрады, рестораны, аптеки и сизая водная гладь. И надежда, надежда рассеялась, будто она была дымом, будто и не было ее никогда. Хорошо жить без надежды, человекам и следует жить без нее.
И град сей тоже без надежды! Однако же дух его лжив и извратен, криводушен и промозгл, каверзен, заносчив, злонравен. Захочешь восхититься градом сим и — не сумеешь! Захочешь удивиться и — претерпишь неудачу! Зато содрогнешься им, ошеломишься им, отшатнешься от него, извергнешься из оного. И человеки со словами их мизерными в граде том двоедушны, запальчивы, казуистичны, плотоядны. А других в нем, кажется, и нет вовсе!
Дух, дух!.. Дух града сего!..