Необычный человек

       Вы когда-нибудь чувствовали, что ваше тело движется вперёд с запредельной скоростью и в то же время остаётся на одном месте? Женя чувствовал. Всё его существо диффузно проникало в мир ощущений. В голове висела какая-то ленивая тяжесть, сковывающая сознание, но тело казалось удивительно лёгким, почти неосязаемым. Кто-то соорудил под тоненьким слоем кожи век маленькие диаскопы со вставными картинками, которые иллюстрировали случайные эпизоды из прожитой жизни. В таком сладко-сонном состоянии Женя вряд ли задумывался над тем, кто и зачем сделал маленький театр в передних камерах его глаз. Он просто смотрел, будто каждое его утро начиналось с подобных сцен.


       Вот день рождения двоюродного брата. Дети бегают по заднему двору дома, гоняются за старой собакой. Собака большая, выглядит страшно. Женя боялся её до тех пор, пока не понял, что она так же беззаветно радостно валяется в высокой траве, как и ребятишки. Перекатывается со спины на живот, даже как-то по-особому дружелюбно высовывает свой длиннющий язык, который при беге болтается во все стороны. Тут Женя замечает, как глаза пса, словно угольно чёрные лужицы, расширяются, да настолько, что заслоняют собой весь двор, детей и их родителей. Чёрная блестящая поверхность глаз собаки подёргивается рябью и поглощает маленького Женю. В этой темноте он вдруг видит похороны матери.
       От вида отвратительных искусственных цветов с торчащими кусочками пластика по бокам что-то в желудке неприятно зашевелилось. В носоглотке разливается неведомая ранее горечь. Тут всё было неестественно и тошнотворно. Равнодушная толпа людей в тёмных одеяниях, толкающая свои пластмассовые речи, обведённые под копирку. Никто из них не понимает истинного горя потери. Никто из них не чувствует вины от того, что они не успели сделать лучше жизнь самой общительной и открытой миру женщины. Теперь она лежит в гробу. Сейчас её опустят в землю. Все снова разойдутся по домам и уже совсем скоро забудут о том, что среди них был кто-то, кто ставил цель выше, чем деньги, слава и прочие прелести жизни, которых у неё никогда не было. Женя осмелился бы утверждать, что она даже в самые тягостные минуты жизни не стремилась к ним. Да, она точно была лучше их всех вместе взятых.
       Жгучая боль одиночества, недопонимания и осознания низменности сущности человека захлестнула мальчика, из-под гроба начала сочиться вода, и капли её стали подниматься вверх в бесцветное небо. Земля по крошке, по песчинке проникла в небо и превратилась в одну сплошную стену, которую в тот же миг смели с пути чугунные прутья кладбищенского забора.
       Подросший мальчик обнаружил себя в лифте с девочкой, которая впервые в жизни поцеловала его. Нравилась ли она Жене? Не то что бы. Более того, он искренне не понимал, почему эта девчонка прониклась симпатией именно к нему, а не к любому другому мальчишке, у которого, может, нос был бы не такой длинный и не мешал бы целоваться. Но ощущения были такие странные, новые, что буквально заволакивали сознание Жени. Губы, глаза девочки, а вскоре и все её составляющие стали крупными желеобразными каплями падать на пол лифта и с гулким тяжелым стуком проламывать его, оставляя  круглые дыры. В одну из них и провалился Женя. Теперь он летел куда-то вниз. Он не запомнил, в какой именно момент его падение плавно переросло в беспорядочный танец.
       Концерт какой-то безымянной группы в рок-баре, переполненном людьми. По ушам били чьи-то длинные волосы. Женя не сразу догадался о том, что это его собственная отросшая шевелюра. Рядом друзья. Впервые Женя оказался в компании, где его приняли со всеми странностями и даже переименовали их в «классные фишки». Эти тёплые улыбки пропитали каждую клетку его тела. Длилось бы это мгновение вечно.
Длилось бы это мгновение вечно.
       Постепенно звуки гитары с перегрузом начали терять свою яркость, лица друзей зарябили светло-жёлтыми ромбиками, вертящимися вокруг своей оси и описывающими непонятные фигуры. Стены клуба, музыкальные инструменты, потное лицо вокалиста оплели тысячи молочно-белых паутинок. Звук и движения начали с мелкой и частой дрожью замедляться, лица слились в монолитные маски, и в конце концов всё превратилось в огромную зернистую массу цвета слоновой кости. «Пельмешки!» Женя и сам себе не раз признавался в том, что ни одну девушку он не любил больше, чем это высшее творение кулинарии. Не успел он начать уплетать за обе щеки свою любимую еду, как бесконечные горы пельменей выровнялись в простой белый фон.


       «Что это за больница?»
       Женя нашел себя лежащим на полу в длинном светлом коридоре. Только в отличие от лабиринтов больничных проходов, которые он раньше часто видел, здесь не было осветительных приборов, но помещение почему-то всё равно казалось кипельно-белым. На солнечный свет это вряд ли было похоже, стены будто сами по себе излучали тихое, мягкое свечение. «Странно, - подумал Женя, - от чего они так сияют?» Справа от себя он увидел длиннющий шкаф с выдвижными ящиками. Настолько длинный, что его начало и конец были скрыты от его глаз. Молодой человек почему-то не задумался о том, как он сюда попал. Он просто потянул на себя ручку ящика, и тот послушно открыл взору плотную кипу бумаг. Аккуратно зажав двумя пальцами один из листов, Женя вытянул его из ящика и пробежал по нему глазами по диагонали. «Бутовец Алексей… Был специалистом по маркетингу, но работу свою не любил… Трое детей… Часто менял женщин… Не любил чистить зубы… Боялся дверей в общественном транспорте, потому почти никогда им не пользовался…». На следующих листах фигурировали уже совсем другие имена и детали: «Габи Гроссман… швея… всю жизнь боялась, что люди могут понимать её слова двусмысленно… умерла от анорексии», «Карл Лайне… Студент… Считал, что только страх перед ним вызывает уважение у людей, поэтому часто прибегал к грубой физической силе…», «…Ученик начальных классов… Был сбит машиной…» и тут же «Не любил чистить зубы…Сбил школьника, сев за руль в пьяном виде… был приговорён к тюремному заключению, но скончался почти сразу же из-за душевных расстройств на почве произошедшего: повесился на простыне в камере-одиночке…», «Энджела Оливерс… боялась лошадей…»
       - Кому вообще это нужно? Зачем собирать такие странные факты о людях?
       «Что-то здесь не так,» - начало подсказывать сознание. Женя оторвал глаза от листа бумаги и устремил взор в белую стену. Изо рта невольно вырвалось:
      - Ё-маё. Куда я попал?
       Встречались биографии совсем краткие, на полстранички. Были и те, что занимали по несколько листов. Всё это отдалённо напоминало резюме, но тогда для чего в этих бумагах нужны такие подробности, как боязнь лошадей и хроническое нежелание чистить зубы?
       - Чем это ты тут занимаешься, дорогой мой?
       В любой другой ситуации Женя бы резко обернулся от неожиданного звука, но сейчас он пребывал в такой задумчивости, что движения его были слегка заторможены. Он вздрогнул, на секунду замер, аккуратно положил биографии обратно в ящик с мыслью о том, что их, наверное, не стоило трогать, а потом медленно развернулся всем телом на сто восемьдесят градусов.
       Тут-то Женю и постигло настоящее удивление. Противоположная стена коридора отодвинулась от него метров на пять-семь, и теперь узкий проход больше напоминал просторную комнату в стройварианте. Здесь совсем не было мебели, а в трёх-четырёх метрах от самого Жени стоял мужчина с маленькими коричневыми пятнышками на лице, какие обычно проступают у людей в возрасте.
       - Ты, наверное, сейчас спросишь, кто я, где мы находимся или что-то похожее, поэтому заранее отвечаю на твои вопросы, - незнакомец медленным мягким шагом направился к Жене. - Ты пару часов назад умер, и теперь попал в промежуточный мир между двумя жизнями, в который всех присылают после смерти.
       - Кто присылает? – чуть не поперхнулся слюной Женя.
       - Ох, если бы я знал, - улыбнулся мужчина. – Если бы хоть кто-нибудь знал. Я - всего лишь душа, которую ты видишь единожды в течение всего своего пребывания здесь. Нет никакого ада, нет никакого рая, все религии мира на удивление искусно внедрили эти понятия в головы восьмидесяти процентам населения Земли, с совершенно иными целями. И малолетние мамкины атеисты тоже врали: после смерти есть жизнь…
       «Малолетние мамкины атеисты? Кто так вообще говорит в его-то возрасте?» – пронеслось в голове у Жени.
       Мужчина продолжал:
       - …есть этот мир, он по общему плану строения очень схож с тем, в котором ты жил раньше. Да и связаны эти миры крепко. Каждая душа, попадающая сюда, рано или поздно становится перед выбором: идти на второй круг жизни или завершить цикл и остаться здесь в качестве помощника. Ну чтобы там рассортировывать вновь прибывших, беседовать с ними, придумывать что-то новое для тех, кто временно находится здесь… Без создателей нет и потребителей, так-то, – он сделал трёхсекундную паузу, чтобы пригладить волосы на затылке, и продолжил: -  Думаешь, зачем ты сюда попал? Ну, для своеобразного такого очищения. В течение всего твоего пребывания здесь в твою голову будет лезть всякое.. мм.. Вобщем, явления, не дававшие тебе покоя при жизни. Страхи, например. Или вещи, которые ты не понимал.
       - Так что мне теперь химию здесь выучить придётся? – с долей изумления усмехнулся Женя.
       Незнакомец улыбнулся:
       - Кто знает, кто знает… Эту систему вообще не мы придумали, и не мы её контролируем. Она существовала веками сама по себе в сознании каждого человека. Поэтому никто не знает, какие испытания уготованы тебе твоим же разумом.
       Женя присмотрелся к своему собеседнику и увидел, что в уголках глаз его пролегли маленькие впадинки. Такие же морщинки оказались около его ушей, на лбу, подбородке и в уголках губ.
       - Но… зачем?
       Улыбка не сходила с лица мужчины.
       - Согласись, люди бы просто сходили с ума, если бы их старая жизнь переплеталась с новой. Дети бы учились читать, вспоминая, сколько книг они уже когда-то прочли. Я могу лишь догадываться, но этот мир для того и существует, чтобы следующая жизнь твоя была начата с чистой душой. Вот как выглядит искупление грехов на самом деле. Не Бог его проводит, а ты сам.
       Перегруженный мозг Жени затормозил – столько разных мыслей посетило его в течение тех секунд, в которые он осознал, куда попал. Они всё копились и копились, грудились, мешались. В голове крутилось огромное множество предположений, совершенно противоположных друг другу, и чем дольше Женя стоял и тупил, тем больше они путали его рассудок.  Первым из этого месива вырвался вопрос, который любой другой человек, вероятно, постеснялся бы задать. Но только не Женя.
      - Так значит Библия – это сказка, и Иисуса на самом деле нет и никогда не было?
      - Что ты! Есть и всегда был! Он в основном занимается той же работой, что и я, только ему более сложные души достаются. И Аллах существует, и Будда, и великое множество языческих богов, и почти весь состав древнегреческой и скандинавской мифологии трудится здесь. Совершенно другое дело  - почему ты попал именно ко мне. Ни в кого из них ты особо не верил, да и совсем аморальным поведением при жизни ты не отличился, поэтому и не было особо веских причин отправлять тебя к кому-то очень крутому, чтобы он тебе мозги вправлял.
       «Снова молодится, - подумал Женя. – Зачем?»
       А вслух спросил:
       - И за живыми они тоже наблюдают?
       - А кто по-твоему всё это пишет? – мужчина указал рукой на всё ещё выдвинутый ящик с торчащими из него биографиями.
       Женя сглотнул ком в горле. Значит, и про него уже была составлена такая бумажка. Да, по своей природе Женя скромностью не отличался, но были и такие моменты в его жизни, о которых даже самому развязному человеку в мире было бы неудобно говорить.
       - А теперь по старой замечательной традиции я должен помучить тебя парочкой каверзных моментов из твоего прошлого, к которым ты, вероятно, никогда больше не вернёшься, - улыбка жениного собеседника стала шире, но от этого она не стала менее безобидной или более злорадной. Слегка кривляясь, он продолжил нарочито важным тоном: - Ты ли, сын мой, шёл на поводу у своей лени и позволял влюблённым заниматься непотребствами в твоей квартире, если они платили тебе едой?
       Женя понял, что этот человек настроен дружелюбно, и решил подыграть.
       - О-о-о, да-а, отец, это был я, - таким же наигранно стыдливым голосом, распевая каждую гласную, ответил он.
       - Ты ли, сын мой, предался порочной любви с самой последней распутницей в городе за то, что она приготовила тебе вкусные пельмени?
       - О-о-о, да-а, отец, это был я! Каюсь! - еле сдерживая смех, воскликнул Женя. Чем дальше шёл их разговор, тем более очевидно становилось желание его участников перевести его в юмореску.
       - Ты ли, сын мой, пренебрегая значимостью жизней братьев наших меньших, растоптал муравейник в детстве? – незнакомец уже откровенно хохотал над своими вопросами. Женя подумал о том, что, наверное, ради таких забавных реплик этот человек и употребляет в своей речи слова, мало соответствующие его возрасту. Последний вопрос остался без ответа, потому что оба собеседника просто надрывались от смеха.
       Едва лишь успокоившись, Женя спросил:
       - И что дальше делать-то?
       - Всё, закончена воспитательная беседа. Теперь можешь идти на все четыре стороны.
       Женя огляделся. В начале их разговора он не увидел никаких окон и дверей в комнате, но теперь ему бросилось в глаза небольшое отверстие под потолком, напоминающее дырку для сплит-системы. «Странно, что я раньше не заметил этого», - подумал Женя, подошёл к стене и сделал попытку зацепиться руками за неровный край.
       -  Ой, да не мучайся ты так, - с этими словами незнакомец указал на только что непонятно откуда взявшееся широкое окно в противоположной стене.
       Глаза Жени округлились.
       - Как вы это делаете?
       - А что, тут каждая душа так может, - собеседник чуть приподнял брови и улыбнулся шире. - Нематериальный мир же. Надо закрыть глаза и чётко представить себе место, куда ты хочешь переместиться, или вещь, которую  желаешь получить. Только одно правило ввели во избежание поощрения лени: ты можешь делать так не более трёх раз в сутки. Ах да, и твой день теперь начинается с 16:47 – это то время, когда ты сюда прибыл.


       Женя перешагнул через оконный проём и уселся на подоконнике. Перед ним был большой город. Закатное розово-оранжевое небо было ещё покрыто каким-то полупрозрачным белым налётом. Маленькие ячейки окошек, в которых обычно в такое время отражается заходящее солнце, не давали ни единого отблеска. "Есть ли здесь вообще солнце?" – задался вопросом Женя. Из-за молочной пелены показался кусочек красноватой дольки. "Неживое", - подумал Женя с сожалением, - "Ненастоящее".
       Да, он не мог не отметить сходства этого мира с тем, который был его приютом почти двадцать три года жизни. Но Женю настораживали и даже немного раздражали такие мелочи, как эта странная белёсость глади неба, еле заметное свечение зданий, асфальта, деревьев, вывесок и всего вокруг. Женя посмотрел под ноги. Почему-то высота в девять этажей не пугала его. "Интересно, а если человек умирает в этом мире, то он попадает куда-то в третий мир или возвращается в тот, из которого я пришёл?" Тот же час Женя решил проверить свои догадки. Он подался вперёд и оттолкнулся руками от подоконника. Ощущения были такие, будто прыгаешь со страховкой на батуте. Всё тело вмиг обволокло изогнутыми воздушными линиями. Женя мягко приземлился, коснувшись асфальта сначала кончиками пальцев ног, а потом и всей стопой. Теперь он убедился, что вряд ли здесь вообще можно умереть. Только сейчас молодой человек обратил внимание на то, что от непосредственного соприкосновения с тротуаром его защищали одни лишь носочки. При жизни Женя редко носил такие, белые, потому что они слишком быстро пачкались. Именно поэтому он почти непроизвольно приподнял ногу и взглянул на пятку. Чистая. «Странно это», – пронеслось в голове. Действительно странно - при том, что асфальт, должно быть, грязный. Мимо шагали в разнобой десятки ног, разглядывая которые Женя не нашёл закономерности: кто-то был в носках, кто-то в обуви, кто-то вообще босиком... «Должно быть, в этом мире совсем не обязательно носить обувь, - подумал он. - Может, грязь тоже ненастоящая?..
…Хотя с какой стати меня это заботит?»
       От одного уха к другому потянулась улыбка. Женя подумал о том, что это, наверное, очень по-дурацки выглядит со стороны, но ему по большому счёту всё равно.
       Так город впервые увидел Женю – высокого двадцатидвухлетнего парня с крупными чертами лица, в каждой из которых сквозила доброта. У него были тёмно-русые не слегка отросшие волосы, большие ладони и щёки и много харизмы. Он редко улыбался с зубами, не любил девушек со слишком длинными волосами («фу, сопли»), футбольных фанатов («вечно ищут повод кулаками помахать») и карликов (ну просто не нравились и всё тут). Любил вкусную еду (особенно если она доставалась ему бесплатно), годную музыку и чёрный юмор, за какой его бы отправили в ад (если бы он существовал, ха-ха).
       Молодой человек окинул взглядом город, в котором оказался, и тут же его осенило. Он же теперь свободен от всех обязательств.
                Свободен.
                Свободен!
                Свобо...
       Конец возгласа затерялся в сбитом выдохе прыжка. Женя чувствовал себя космонавтом, парящим в невесомости в неведомом ему мире, которого он совсем не боялся, хоть и пока что не совсем понимал. Асфальт был мягкий, как махровая июньская трава, ещё не тронутая лезвием косилки. Женя легко отталкивался  ногами от поверхности, купаясь в воздухе, наполненном эйфорией. Он бежал в эту притягательную неизвестность, огибая людей, здания и машины. Он танцевал набегу, а потоки встречного ветра обволакивали истощённые руки и ноги, делая их сильнее, выносливее. Тело Жени наливалось той молодецкой энергией, которой он был лишён  последние месяцы жизни.
       Всё стало ярче. Прыжки получались выше. Тело было легче, а линии – чётче. В голову вместе с попутными вихрями забилась наивная, но очень навязчивая мысль:
       «Интересно, могу ли я встретить здесь Курта Кобейна? Если да, было бы неплохо выпить с ним».
       Влетев в первый увиденный на улице бар, Женя залпом опрокинул в себя полбутылки рома.
       - Кажется, к нам заглянул новоприбывший пират, - с улыбкой отметил бармен, парнишка лет восемнадцати, протиравший стакан грязно жёлтым полотенцем. В ответ на это Женя снял с чучела оленя пиратскую шляпу, нахлобучил её на самый лоб и повернулся к нему:
       - Спасибо за выпивку, парень.
       Тут ему в голову стукнула острая необходимость проверить свою способность к телепорту. Наигранно, как в фильмах про супергероев, он приложил указательные пальцы к вискам и плотно закрыл глаза. Напряжение мозга и воли не помогли ему переместиться в желаемое место, и тогда Женя снова обратился к бармену:
       - Слушай, а как это…
       - Надо чётко представить себе место, куда хочешь попасть, если ты об этом, - ответил тот. – Шляпу потом вернёшь!
       Но Пират уже воспользовался советом и растворился в воздухе. Он очутился в каком-то клубе. Музыка была там определённо не в женином вкусе, но сейчас это никого не волновало – Женя танцевал, не стесняясь никого вокруг. Он прыгал, едва не задевая головой потолок, тряс волосами, словно на него напал рой пчёл. Чувствовал вкус алкоголя, который ему наливали ребята из какой-то весёлой компании, но не ощущал ни малейшего признака опьянения. Ему на глаза попадались красивые девушки, которых грех было не одарить улыбкой.
       Последние два возможных мысленных перемещения Жени были в направлении туалета.
       Следующий день Пирата начался в чьей-то чужой квартире. Через зашторенное окно едва проникал свет пьяного полуденного солнца, и всё же один пронзительный лучик вцепился в женины глаза, разбудив его самого. Подслеповатым сонным взглядом Женя окинул комнату, приподнявшись на локте. Помимо него ещё человек десять валялись в комнате-студии – кто на диване, кто на ковре, одна тоненькая девушка даже умудрилась уместиться на кухонном гарнитуре. Она сладко спала, слегка посапывая, свесив одну из своих кукольных ручек  со столешницы и погрузив ступни ног в раковину для мытья посуды.  Все гости квартиры уснули в, казалось, совершенно неудобных позах, но лица их выглядели такими самозабвенными, что Женя ни разу не усомнился в том, что вчерашний вечер высосал из них все силы.
       Если бы не дикое, почти магическое притяжение к графину воды, стоявшему на подоконнике, Пират бы не собрал волю в кулак и не встал на ноги, а поспал бы еще часик-другой. От его рубашки разило потом. Ещё бы, так танцевал вчера. На диване валялась чья-то тёмно-синяя футболка. В этой комнате все были одеты, и Женя решил, что хозяин этой вещи не обидится, если ему её вернут как-нибудь на неделе. Короткий путь в душ. Перехватил из холодильника по привычке, хотя голода не чувствовал, и тихонько прикрыл входную дверь.
       «Вот нелогичный мир, - думал он, минуя одну лестничную клетку за другой. – Голода здесь нет. Чувства насыщения – нет. Сон - есть. Сушняк – тоже. Ноги не пачкаются о землю, хоть чечётку на пыльном полу танцуй. А вот пятна от пота на одежде остаются. Какая-то странная концепция. Ну и ладно. Наверное, я всё-таки многих вещей не знаю об этом месте».
       Выйдя на улицу, Женя секунду-две просто стоял и, щурясь, смотрел на солнце и крыши домов, утопающие в облаках, думая: «Ну а дальше-то что?»


       Перво-наперво Женя решил попробовать свои новые способности к телепортации. Один лишь взмах ресниц превратил городской пейзаж, который сторожили статные высотки-стекляшки, отражавшие белое небо, в бирюзовый свод потолка океанариума. Со всех сторон вокруг Жени плавали жёлтые, синие, красновато серебристые рыбёшки. Вдоль стенки аквариума поднимался морской конёк, сбоку от него прилипла морская звезда. Повинуясь течению, колыхались зеленовато-голубые водоросли, прозрачно-фиолетовые медузы, цветные ниточки круглоротых актиний, переливающиеся голографическим розоватым серебром… Над головой Жени стремительно пролетел скат, а справа от него – в другую сторону – проплыла беременная акула. И лишь одни многочисленные разветвления кораллов были статичны. Белые блики от воды бегали по одежде Пирата. Теперь он был стопроцентно в своей стихии. Безуспешно пытаясь облечь всю эту неземную красоту в мысли, он не нашёл лучшей формулировки, чем «это будто космос, только под водой».
       Только лишь налюбовавшись этими чудесами природы, Женя немедля воспользовался своей второй попыткой телепортации (по словам мужчины из белой комнаты, их было по три на каждый день). Теперь он очутился в ботаническом саду. По левую руку от него возвышались по любым меркам огромные оранжереи, сквозь стёкла которых виднелись тонкие пальчики пальмовых ветвей и просвечивали нежные бутоны кувшинок. По правую руку от Жени художники устроили пленер с карандашными набросками. У одной только девочки, сидящей рядом с огромным кактусом, была акварель с пучком пушистых кисточек.
       Пират устроился на лавочке рядом с сакурой, рассматривая окружающие его причудливые растения. Некоторые из них он видел впервые. А вот тысячелистник рос во дворе дома, в котором Женя вырос. Через какое-то время его внимание переключилось на людей - художников, сидевших на траве напротив него. Интересно было следить глазами за тем, как они созидают ту самую волшебную конвергенцию красот внешнего мира и внутреннего своеобразия каждой души. Кто-то рисовал растения, кто-то – своих товарищей, кто-то – здания оранжереи и пышное облако, в которое слились кроны близстоящих деревьев. Девочка с акварелью изредка поглядывала на Женю. Ему сначала показалось, что это от смущения ( ещё бы: какой-то лохматый пень так явно и открыто следит за их творческим процессом), но тут она поднялась и смело направилась в сторону лавочки под сакурой, где сидел Пират.
       «А она хорошенькая», - успел подумать он, пока девочка шла к нему.
       Из-под мужской фуражки, какие обычно носили таксисты в СССР, торчали рыжевато-русые волосы, едва достающие до подбородка. Руки и ноги были тонкие, угловатые, но двигались достаточно живо и динамично. Подойдя к Жене, она заговорила. Голос у нее был как у мальчика лет десяти-двенадцати:
       - Слушай, ты в такой забавной позе сидел, что я не удержалась!
       И девчонка достала из-за спины и протянула ему маленький акварельный рисуночек, на котором Женя узнал себя в пиратской шляпе у штурвала с лазурным ореолом из волн, бесстрашным и воинственным взглядом смотрящим вдаль. «Откуда это всё взялось в её голове? Как могло воображение незнакомой девочки так точно дорисовать все недостающие детали?» - пронеслось в его мыслях.
       - Ого-о, спасибо. Это нереально круто, - промолвил Женя, беря в руки рисунок.
       Художница улыбнулась, на её щеках проступили веснушки, а кончики волос прямо на глазах посинели.
       - Удивительные штуки в этом мире происходят, да? – спросила она.
       - Э-э-э-эмм… Да, это странно, – помедлив, ответил Женя.
       - Но разве плохо быть странным? Мне кажется, это должно не пугать людей, а наоборот притягивать. Ведь это же изюминка, точнее изюминки, целый килограмм изюма!.. Это есть во всех нас. Вот у тебя, например, какие странности?
       Женя на секунду задумался и ответил:
       - Я вешаю носки на люстру.
       - Зачем? – изумлённо улыбнулась девочка, подняв брови чуть ли не до самого козырька фуражки.
       - Ну-у… я часто не могу найти пару для очередного постиранного носка (распространённая проблема, не правда ли?). А когда они все в одном месте и всегда на виду, у них просто нет шансов потеряться.
       Художница, казалось, пришла в восторг.
       - Ва-ау, какая идея! Почему я до этого не додумалась раньше?
       Тут кто-то из остальных живописцев окликнул энергичную девчонку.
       - Давай пять, Пират. Хорошего тебе дня!
       С этими словами она хлопнула по жениной ладошке и вприпрыжку вернулась к своим товарищам.
       «Интересный народ эти художники», - подумал он.


       В тот день Женя нашёл ещё хороший магазин пластинок и несколько крыш в разных частях города, с которых открывались красивые виды на город, а последнюю попытку телепортации использовал на то, чтобы оказаться на самом уютном чердаке, какой он только смог представить себе.
       Сквозь большое круглое окно от пола до самой крыши во все уголки этой коморки солнца проникал свет, в тёплых лучах которого играли пылинки. Все стены были завешаны посудой, заставлены старой мебелью, игрушками, ящиками с макулатурой вроде журналов про садоводство и кулинарных книг.   Бесчисленное множество старых альбомов с фотографиями привлекли внимание Жени. Он взял один из них и плюхнулся на матрас напротив окна в огромную гору пледов, подняв тем самым в воздух целую тучу пыли.
       Прокашлявшись, Женя решил, что проветривание этому помещению не помешает и, пробравшись через горы стульев, составленных один на другой аж до самого свода крыши, повернул ржавую ручку форточки. Та податливо заскрипела, и Пират почувствовал влажное дуновение, поцелованное прохладой недавно ушедшей зимы. Он вернулся на матрас, подняв по дороге старинные напольные часы, которые почему-то лежали на боку прямо посреди комнаты. Когда же они оказались на месте, чердак показался чуть ли не вдвое просторнее. Полулёжа Женя начал рассматривать альбом. В нём почти не было портретов. Только старые черно-белые фото рук, делающих какую-нибудь работу и ног в разной обуви или без неё, идущих куда-то по разным местностям. Женя чуть внимательнее изучил снимок, на котором  грубые мужские руки в шрамах изящно держали тоненькую иголку и штопали дырку в армейской майке. Следующая карточка – жилистые руки женщины, выполняющие тяжёлую работу у станка. Ещё одно фото – руки флейтистки. Ноги тоже были разные: одни осторожно, самыми пальчиками окунались в холодное море, другие маршировали в строю, третьи – застыли в убийственно живом танце... И только тут Женя подумал о том, что автор этих снимков, вероятно, таким образом не обезличивал фотографии, а наоборот пытался показать, что настоящая сущность человека – и лицо, и цвет, и запах - в его деятельности.
      И сразил Пирата сон, пока он был занят мыслями о том, скучает ли кто-нибудь по тому, что делали его собственные руки и ноги.


       На следующий день Женя решил не придумывать себе каких-то особенных занятий и руководствоваться лучшим принципом из ныне существующих – пойти куда глаза глядят.
       На одной из улиц города его внимание привлекла крестообразная зелёная вывеска с красной надписью. «Зачем в загробном мире нужны аптеки? Кого здесь лечить-то? И самое главное – от чего?»
       Немедля Женя приблизился к двери и потянул её на себя. Звякнул колокольчик, приклеенный скотчем к косяку. Запахло детской присыпкой и зубной пастой. Ни пылинки в воздухе. Первые секунды было страшно непривычно находиться в таком чистом помещении. Пират взглянул на полки. Крохотные цветные коробочки были уложены в ровные стопочки. Женя подышал на стекло и пальцем вывел по его гладкой поверхности какую-то незамысловатую спираль.
       В окошке появилась девушка. Молоденькая совсем, лет восемнадцати-двадцати на вид. Светлые, ровно обрезанные чуть ниже плеч волосы. Глаза карие, не крупные, но глубокие, как корни старого можжевелового дерева. Полупрозрачные брови, маленький бурундучий носик, большие овальные щёки. Красавица.
       Улыбнулась. На подбородке пролегла до жути милая ямка.
       «Вот же очаровательная, - подумал Женя и указательным пальцем потёр горбинку на носу. – Не люблю блондинок, но эта – просто милейшая».
       - Ну и что вы тут продаёте? – поинтересовался он вслух.
       - Почему сразу продаём? – девушка провела рукой по краю прилавка, который был ближе к ней. Женя заметил, что там нет кассового аппарата. Действительно, откуда в загробном мире взяться обменной валюте?
       - И всё равно: что за коробочки?
       - Да разные есть, - она сняла одну с полки. Квадратную синюю. – Это капсула появления на свет. Съешь её и вспомнишь, как родился в последний раз. А это – она указала на полку с прямоугольными красными коробочками, - капли скорбного дня. С помощью этой штуки можешь со стороны посмотреть первые десять дней после своей смерти. Не всё, конечно, отрывками, в ускоренном режиме, и всё же тебе будет интересно попробовать. И самые мои любимые – пилюли упущенных возможностей. С ними узнаешь, как могла бы сложиться твоя жизнь в самом лучшем случае.
       - Да ну, любимые? – удивился Женя. -  И тебе не грустно смотреть на то хорошее, что теперь уже никогда не произойдёт?
       Он представил себе человека, сворачивающего с ровной дороги в грязную канаву.
       - Да нет же, – аптекарша улыбнулась ещё шире. - Мне интересно каждый раз снова проживать этот маленький кусочек счастливой жизни.
       Женя призадумался:
       - Ну-у для меня лично это было бы тяжеловато. Давай, наверное, лучше капли скорбного дня.
       - Пф-ф, ну ты, конечно, выбрал штуку полегче, – усмехнулась девушка.
       - Да ладно тебе. Хоть я и умирал в мучениях, для меня смерть - не такая уж и страшная тема,  - ответил Женя, и немного помолчав, добавил: - Я давно знал, что не проживу долго и отчасти был готов к такому исходу.
       - Что с тобой случилось?
       - Наследственная болезнь случилась. Мышцы в двадцать два были как у старика – атрофировались: медленно и больно.
       - Кошмар, – ответила аптекарша, впечатлившись. - И это совсем никак не лечилось?
       - Не-а. Мать моя от той же патологии умерла шесть лет назад.
       - Ужас-то какой, - глухо проговорила девушка, необычно акцентировав при этом букву «с». Она тихонько протянула руку и положила склянку с каплями в ладонь Жени. – Держи. Они одноразовые. Похожие медикаменты нельзя принимать чаще, чем раз в два дня, имей это ввиду. Выливаешь пузырёк в стакан воды и выпиваешь. На пустой или полный желудок – не имеет значения.
       - Хорошо, спасибо.
       - А теперь стишок расскажи.
       - Что?
       - Ну это своего рода оплата. Так надо.
       Женя вспомнил дни в больнице:
       - Солнце светит на ****о,
         Чтоб оно не остывало,
         Как малиновый пиро-ог…
       - Достаточно, - перебила его девушка, рассмеявшись. – Хорошего дня тебе.
       - И тебе.
       И тут Пират впал в ступор. Не этими же словами с ним попрощалась художница в ботаническом саду?
       Совпадение ли? Случайны ли вообще эти встречи? Может быть, попав в этот мир, Женя, сам того не ведая, запустил какой-то таинственный механизм, загадочную цепочку событий, скованную кем-то заранее? И пока эти вопросы неистово рвались за пределы черепной коробки Жени, он положил капли в карман, дёрнул дверь на себя и покинул аптеку.


       - Хм-м, калпи скорбного дня…
       Женя, подкатив штаны, снял носки и пошёл по песку босиком. Прохладноватый хруст под пятками сопровождал путь от конца последней тропинки до пенистой линии залива. Ветер уносил далеко крики чаек и людей, которые повышали голос не в злости, но в стремлении пересилить свист прозрачных вихрей и серых волн. Небо – почти белое, из одной палитры с северными водами.
       На краю берега, где песок ещё не был влажным, но море уже было достаточно близко, Женя стянул с себя свитер, оставшись в одной футболке. Расстелил его на земле и присел. Вытащив из кармана капли, он немного повертел их в руках. Запить было нечем. Вода в заливе с виду казалась недостаточно чистой.
       «Настоящие пираты не боятся крепкого пойла», - подумал он, повернул крышечку и залпом выпил содержимое склянки.
       Пять минут не происходило ничего, но на шестой – будто по голове подушкой ударили. Море поплыло в разные стороны, сжимаясь и расширяясь. Берег полез на небо, облака и чайки запульсировали. Бегавшие рядом дети оставляли после себя цветные следы. Сидеть было тяжело: голова тянула Пирата к земле, и тот, решив не сопротивляться, рухнул прямо на песок. Контуров просто не было: всё смешалось. Женя закрыл глаза. Невероятно, но по ту сторону век мир был совершенно другой: чёткий, ровный. С трудом моргнул – и снова размытый морской пейзаж сменился ясной картиной маленького городка в средней полосе России. Железная дорога. Старые выкрашенные голубой краской ворота с большими алыми буквами. Безнадёжное место, где ничего не меняется годами. Ветхое здание из серого камня. Морг при областной больнице.
       Врачи из разных отделений столпились над одним столом. Скальпель ровной полосой прошёл от бедра к колену. Доктора что-то обсуждали между собой, но Женя едва ли понимал все эти сложные медицинские термины. Ему был противен этот интерес к его собственному телу. Будто бы он всегда был препаратом – и никогда человеком. Потом привели группу из человек двадцати студентов, большинство из которых мало волновала редкая мышечная атрофия. Преподаватель бегал вокруг стола с пинцетом и, блестя потным лбом, выглядывавшим из-под шапочки, тыкал то в одно сухожилие, то в другое.
       Женя прикованным взглядом смотрел на тело, которое некогда было его собственным. Теперь оно казалось более чем мёртвым: жёлто-синее, вязкое истощение въелось в лицо, которое он каждый день видел в зеркале. А ещё эти зеваки толпятся здесь, тупо уставившись на него и не видя за диагнозом человека, который совсем недавно был ещё жив.
       К счастью для Жени, картинка внезапно сменилась, закрутившись в воронку, как вода в ванной. Теперь его взору предстало кладбище. Чёрная мокрая земля, впитавшая в себя то, что пару дней назад было снегом. Необычайно солнечный день для конца декабря. Тёплый и грязный. В это место не ездил общественный транспорт, да и на собственной машине добраться туда было нелегко. Старое, Богом забытое кладбище. Во всю эту слякоть явно не вписывались люди, собравшиеся вокруг ямы между сгрудившимися надгробиями. Даже в скорбных чёрных одеждах они казались яркими: парень с татуировками на запястьях, выглядывавшими из под куртки, девчонка в кожанке с огромным количеством металлических запонок, еще одна девушка - с синими волосами… Неформалы. Люди, некогда культивировавшие смерть, впервые столкнулись с ней вживую. Высмеивать-то её не страшно, а видеть собственными глазами..? Удивительно, не правда ли? Мертвец на эскизе для тату, обвешанный цветными кишками, по которым ползают улыбчивые опарыши, выглядит привлекательно для них, а чистенький бледно-синий друг, лежащий в могиле – нет?
       Но сейчас Жене не хотелось осуждать их, потому как все лица, которые он видел, были преисполнены глубочайшей скорбью. Казалось бы, все знали, что он был болен. И всё же они не могли смириться с фактом. Был друг – и канул в небытие. Жене хотелось закричать: «Э-эй, ребят, не печальтесь вы так, я попал в классное место! Смерть – не значит конец! Не бойтесь её! Не грустите из-за меня…» Но губы сковала свинцовая печать молчания. В этой картине он был всего лишь наблюдателем.
       Один из жениных родственников прочёл над гробом просто сногсшибательную религиозную речь, после которой у самого Жени возникла одна только мысль: «Какого чёрта, мудила?» Но обиды не было: Пират смеялся в лицо этой посмертной неприязни, подавив где-то внутри нотку вечно грустной мелодии и беспричинного сожаления.
       «Если они все пришли сюда, значит они действительно скучают по мне», - подумал Женя. Смешанное чувство одолевало его: с одной стороны он был заражён всеобщим горестным настроем, а с другой – рад вновь увидеть столько близких ему людей. Они были здесь вместе. Все, кто был ему дорог, такие разные, уместились на двух-трёх десятках квадратных метров. Сквозь скорбные речи друзей Женя впитывал, запоминал движения их рук и ног, следил за каждым вздохом, каждым брошенным взглядом. Он рассматривал шрам за ухом у парня из соседнего двора, считал малюсенькие родинки на щеках девочки из колледжа… Последнее, что он успел – взглянуть в морщинистые глаза отца. Казалось, забылись все ссоры, драки, вся грязь и ругань. Теперь, со стороны, Женя видел в его взгляде осознанность.
       Только лишь Пират потянулся к мёртвому лицу в гробе, чтобы приподнять ему уголки губ, дабы труп не выглядел таким унылым, как видение кончилось. Всю картинку засосало в воронку тёмного неба над заливом. Женя лежал на боку, согнув ноги. Стемнело, видимо, уже давно – людей вокруг не было. Лишь тимпанический шум волн в заливе. Вытряхнув песок из волос, Женя поднялся на ноги. И то - только со второй попытки. Голова ещё гудела. Нужно было найти место для ночлега.
       Холодно здесь. Ветрено.
       Пустынный пляж достаточно резко сменился вечерним городом. Песок – брусчаткой, а потом и ровным асфальтом. Узкие улицы, высокие худенькие окошки, красные крыши, цветные фонарики, бросавшие блики на плечи, щёки и лбы редких прохожих. Женя нашёл общежитие и два хостела, но ни в одном из них не было свободных мест. Совсем случайно Женя бросил взгляд на высокую крышу синагоги. Да, он относился к религии с изрядным скептицизмом, но, когда у тебя есть все шансы остаться ночевать на улице, о разнице мировоззрений не очень хочется спорить. Женя, чуть помедлив, направился к еврейскому храму.
       Первая ступенька,
       Вторая,
       Третья,…
       Тяжёлая дверь с резной ручкой глухо стукнула за его спиной. Взгляд взлетел на высокий мозаичный потолок, где изображены были религиозные сцены. Единственное, что отличало синагогу от обычного храма – обилие спящих людей. В каждом углу, на каждой лавочке, на ковре, некоторые – даже на том возвышении, где обычно читают молитву.
       Женя лёг в самой середине, ориентируясь по центру росписи под крышей. Ковёр был мягкий-премягкий, красно-коричневый, с высоким густым ворсом. Пахло чем-то вкусным. Женя принюхался: в дальнем углу стоял стол с едой.
       «Даже так», - подумал он, поднимаясь на ноги.
       Пират принёс себе несколько штук фруктовых пирогов, поставил большую тарелку на пол и лёг рядом на край ковра.
       «А всё-таки неплохое место здесь, - подумал Женя. – Забавно, наверное, приходить сюда каждую неделю: кушаешь, спишь, любуешься храмом и симпатичными еврейками…»
       Произошло ли в тот момент у Жени примирение после многолетней войны с религией – никто не знает, но уснул он, укрывшись свитером, с улыбкой на лице.


       Через пару дней Женя снова пришёл в аптеку. Всё та же светленькая девушка улыбнулась ему в окошке:
       - Что, решил снова меня позабавить?
       Женя облокотился руками на краешек витрины.
       - Хочется ещё раз почувствовать себя героем «Гарри Поттера» и попробовать каких-нибудь волшебных зелий.
       - Двое суток уже прошло после первого приёма?
       - Да.
       - Тогда ищи, что тебе больше нравится, - и милое кареглазое личико исчезло за огромными листами газеты.
       Женя прошёлся взглядом по рядам цветных коробочек и колбочек.
       - Давай-ка всё-таки попробую твои пилюли упущенных возможностей.
       - Как скажешь. Погоди, сейчас достану… К нам, кстати, новинку одну интересную завезли.
       - Ну-ка…
       - Таблетки, позволяющие увидеть человека, который больше всего скучает по тебе.
       - А вот это уже интересно… Что мне нужно сделать, чтобы получить их?
       - Потанцуй.
       - Я ж бревно.
       - Ну ладно, спой что-нибудь.
Женя вспомнил минувшие учебные дни:
       - Ты тупая сука
         С кафедры физмата.
         На кафедре физмата
         Все люди ****а-а-аты…
       - У тебя вообще бывают когда-нибудь приличные песни? – перебила его аптекарша.
       - Нет, - Женя улыбнулся во все тридцать два зуба и забрал коробочку с таблеткой.


       На этот раз он счёл более целесообразным принять лекарство в маленьком гостиничном номере, чтобы не грохнуться в забвении где-нибудь в неподходящем месте. Запив горький кружочек водой из-под крана, Пират лёг на застеленную зелёным покрывалом кровать и принялся ждать.
       Каково было удивление Жени в момент, когда началось видение – представить сложно. Из размытых цветных спиралей и ленточек начали складываться черты человека, которого он совсем не ожидал увидеть скучающим по нему.
       Они с этой девочкой перестали общаться где-то месяца два назад. Поссорились из-за каких-то сплетен. Так глупо. А теперь она лежит на спине, точно так же, как Женя лежал только что, и смотрит на трещинки в потолке. Канун Нового года. Такой сказочный густой белый снег за окнами. И вот он уже тает, вода питает землю и выталкивает наверх первые росточки травы, облака покидают небо и снова возвращаются, а девочка всё ещё лежит. Она заваривает чай и высыпает в кружку половину сахарницы, не находя себе места.
       «Женя, Женя, Женя…»
       Девочка спит сутками, просыпается редко и нехотя. Кому охота видеть мир, в котором люди так просто умирают?
       Друзья сказали, что Женя звонил ей, когда уже лежал в больнице, но девочка, похоже, не узнала его голос. Вот каким плохим другом она оказалась для него. От этого ещё больнее. Последнее, что он слышал от неё – гудки брошенной телефонной трубки.
       Пейзажи за окном меняются, а девочка всё не двинется с места. Вросла в кровать. Лежит, перебирает пальцами обрывки каких-то бумажек, кидает их в воздух.
       Женя, Женя, Женя…
       «Нужно сделать что-то для него, - думала девочка. – Женя не должен исчезнуть бесследно. Чем он заслужил такую смерть? Никто не виноват в наследственности».
       Пирату так хотелось поднять её и встряхнуть за плечи со словами: «Э-э-эй,  ну ты чего? Свет на мне клином не сошёлся. Вставай! Живи давай, блин!»
       Среди ночи она всё же встала с кровати, умылась, заварила себе чай с лимоном и сахаром и вместе с кружкой направилась к письменному столу.
       После долгих размышлений в толстой тетради появилась первая строчка:
       «Вы когда-нибудь чувствовали, что ваше тело движется вперёд с запредельной скоростью и в то же время остаётся на одном месте? Женя чувствовал…»
       Пейзажи за окном меняются. Деревья уже который раз зеленеют, желтеют, а потом и вовсе избавляются от листвы и остаются голыми. Солнце движется с востока на запад, как секундная стрелка часов, а девочка всё пишет и пишет.
       Женя, Женя, Женя…
       Ей кажется, что чем чаще она упомянет это имя (вслух или в мыслях), тем лучше будет ему где-то там, где он сейчас находится.
       И она пишет. Пишет без устали продолжение жизни друга, с которым не смогла попрощаться, которого против воли огорчила в самый сложный момент, так и не успев искупить вину.
       И девочка пишет.
       Женя, Женя, Женя…


       Открыв глаза, Женя пообещал себе больше не приходить в аптеку. Слишком сложно было видеть столько скорби в столь маленький отрезок времени.


       Под звуки песен семидесятых годов и картинку трясущегося Копенгагена Женя ехал в трамвае. Здесь это место чуть поодаль от центра города называли Маленькой Данией. А было ли у них на самом деле что-то общее, кроме впечатления, производимого улицами на умы несостоявшихся путешественников? Женя не знал. Он сам был таким же непутёвым любителем пути – радовался каждой возможности уехать из родного города.
       Пират оказался здесь случайно – спонтанно сел и поехал, доверившись глазам водителя, даже не глянув на схему маршрута. Ему нравилось так делать.
       Трамвай был почти пустым. Только несколько бабушек, видимо, по старой привычке забредших сюда, мужчина с чемоданчиком и влюблённая пара в самом конце. Молодые, красивые. Девушка в клетчатой красной юбке до колен, с короткими каштановыми волосами и очень узкими плечами и парень: на вид чуть младше неё, но выше почти на целую голову. Глаза как две голографические монетки, отливающие синим, а над ними нависли густые совиные брови. Виски и затылок выстрижены, оставшиеся волосы зачёсаны в сторону. У обоих: её тёмные пряди, его светлые. И хоть Жене не нравились девчонки со слишком короткими стрижками (лучше уж аккуратная карешка), этой девушке всё же шло. Очень.
       Эти двое были такими близкими и нежными, что Женя волей-неволей начал завидовать. Вселенная им тоже завидовала, казалось. Их объятья были слишком смелыми для этого мира. Слишком чувственно сплетались их пальцы. Были ли эти двое знакомы раньше? Или даже здесь, в таком своеобразном чистилище, романы имеют свойство завязываться? Парень и девушка не выглядели одноразовыми любовниками. Но смогут ли они найтись вновь в следующей жизни? Или смирятся и забудут друг друга?
       Она склонила голову к высокому плечу в плаще. Так тепло и мягко. А Женя всё думал о том, должны ли такие зрелища утверждать бессмертие любви. Или же воспевать красоту и мимолётность момента? И должны ли вообще?
       Пират смотрел на то, как парень коротко, сквозь улыбку целует девушку в бритый висок. Он не знал полную историю этой пары, но ни на секунду не сомневался в том, что она увлекательна.
       Трамвайные рельсы вели Женю всё дальше и дальше в глубь старых частей города. Привычные высотки и стекляшки остались где-то там. Здесь господствовали четырёхэтажные здания из красного кирпича с высокими окнами и маленькими круглыми отверстиями чердаков.
       «До мозга костей спальный район», - подумал он, рассматривая зубцы крыш домов, к которым голыми пальцами тянулись веточки деревьев. Как же всё здесь пропитано наивной, но крепкой верой в постоянство. Как же противоречив этот мир. Как же похож на настоящий.

       Закрыл глаза – и ты уже в горах, среди окутанных мятной дымкой вершин. Раньше Женя и не мечтал о таком – телепортация в любое место, какое только можно себе представить – целый раз в сутки. Он лёг на покрытый мхом склон, подложив руку под голову, и шумно вдохнул воздух носом. Запахи трав, хвои, влаги и свежести банным веником хлестали дыхательные пути.
       Прикрыв глаза, Женя начал слушать шёпот гор. Будто бы капельки воздуха создавали шум.
       Прекрасный синий лес покрыл его тело мурашками.
       Где-то треснула сухая ветка. Ещё одна – совсем над ухом. Пират повернул голову. Мимо него шёл человек в чёрной футболке с взлохмаченными волосами и клетчатым красным рюкзаком за плечами. Женя долго не мог понять, что с ним не так, и окликнул путешественника тогда, когда он уже отошел от него метров на сто:
       - Э-э-эй!!
       Эхо повторило этот возглас ещё несколько раз, пока он не затих, а человек с рюкзаком не обернулся на зов.
       - Почему на тебе чёрная футболка?
       Одежда всех остальных людей, которых Пират видел с самого начала пребывания в этот мир, была то ли светлой, то ли тусклой, но никогда не такой яркой. Путешественник в тёмном приблизился к Жене и, широко распахнув светло-голубые, почти белые глаза, сказал всего два слова:
       - За суицид.
       И пошёл снова прочь.
       «Так значит самоубийцы здесь носят только чёрное. Хоть что-то стало яснее в том, как тут всё устроено», - подумал Пират и взглянул на туманную полосу на склоне. Сосало под ложечкой от еле заметного терпко-сладкого запаха голубики. Женя перекатился на другой бок, сорвал пару ягод и закинул горсть в рот.
       Тут у него резко закружилась голова. Мир начал закручиваться в уже знакомую ему воронку. «Кажется, это была не голубика», - успел подумать Пират, прежде чем отключился.
       Всё же Жене, видимо, было суждено увидеть то, какой могла быть его жизнь. Так вот забавно бывает: только пообещал себе больше не возвращаться в прошлую жизнь, как совершенно случайно под руку попались ягоды, из которых, видимо, делали те самые пилюли упущенных возможностей. Скорее всего, производители что-то ещё туда добавляли, ибо в этот раз женино видение было не самым гладким: из кишечника будто кто-то морские узлы вязал, слизистую рта жгло. Было огромное желание избавиться от своего тела, содрать кожу и выкинуть куда-нибудь, лишь бы она не зудела так сильно.
       Несмотря на побочные эффекты, то, что он увидел, было максимально правдоподобно.
       Перед глазами Жени предстала на удивление приятная картина: в маленькой уютной кухне со стенами, выложенными оранжевой плиткой, стояла симпатичная невысокая девушка с каштановыми волосами, состриженными в каре, и еле заметной аккуратной горбинкой на носу. Она варила (О, святой Скотч) пельмешки, а рядом с ней – ребёнок. Последнему Женя удивился более всего: он никогда не любил детей, но этот маленький кусочек спокойствия, играющий на ковре с машинкой, не казался ему противным. Даже наоборот. Чертами лица он был очень похож на девушку рядом с ним. И чуть-чуть на Женю. Комната была маленькой, уютной, обставлена очень просто. Пират уж подумал, что и его лучшая жизнь обошлась без изысков, но тут увидел на полке под телевизором какую-то очень навороченную модель игровой приставки и внушительную стопку коробок с дисками рядом. Вот что называется – тратить деньги на то, что действительно нравится. На стенах – фотографии из самых разных стран мира, на полочках в шкафу – прозрачные коробочки со скелетами всяких мелких животных. Либо его жена – биолог или какой-нибудь зоолог, либо у неё такое необычное увлечение. На столе стояли баночки с цветными специями, разделочные доски с маленькими милыми рисуночками, на потолке – плетеная полукруглая люстра…
       Он зашёл в соседнюю комнату. В углу из-за дивана торчал хвост. Женя подошёл чуть ближе. Увиденное повергло его в неистовый восторг. На паласе, свернувшись креветкой, спал огромный длинношёрстый сенбернар.
       Пират пригляделся к куче беспорядочно разбросанных по столу бумаг и взял в руки один лист. Какая-то документация… Он нашёл внизу свои инициалы и подпись. «Ну ничего себе! – щёлкнуло в голове, - Кинокритик? Серьёзно?!»
       На других листах были рецензии на какие-то русские фильмы. Большинство из тех, которые наскоро просмотрел Женя, были просто разгромными, но в некоторых фильмах он отмечал и что-то хорошее. Пират не мог поверить в две вещи. Первая: он что, сам все эти статьи написал? Вторая: неужели в российском кинематографе появилось что-то годное, раз не все рецензии плохие?
       Глянув в окно, Женя не увидел там родного города. Здания были в три-четыре раза выше, расстояние до земли – больше, до неба – чуть меньше. Вид с этажа был потрясающий. Это была не средняя полоса и уж точно не юг. Низкие облака бросали одиночные тени на призрачно зелёные холмы, усеянные мелкими фиолетовыми звёздочками и пушистыми шевелюрами деревьев.
       Млечный путь на земле. Левая часть вида координально отличалась от правой: неплавленые свечи домов высились, тянулись к низкому небу высокими цветными крышами. Женя снова оглядел комнату. Тут только он заметил, что на столе лежал ещё и пропуск сотрудника университета режиссуры и кинематографа. Не пылая любовью к нашей системе образования, Пират поймал себя на мысли о том, что никогда не согласился бы преподавать в учебном заведении. Но, быть может, он просто не знал хороших вузов. Теперь Женя, казалось, попал в другой мир. На той же Земле. Здесь были совершенно иные возможности, и благодаря этому он открыл в себе новые способности и стал человеком, которому теперь так неистово удивлялся. Главным было, как оказалось, вырваться из зоны комфорта, захотеть быть чем-то бо;льшим.
       Запах свежеприготовленных пельменей утонул в аромате трав и хвои. Женя снова очутился в лесу. Он лежал. Лежал и думал о том, действительно ли быть успешным и счастливым одновременно – это так сложно, как ему казалось? После этого видения Пирата беспокоила лишь одна мысль: «Как сохранить до следующей жизни эту восхитительную уверенность в том, что все вершины достижимы?»


       Женя слонялся по метро без цели. Весь день он провёл под сводами этих царственных подземных лабиринтов, рассматривая потолки, колонны, стены вагонов, часто сменяющиеся узоры плитки на платформах. Когда-то он жил в маленьком городе, где не было метрополитена. Может поэтому оно и привлекало Женю. Непривычно для него было лишь отсутствие безбилетников, прыгающих через турникеты и несущихся прочь от контролёров в спасительные объятия вагонов. Вот руки-двери сомкнутся и сокроют зайцев от преследования, завернут их в одеяло разношёрстной толпы. Иногда во время поездок в большие населённые пункты в числе беглецов оказался и сам Женя, но здесь такого не произойдёт, ибо транспорт бесплатный.
              "Что если меня здесь ждёт расплата за какие-нибудь не очень хорошие поступки?" - подумал Женя. Эта мысль, как поцарапанная виниловая пластинка, заела в его голове, и он, откинув долю стеснения, спросил об этом у сидящего рядом пассажира. Маленький шарообразный дядечка посмотрел на него маленькими круглыми от удивления глазами:
       - Что ты! Осуждать кого-то - последнее дело. Здесь таким никто не занимается.
       Пират вздохнул с облегчением и как ни в чем не бывало продолжил разглядывать проносящиеся мимо станции и маленьких человечков на них.
       Некоторые люди лишь мелькали в поле зрения Жени. Садились и выходили на следующей же остановке. Были и те, кто проезжал почти через весь город. Но один образ сознание Жени зафиксировало очень чётко и ясно.
       Был час-пик, когда в переполненный вагон каким-то чудесным образом умещались всё новые и новые люди, вошла девушка с двумя серо-сиреневыми косичками, в приталенном платьице, что заканчивалось чуть выше колен.
       Этот цвет волос.
       Он вызывал у Жени ассоциации с наэлектризованным предгрозовыми небом, атомы которого мечутся из стороны в сторону, готовые в каждый момент сотрясти Землю ослепительной змеёй-молнией.
       Девушка была неопределённых лет – во всём её образе можно было найти мелочи, которые позволили бы сделать вывод о том, что ей всего лишь восемнадцать, но в то же время были и другие детали её внешности, приписывающие ей возраст более серьёзный.
       Сколько же ей на самом деле?
       На острых коленках девушки лежали толстенные книги, выглядевшие настолько ветхо, что Женя только и смог установить: эти увесистые томики в любом случае в несколько раз старше, чем сама прекрасная незнакомка.
       Незнакомка… Это слово во мгновение ока отбросило Женю в воспоминания о тщетном отрочестве, школьных годах с их грязными стенами коридоров и классных комнат, затхлым запахом столовой и совершенно иным, сладковатым запахом травы на заднем дворе. Этот тонкий фатиновый шлейф, заслонявший всё вокруг с усердием тяжеленных бархатных гардин, кружил юные взбалмошные головы, влёк их за собой, заставляя закрыть учебники и внимать лишь немым речам весны. Женя никогда не противился этому, но был один раз, когда аромат свежей травы не смог ввести его в это нерушимое забвение. Идя по коридору, Женя обронил учебник по литературе. Чаще всего он не носил в  школу книги вообще, но в этот раз кто-то из одноклассников попросил одолжить. Учебник ударился ребром о липкий паркет и раскрылся на рандомной странице. Это было стихотворение какого-то неизвестного ему до этого дня автора. Незнакомка. Длинное, читать полностью лень, потому и Женя, воспользовавшись своей любимой стратегией, лишь кинул взгляд на пару строк из середины. И тут в душе открылось что-то новое, словно преодоленный страх перед прыжком сменился чувством свободы полёта.
       Незнакомка. Фразы поразительной красоты лились нескончаемым потоком, слова перетекали из одного в другое, словно блики, играющие на солнце. Женя, очарованный прелестью языка автора, уделил мало внимания содержанию стихотворения, и сейчас совсем не мог вспомнить, о чём оно.  Но навсегда осталось с ним ощущение рельефности слов, которые соскакивали со страниц и оседали на стенах коридора, глазах, щеках Жени, прижимаясь к ним, питая всё вокруг высотой мысли и каким-то неведомым ранее светом.
       Перемена закончилась, коридоры опустели, а Женя всё не мог оторваться от волшебных строк, открывших ему новое существо – незнакомку.
       В тихом омуте ностальгии Женя мог бы провести целую вечность, но его прервал скрип колёс вагона, предвещающий скорую остановку. Он смотрел на свою незнакомку, как зачарованный. Двери разъехались в стороны, она выскользнула на перрон. Пират, конечно, последовал за ней.
      Две с половиной минуты. Ровно две  с половиной минуты поднимались они на эскалаторе к выходу, и каждая секунда осталась запечатлена в памяти Жени отдельным движением. Девочка с косичками вся трепетала. Какое-то невиданное движение души прослеживалось во всём её существовании, но в то же время Жене казалось, что вся она соткана из чистого покоя. Разрез глаз у незнакомки был таков, что она всегда смотрела немножечко вниз, как бы полуприкрыв их, и тогда дуга ресниц напоминала по форме улыбку губ. Маленькие родинки, казалось, случайно остановились и уснули на той части ключиц, которую не скрывало платьишко. Очень коротко были подстрижены ногти, и оттого длиннопалые руки казались немного детскими. При повторном рассмотрении они показались Пирату самыми взрослыми, какие можно себе представить. Не старыми, а именно взрослыми. На них лежал отпечаток труда, который даже смерть никак не могла стереть. Вздутые вены архипелагами и горными цепями простирались под тонкой кожей, слегка натягивая её, как простыню. Женя с ходу представил себе, как эти руки размашистыми движениями красят стены, двигают шкафы, управляют заводскими станками, перебирают мелкие детали всех механизмов в мире и тут же отливают детские фигурки из гипса. И во всех этих действиях  скользила лёгкость руки, природная грация, которую тяжёлый труд зачастую убивает.  Но у неё почему-то не убил.
       Миг - и полная спокойствия фигура сошла со ступеней эскалатора и стремительно направилась к двери. Всё так же плавно, без рывков и резких движений. Женя еле успевал за ней, спотыкался о чужие ноги, бесчисленно извинялся, а потом плюнул и помчался следом за незнакомкой. Лишь бы её образ не исчез. Кем она была в той жизни? Зачем тащит на себе груз, который с виду больше её самой в несколько раз? Много неозвученных и еще даже не сформулированных вопросов нашли выход в двух словах:
        - Позвольте помочь.
       Острые плечи, на которых болтались светлые рукава до локтя, чуть дрогнули, и Женя увидел её в полуобороте. На бледной шее пролегла складочка – и тут же исчезла. Теперь девушка стояла лицом к нему. Секунда безмолвного изучения – руки чуть разогнулись, и она протянула Пирату книгу. Он взял. Ноша оказалась тяжелее, чем можно было подумать. В голове Жени даже промелькнула мысль о том, что, возможно, он сейчас держит в руках не книгу, а замаскированный тайник, но вряд ли это на самом деле так, ибо незнакомка тогда ни за что не дала бы ему в руки эту штуку.
       - Что ж за кирпичи вы тут таскаете?
       Губы её были – розовые чайки, а тонко подведенные чёрным глаза – ласточки. Уголки и тех, и других в ту секунду потянулись вверх.
       - Всего лишь то, что хотела, но не успела прочесть при жизни.
       - Можно взглянуть?
       - Конечно.
       Женя открыл форзац. Сборник английских классиков.
       - Любите литературу?
       - Только потому, что она подарила убежище сомнениям и выход таланту Чарльза Диккенса, Оскара Уайльда, Джона Фаулза и других гениев…
       - То есть для Вас это всё – не более, чем часть истории реально существовавших людей?
       - Что-то вроде того. Можно на «ты».
       Перед самым выходом из метро она свернула направо, и теперь они с Женей попали в широкий холл с витражными окнами, закруглёнными кверху, а книзу упирающимися в пол. Искусственного освещения здесь не было: только тусклый фонарь солнца едва касался цветных остроугольных стёкол. На серо-сиреневые волосы девушки падали то синие, то зелёные, то красные блики.
       - Как тебя зовут?
       - Бастислава. Бася, просто Бася.
       - Чешское имя?
       - Нет, польское.
       - У меня всё намного проще. Я Женя.
       - Будем знакомы теперь.
       Девушка всё время глядела куда-то вдаль, слегка прищурившись. Может, она кого-то ищет?
       - Куда путь держишь, Бася?
       - Разве здесь можно куда-то идти целенаправленно? Просто гуляю.
       Жене было как-то не по себе из-за отсутствия зрительного контакта. Бася не смотрела на него. Будто не слушала. Словно была погружена в свои мысли, и Женя решил во что бы то ни стало решил привлечь её внимание. И сделал это самым дурацким и расхожим способом – снёс какую-то фигню.
       - Я люблю смотреть на людей в метро.
       - Вот как?
       Ему удалось: девушка действительно подняла глаза. Женя заметил, что они были того же светло-фиалкового цвета, что и волосы. Удивительно.
       - И на что же ты смотришь в первую очередь?
       - Ох, сложно сказать… Наверное, чаще всего на лица. Мне нравится думать о том, что делали эти люди в прошлой жизни.
       - А сам ты чем занимался?
       Женя нахмурился:
       - Нуу… Я жил в маленьком городке на стыке средней полосы и Юга России, где развлечений особых не было. Мы часто гуляли с друзьями, смотрели фильмы, играли в бирпонг, ездили вместе на природу, ходили на концерты всяких представителей провинциальной андеграундной сцены… Ничего особенного на самом-то деле.
       Витражная галерея закончилась средневековой деревянной дверью с двумя створками, ведущей на улицу.
       - Можно я сегодня составлю тебе компанию? – спросил Женя.
       - Почему бы и нет?
       Панорамы сменялись одна за другой. Они прошли через стеклянный мост и вышли в центральную часть города.
       - Давно ты здесь?
       - Нет, совсем нет, - Бася снова вгляделась вдаль с характерным прищуром, - но чувствую, я здесь ненадолго.
       - Почему?
       Девушка пожала плечами.
       - Предчувствие какое-то. Слишком явное.
       Такой хорошей она показалась Жене. Но такой скрытной. К счастью, это было лишь первое впечатление. Очень скоро Женя понял, что ошибся: Бася была очень интересным собеседником, только не любила говорить о себе. Они шли по городу и болтали обо всём, что в голову приходило. Спорили о том, кто лучше снимает: Гай Ричи или Квентин Тарантино, о мемах, музыке, даже о пельмешках.
       - Я очень люблю, когда их готовят с тыквой, а в конце поливают уксусом! – увлечённо воскликнула Бастислава.
       - Ого, в Польше даже такие вкусовые извращения бывают? По мне так настоящее счастье – просто сварить их и луком жаренным посыпать.
       - Ммм, как же вкусно вспоминать! Сейчас затопим здесь всё слюнями, - засмеялась Бася.
       Они шли по улице, минуя квартал за кварталом. Цветастые вывески улыбались им. «Какая же она спокойная,» - думал Женя. Это особенно бросалось в глаза на фоне суетного города. Но вместе с тем бесконечное умиротворение, собранное в этой девочке, делало её такой органичной в этом месте, что, если бы она вдруг встала бы за одну из многочисленных витрин вместо какого-нибудь тортика или клетки с канарейкой, вряд ли кто-то заметил бы подмену. Бася не испортила бы картину. Она завершила бы её.
       - Что тебе кажется самым удивительным явлением в жизни? – спросил Женя.
       - В плохом или в хорошем смысле?
       - Да в обоих.
       - Думаю, неискренность.
       - А в хорошем?
       - Это во всех смыслах и оттенках слова. Меня удивляет то, как люди решаются врать другим. Ложь рождается из желания скрыть правду, так ведь? И чаще всего мы обманываем тех, кто якобы дорог нам. Мы скрываем от них правду, чтобы не обидеть. И тем самым обижаем ещё больше. Даже не так, скорее унижаем. Для меня это равноценно тому, чтобы считать, что они недостаточно развиты для того, чтобы принять правду. Из последнего следует то, что мы пренебрегаем ими в какой-то степени. И какие же это тогда родные? Вот и всё, змея укусила за хвост саму себя. Мы изменяем только себе, предаём только СЕБЯ, когда лжём, не желая признаться себе и всему миру в том, что некогда близкие люди теперь потеряли ценность для нас. Каждый человек сто;ит того, чтобы ему хотя бы немного доверяли, понимаешь?..
       Женя кивнул. Бася продолжила.
       Я ненавижу ложь. Десять тысяч раз ненавижу. Однажды правда, пришедшая после долгой жизни в неведении, сделала мне больно, но оттого я больше презираю только ложь, в которой существовала, но ни в коем случае не тот момент, когда узнала о том, что есть убийственная истина…
       «Убийственная?... Это просто метафора или так она сюда попала?...» - подумал Женя, но не спросил вслух, боясь напугать её чрезмерным любопытством. Девушка продолжила:
       - …хорошая часть моего удивления неискренностью заключается в том, что именно размышления о ней помогли мне отсеять множество ненужных людей в своё время. Мне было четырнадцать. Переходный возраст, сам наверняка знаешь. Так, персон неважных в моём окружении стало меньше, времени свободного – больше. Как-то раз ко мне в руки попала маленькая коробочка пастели. Так началось одно из величайших моих увлечений.
       - А-а, так ты художник?
       - Почти, - Бася осеклась, видимо осознав, что выдала информации о себе больше, чем обычно, - архитектор, - и тут же перевела внимание от себя. – А ты на кого учился?
       - Я бросил колледж. Увы и ах. Техническое направление оказалось не таким интересным, каким оно мне представлялось ранее.
       - Ох, вот оно как, - Бася кивнула и закинула голову вверх. – И тебя не забрали в армию? Слышала, в России обязательный срок службы – два года или около того.
       - Сейчас один. Нет, не успели призвать. Хоть какие-то плюсы того, что я умер. – Он широко улыбнулся. – А ты университет закончила?
       Взгляд девушки устремился в неизвестность. Женя по лицу видел, что мысли её были где-то далеко-далеко, не здесь. И они явно были противоречивы. Пират ожидал каких угодно слов, но только не тех, какие произнесла Бася.
       - Я не знаю, - ответила она.
       Женя немало удивился, но только мимика его выдала. «Как же неудобно задавать важные вопросы тем, кого мало знаешь», - подумал он.
       Фонари зажглись. Витрины загорелись, вывески замигали в поздних сумерках. Небо ещё едва заметно подсвечивало. Пора было искать место для ночлега.
       - Мы же ещё встретимся? – спросил Пират, остановившись.
       - Да, завтра в полдень на пятой от входа лавочке во-о-о-он там, - Бася выгнулась вбок и указала рукой в сторону небольшого зелёного островка, выглядывавшего из-за угла здания напротив них двоих.
       - Доброй ночи тебе.
       - Хороших снов, Женя.


       Так и повелось у них: каждый день в двенадцать часов дня они виделись в том сквере, взяв за ориентир жёлтую скамейку. Второй лавки такого же цвета не было: остальные были покрашены по-другому. Бася всегда приходила вовремя – ни минутой раньше или позже.
       Женю удивляло то, как легко и быстро они находили в банальных темах совершенно новые стороны. Разговор причудливо закручивался, принимал самые неожиданные обороты, бежал по ниточкам слов в направлениях, которые невозможно было предугадать, и во всей этой захватывающей дух игре у Жени рождалось мнение касательно вопросов, которые раньше не посещали его голову.
       Так однажды они, наматывая круги по паркам, скверам и аллеям, дискутировали о живописи, в которой Женя, к слову, не разбирался совсем. Беседа обратилась в сторону источников вдохновения для мастеров кисти. Бася спросила:
       - Как тебе кажется, можно ли приравнивать работу натурщицы к труду художника?
       Женя задумался:
       - Да ну… Вряд ли. Толковый рисовака найдёт красоту в любом теле, а моделям - тем особого таланта не нужно для того, чтобы сидеть или лежать в одной позе и думать о чём-то своём.
       Бася взглянула на Пирата.
       - Зря ты так. Натурщица вносит огромный вклад в искусство. Не меньший, чем сам художник.
       - О, да. Какая сложная задача – лежать вальяжно на диване, обмотанной тканью или обсыпанной фруктами, и в праздных думах наблюдать за тем, как бедолага за мольбертом пытается поймать твой наклон головы, чтобы верно написать его.
        - Нет, совсем не так. Ты говоришь об этом поверхностно. Отбрось все эти стереотипы, приравнивающие натурщика к бездельнику. В каждом яйце под скорлупой хранится желток.  Ни один художник не увидит и не нарисует того, чего не покажет ему натурщица. Если она не откроется миру, не захочет быть марионеткой, чувствующей кисть мастера, ни одной картины не получится. Мировой фонд искусства не пополнится ещё одним шедевром без эмпирической связи того, кто пишет и того, кого пишут. Творческий потенциал даже самого одарённого художника не будет раскрыт полностью без таланта понимания натурщицы, понимаешь?
       - Вполне, - ответил Женя, думая о том, что есть в словах Баси правда. – Эмпатия – явление в наше время важное, но редко встречающееся. Мы ж все эгоисты, на себе зациклены.
       Пират сунул руку в карман и обнаружил там маленький прямоугольничек бумаги, свёрнутый вчетверо.
       "Ого, ничего себе. Он ещё здесь", - воскликнул Женя про себя, а вслух добавил:
       - Кстати об эмпатии... - вытащил его и протянул Басе. - Вот. Одна девочка нарисовала, пока я, ни о чем не подозревая, сидел и любовался на цветущее дерево.
       Бастислава развернула рисунок. Её глаза скользили по шероховатой поверхности бумаги, пропитанной тонким слоем акварели.
       - Удивительно. Это ведь действительно настоящий ты. Внутренний ты.
       Женя пожал плечами.
       - Сам понять не могу, как она это увидела во мне. Раньше часто гонял по дому в такой же шляпе-пиратке.
       Бася улыбнулась и посмотрела вверх, на макушки деревьев. Она часто так делала, и Жене эта привычка нравилась. Интересно было думать о том, что у неё сейчас в голове.
       Подул холодный ветер, девушка спрятала руки в рукава свитера. Вихрь на пару мгновений взмыл вверх, в небо, сорвав по пути пару листиков молодых акаций, росших вдоль тротуара. Два из них приземлились на правое плечо Баси и один – на волосы.
      - У тебя что-то здесь, - сказал Женя, потянувшись к ним рукой.
       Бася посмотрела на плечо и, найдя глазами листики, отряхнула его.
       - И на волосах, - добавил Пират.
       - Где?
       - Давай уберу.
       И он, вытащив листик из глади волос, пустил его по ветру в далёкое путешествие с воздушными потоками.
       Приятные разговоры у них получались.


       Услышав о том, что Женя знает в городе несколько крыш с хорошим видом, Бастислава тут же попросила отвести её на одну из них. Пират удивился. «Не предполагал, что Бася – любитель подобных развлечений. И всё же круто бы было показать ей… Блин! А что если представить себе место, которое я знал ещё при жизни и переместиться туда?»
       Новая идея захватила Женю. Вслух он сказал:
       - Как думаешь, что нужно сделать, чтобы телепортировать двух человек одновременно?
       Бася задумалась:
       - Не знаю… Взяться за руки, может быть.
       - Не возражаешь, если я тебя на всякий случай лучше обниму?
       - Нет, конечно. Без проблем.
       - Закрой глаза.
       - Хорошо.
       Он взял девушку в охапку и представил себе крышу, на которой они с друзьями собрались когда-то.
       Уже через долю секунды их ноги упёрлись в твёрдую коричнево-красную поверхность кровли невысокого старого здания. Бастислава смотрела вдаль молча. По её взгляду Женя мог подумать, что скорее всего девушку овеяли воспоминания. Крыша верняка вызывала у неё какие-то ассоциации, о которых она либо не могла, либо не хотела рассказывать. "Бася не так проста, как могло бы показаться. Она точно чего-то недоговаривает," - пронеслось в голове Пирата. Его мучал вопрос о том, зачем ей так яро сопротивляться тому, что так явно рвётся наружу. Но вслух он сказал совсем другое:
       - Чувствуешь себя свободной?
       Бася повернулась к Жене. Грусть скользнула по её лицу, но она тут же улыбнулась.
       - Да.
       Небо сгущало воздух облаками цвета грязного золота, сквозь которые пробивался ослепительный свет. Глазам Пирата было больно от такой красоты. Казалось, что набухшая бронзовая завеса вот-вот надорвётся, лопнет, и сейчас пойдёт дождь. От этого спирало дыхание, захватывало его где-то внутри и не отпускало. Высокие потрёпанные головы домов. Низкое небо. И они с Басей где-то между.
       Тут Жене стало невыносимо грустно. Почему? Потому что крыша, на которую он привёл Басю, перестала казаться ему такой замечательной, как раньше. Это место утратило свою значимость без людей, которые наполняли его смыслом. Всё, пусто.
       Чтобы оградить себя от такой разительной печали, Женя обещал себе больше не телепортироваться в места, которые он когда-либо знал.


       - Какие сны тебе чаще всего снились? – спросил Пират.
       Они снова были в том же парке, кормили хлебом уточек в пруду. Бася отвела взгляд от птиц, отбиравших друг у друга мокрый кусок булки:
       - Я едва ли помнила их дольше, чем минут двадцать после пробуждения.
       Женя отщипнул пальцами край корочки и кинул его в сторону, где сгрудились утки.
       - То есть совсем-совсем ничего? – спросил он.
       - Нет, почему же, - ответила девушка. – Из тех, что не стёрлись из памяти, есть интересные.
       - А осознанные сны видела когда-нибудь?
       - Было разок, но при этом всё происходящее было так увлекательно, что я почти сразу забывала о том, что сплю.
       - Забавно, - улыбнулся Женя.
       - Расскажи лучше ты, управлял сновидениями когда-нибудь?
       - Бывало, случалось, - улыбнулся Женя. – Очень хорошо помню, как лет в шестнадцать-семнадцать снилось, как я убегал от маньяка. Вот он уже догнал меня, повалил на землю и начал сдирать одежду. Внезапно я проснулся. Было раннее утро воскресенья. Едва рассвело. Я понял, что сегодня мне никуда идти не нужно, и уснул снова. Пред моими глазами предстала та же картина – та же улица, тот же маньяк. Тот же сон продолжился, только теперь я знал, что сплю, и поэтому, воспользовавшись моментом, представил себе на месте дядьки-извращенца симпатичную знакомую девушку. Так мой кошмар превратился в неплохой такой эротический сон. Представь себе!
       Бася рассмеялась. Из под верхней губы слева показался маленький острый клычок.
       - Да уж, исправил ситуацию, как надо.
       Хлеб для птиц закончился. Они пошли дальше по аллее под сводом низко склонившихся ветвей.
       Женя всё думал о том, кто такая эта девушка и почему его так необъяснимо к ней тянет. Он был влюбчив от природы, а она… она казалась ему волшебной. Эмоции копились где-то между лопатками, застревали в глотке множество раз, но в эту секунду, когда Жене хотелось узнать о Басе чуть больше, чем ничего, слова, как ягодный морс из разбитой оземь банки, выплеснули наружу.
       - Почему ты так боишься говорить о себе?
       Ни одна мышца на лице Баси не дрогнула, но где-то глубоко внутри у неё зазвучала струнка, которую, видимо, лучше было не трогать. Будто что-то тяжелое упало за грудину и придавило органы.
       - С чего ты взял, что я боюсь?
       - Ты просто всегда переводишь тему, когда речь заходит о тебе.
       Бася подняла глаза:
       - Не считаю свою жизнь чем-то примечательным.
       - Знаешь, а мне почему-то наоборот кажется, что у тебя была очень интересная жизнь, - настаивал Пират.
       Девушка внимательно посмотрела на него.
       - Тебе кажется.
       Хоть в этих словах не было ни тени упрёка, и Бася даже немного улыбалась, Женя почувствовал, что укололся об свой же интерес. «Дурак, ду-ура-а-ак», - думал он, судорожно ища другую тему для беседы.
       Нашёл, исправился. Разговор потёк в нужное русло, и они с Басей теперь снова дискутировали без особого напряжения. Но в глубине души Пирата трепетали некие опасения. «Вроде бы и не сделал ничего сверхъестественного, - думал он, - а испугать её всё равно мог».
       Его сомнения окончательно растворились к концу дня (помогли разговоры о кино). Провожая девушку до метро, Женя радовался тому, что всё обошлось и он смыл с их дальнейших встреч неприятное послевкусие неудачно затронутой темы. Бася даже обняла его на прощание, что немного обескуражило и вместе с тем ещё больше успокоило Пирата. Да, они точно продолжат общаться.
       - До завтра, - сказал он.
       - Пока, - ответила девушка, улыбаясь, и бросила на Женю добрый взгляд, прежде чем исчезнуть в глубине подземном переходе.
       «Какая же она хорошая, - подумал Пират, с грузным вздохом оторвал глаза от того поворота, который скрыл от него последний кусочек Баси, и направился искать место для ночлега. – Она только-только ушла, а я уже скучаю».


       На следующий день Женя ночевал далеко от парка, где они виделись с Басей. Он любил гулять пешком по городу, но в тот раз больше захотелось сесть на метро. «Да, и телепортация может надоесть порой», - думал Пират. Хотелось побыстрее увидеть её, но полдень не спешил наступать: ему было явно всё равно, каким образом Пират доберётся до жёлтой лавочки в сквере.
       Дорога к назначенному месту сопровождалась стуком колёс, шелестом газет, который иногда оттенял гнусавый голос, оповещавший о том, какая остановка следующая, как надо относиться к подозрительным личностям, как вести себя в чрезвычайных ситуациях и что делать, когда в вагон заходит пожилой человек или беременная женщина. Правда, большинство пассажиров интересовал только первый пункт, так как все знали, что в этом мире все равны в своих возможностях. Вот видишь старика - дряхлого, иссохшего - а он на самом деле чувствует себя как пятнадцатилетний мальчишка. Внешние возрастные признаки в этом мире совершенно не сочетались с внутренними. Они могли говорить лишь о том, в каком возрасте человек умер. Что же касалось угрозы террора – вряд ли кто-то побоялся бы принять смерть во второй раз. Мотивов особых не было, да и кому пришло бы в голову устраивать теракты в мире, где все итак уже умерли? Разве что какому-нибудь садисту-психопату, решившему узнать, существует ли ещё один загробный мир.
       Такими мыслями Женя тешил себя по пути к Вязовому кварталу. Занять сидячее место не составило ему труда - вагон за три остановки до конечной был наполовину пуст. Теперь Пират, давая своим ногам отдых, созерцал подробную схему строения печени, которую изучал мальчик, сидящий справа. На вид ему было лет четырнадцать-пятнадцать. "Кому в этом мире нужна учёба? Всё равно он выйдет отсюда в новый жизненный цикл полным нулём в этой анатомии". Эти зачатки размышлений послужили поводом к началу разговора:
       - Врачом хотел стать?
       Мальчик вопросительно поднял на него свои выразительные глаза, похожие на две маленькие художественные баночки для краски, в которые вылили все оттенки зелёного:
       - Почему хотел? И сейчас хочу.
       - Ух ты. Так оставшиеся здесь и врачами работают?
       - Нет. Я скорее всего выйду на следующий цикл через несколько недель.
       - Тогда зачем ты учишь? - изумился Женя. - Всё равно перед новой жизнью все воспоминания обнуляются. Ладно, в том мире тебя мог кто-то заставить "учиться во имя будущего", - Пират скривился, вспомнив школьные уроки химии, из которых он не усвоил ровным счётом ничего, кроме формулы воды. - Что же сподвигло тебя продолжать заниматься здесь?
       - Странные вы, право, люди! - тихо, почти шёпотом промолвил мальчик, и в глазах его мелькнул блик от фар проезжавшего за окном поезда. - Отчего же никто не верит тому, что человек может добровольно посвятить себя знаниям? Да,через пару-тройку недель все эти схемы, конспекты и картинки канут в бездну, прочь из моей головы. Но почему никто не берет в расчёт то, что человеку может нравиться сам процесс обучения? Музыканты ведь получают удовольствие, когда исполняют произведение, а не когда они уже закончили его играть. Мне наивысшее наслаждение приносит момент созидания новой крепости знаний в голове. Для меня это истинное чудо - ощущать прогресс мыслительной деятельности, не преследуя при этом никакой цели.
       - Ну ты даёшь, парень, - усмехнулся Женя, радуясь такому необычайному для нашего времени рвению. – Какую речь задвинул.
       Пирата охватило приятное удивление. «А ведь мальчишка прав», - думал он, приближаясь к следующей станции. Поезд, скрипя колёсами, остановился и выпустил наружу поток пассажиров, тут же разлетевшихся по перрону. Так гречанка, споткнувшаяся и выронившая из обласканных солнцем рук корзину, ненароком рассыпает спелые плоды по зелёной траве. И среди этих разных фруктов был один, которого Женя проводил долгим взглядом с одной лишь мыслью: «Какие же люди разные. И пусть теперь кто-нибудь попробует сказать, что потолок развития личности существует!»


       В их негласно назначенном месте Баси не оказалось. Пират просидел на старой испещренной надписями лавочке еще тридцать восемь минут, прежде чем окончательно осознал, что она не придёт.  «Вот тупица, - думал он. – Перегнул вчера с вопросами. Осторожнее надо было быть».
       Погода была классная. Дело близилось к осени, пышущая жаром земля начинала остывать, некоторые деревья едва заметно желтели.
       «Кретин, блять. Надеялся еще на какие-то откровения. А какого чёрта она должна была мне доверять-то?»
       Чтобы скоротать время, Женя старательно изучал опавшие листья, подставляя их под дрожащую струю желтоватого света. Прогретые солнцем жилки листа складывались в имя «Бастислава». Помнится, еще в школьные годы окулист прописал Жене гимнастику для глаз. «Наводишь взгляд на очень близкую деталь, - говорил грузный усач в белом халате, - Например, на кленовый листок, который держишь в руках и тут же пытаешься сфокусировать зрение на предмете, который находится максимально далеко от тебя: например, на дереве. Клён – лист, клён – лист…» И так по семь минут каждый день.
       И теперь Женя смотрел. Лист – клён. Лист – ива. Лист - скамейка. Лист - … Ух ты, а что это между ветками торчит?
       Глаз задержался на голубоватом пятнышке на фоне поросшей мхом травы. Через полторы секунды картинка стала более чёткой. Женя встал на лавочку и, поставив одну ногу на деревянную спинку, протянул руку вверх к веткам и подпрыгнул.
       Теперь на коленях его лежала толстая книжица в самодельном переплёте. «Кажется, вот оно — откровение», — подумал Женя, и, затаив дыхание, открыл первую страницу. Корешок приятно захрустел. Сомнений в том, что это оставила Бася — не было.


       У меня всегда были длинные тёмно-русые волосы. Казалось, если я их обрежу,  исчезнет что-то важное. К сожалению, дело так обстояло не только с волосами: всю жизнь я боялась избавляться от старого.
       Именно поэтому я не смогла уехать из Гданьска в Варшаву, когда была возможность. Мне очень хотелось сделать это, но никто из родного города не поддерживал эту инициативу, а в столице — никто особо не ждал. Нужен был один только разговор с одним только человеком — я собрала бы вещи и покинула провинцию. Но в тот момент этот кто-то не развеял мои сомнения.
       Назовём его Ру;ки.
       Был две тысячи восьмой год, когда в Варшаве появилось первое анти-кафе. Тогда это было местечко для своих: там всегда бывало немного посетителей, а жаркими летними днями люди чаще всего растягивались на пледиках в тени деревьев на заднем дворе и отдыхали. Я приехала после экзаменов и остановилась у подруги на пару дней. Она-то меня и привела в эти чудные комнаты со скошенными потолками.
      В тот день я рисовала. Просто делала наброски всего, что меня окружало: спящий на пороге кот, полуобвалившаяся мозаика на стене, девушка с чашкой сока, присевшая на гамак. Жужжало невидимое насекомое. Какие-то ребята общались. К ним подошёл кто-то ещё. Новый голос. Я приподняла глаза и увидела руки, сплошь покрытые веснушками и обтянутые светлой кожей, чуть порозовевшей от солнца. От запястья к локтю их покрывал светло-рыжий пушок, а на тонких пальцах очень сильно выпирали костяшки. Парень был весь в веснушках. Помню, сначала он не показался мне особо дружелюбным, даже немного эгоистичным, но я метким словом поставила его на место. Совсем не многообещающее начало. Но что-то во мне щёлкнуло, и перед тем как разойтись по домам в конце дня, мы обменялись данными, чтобы потом найтись снова. Вот так вот просто и бессмысленно: перебросившись за день всего парой фраз и ни на что не надеясь.
       В скором времени я уехала домой и вернулась в Варшаву только через четырнадцать месяцев, в течение которых Руки писал мне. Поначалу — часто, но я была не очень многословным собеседником, в плохом настроении так и вообще любила отвечать молчанием, поэтому к зиме общение почти сошло на нет. Но почему-то я о нём вспомнила, гуляя вновь по узким мощёным крупными камнями улицам. Теперь нас стало двое. Две пары ног (обе в старых кроссовках) шагали по проспектам, площадям и набережным. Две пары рук активно жестикулировали. Две пары глаз боялись встретиться дольше, чем на секунду (он — из-за стеснительности, разумеется, а я — из-за мучительно сильной симпатии, которая появилась слишком явно и неожиданно). Он был невероятно самобытен, хоть и не читал многих известных книг, не очень любил театр, да и вообще с образованием у него было очень сложно, и потому я всё время гадала: как же на диких почвах вырос такой замечательный ум?
       Вся Польша тотчас же начала казаться мне помойкой, на которую каким-то ветром занесло семя прекрасной вечнозелёной секвойи. «Ему будет очень тяжело прорасти в этих землях», — думала я и, затая дыхание, слушала его речи.
       Руки всё говорил.
       А я влюблялась всё сильнее.
       Ни секунды не сомневаясь в невзаимности чувств, я не требовала ответа. Лишь молчала, слушала и радовалась тому, что происходит со мной сейчас.
       Я прониклась теми улицами, по которым мы гуляли. И теперь ещё больше хотела переехать в Варшаву, но в течение того моего визита в столицу мы с Руки больше не увиделись. Я затосковала, от одиночества с головой провалилась в отчаяние… и уехала домой.
       Но Гданьск больше не был моим родным краем. Я не чувствовала к нему ни капли привязанности, поэтому в любой свободный день, когда у меня появлялось хотя бы немного денег, я бегом неслась на вокзал, а оттуда — на первом же поезде — в Варшаву. Соседи в общежитии почти забыли, как я выгляжу, но мне до этого не было дела: вся радость моей жизни была в тех выходных, когда я под шум колёс я поднимала взгляд от учебников и видела в окне вагона издавна знакомые цветные крыши с флюгерами и маленькие башенки.
       Мы с Руки уже общались как очень старые друзья. Он доверял мне. Я тоже, но с долей осторожности: нельзя было ему знать всю правду о моей симпатии. Слова опошлили бы чувства. Я не хотела их преподносить в таком извращённом виде, поэтому молчала.
       Прошло два года с момента нашего знакомства. Я никогда не спрашивала Руки о личной жизни, но в тот день он зачем-то мне сам рассказал. Он женился. Никаких пиршеств и торжеств. Просто расписался с девушкой и перевёз её жить к себе. На секунду стало так тяжело, будто на меня рухнул Эмпайр Стэйт Билдинг. Дышать стало непосильно сложно, говорить — вообще немыслимо. Казалось, что на голосовые связки вылили банку моментального клея, а бронхи и лёгкие засунули в мясорубку.
       Через секунду — будто пощёчину дали. Руки не должен был догадаться обо всём, иначе я потеряю друга.
       Когда я возвращалась домой, на меня почти всегда нападала страшная тоска. Гданьск никогда не был интересным городом, и молодёжь здесь в основном развлекалась дешёвым пойлом и наркотиками. Теперь мне неимоверно жаль, что я, живя сердцем в совершенно другом месте, всё-таки пристрастилась к последнему. Разрываясь между двумя городами, я едва ли успевала готовиться к экзаменам. После очередной пересдачи меня отправили на комиссию. Четыре дня я не спала и учила как проклятая. На пятый день уснула за конспектами, проспала целых шестнадцать часов, после чего очень сильно злилась на себя за потерянное время. До моей последней попытки не вылететь из архитектурного вуза оставалось двое с половиной суток. Материала, освоенного мной, явно не хватало для хоть какого-нибудь более-менее внятного ответа на пересдаче. Отчаяние поглотило бо;льшую часть моей силы воли.
       Я дала слабину.
       Я прибегла к помощи амфетамина.
       Из университета меня в конечном счёте не отчислили ( ещё бы: за те последние две ночи я выучила больше, чем за весь семестр). Хотелось горы свернуть. Речь еле поспевала за супербыстрым потоком мыслей. Я опоздала на автобус и пробежала шесть километров за полчаса. Хотелось много жестикулировать, махать руками, быстро шевелить пальцами, обгонять ветер и ощущать его лёгкие касания на сверхвосприимчивой коже. Я чувствовала всё. Каждую пылинку в воздухе.
       Через минут двадцать после того, как я вышла из аудитории, яркие цвета поблекли. Мышцы ныли, как никогда. Все до единой. Еле-еле добралась до общежития, чувствуя, что сухожилия едва держатся на местах их прикрепления. Дикая усталость и тошнота скрывали желание принять ещё.
       На следующее утро я, будучи наконец-то выспавшейся, чувствовала себя гораздо лучше. Ноги почти не болели, тошнота прошла… Но осталось желание повторить фокус с волшебным порошком.
       В те дни меня спасла наша очередная встреча с Руки. Я доверила ему свой страх стать зависимой, пусть и преподнесла его как что-то не слишком значимое. Я не хотела, чтобы он видел мою бесконечную слабость. Но и тут всё оказалось не так, как я думала.
       Руки тоже употреблял вещества. Самые разные. Опасные и, казалось, не очень. Наш опыт был примерно равноценен, когда мы нашли тот состав, который, казалось, приносил минимальный вред организму и максимальное удовольствие разуму. Мы попробовали его вместе с женой Руки. Тогда я впервые увидела её: взрослую женщину в теле девочки, сотканную из аскетизма и спокойствия. У неё были причудливые маленькие зубки-клычки, чуть повёрнутые вперед так, что её верхняя губа становилась очень интересной формы. Она была вся в веснушках, как и Руки. Мы с ней сразу друг другу понравились. Я крайне редко по-настоящему доверяла девушкам, но эта, казалось, была лишена всех типичных женских пороков: она не была ни завистлива, ни эгоистична, ни капли не ревновала Руки к другим. Были дни, когда мы нечаянно засыпали вместе. Одна моя рука вплеталась в длинные, другая – в короткие рыжие волосы.
       Порой меня охватывали переживания на тот счёт, что я могу против своей же воли разрушить их брак. Но оба, к счастью моему, с молниеносной скоростью отвергали такой вариант развития событий. Я была их странным другом. И теперь я как никогда радовалась за Руки.
       Но счастье не может быть бесконечным. Однажды, уже по дороге в Варшаву, я набрала Руки, чтобы оповестить его о моем приезде. Голос у него был такой, будто по моему другу только что проехал бульдозер, а потом водитель ещё и сдал назад, чтобы получше рассмотреть получившуюся кровавую лужу. Я сразу же перезвонила жене. Она попросила меня передать ей некоторые вещи и папку с документами. Грудная клетка будто камнями наполнилась. Они разошлись.
       Руки нельзя было оставлять в таком состоянии. Я примчалась. Квартира опустела без неё. Онемела. Мёртвая тишина. Воздух слишком густой для распространения звука. Руки обрадовался моему визиту. Казалось, он очень долго молчал, вторя тишине комнаты, в которой нас теперь стало двое.
        Двое.
       Это слово зажужжало в четырёх ушах, постепенно усиливаясь и заполняя  тишину. Однажды, очень давно, я спросила жену Руки о том, что для неё определяет ценность момента. Она ответила: созвучие всех и всего вокруг тебя. И теперь, когда она покинула эту комнату, мне стало понятно – зачем: она хотела, чтобы здесь появилась новая гармония из одной максимально распространённой частоты. Сейчас с этой частотой колеблется та струна, которую я в себе всю жизнь пыталась заглушить. Руки превратил этот пронзительный звук в прекрасную мелодию из одной ноты, когда наши плечи соприкоснулись. Мы стояли на коленях друг напротив друга. Так близко, что умещались в единую тень на стене. Впервые я не стыдилась и не боялась своей симпатии. Руки показал мне, что этого делать не нужно. У него тоже были чувства, которые он не показывал. В отличие от моих, у него они ударили в голову мгновенно, при первой же встрече. Как-то раз, будучи пьяным, он сказал мне: «Я увидел тебя, тогда и влюбился…-  вкладывая в последнее слово больше, чем кто-либо. – Бывало, ты месяцами не отвечала мне. Я много нервничал». Теперь стало ясно, что то были не хмельные преувеличения. А я всегда отшучивалась, когда речь заходила о моей симпатии, чтобы не выдать подлинную её глубину.
       Сердце щемило от прикосновений. Всё наше существование было сосредоточено друг на друге. Кожа, казалось, стала тоньше для того, чтобы души были ближе. В тот момент я начала понимать строчку из мантры:
       «…Я хочу, чтобы сердце
       Расширяя свой небосвод,
       Поместило в себя Вселенную…»
       Лёгкие казались слишком маленькими, сердце – слишком огромным. Занавески дышали вместе с нами. Ни один наркотик не приносил мне такой эйфории, поэтому я решила, что сегодня будет последний день, когда я приму запрещённые вещества. Руки поддержал идею: его жена уже бросила, Он тоже собирался отказываться от этого увлечения, и тогда мы опробовали неизвестный мне ранее состав. Галюцинации были слишком красивые, чересчур яркие. Потом мне начало казаться, что Руки желает мне зла. Я закричала. Сознание вышло из под моего контроля. Я понимала это и яро стремилась изменить, но уже было поздно. Прежде чем я совсем перестала как-либо воспринимать происходящее, помню, как Руки судорожно звонил жене, искал какие-то таблетки. В голове огромным роем пчёл гудел вопрос: должна ли я поддаться это миру или он враждебен и мне необходимо сопротивляться?
       Отпускало меня долго и тяжело. Полный контроль над собой вернулся ко мне в отделении реанимации для пациентов с психическими отклонениями, но прежде я успела до полусмерти испугаться. Думала, что меня разберут на органы (отчаянно глупые мысли наркоманки Бастиславы).
       Есть в больницах один значительный плюс: навалом свободного время для того, чтобы подумать обо всём что ранее по каким-то причинам откладывалась в долгий ящик. Именно в этой противной заблёванной палате, где по одну руку от меня лежал полумёртвый опиумный наркоман, а по другую – загнувшаяся от спайсов тридцатилетняя проститутка с сифилисом. Я, будучи привязанной ремнями к койке, начала петь.
       Из-за отсутствия нормального общения речь стала такой нестройной, что мне стало противно открывать рот даже при психиатре. Музыка для меня оказалась гораздо лучшим средством связи с внешним миром, чем слово. Я слышала мелодию аппарата для искусственного дыхания, скрип подошв фельдшера, и на эти незамысловатые ритмично повторяющиеся звуки накладывались мои бессловные напевы. Музыка построила зону комфорта для моего ума, она стала моей железобетонной шестиметровой стеной, за которой было лишь умиротворение, приправленное мудрым спокойствием. Непоколебимое счастье объяло меня и затмило бесконечное невежество медиков, окружавших меня, которые, к слову, раньше казались мне интеллектуальной элитой общества, а теперь едва ли вызывали у меня что-то, кроме отвращения. У меня появилась моя музыка: та, что записана в подсознании под диктовку души.
       Уже чуть позже, вспомнив маленький фрагмент прошлого вечера, я пришла в ужас. Вдруг я нечаянно убила Руки? Моей агрессии на тот момент хватило бы для того, чтобы сделать это. Хуже всего было то, что я не могла ни подтвердить, ни опровергнуть свои догадки, лёжа на привязи к койке. То, что раньше казалось зависимостью, открыло мне новую свою сторону - запрещённые вещества выпускали наружу тех демонов, о существовании которых внутри я и не догадывалась. В тот момент параллельно с осознанием того, что я, возможно, лишила жизни близкого человека, во мне проснулось желание, противное всему, что я чувствовала раньше.
       Мне не хотелось жить.
       Столько страшных вещей было сделано, что я просто не заслуживала дальнейшего существования. Но чем больше нагнетали мысли о возможном убийстве, то и дело всплывающие воспоминания, тем больше я осознавала, что нельзя просто взять и сбежать от моральной ответственности. Перед самой собой в первую очередь. Я выстою. Я смогу пережить это всё.
       Всё, кроме известия о смерти Руки...
       Я пыталась не накручивать себя раньше, чем узнаю правду, но что если мои догадки подтвердятся? Я боялась своих мыслей.
Я должна была узнать, что с ним.
       Врачи тянули время. Их раздражало то, что для меня случившееся не было величайшим горем на свете, поэтому каждый новый доктор, оставшийся в ночном дежурстве, считал своим долгом подержать наркоманку в реанимации подольше. «Не переводить же её в простое терапевтическое отделение», - говорил как-то раз один из них другому, выходя из палаты. Мне необходимо полежать «хотя бы до утра» для того, чтобы я больше не баловалась запрещёнными веществами. Кретины. Я не обязана зацикливаться на том, что произошло, чтобы понять, что моя дальнейшая жизнь не должна быть связана с наркотиками.
       Но, конечно, здесь никто не верил в моё желание менять жизнь к лучшему. Мне пора было домой. «Больше ничего хорошего я от этого места не возьму», - думала я, пытаясь привязанной рукой расковырять двойной узел. Спустя минут двадцать и ноги были свободны. Мочеполовой катетер я вырвала ещё в самом начале, когда меня, буйную, ещё только привезли. С горем пополам, выдернув из руки капельницу, я перевернулась набок, сползла с койки и вместе с простынёй бросилась бежать.
       Уже в коридоре меня заметила санитарка. Я не остановилась, и она закричала. Пришлось прибавить газу. Уже на лестничной клетке к её визгам присоединились вопли фельдшера. Он уже бежал. Несколько секунд – он почти догнал меня… Понимание того, что иначе я никак не спасусь, заставило меня кинуть ему в лицо простыню, которой я всё это время  пыталась хоть как-то прикрыться. Это задержало его, но не настолько, чтобы побег оказался удачным. Фельдшер заломил мне руки и прижал к стене. Пользуясь единственным оружием, что у меня осталось, я изо всех сил ударила ногой назад и, воспользовавшись моментом, подалась в сторону, но не удержала равновесия, подскользнулась. Упала. Покатилась по лестнице вниз. В глазах потемнело.


       Я не помню момента, когда я очнулась. Помню, как прибежал главврач. Орал, ругался матом. Но все его оскорбления и переходы на личности казались мне просто жалкими, до мозга костей смехотворными.
       Ничто не могло разрушить мою веру в то, что я смогу выбраться отсюда. И уже через девятнадцать часов я снова отвязала себя от кровати, выдернула из затёкшей руки катетер и выбралась из больничной койки вместе с простынью.
       Прокравшись в коридор, почти дойдя до выхода на лестницу, я поймала на себе взгляд той санитарки. Нет, неужели мне уготовано второе такое позорное поражение? Я против своей воли остановилась, сжав свои руки в умоляющем жесте. Всё тело натянулось, как струна. Воздух застрял в лёгких. Санитарка, женщина лет шестидесяти, тоже застыла. Губы её сжались, швабра в руках едва заметно тряслась. В её влажных морщинистых глазах я узрела невиданное для реанимации явление – сухие слёзы сочувствия. Я не смогла сделать ничего лучше, чем последний шаг на лестничную клетку.
       Коридоры. Двери. Палаты. Запах стриженного газона. Деревья ещё не отбрасывали теней. Край моего белого одеяния зацепился за забор и остался слегка надорванным.
       Вы когда-нибудь видели человека, идущего по улицам Варшавы в одной лишь простыне? Никто не видел. Время было полпятого утра, я шагала домой по совершенно пустым тротуарам и мостовым. Ноги еле держали – отвыкли. После спёртого больничного воздуха пыльное утро города пьянило грудь. Голыми стопами ступая по ещё не прогретой земле я чувствовала себя более чем прекрасно. Кровь-то теперь чистая. Цвета вокруг были прекрасны в своей непритворной, естественной яркости. Здания не двигались – они, торжественно статичные, высились над моей головой, целовали жёлтое рассветное небо. Варшава – большой город. Здесь  нелегко искать людей, но вместе с тем почему-то очень сложно заблудиться. Именно поэтому я быстро отыскала направление, в котором находился дом Ру;ки. Ноги несли меня, полуголую, вперёд. Я будто бы ощупывала стопами каждый камушек, попавшийся мне на дороге. Какое же всё-таки счастье – непривязанные конечности! Теперь обязательно научусь танцевать чечётку или что-нибудь похожее.
       Когда сонный Руки открыл дверь, меня переполняли эмоции. Я влетела в эту комнату как в почти волшебное убежище, в котором до нас не доберутся ни сомнения, ни врачи и почти скороговоркой выпалила:
       «Я всё осознала! Я всё-ё-ё осознала! Возьму академический отпуск в университете (а может быть и вообще сменю учебное заведение), буду жить рядом с родителями и помогать им. Никаких веществ теперь: это самое лицемерное счастье из существующих ныне. Начну наконец-то заниматься танцами, заведу рыбок, кошку, канарейку… И ты, ТЫ… Руки, тебе не хватает семьи. Не жены, а конкретно цельного очага. Поехали со мной. Обязательно поехали. Так много всего ещё хочется тебе сказать, открыть,.. но прежде всего – я в душ!»
       И юркнула в следующую дверь слева по коридору. Долго и тщательно отмывала я четыре дня, проведённые без зубной щётки и любых других средств гигиены. Руки, всё так же молча, зашёл в ванную, сел на корточки, опершись спиной и головой на дверь и, в сонном недоумении наблюдая за мной, принялся обрабатывать только что обрушившийся на него шквал информации. Он минут пятнадцать смотрел на то, как самозабвенно я намыливаю голову и оттираю ноги. Я поймала его взгляд, скользивший до этого момента по моим синякам и в мясо разодранным коленкам и локтям. Я постаралась улыбнуться, но вышло неуклюже, и я не придумала ничего лучше, чем плеснуть в Руки мелкими капельками с мокрых пальцев. Ну как объяснить человеку эту прекрасную дисгармонию прошедшего через огонь и воду тела и поющей, сказочно вдохновлённой души?
       И чем дольше Руки смотрел на меня этим магнитизирующим взглядом, чем реже мне самой удавалось оторвать глаза от него. Четыре дня, проведённые не вместе, казались четырьмя бесконечностями в четырёх разных вселенных. И в каждой из четырёх мы тянулись друг к другу. И в каждой из них мы неминуемо встретились бы в эту секунду. Не глядя, я закрыла кран с водой и вылезла из ванной, держась за стену рукой, на которой виднелось четыре следа от катетера. Руки поймал меня полотенцем и завернул в него, словно чуть не утонувшего котёнка. Через махровую ткань я чувствовала его веснушчатые руки, самые тёплые в мире. И теперь они обнимали меня крепче, чем обычно. Наклонив голову к моим мокрым волосам, Руки шумно выдохнул в них и, кажется, впервые за эти четыре дня расслабился. Для него произошедшее было не менее трудным, чем для меня. И теперь он, кажется, решил не противиться моему неземному воодушевлению и рискнуть.


       Мы уехали в Гданьск и где-то около месяца жили одни, а когда убедились, что полиция больше не ищет меня, чтобы поставить на учёт и сообщить о случившемся в университет, переехали к моим родителям. Я думала, им будет сложно принять в свой дом такого нетривиального человека, как Руки (он привёз с собой кучу аппаратуры к компьютеру, ночью работал, а днём спал; мог по несколько суток не выходить из квартиры). Но я ошиблась – Руки оказался связующим звеном семьи, которого нам не хватало раньше. Они были так не похожи друг на друга и вместе с тем почему-то удивительно ладили. Наверное, дополняли друг друга.
       Варшава для меня закончилась. Вся боль, все наркотики, бесконечные дороги, сидячие места в поездах, учебники и конспекты на коленях, тысячи нервных клеток, убитых в бессонных ночах – всё осталось там. На эту тему было много противоречий и у нас с Руки, и у меня самой внутри. Но о них не хотелось говорить: мы оба понимали, что будет лучше уехать.
       В те дни медленно, но верно свершалось чудо: человек, который никогда не любил Польшу, а её провинцию так вообще считал малопригодной для жизни, теперь ехал со мной в Гданьск. Никто из нас двоих не думал о том, останемся ли мы там или снова сменим локацию через пару дней / недель / месяцев / лет. Нам было необходимо держаться вместе: Руки – для того, чтобы не сорваться в бездну воспоминаний о том вечере, когда ему пришлось отправить меня в больницу, мне – для того, чтобы не думать о том, что было в течение нескольких дней после.
       Первое время мы вообще боялись друг от друга отходить, и даже когда не говорили – молчали в один голос. О произошедшем не беседовали: было не до того: на наших глазах, как солнце на рассветном горизонте, рождалась новая жизнь, в которой мы гордо опровергли утверждение о том, что бывших наркоманов не бывает.


       Поразительным теплом домашнего очага наполнилась трёхкомнатная квартира на двенадцатом этаже в центре города, где за окном всегда бурлила, суетилась вся культурная жизнь Гданьска. У нас с Руки появился маленький мир шириной с комнату, который был открыт только нам двоим. Ни сестре, ни родителям в него доступа не было (даже не стучали в дверь – они понимали, как каждому человеку дорого его личное пространство). В открытые окна часто доносились отдалённые ноты из песен уличных музыкантов, еле слышные на такой высоте. Занавески колыхались на ветру. Комната пахла свежей выпечкой и волосами Руки.
       Мы часто гуляли вместе. По бульварам, скверам, по центральным улицам и по спальным районам… Напротив публичной библиотеки часто выступал симфонический оркестр, а в наших любимых барах играли джаз и рок-н-ролл. Мы с Руки танцевали. Просто бесились, трясли головами, кружа друг друга в выдуманных смешных и нелепых па.
       Параллельно я решила всё-таки освоить чечётку. Оттаптывала себе все ноги каждое занятие, будто боялась, что их снова привяжут.
       Со временем я перешла на бальные танцы. И даже перетянула на свою сторону Руки, хотя он долго отказывался поначалу. В итоге убедила его в том, что стоит попробовать: если такое бревно как я уже может более-менее динамично двигаться, попадая в музыку, то и у него получится.
       И получилось же.
       Никогда ранее я не представила бы себе Руки танцующим. Но вот уже через пару месяцев мы как стекляшки в калейдоскопе зеркально двигались, кружились,  почти отражая друг друга. Начиналось всё с линди-хопа, но позже захотелось его-то более захватывающего. Латино-американские танцы были тем самым. Импровизация на порядке. Захватывающая неизвестность последующих движений. Сложность и слаженность взаимодействий, лёгкость и радость оттого, что наконец-то всё выходит как надо. Интересно было попробовать то, для чего ты явно не был создан.
       И да, я не ушла из университета. Мои стремления в учёбе, казалось, повернулись на 180 градусов: я закрыла последнюю сессию с поразительной лёгкостью. Удивительно просто становится учить, когда больше не боишься быть отчисленным.
       После пар я всегда возвращалась в свой уютный мир на двадцати двух квадратных метрах, где в объятиях Ру;ки растворялась усталость. Рядом с ним даже изнеможение после девятичасового учебного дня казалось сонным довольствием.
       Руки трудился дома, как и раньше: писал программы для разных сайтов. Я же пока что не могла работать по специальности (ну кто позволил бы девчонке-второкурснице проектировать здания?). Первые полтора месяца основной доход мне приносили чертежи, рефераты и курсовые, которые я делала для студентов на заказ. Когда же удалось устроиться на полставки продавцом-консультантом в один сетевой магазин мебели, мы с Руки стали полностью финансово независимы от родителей. Кто-то скажет, мол, ничего подобного, все равно жили в одной квартире и всё такое. Но у этого была совсем другая причина. Вместе мы чувствовали себя самой дружной в мире семьей. Скажем так: могли позволить себе переехать, но не хотели.
       Мне нравилась новая работа. Приходишь туда каждый день, как к себе домой: мягкие кровати с балдахинами, ковры с высоким ворсом, многочисленные шкафчики и полочки, светлые занавески.
       Правда, в "Икее" я задержалась ненадолго. Очень скоро в моей жизни появилось дело, которое постепенно вытеснило все другие.


       Меня часто преследовали плохие воспоминания о больнице. Конечно, многие люди порой испытывают нечто, называемое дежавю, но мои флешбэки порой были просто невыносимо тяжкими. Если вдруг они накатывали на меня в университете, я становилась совсем неработоспособной. До того времени я думала, что знаю, как сильно эмоции могут преобладать над разумом. Я ошибалась. Никто не знает наверняка максимальную глубину печали, которую может испытывать человек. О некоторых событиях, произошедших со мной в больнице, я никогда и никому не смогла бы рассказать, если бы не одна бессонная ночь, подарившая мне немного вдохновения.
       Если не считать кошмаров, вылезавших из моего подсознания с определённой периодичностью, спала я хорошо, крепко, уткнувшись в спину Руки и зарывшись в его длинные рыжие волосы. Но в ту ночь я долго лежала, разглядывая люстру. Ни с того ни сего маленькая творческая часть меня нашла выход , причём весьма необычный. Лёгкость моего нынешнего бытия вперемешку с тяжестью воспоминаний о больнице заставили меня взяться за ручку и бумагу.
       Я сублимировала на полную катушку. Выставила грубость в комичном свете. Насколько могла смешно обрисовала недовольство врачей своей работой. Санитары и санитарки пели песни вроде:
"Этот из седьмой палаты
Снова простынь обосрал.
За чтоооо же, Боже,
Ты нас так наказал?"
       Фельдшера на просьбу "Можно воды?" весело отвечали: "*** тебе, а не вода!", а главная героиня отвязала ногу от кушетки и описывала ею в воздухе разные чудные фигуры, как в синхронном плавании. Все плохое, увиденное мною в реанимации, было вытеснено смешным. Как в моей голове, так и на бумаге. Этакая письменная индульгенция.
       Поток сознания был настолько силён, что противостоять ему или как-то худо-бедно фильтровать то, что я строчила, было бесполезно. Я просто писала и писала, сокращая многие места, чтобы ни одна мысль не дай Бог не ускользнула от меня. Слова и мелодии крутились в моей голове, и я старалась фиксировать и то, и другое, притом совершенно не зная нотной грамоты. Я была далека от музыкальной теории, но в состоянии запомнить парочку навеянным вдохновением мотивов.  Я полностью расписала полуторачасовую раскадровку того, что происходило в моей голове, и в тот момент чувствовала себя максимально хорошо, насколько может чувствовать человек, не спавший почти сутки.
       Занятия в университете я в тот день прогуляла (точнее сказать пропис;ла). Легла спать только тогда, когда в доме закончились все пишущие ручки.
       Проснулась в седьмом часу вечера. Первым, что я увидела, открыв глаза, был стол Руки, захламленный вчерашней писаниной, и он сам, читающий мои излияния.
       - Лучше не смотри. Они же не отредактированные ещё.
       Руки повернул голову на мой ещё не проснувшийся голос:
       - Ты серьёзно писала это всю ночь?
       Я почувствовала, как против своей же воли заливаюсь краской. Он перевернул лист и прочёл фрагмент с обратной стороны. Я тихонько пропела те же слова, хрипловато затянув последнюю ноту, что спросонья далось мне с трудом.
       - Знаешь, а это стоило бы поставить в театре, - сказал Руки.
       Так в моём мюзикле появился первый актёр.
       Я была одержима этой задумкой. Каждый день добавляла новые детали, прописывала схемы движения людей на сцене. Позвала старых знакомых из театральной студии, которую посещала, учась в колледже. Все они были старше меня в среднем лет на десять-пятнадцать, но остались помогать в поддержку самобытной идеи.
       Кто-то сказал бы, что этот цирк – делать комедию из того, что долгое время мучило тебя. Но для меня это было настоящей исповедью, хоть я и не афишировала то, что постановка не выдумана.
       Помнится, один проницательный человек из нашей театральной группы, догадавшись о том, что сценарий был написан по реальным событиям, тихонько отвёл меня в сторону и сказал, что ирония над собственным горем - удел сильных. Эти слова окончательно убедили меня в том, что я всё делаю правильно.
       Мы репетировали у меня дома, чтобы не снимать помещение. Пришлось научиться говорить громко, чтобы все семь человек, с которыми я работала, слышали меня. С удивлением наблюдая то, как многие сцены начали получаться такими, какими они были задуманы, я всё больше верила в исполнимость моей идеи. С актёрами мы собирались два раза в неделю, остальное время я рисовала декорации. Клеила, резала, шила, вновь резала. Переделывала всё, что казалось хотя бы чуть-чуть неинтересным. Так же со сценарием: относясь ко мне с долей понимания, Руки часто шутил о том, что я не могу остановиться на чём-то одном, потому что я девушка. Но дело здесь было не в женской непостоянности. Я хотела показать на сцене лучшее, что могла придумать и воплотить.
       У Руки был необычный музыкальный вкус, поэтому я не стала грузить его просьбами помочь мне с песенным оформлением постановки, а вместо этого позвонила знакомой женщине, преподававшей в местном музыкальном колледже, которая уже третий год сидела в декретном отпуске. Удивительно, но она охотно поддержала меня. Может оттого, что семейная жизнь надолго оторвала её от творчества и общения с людьми, а может потому, что я дала ей полную свободу импровизации. Так, не особо привязываясь к уже придуманному, легко варьируя мелодии, мы заставили постановку звучать.
       Я всё не уставала удивляться такому везению: люди поддерживали меня просто так, жертвовали личным временем за идею. Для них, вероятно, это была возможность проявить себя, и всё же меня иногда чуть ли не до слёз пробивало, когда я видела, с каким энтузиазмом они это делают.
       Репетиции продолжались. Позже встал вопрос о том, кто будет помогать управляться со светом, реквизитом и с экраном, который с определённой периодичностью выползал откуда-то сверху и показывал пятисекундные ролики с визуализированными мыслями героев. Здесь на помощь мне пришли (внимание!) одноклассники моей младшей сестры. Как-то раз они вечером сидели у нас дома и играли в настольные игры в то время, когда должна была начаться очередная репетиция. Попытка освободить помещение и отправить школьников в другое место оказалась тщетной, и я предложила им потанцевать и попеть вместе с актёрами. Они так серьёзно отнеслись к задаче, которую я им придумала ради развлечения, что с того дня не прошло ни одной репетиции, на которой они не помогали бы нам.
       Маленькие, стройные, юркие, они, словно листья на ветру, удивительно быстро передвигались по сцене. Даже в чёрных джинсах и водолазках, белых кедах, они были не тенью, а очень важным связующим звеном всей постановки.
       Интересно совпало, что один из одноклассников сестры с малых лет занимался академическим вокалом. Его голос очень пригодился нам. В паре мест он даже солировал громогласным баритоном рассказчика.
       Убеди ребёнка в важности  дела – и он будет выполнять его со святой ответственностью. Они никогда не сидели сложа руки: кто-то из них отвечал за перемещение декораций, кто-то - за бэк-вокал и подтанцовку, кто-то - за свет и тот самый экран, выезжающий сверху. Иногда они менялись ролями, чтобы не было скучно. Даже было у них маленькое соревнование: кто выразительнее произнесет вступительное четверостишие в самом начале мюзикла.
       По мере репетиций наша постановка видоизменялась. Порой и удачная импровизация становилась частью сценария. Мы ничего не стеснялись, нецензурной брани в том числе. Когда же я пригласила на прогон актёра, который некогда был наставником в нашей театральной студии, он, впечатлившись, воскликнул:
       - Матерный мюзикл в Гданьске! Поверить не могу, кто-то решился играть здесь подобные вещи. Да вы, ребята, просто… Великие!


       Пришло время выносить наше детище с импровизированной сцены на настоящую. Только один театр в городе допускал нецензурные постановки. Наставник, вдохновленный тем, что его студийцы самостоятельно что-то поставили, использовал все связи, какие были у него и его знакомых, работавших в этой сфере, заверяя руководство театра в том, что мюзикл будет иметь успех, чтобы абсолютно безымянных актёров выпустили на сцену. Мы с Руки, договариваясь об аренде помещения для предпоказа, поняли, что независимый театр – это только название. Было нелегко убедить их в том, что наша постановка – не студенческий одноразовый вариант.
       И всё же надежда не оставляла нас. Меня, Руки и еще 12 человек.


       Тихий ноябрьский вечер. Вернулась с занятий в универе и застала дома одного Руки, задремавшего на диване. Юркнула в другую комнату, открыла шкаф со старыми вещами… Я несла ему хорошую новость, впоследствии вспоминая о которой Руки говорил: «Просыпаюсь, значит, я оттого, что эта дама, слегка шизанутая и жуть какая загадочная, нарядилась в бабушкино зелёное платье в пол и, напевая и пританцовывая что-то вроде шимми, вскочила на диван, перекинула одну ногу через лежащего меня, на секунду замерла и рывком задрала юбку с криком, что директор театра согласился сотрудничать с нами.
А там – бутылка шампанского».
       Руки потянул за свисавший вниз край платья, и я упала в тёплый плед его объятий. Даже утопая в такой нежности, я чувствовала себя прежде всего его другом. У людей, которые пережили вместе столько, сколько мы с Руки, нет шансов окончательно стать любовниками. Но никому в пределах нашей комнаты это не казалось чем-то плохим. Нам было приятно проводить время вместе в любых форматах. Ощущения затмили все мысли. Руки целовал мои закрытые глаза, лоб, щёки, губы. Ладони медленно скользили по спине. Тонкие пальцы стягивали бархатную зелёную ткань с плеч и ключиц. Я не хочу не описывать это, дабы неловким словом не преуменьшить то, что происходило на самом деле.
Я не хочу думать о чём-то.
       Я хочу чувствовать.


       Благодаря активной пиар-кампании (мы захламили рекламой нашей постановки все социальные сети) премьера прошла удачно, и на последующие три недели билеты были раскуплены в считанные дни. Люди нашли что-то близкое душе в нашем матерном мюзикле, а местные газеты хвалили его за юмор.  Пару раз у нас с Руки брали интервью. Я не чувствовала своей особой роли или какой-то заслуги в мире искусства, поэтому чаще всего отшучивалась перед журналистами. Забавно было наблюдать за их реакцией, да и Руки, услышав очередную «шокирующую правду», еле сдерживал смех. Как, например, после моего заявления о том, что из всех произведений мировой литературы я большее предпочтение отдаю арабской сказке под названием «Коран», а в свободное время люблю воровать еду из супермаркета и петь белорусские частушки.
       Журналисты, конечно, всё ещё больше утрировали, приукрашали. Интерес к мюзиклу, вопреки моим ожиданиям, не спадал. Причиной тому (кроме всей проделанной мной за восемь месяцев работы) были эпатирующие заголовки в местной прессе вроде: «Бастислава Слезовская продвигает масонство в массы! 10 тайных знаков в нашумевшем мюзикле» или «В театр через Битву Экстрасенсов». В одном малоизвестном журнале было даже такое: «Секрет успеха Слезовской: купайтесь в собственной блевотине раз в две недели». Мы с Руки хохотали до полусмерти.
      

       Кажется, я всё-таки посадила себе здоровье синтетикой. Что-то в кишечнике остро болело время от времени. Резко и сильно. Часто рвало. Язва, наверное. Шла к гастроэнтерологу с одной только мыслью: лишь бы не рак.
       Врач усмехнулся и направил меня к гинекологу. Как выяснилось, шёл второй месяц беременности.
       Когда закончилась суета вокруг мюзикла (мы по-прежнему выступали, но об этом уже не кричали заголовки всех местных газет), о нас с Руки заговорили как о красивой паре. Его необычная внешность и моя (по словам окружающих) выразительная мимика привлекали фотографов. Так наша медийность перекочевала в интернет. Странно было натыкаться в пабликах на фэйсбуке на наши снимки. Популярность в маленьком городе – явно не то, к чему стремилась я, и определенно не то, чего хотел от жизни Руки. Но никто особо не сопротивлялся – это ведь было не плохо, а скорее наоборот: хорошо и вообще забавно.
       Мы никогда не позировали на камеру. Чаще всего в ответ на приглашение того или иного фотографа мы просто звали его с собой гулять по городу, за город, в лес, на берег, в бар, на крышу, в гости – в любое место, куда хотелось. И общались с ним, как со старым другом. Только на случайных кадрах и Руки, и я – оба были настоящими, живыми. Таким образом, у нас всегда была и компания, и душевные снимки.
       Руки порой смущался такой местной известности, но ему часто бывало любопытно просто общаться с разными людьми, не думая о собственном положении в беседе. Для него такой широкий круг доброжелателей никогда ранее не был привычным.
        Так, в возрасте двадцати двух лет, Руки стал отцом. И хотя каждый из нас хотел ещё немножечко пожить для себя, никто никогда не жаловался на судьбу: воспитывать ребёнка было сложно, но интересно. Забавно наблюдать за тем, как он меняется, становясь всё более похожим на Руки и на меня. Поразительная смесь двух человек в одном маленьком существе, которое чуть позже заговорит теми же словами, что и мы. Скоро его волосы порыжеют, щёки покроются едва заметной рябью веснушек, и, хоть глаза у него такие же, как у меня, видеть мир он будет своим особым, неизведанно-восторженным взглядом.
       Мои родители переживали на тот счёт, что ребёнок был рождён вне брака. Но я предавала этому факту мало значения. Разве удержит человека штамп в паспорте, если он захочет уйти? Сам Руки, казалось, даже не думал о возможности такого поворота событий: его мысли кружились вокруг идеи «быть выше, чем закон». И действительно, государство ведь никогда не сможет полностью регулировать  лучшее, что у нас есть.
Дружбу.
Взаимопомощь.
Честность.
Аскетизм.
Свободу творческой мысли.
Восхищение.
Юность духа.
Вдохновение.
Любовь.


       Годы шли. У Маленького Него обнаружились способности к музыке, как и когда-то у Руки. Они часто играли вместе: отец учил Его и запредельно радовался, понимая, что сын чувствует инструмент так же, как и он сам. От меня же Маленький унаследовал любовь к природе и бесконечное желание остановить и сохранить все прекрасные моменты. Крохотные кусочки наших с Руки генов и душ, причудливо переплетаясь, развивались во что-то совершенно новое, ранее не существовавшее. Длинноногое. Длинношеее. Прекрасное.
       Первые годы я, одержимая паранойей, постоянно таскала Его по врачам, опасаясь того, что мой прошлый опыт с наркотиками мог сказаться на здоровье Маленького. Еле дыша, выслушивала я речи врачей о подозрении на лёгкую форму аутизма. Но диагноз не подтвердился, к счастью. Маленький Он рос не очень общительным, но здоровым. Это был самый добрый и открытый миру ребёнок, который лишь в компании других детей становился интровертом.


       Оранжевый августовский вечер. Невероятно красивый закат бросает лучи на лицо полуспящего девятилетнего мальчика, которому я читаю на ночь «Маленького принца». Это его любимая книга после «Кроликов и удавов» Искандера. Ему сквозь сон интересно – мне ещё интереснее.
       И вот самое приятное место: про человека, который каждые 15 минут смотрел на закат на своей планете. Так и я в своём маленьком счастливом мире: в течение последних лет только и делаю, что наблюдаю прекрасное, восхищаюсь им и удивляюсь тому, за какие заслуги меня так щедро наградил кто-то свыше.
       С самыми лучшими мыслями я прокралась из детской в спальную, стянула колготы и кардиган и заползла под одеяло. Руки, не просыпаясь и не открывая глаз, обнял меня. Сквозь молочную кожу его век едва заметно просвечивала тонкая сеточка голубых венок. Длинный тонкий нос скользнул вверх по моей щеке. Три безупречно ровные линии: Бровь, скула, подбородок. Воистину безупречная триада. Вторую половину лица скрыла от меня подушка в тонкую голубую полоску. Безграничная, плещущая через все края любовь и благодарность – всё, что я чувствовала, пока меня не поглотил сон. Снились мне нежные августовские звёзды  и кометы, высекающие в бесконечности космоса слово «спасибо».


       Я не помнила, как оказалась в белой комнате с ящиками. Старый страх больниц душил: я беспокойно рылась в бумагах, переворачивала целые отсеки в поисках хотя бы какой-нибудь информации о моём местоположении. Какие-то странные биографии. Ни дверей, ни окон. Выбраться отсюда. Срочно вырваться.
       Я уже занялась непосильным – начала двигать шкаф, когда услышала слова:
       «Что ты ищешь?»
       Повернув голову, я увидела многорукую женщину, всеми своими конечностями собиравшую листы с досье. Одновременно с тем она укладывала их обратно в ящики. Сон ли это?
       - Где я?
       - А ты как думаешь?
       Что за еврейская манера отвечать вопросом на вопрос?
       - Я не сплю?
       - Уже нет.
       Я задумалась.
       - У меня больше нет предположений.
       - Знаешь, кто такая Шива?
       - Японский бог?
       Женщина усмехнулась. Я настороженно улыбнулась в ответ. Она продолжила:
       - Скажи, что ты помнишь о вчерашнем дне?
       Я нахмурилась:
       - Я почитала ребёнку на ночь и легла спать. С Руки. В обнимку. Как всегда.
       Шива молча смотрела на меня, и я решила, что она хочет подробностей.
       - …ну-у ещё пила кефир перед сном, с отцом перемолвилась парой слов… Собрала сумку на завтра, поставила будильник… Стой, сегодня же двадцать пятое августа, да? Это, должно быть, мои домашние мне такой квест на день рождения устроили?
       Женщина вздохнула.
       - Нет, это не квест.
       - А что же тогда?
       - При попытке побега в больнице ты подралась с фельдшером, упала и ударилась головой о ступеньки. А после этого пролежала в коме одиннадцать лет.
       Камнем в душу. Ножом по сердцу. Так значит и Маленький Он, и мюзикл, и наш с Руки переезд, прогулки по лесу и вдоль холодного берега Балтийского моря – этого всего не было? Плод воображения? Самообман?
       С размаху я выбила один из ящиков с бумагами. Шелест биографий заглушили дикие вопли. Упершись ногой в стену, я опрокинула шкаф. Там – такая же проклятая стена. Кипельно белая, до тошноты гладкая. От бессилия и отчаяния я саданула по ней кулаком. После третьего или четвёртого удара рука провалилась куда-то вглубь. Я продолжала бить, пока дыра в стене не стала размером с две моих головы. Потом просто доломала остатки гипсокартона.
       Так мне открылся выход в мир, где ни Руки, ни родителей, ни Маленького Его я больше не увижу…


       Женя поднял мокрые глаза от блокнота. Вот оно, откровение. Обрамлённый ветвями деревьев, пылал закат. Казалось, это же малиново-оранжевое пламя отбрасывало блики на лицо ребёнка Баси, тот же удушливо горячий свет проникал в маленькое окошко тесной театральной гримёрки, всё те же щемящие грудь лучи падали на любимые веснушчатые руки, с невероятной скоростью перебиравшие струны гитары, а в другой день – гладившие длинные, нежные пряди тёмно-русых басиных волос. Обжигающий сердце, фальшивый в своей искренности, выдуманный закат, которому не дано было существовать за пределами воображения.
       В который раз убедившись в том, что нельзя воспринимать жизнь человека поверхностно, Женя встал с лавочки и побрёл из парка прочь по траве, игнорируя тропинки. Ноги затекли, не слушались, но через силу шагали куда-то вперёд.
       История Баси опустошила его и… мотивировала идти дальше.
       Пират шёл куда глаза глядят, всё более явно сдаваясь в плен давно знакомой ему меланхолии. Он не запомнил момент, в который город превратился в лесополосу, а дома - в деревья. Он и сам не заметил, как сентябрь завоевал всё пространство внутри и снаружи.
       «Чёрт, чёрт, чёрт! - думал Женя, - И она теперь не увидит ни Руки, ни сына, ни родителей, ни тех, других, что помогли ей с театром...»
       Ноги зарывались в цветную листву с каждым шагом всё глубже. Когда идти стало трудно, Женя сопротивляться не стал. Тело как-то совсем плавно, без сотрясений приняло горизонтальное положение и сравнялось с листьями. Ещё несколько секунд он продолжал по инерции двигать руками, разгребая листву, но чуть позже остановился. Успокоился.
       «…Блин, а я ведь тоже своих больше не увижу…»
       Пират думал. Думал о том, что смог бы навек остаться лежать здесь. Чтобы сквозь одежду проросли дикие лесные цветы, а руки и ноги обвили травы, названия которых Женя никогда не узнает. Деревья заменяли здесь людей: одни сухие, с голыми ветвями и стволами, покрытыми толстыми слоями мха; другие – пушистые, будто бы держащие охапки цветной бумаги, похожие на поделки из детских садов; третьи – хвойные, вечнозелёные, строгие, поднявшие свои готические шпили в мутную серую высь. «Век бы так лежать и чувствовать, как их корни тянутся к тебе. Они так хотят укрепить наше родство. Они делятся своей жизнью, чтобы ты ощущал себя в этом мире так же, как и они…»
       Женя хотел найти и поблагодарить то мгновение, когда он впервые поддался меланхолии. Ту самую минуту, когда он понял, что всякая осень повторяет настроение предыдущей, но почему-то каждый раз мы грустим по-новому. Ту самую минуту, когда он впервые надел коричневый свитер. Ту самую минуту, в которую он осознал, что научился грустить светло, без тяжких страданий, претворяя боль в искусство.

       И тут его осенило:
       "Стоп! А у ведь у меня ещё не всё потеряно!"
       Мать Жени умерла несколько лет назад. "А может ей дали работу здесь? Или маловероятно, но вдруг она все ещё ждёт отправления в новую жизнь?"
       Из огромного мощного потока жениных мыслей выбился маленький ручеёк. Он всё рос и набирал силу: "Если бы судьба существовала, я бы сказал, что она дарит мне шанс, какой не дала Басе". Русло всё расширялось, капельки-мыслинки летели во все стороны, и теперь ручеёк оказался больше, чем река, которая его породила. Потоп. Каждую клетку жениного мозга пропитала идея, от которой всё его существо воспаряло, наполнилось энергией, как весенний росток дикой травы. Душа освободилась от меланхолии. "Я не могу не сделать этого", - думал Пират. Он был полон решимости, хоть и пока ещё не знал, с чего именно начнёт поиски матери.
       Женя встал, отряхнулся от листвы и уже думал идти в направлении города, но...
       ...если бы он знал в какой стороне тот находится.
       Блуждая по лесу, Пират думал о том, выпускают ли в этом мире газеты с дебильными объявлениями вроде "ищу мужа, мне 48". Вскоре он пришёл к выводу о том, что даже если они здесь есть, его мать вряд ли читает их.
       "А может у них существует что-то вроде программы "Жди меня"? Или какой-нибудь учёт прибывших и ушедших..? А может лучше просто поспрашивать у лю.." Крайняя мысль Жени споткнулась о чей-то порванный походный рюкзак, на который он совершенно случайно наступил, задумавшись. Вытащив его из листвы за синие лямки, Пират расстегнул молнию. Внутри были две футболки, пара потертых кроссовок Vans, цветные маркеры, термос и компас. Последний оказался неисправен, зато обнаружилось, что путешественник, который его оставил, любил красный чай. "Вкуснотища", - думал Женя, наливая спасительно горячий напиток в крышку термоса, из которой в воздух поднимались влажные спирали пара. Видимо, рюкзак был забыт здесь не так давно.

       «Надо всё-таки найти мать,» - подумал Пират.

       Его взгляд зацепился за насечку на дереве. Чуть дальше от него, на стволе толстого каштана была аналогичная. Так Женя нашёл дорогу в город. Но прежде чем отправиться в путь, он достал красный маркер и написал на рюкзаке крупными буквами слово "спасибо".


       Прошло четыре дня. Почти всё это время Женя спал. Он много раз ловил себя на мысли о том, что люди очень долго спят, когда им не хватает рядом кого-то. Близкого или не очень. Только в отличие от всех предыдущих разов, теперь он точно понимал, в чём дело.
       В какую бы степь ни порхнули мысли Жени, сознание всё равно вновь и вновь билось в одну и ту же точку. Надо найти мать. Срочно. Она в этом переходном мире надолго не задержится. Хоть и умерла она достаточно давно, Женя чувствовал, что она ещё здесь. «На втором  круге жизни мои воспоминания о ней канут в небытие, поэтому непременно надо отыскать её сейчас», - думал Женя, шлёпая ботинками на тракторной подошве по воде, стекавшей с тротуара. В левом ботинке неприятно хлюпало, так как минутой ранее он угодил в более глубокую лужу, и Женя спешно искал глазами место, где можно отогреться и просушить ноги.
       «Эх, сейчас в кафешку бы..»
       В метрах пятнадцати от него на другой стороне улицы показалась спасительная вывеска.
       Заказав себе две кружки горячего зелёного чая, Женя снял носки и повесил их сушиться на батарею. Он решил, что самым лучшим первым шагом к поискам матери будут расспросы людей об их жизни в том мире и здесь. Вполне возможно, это поможет найти хотя бы какую-то зацепку.
       Интересно же всё-таки жили эти хомы и сапиенсы. И умирали из-за самых разных вещей. Кто-то болел, кто-то попадал в авто- и авиакатастрофы, кто-то не смирялся с жестоким миром и нырял головой вниз в асфальт с высотки, либо в полную ванную в обнимку со включенной микроволновой печью… Почему-то запомнился Жене один усатый дядечка в чёрной рубашке, которого он видел раньше два-три раза в магазине виниловых пластинок неподалёку, а теперь он сидел в одиночестве за соседним столиком. Пират подумал о том, что нет ничего зазорного в том, чтобы составить ему компанию. Дядечка со стороны казался ему хорошим человеком (ещё бы: плохой человек вряд ли стал бы покупать пластинки с песнями Карен Соузы). Выглядел он слегка опечаленным. Треугольные кончики усов ходили вверх-вниз, когда он говорил что-нибудь, потому его рот выглядел ещё более грустным, но глаза в противовес были какими-то светлыми, не знающими бедствий. А бровями он вообще очень активно и весело орудовал: то приподнимал одну, то другую, то они обе взлетали куда-то вверх по лбу, то хмурились. Жене казалось, что эти брови жили своей отдельной жизнью, потому его забавляло наблюдать за этим. На вопрос о собственной смерти дядечка ответил очень кратко:
       - Да меня дочь в могилу свела.
       При том ни капли эмоций на лице. Ни грусти, ни злости. Но притом ощущалась каким-то десятым чувством недосказанность. Казалось, что этот человек нуждался в собеседнике, который умел бы слушать. Пират попросил рассказать немного подробнее о том, что с ним произошло. Морщинки на лбу дядечки поползли вверх. Скептически подняв брови, он на секунду задержал на Жене взгляд несколько удивлённый, но потом смягчился, улыбнулся и, проведя ладонью по ровному ряду салфеток в треугольной металлической подставке, низким бархатным голосом начал свою историю:
       «До женитьбы у меня была длинная славная жизнь. Я решился связать её с дамой сердца тогда, когда все прелести молодости уже закончились: мне было сорок три. Супруга была младше меня на четыре года. Она умерла при родах, но оставила мне чудесной красоты дочь, которую я обещал воспитать так, чтобы никто не мог усомниться в том, что, будь её мать жива, она бы гордилась своим чадом.
       Мы уехали из маленького солнечного Брайтона в прекрасный северный край. Поселились далеко-далеко от всех остальных людей – рядом с национальным парком Скафтафедль, в нескольких десятках километров от Хёбна. В радиусе сорока миль от нашего дома цивилизации не было вообще – одна лишь нагая нетронутая природа Исландии.
       Мы с малышкой Кессиди часто устраивали небольшие походы, читали вместе книжки о Римской Империи, о Древнем Египте.. Её любимая история была про Вавилонскую башню. Помнишь же? О городе, который пал из-за того, что его жители не смогли найти общий язык – в прямом смысле слова. Да чего это я, ты же сам скорее всего знаешь эту легенду. Мы с большими городами тоже говорили на разных наречиях, а компромисс находили только раз в несколько недель: тогда, когда я ездил в Хёбн за едой и другими предметами первой необходимости. Самым сговорчивым нашим собеседником была природа: бескрайние зелёные луга, холмы, покрытые мхом деревья в гористых местностях, громогласные водопады и тяжёлые молчаливые небеса – они питали Кессиди силой, закаляли её дух. Девочка росла весёлой, общительной, очень любознательной… К семнадцати годам она изъявила желание пойти в колледж, чтобы выучиться на переводчика. «Этому миру нужен тот, кто спас бы Вавилонскую башню от падения», - молвила она, а в её милых карих глазах блестело что-то новое, ранее скрытое от меня. Я уговаривал дочь остаться изучать языки здесь, дома (ведь в таких прекрасных для ума условиях она уже смогла свободно заговорить на четырёх языках: английский, исландский, французский и итальянский; в процессе были португальский и латынь). Но моя Кессиди была непреклонна.
       Лингвистические университеты в Исландии не давали должный уровень образования, поэтому нам пришлось переехать в Глазго…»
       Женя слушал и недоумевал: ну как эта милая умненькая девочка смогла довести отца до самоубийства? Дядечка продолжал:
       «Вопреки ожиданиям, она достаточно быстро привыкла к городу, хоть и испытывала некоторые сложности с ориентацией во времени и пользованием общественным транспортом. С коммуникацией у неё проблем не возникало вообще: сверстники отметили её самобытность как хорошую черту. Отвратительный шотландский акцент она, в отличие от меня, отлично понимала. И даже порой зачем-то подражала ему. Я побаивался, что окружающие её студенты, многие из которых стремились лишь к кутежу и праздной жизни, не очень хорошо повлияют на мировоззрение и личностные идеалы моей дочери.
       Но жизнь сложилась совсем не так, как можно было предположить. У судьбы были совершенно другие планы на Кесси.
     Она попала под машину. Какой-то обдолбанный выродок сбил мою дочь двадцать седьмого октября двухтысячного года. Переехал ноги. Кессиди оказалась прикована к коляске с тяжким клеймом на всю жизнь. Только лишь отойдя от болевого шока, она принялась доказывать миру, что она не жалкая. Не беспомощная, не ищущая сочувствия. Благо, наше государство заботилось об инвалидах: Кесси имела возможность продолжить обучение и позже найти себе хорошую работу. Сверстники достаточно толерантно относились к ней, старались поддерживать. Но ей было мало этого. Мало пандусов во всех зданиях колледжа и сочувственно-приветливых улыбок окружающих. Мало спокойных, ничем не обременённых будней. Со временем пучина разгульного образа жизни затянула её без остатка. Пользуясь моей первоначальной лояльностью в отношении её развлечений (я очень хотел, чтобы она не чувствовала себя дефектной), Кессиди изменила всему, что я воспитывал в ней все эти семнадцать лет: никаких книг, никаких языков – рухнула наша Вавилонская башня. Окончательно мы перестали понимать друг друга, когда Кесси отчислили из колледжа. Стыдно говорить. Я упустил момент, в который ситуация совсем вышла из-под контроля. Хотел увезти дочь обратно в Исландию, но она закатывала скандалы каждый раз, когда слышала хоть слово о Скафтафедле. Теперь Кесси считала годы, проведённые там, пустыми. Я тщетно старался найти в ней хотя бы каплю человечности. Ничего. Выжженная чёрная пустота. Город уничтожил в ней всё то, что я любил. Не дав времени отдохнуть, подумать, подлечить покалеченный аварией ум, он закидал её мнениями, стереотипным отношением и лживой лаской, от которой Кессиди хотелось только бежать. И она бежала.
       Но не туда.
       Я нервничал. Я много думал о дочери и не мог сосредоточиться. Почти не спал. Потерял работу. Когда же рассказал дочери о последнем, она принялась кричать на меня. Ей нужны были деньги. А мне нужна была та Кесси, которой теперь не было и больше никогда не будет.
       Ссоры продолжались. Дочь была сильна в давлении на людей. Любая моя попытка пойти на компромисс разбивалась о грубость. Она приводила в наш дом любовников, а иногда даже и любовниц, но каждого – не более одного раза. И не стыдилась же меня абсолютно. В один прекрасный день, принимая ванную, я снова услышал, как она снова с кем-то развлекается в соседней комнате. Кровать билась в стену, баночки и тюбики на полках  подпрыгивали, поверхность воды дрожала на уровне моей груди. Я приподнялся для того, чтобы отодвинуть баночки чуть дальше от края полки. Ванная была маленькая. Неудачно развернувшись, я зацепил рукой провод от утюжка для волос.  Он плюхнулся в воду рядом со мной и слегка треснул.
       Кажется, Кесси забыла отключить его от розетки.
       Мою смерть не видел никто кроме меня самого, поэтому здесь её признали самоубийством. Вот и напялили нелепый чёрный фрак… И какую бы я одежду ни надел здесь, всё чернеет…»
       Он замолчал. В нерешительности Женя задал вопрос:
       - Вы осуждаете её теперь?
       Мужчина посмотрел куда-то вниз и улыбнулся.
       - Нет. Я всё ещё верю в то, что даже самые тёмные и глухие люди могут исправиться.
       Последние слова наполнили Женю каким-то небесным воодушевлением. У него возникло ощущение, будто внутри живота возникло маленькое синеватое облако, и теперь оно выросло и заполнило всё тело. Но тут Пират заметил небольшое несоответствие:
       - Говорите, всё, что ни наденешь, чернеет?
       - Ну да, - дядечка поднял брови.
       - Я вот видел пару раз девчонку, которая спокойно носит белый халат поверх «клеймёной» чёрной одежды. Она в аптеке работает.
       Этот факт вызывал у Жени полнейший диссонанс в представлениях о загробном мире. Дядечка пожал плечами.
       - Ну не знаю. Может, она - какой-нибудь исключительный случай... – ответил он. - …а может кто-то из её «работодателей» постарался. Удивительно, что её вообще трудоустроили. Тут самоубийц не дюже жалуют.
       Женя кивнул.
       - Давно вы здесь?
       - Достаточно. Не хотят отпускать, потому как не признаюсь в том, что смерть могла быть нарочной. Ну не кидал я этот дурацкий утюжок в воду.
       Женя почувствовал, как уголки его рта ползут вверх. Нельзя было без улыбки смотреть на этого человека, такого жизнерадостного, прошедшего через все трудности, какие преподнесла ему судьба и простившего всех и вся.
       Нет, настоящая сила не в умении давить на людей, как, видимо, считала дочь этого мужчины. «Сила, - думал Женя, – в искреннем и окончательном прощении».


       Огоньки мерцали в темноте, отражаясь в реке. Женя гулял по пешеходной улице рядом с каналом. Люди сидели на больших бетонных блоках. Кто-то играл на гитаре, кто-то смеялся и танцевал, мотал головой под музыку, кто-то грел руки об чашку чая, кто-то просто общался с ближними. Шумные ребята с банджо и кучей тамбуринов и маракас во всё горло пели, кричали, орали что-то своё, народное, на каком-нибудь кубинском или мексиканском – Женя всё равно не разбирался в языках.
      Деревья клонились к воде – местами они почти касались зеркально-ртутной глади. На одной из огромных столетних ив Женя заметил человека с бородой. Этот мужчина будто врос в копну зелени: тонкие веточки с гладкими листиками, казалось, повторяли изгибы рук. На вид его возраст было сложно определить: ему могло быть и девятнадцать, и двадцать пять, и тридцать семь… Взгляд его был устремлён на светящуюся линию горизонта, в нём читалась смесь проницательности и... кажется, высокомерия. "Просветлённый". Более подходящего слова в голове Жени не нашлось. Настоящий. Не такой, как те притворные бродяги с южных улиц, наевшиеся кислоты и думающие, что познали все секреты мира. Пират чаще смеялся над такими явлениями, но сейчас ему показалось, что этот человек может рассказать ему много интересного. То был истинный странник, пропитанный необычайной силой духа, которая чувствовалась без слов, на расстоянии.      
       Глаза Жени загорелись в предвкушении увлекательной беседы. Он окликнул незнакомца, тот повернул голову в его сторону. Он сидел на самой низкой ветке, но взгляд его исходил откуда-то совсем свысока. Чтобы заткнуть чем-то неудобный отрезок молчания, Женя сказал: 
      - Привет.
      - Здравствуй, - ответил просветлённый.
      Пирату всегда казалось, что намного легче мог заговорить с кем-то незнакомым, если зацепиться за какую-нибудь деталь из его внешности или из того, что он делает в данный момент. Казалось, этот человек не хотел, чтобы с ним заговорили. Не именно сейчас, а вообще, совсем. Жене было немного неловко, но жутко любопытно.
      - Давно сидишь здесь?
      - Давно.
      - Не боишься в воду упасть?
      - Нет.
      - Как тебя зовут?
      - Ричард.
      - Меня Женя. А как ты попал сюда?
      - Почему я должен рассказывать тебе об этом?
       Тут Пират впал в ступор. Обычный вопрос, задан был со спокойной интонацией, а все же веет холодом. Непривычно. До этого момента все встреченные Женей люди отвечали ему более приветливо.
       - Ну-у... А почему нет-то?
       Незнакомец посмотрел на него с высоты дерева и выдержал пристальную паузу, в течение которой Пират уже приготовился выслушать, на какие три или пять букв ему стоит идти, но этого не произошло. За молчанием последовал жест рукой. Приглашающий. Женя поднялся на место, где толстая ветка отходила от ствола, и оказался на одном уровне с незнакомцем. Тот продолжал смотреть на него так, будто на голову выше.
       - Ты… - запнулся. – Вы не будете против, если я попрошу Вас рассказать о своей жизни?
       Человек с бородой скривил рот и ухмыльнулся.
       - Здесь и без тебя есть кому перепись вести.
       Снова укололся. Ёж-человек.
       У Жени совсем пропало желание спрашивать что-либо у него дальше. «Вряд ли он расскажет мне что-то. Только поглумится». Но тут Ричард подхватил только что оборванную ниточку его интереса:
       - Гм, рассказать о жизни.. О какой из?
       Он произнёс те слова как что-то повседневное и совсем привычное. Женя после двухсекундной перезагрузки снова собрал и сосредоточил всё своё внимание на собеседнике.
       - Ну-у… о своей, конечно.
       - У меня не одна была. Я помню предыдущие.
       Шок.
       - Как так-то?
       - Да у всех же так, только далеко не каждый человек знает об этом. У тебя тоже было несколько жизней. Разница между мной и тобой лишь в том, что я научился их не забывать.
       Ричард, казалось, подобрел. Будто заговорил о чём-то любимом. Глаза Жени загорелись в предвкушении увлекательной беседы.
       - В самой первой жизни, которую я помню, было много неоднозначных моментов. В моей памяти сейчас остались лишь небольшие кусочки оттуда, но каждый из них был пропитан непонятно откуда взявшимся чувством вины. В течение всех тех пятидесяти восьми лет я ощущал себя должником перед миром, в который меня поместили. Я чувствовал себя там чужаком, не знающим основополагающей закономерности, лежащей в основе  нашего существования. Я был робким гостем, не спешащим браться за ручку закрытой двери. Не требуя от жизни многого, я проработал почти сорок лет по одной специальности – преподавателем в школе для глухонемых. Когда нам с женой остро не хватало денег, я шёл на различные мероприятия сурдопереводчиком. Бывало, вызывали в больницу или в  районный суд. После одной из таких встреч, возвращаясь домой поздно вечером, я увидел то, во что не мог не вмешаться: какие-то люди в попытке отнять сумку у бабушки, повалили бедную старушку на землю. Она, видимо, сильно испугалась: ни крика помощи, ни слова – одни всхлипы. Я подбежал к подонкам, пытающимся уйти прочь, и схватился за сумку. Я ждал чего угодно, только не удара ножом в солнечное сплетение. Тот парень, кажется, даже не посмотрел на меня. Бабушка оказалась немой – она не смогла вызвать ни скорую, ни полицию. Что-то мычала в трубку, захлёбываясь.
       Жестокие были времена – девяностые годы на Дальнем Востоке в России, первые годы после распада СССР.
       - Это же было совсем недавно. У Вас было всего две жизни?
       - Нет, ты что. Намного больше. Таким образом у меня есть доказательство того, что матрица времени существует: моё следующее бытие, хоть и весьма краткое, протекало в четырнадцатом веке. Я был шестилетним ребёнком, умершим во время эпидемии чумы. Когда снова попал в загробный мир, заметил, что в моей памяти периодически всплывают события, произошедшие гораздо позже Средневековья. Тогда в мою душу закралось сомнение в том, что мы живём всего лишь раз.
       - Да ладно, в Вашу голову приходили такие мысли, когда Вам было шесть лет? – удивился Женя.
       На лице Ричарда отразилось заметное раздражение.
       - Я был умнее других. А то оно не видно?
       Пират уже немного привык к его угловатостям в общении: воспринял дерзость помягче и лишь кивнул головой. Собеседник Пирата снова выдержал высокомерную паузу и продолжил:
       - Удивительное дело, но третий раз на моей памяти я родился взрослым. Две тысячи триста двадцать пятый год. В Шеффилдском университете вывели первого в мире клона без генетических отклонений. Из соматической клетки в течение каких-то двух с половиной лет учёные создали меня: организм, физическое состояние которого соответствовало двадцатипятилетнему молодому человеку…
       Скрипнула ветка, на которую Женя облокотился, и он тут же убрал руку с неё. Откуда-то из-за листьев выпорхнул мотылёк. Пирату казалось, что его собеседника слушало даже это маленькое ночное насекомое – так интересно он рассказывал, когда переставал злиться на мелочи.
       - …Опыт прошлых двух жизней показал, что по-настоящему хорошие вещи не сильно распространены среди людей и, как правило, не очень дорого стоят. Поэтому первое, что я сделал, получив паспорт со звучным именем Ричард Вэйвуд, - устроился работать в библиотеку, чтобы читать днём и ночью. Книги сопровождали меня с того момента и до новой смерти. Таким образом, за шестьдесят девять лет моего бытия я перенял опыт тысячи мудрых людей. Я испил весь сок их жизней. В каком-то смысле это лучше, чем прожить несколько собственных.
       Кроме литературы была у меня ещё одна хроническая слабость и страсть – путешествия. Я объездил Евразию автостопом, потом, миновав океан, попал на Аляску, а оттуда – на юг до самого моря Скоша. Африка покорилась мне двумя столетием раньше по хронологии: в прошлом веке, в следующей жизни. Старость я встретил в Новой Зеландии, попав туда через Австралию. Государство спонсировало мою жизнь так, что я мог не работать, но любопытства ради я всё же опробовал парочку специальностей...
       - А какие, кроме библиотекаря, если не секрет?– поинтересовался Женя.
       - Не лети вперёд. Чуть позже расскажу. Тем более ты перебил меня.
       Пират глубоко вздохнул, подумав о том, что этот человек совсем не способен вести диалог, и решил больше не вмешиваться, даже если захочется что-то уточнить. «Ну хоть историй необычных послушаю», - подумал он и снова сконцентрировался на том, что говорил Ричард.
       - …всем было интересно, как же пройдёт их первый удачный, казалось бы, эксперимент с клонированием человека из соматической клетки. Я дожил до весьма почтенного возраста, но уже в самом конце у меня нашли кучу микроскопических отклонений, о которых нет смысла тебе говорить, потому что ты всё равно вряд ли знаешь, что это такое. Вся суть в том, что лечение их было ещё не разработано. Такие дефекты организма привели бы меня через какое-то время к медленной мучительной смерти, и я пожелал, чтобы меня усыпили при первых же приступах.
       В следующей жизни, пользуясь сохранившимися старыми знаниями, я кем только не работал: ветеринаром, звукорежиссёром, шеф-поваром, дрессировщиком дельфинов и морских котиков, проректором медицинского университета, экскурсоводом, кассиром в театре (да, и такое было пару недель), инженером космических кораблей… В других веках я был исследователем культуры племён Африки, всемирно известным философом и поэтом, композитором, политическим деятелем Индии, поднявшим страну с колен, а в одной – даже космонавтом… Хочешь – верь, хочешь – нет, но Ричард Вэйвуд, Махатма Ганди, Омар Хайям и Фредерик Шопен – один и тот же человек!..
       Женя слушал, в восторге затаив дыхание.
       - Теперь же, когда там я попробовал всё, что хотел, моя миграция между двумя мирами обрела новый смысл: найти закономерности, которыми обеспечивается существование людей здесь, в загробном мире.
       - И что Вы уже знаете об этом месте? – вырвалось у Жени.
       - Не «уже», а «пока что». Например, то, что у времени матричное строение, а значит ни один поступок не проходит бесследно. Каждое неосторожно брошенное слово навсегда останется звучать болью в чьих-то ушах. Но мы не можем изменить ход времени в прошлом (я пробовал). Таким образом любое будущее относительно – вполне возможно, что кто-то его уже проживал. Но это не значит, что всё уже предрешено. Я это всё веду к тому, что настоящее – единственная существующая точка, которая постоянно движется вперёд. Именно она должна интересовать нас больше, чем любое прошлое и будущее. Благодаря ей история продолжается беспрерывно.
       Ещё интересная штука: попадая в этот мир, ты всё ещё помнишь свою прошлую жизнь (в большинстве случаев), а вот на выходе отсюда – уже нет: на следующий круг приходишь чистеньким дитём без всяких там грехов, камней на душе и уж тем более без воспоминаний.
       Женя подумал о матери. Было бы грустно забыть её насовсем, так и не найдя.
       - Весь твой смысл пребывания здесь – немножечко отдохнуть, чтобы начать вникать в некоторые простые истины, которые ты в течение прошлой жизни разучился понимать. Когда придёт время уходить на следующий круг, тебе могут предложить остаться и помогать здесь с чем-нибудь: работать в магазине каком-нибудь, кафешке, в любом общественном месте… Кому особо везёт, те идут вести учёт личных дел – так счастливчики запросто могут выследить кого-нибудь из новоприбывших старых знакомых…
       После этих слов Женя понял, чем займётся дальше.
       - А как я пойму, что мне пора на следующий круг?
       - Тебе пришлют письмо с приглашением в ближайший сортировочный пункт.
       - Сортировочный пункт? Звучит как отдел по переработке мусора.
       - Ты что, думаешь, я это придумал? – женин собеседник посмотрел на него с уже знакомым пренебрежением. – Лучше бы спешил жить. Я – избранный. Помнить всё – моя прерогатива. А ты скоро впадёшь в забвение. Наслаждайся всем, до чего дожил, а то счётчик скоро обнулится, и ты снова станешь беспомощным младенцем с пустой головой.
       От такой напыщенности и пафоса Женя закатил глаза. «Да, блин. Последнее мог и помягче сказать», - пронеслось в его голове, а Ричард/Махатма/Фредерик  тем временем уже слез с ивы и исчез в объятиях тёплого вечера, свежего ветерка, танцующих пар, случайно встретившихся сегодня впервые, вибраций, доносившихся из горла голосистого деда в кипе. Совершенный ум дисгармонировал со всем этим. И теперь он удалялся всё ближе к давно поглотившему солнце горизонту. Маленькие фонарики летели над водой, смешиваясь с бликами огней улиц. Откуда здесь взялись светлячки?
       Всё живое стянулось к плещущемуся краю реки. Шёлковые руки мелких волн гладили неровный коричневый берег. Даже у камня от такого прикосновения пошли мурашки.
       Купаясь в уюте бархатно-тёплой атмосферы живого вечера, Пират думал о своём недавнем собеседнике: «Удивительно! Такие интересные жизни были у этого человека, но так они перезакалили его, - восклицал он про себя. – Видимо, действительно не зря этот промежуточный мир существует. Он очищает. От обиды, от паранойи, от цинизма в конце концов… От всего, что осталось, накопилось и буквально въелось в личность  Ричарда…»
       Женя ещё раз взглянул ему вслед.
       «Быть может, он злится не потому что считает обыкновенного человека глупее, а потому что завидует? Наверное, он несчастен. И в правду, как человеку не зачерстветь в мире, где каждая следующая симпатия забудет его всего-то после ближайшей смерти, хочет она того или нет?»
       В абсолютно спокойном небе откуда ни возьмись появилась молния. И тут же исчезла.
       «Так и рушится вера в бессмертие любви, - думал Женя. – Так и ломается одиночеством всё доброе, что есть в человеке…»
       Он оторвал взгляд от того места, где только что мелькнул сиреневый зигзаг.
       «Может не так уж и плохо забвение, если оно помогает сохранить прекрасное? Вероятно, и мне не следует его бояться… Страшно только лишь не найти мать».
       Пират огляделся вокруг. Несмотря на ветерок, воздух казался каким-то плавленым, нежно обволакивающим, просящим сердце остаться в искренности момента. Женя наклонил голову в сторону, а потом закинул её назад. Он видел звёзды, обрамлённые ивовыми ветками. Он чувствовал спиной могучую кору, сухими трещинами поднимающуюся вверх, ввысь, в тёмное озеро небес. Он думал о том, что прожилки дерева повторяют чей-то узор вен и цвет глаз. Сейчас, именно в этот момент Женя верил в то, что у него получится всё: и устроиться в отдел учёта личных дел, чтобы найти маму, и жить здесь дальше, восхищаясь каждым днём, созерцая красоту в любом лице, чувствуя доброту в любом сердце.
       Этот мир больше не казался Жене чужим. Когда душа наполнена спокойствием и умиротворением, границы твоей зоны комфорта расширяются до целой Вселенной. В каждом её уголке Жене было хорошо. Дом Пирата – в каждом месте, где он когда-либо побывал: и здесь, и в метро, и в том самом парке, где они виделись с Басей и где Женя нашёл тетрадь с её исповедью…
       Внезапно захотелось помогать людям. Разнести свою доброту из груди по всему свету и по всей тьме.
       Мурашки.
       Волоски на ногах поднялись, наэлектризованные токами этого волшебного вечера. Люди вокруг – даже если были грустными – казались такими красивыми, полными самых искренних эмоций… достойными самого лучшего мира. Женя впитывал кожей чистоту симфонии сегодняшнего вечера, и она будто возрождала его.
       «Забавно, - думал он, - и после смерти можно так ярко чувствовать жизнь».


       Пират шёл по широкому проспекту, погруженный в собственные мысли.
      «Если не найду матушку здесь, - думал Женя, - отыщу того парня, который помнит свой прошлые жизни. Он, конечно, вредный, но вдруг получится уговорить его научить меня не поддаваться забвению на каждом кругу, а это, возможно, позволит мне напасть на след близких людей в следующей жизни. Найду мать, а может и Басю… Они меня вряд ли вспомнят, и всё же было бы очень здо;рово вновь встретиться».
       Какие-то отчаянные бабочки летали в его животе. Хотелось поговорить с кем-нибудь знакомым. Он зашёл в аптеку.
       - Ой, привет! Давно не заходил.
       И вот ему снова улыбалась та хорошенькая девчушка.
       - Как дела твои? – спросил Пират.
       - Да потихоньку. Ты сам-то как?
       - Тоже ничего.
       Женя задержал взгляд на кусочке тёмной ткани, выглядывавшей из-под белого медицинского халата.
       - Слушай, а почему у тебя свитеро;к чёрный?
       - Что, прости?
       - Ну-у здесь же такую одежду самоубийцам дают.
       Аптекарша тяжело вздохнула, но полуулыбка с её лица не исчезла.
       - Передознулась таблетками и вылетела в окно.
       - О-оу… - Пират уже почти пожалел, что спросил, и потому решил не продолжать разговор на эту тему. Что-то кольнуло внутри. - Слушай, а почему ты осталась работать здесь? И как вообще тебя определили в аптеку?
       Нелепая попытка смягчить ситуацию.
       - Ну-у… Это своеобразная дань причине моей смерти. Хорошо, что я попала сюда.
       Женя закатил глаза:
       - Тебе, я смотрю, можно присвоить звание кандидата мастера спорта по бегу от проблем?
       - Да нет же. Смерть спасла меня от настоящей гибели.
       - Это как так?
       - Я вела такой образ жизни, который мог бы завести меня со временем в ещё более жуткие дебри беззакония.
       Пират ухмыльнулся:
       - Чем же ты таким ужасным занималась, чего ни разу в жизни не делал я?
       - Это сейчас уже не так важно. Я больше другим озабочена.
       Неловкая пауза. Видимо, девушка решала, стоит ли рассказывать о своих проблемах. Женя вовремя уловил её настрой и сделал максимально заинтересованное лицо. Аптекарша улыбнулась (ещё шире) и продолжила:
       - Я ищу своего отца. Он умер на несколько месяцев раньше, чем я. Не уверена, что он всё ещё здесь, но очень надеюсь на это: мне есть за что попросить у него прощения.
       Снова пауза. Хрипловатый вздох.
       - Наверное, и тебе когда-нибудь случалось осознавать до конца важность событий с громадным опозданием. Отец растил меня один, без матери, почти в полной изоляции от общества. Он создал все условия для того, чтобы я жила счастливо, рационально развивалась и вообще ни в чём не нуждалась. Но мне было мало того: юношеский максимализм притягивал мои мысли к большому городу. Я выдернула отца из его зоны комфорта ради собственных амбиций, понимаешь? Но это ещё не самое страшное. После переезда в Шотландию…
       - В Глазго? – перебил Женя.
       - Да. Тут-то я и покатилась по наклонной: полюбила всё, от чего меня остерегал папа. И вот однажды, пьяная, попала под машину…
       У Жени в голове будто нашлась деталь пазла, за долю секунды соединившая совсем разные кусочки в одну картину.
       - Кессиди! – воскликнул Женя.
       У девушки округлились глаза:
       - Откуда...
       - Я разговаривал с твоим отцом пару дней назад. Мы с ним обедали как-то раз в кафе на Гудмундштрассе тринадцать, ещё я пару раз видел его в магазине виниловых пластинок, который прям напротив входа в метро «Малая Дания».
       - Какого… Тысячу раз мимо проходила. Ты ведь не шутишь, серьезно?
       - И он не злится на тебя. Я слышал твою историю из его уст.
       - Да ла-адно… - зрачки Кесси достигли размера двухрублёвой монеты. – Вот так тесен загробный мир!
       - Беги к нему, - сказал Женя. – Я могу подменить тебя здесь.
       Щёки девушки заалели, улыбка растянулась вширь до размера дольки маленького грейпфрута. Впопыхах сорвав халат, она осталась в одном широком чёрном свитере почти до колен и, тараторя спешные слова благодарности, выскочила за дверь на мокрый асфальт, на котором ещё виднелись кусочки опавших листьев, но вот и их уже заморосил тонкий слой снежных хлопьев.
       Неистовое удивление в смеси с восторгом охватило Женю. Как же всё-таки приятно быть тем самым ночным маяком, который помогает людям найти друг друга.
       «У них получилось, - думал Женя, - а значит и мне удастся отыскать мать».


       Почти каждый день Женя проходил мимо того парка, где они с Басей виделись. Пират думал о том, почему она ушла. «Испугалась моих вопросов в лоб или отправилась на второй круг? – размышлял он, - Если второе, то почему не пришла попрощаться? А если все-таки я её напугал, то зачем ей вообще оставлять историю такому хаму, как я?» Поток жениных мыслей было не остановить – он настолько мощно бил из головы, что, кажется, даже всколыхнул немногочисленные листья, ещё не успевшие спорхнуть с ближайшего клёна на промёрзшую землю. Они прошелестели что-то почти внятное. Женя поднял голову и, взглянув на них, подумал: «Наверное, рукопись была таким своеобразным прощанием».
       Прозрачные веточки деревьев и  угловатые рельефы коры покрыли рисунки инея, синеватые в вечернем свете; пруд с уточками заволокло тонкой стеклянной корочкой. В свете солдатиков-фонарей, ровной шеренгой выстроившихся вдоль дороги, беззвучно падали хло;пушки снега. Ни намёка на ветер. Ни звука. Ни шороха. И Женя вновь поймал себя на мысли о том, что скучает по их с Басей теплым разговорам.


       Наутро, спустившись по лестнице вниз, Женя собирался покинуть хостел, но женщина на ресепшне окликнула его:
       - Вам письмо пришло.
       И улыбалась она так, будто уже знала, что там, внутри конверта. Пират тоже догадывался. Оторвав узкую боковину, он вынул оттуда квадратную открытку лимонного цвета.

       «Доброго времени суток, Евгений!
       Вы уже достаточно давно находитесь в этом мире и уже наверняка знаете о том, что Вам предстоит делать дальше. Пришла Ваша очередь продолжить путь. Ближайший сортировочный центр находится на улице 37-я линия 124а. Ждём Вас с 9:00 до 19:00 без перерывов и выходных.
                (печать)                С уважением,
        (печать)                Администрация Хайтауна».

       «Ух ты, так у этого города всё-таки есть название», - подумал Женя. С одной стороны он был рад тому, что скоро вероятность увидеть мать многократно возрастёт, но с другой стороны – его могут сразу отправить на второй круг жизни, не оставив никаких альтернатив. «А что если просто игнорировать это письмо? Интересно, получалось ли у кого-нибудь скрыться от работников этого сортировочного пункта, чтобы остаться здесь жить нелегально?»
       Через день раздумий, попрощавшись напоследок с метро и кинув декоративную монетку в море, Женя всё же пошёл в сортировочный пункт, крепко сжимая корешок книги, которую ему оставила Бася. По дороге он решил спрятать её в то же место в парке, где он когда-то нашёл её.
       «Пусть ещё чьё-то сердце тронет эта история».
       Со смешанными чувствами, глядя в неизвестность, Женя миновал последний квартал. С каждым шагом воздух всё тяжелее добирался до лёгких и с огромным трудом выползал обратно. Эхом отдавались все звуки, попадавшие в уши: мягкие вздохи ветра, голоса людей, скрип подошв…
       Шаг – ступенька.
       Шаг – вторая.
       Ещё несколько шагов – один чуть выше. Порожек.
       Дверь, под которую поставили кирпич, чтобы не закрывалась… Высокие растения в горшках в холле, стоящие между скамьями, занятыми немереным количеством людей. Кто-то стоял. Несколько человек сидели на ламинатном полу, облокотившись спинами о стену, либо сложив ноги по-турецки.
       - Кто последний?
       - Я, - ответил мужчина-грузин в полосатой рубашке навыпуск.
       - Буду за Вами.
       Прошло минут двадцать. Тридцать. Час. Полтора. Люди лишь изредка выходили из кабинетов, другие - заходили туда по одному.
       - Вот тебе и философия всех времён и народов, - говорил пожилой грузин. - Когда жизнь течёт медленно, есть время подумать. Именно поэтому водители маршруток чаще всего злые, а водители трамваев - добрые.
       - Скорее это потому, что они не спешат расставаться с воспоминаниями о старой жизни. У многих ведь она была славная, - рассудил Женя.
       - Думаю, у всех она была хороша - ответил пожилой грузин.
       Открыв заветную дверь, волновавшую его все эти два часа, Женя увидел ещё одну очередь.
       "Вот тебе раз! – подумал Пират, - она вообще когда-нибудь кон…»
       Его мысли прервал до боли знакомый голос. Буквально через мгновение Женю осенило, и он начал пробиваться через толпу под недовольные возгласы и упрёки ожидающих. Он просто не мог не узнать эти тёмные волосы и ласковую полуулыбку глаз из тысячей, миллионов и миллиардов других.
       Сначала их разделяла одна стена между комнатами, потом – жизнь и смерть, теперь – всего лишь одна прозрачная перегородка, добравшись до которой Пират сразу же постучал, чтобы обратить на себя внимание. Женщина, до того момента выдававшая какие-то бумаги очередному клиенту и перенаправляя его в другой кабинет, повернула голову на громкий звук. За долю секунды зрение сфокусировалось на высокой фигуре за стеклом. Увиденное лицо заставило её встрепенуться, вздрогнуть всем телом от неожиданности.
       А, быть может, и от долгожданности явления.
       Женя прижался рукой к перегородке, наклонился к окошку и в рассеянности промолвил: «Привет, мам». Но женщина,  молниеносно шепнув что-то сотруднице, сидящей справа, и вызвав у неё тем самым улыбку, уже рассекала пространство в направлении служебного выхода, не сводя радостных глаз с сына. Тот бросился за ней, пробираясь сквозь джунгли толпы. Дверь в углу комнаты открылась, и мать Пирата бросилась в его объятия.
       - Глазам своим не верю! Женя!
        Пират жадно рассматривал лицо, которое искал по всему Хайтауну. Его мать выглядела как в лучшие годы: свежая, живая мимика, капельки еле заметных морщинок в уголках рта, как у всех людей, которые много улыбаются. И самые светлые в мире тёмные радужки вокруг зрачков.
       - Пойдём отсюда?
       - Пойдём.


       - А ты ещё кого-нибудь знакомого встречала здесь?
       - Ты не поверишь, кого именно! Бабу Марью, которая через дом от нас жила (никогда до этого не могла представить себе её такой хорошенькой). Вроде бы люди здесь пребывают в состоянии рассвета сил, а она - ещё моложе и краше! Ну, ещё видела твоего троюродного внучатого дядю, слесаря Павла... Кстати, ты в курсе, что у тебя скоро родится племянник?
       - Племянник? - Пират просиял. - Да ладно, серьёзно?
       - А то! Знаешь же наверняка о такой штуке, как местная аптека. Вот с её помощью я и узнала, что жена твоего брата уже на девятом месяце. Он скоро станет отцом, а ты - дядей.
       Женя почувствовал, как внутри него будто кто-то стукнул молоточком по стальному колокольчику. Приятный телу звук, доходивший от недр души до кожи мурашками.
       - Мам, а ты веришь в то, что люди могут перерождаться в пределах одного рода?
       - Наверное... Подожди, - она в удивлении приоткрыла рот и тут же засмеялась. - Да ну-у, Женя, ты что, серьёзно?
       - Как никогда! Что если меня действительно переселят в тело племяшки?
       - Да ла-а-адно! Вот ты придумывать любишь, - и подтолкнула Пирата локтём в бок. На долю секунды Женя задумался: "Блин, классно. Легче жить становится, когда знаешь о том, что впереди".
       А вслух спросил:
        - Так значит, все эти годы ты работала там, выжидая меня?
        - А что мне ещё оставалось делать? Я не желала идти на второй круг, так трагично завершив первый. К тому же действительно хотелось увидеть тебя.
       Они шли по извилистой дорожке, выложенной крупным камнем, которая спускалась с горы вдоль какой-то средневековой крепости.
       - …я понимала, что ждать придётся, возможно, не один десяток лет, но это меня не пугало. Мне нравилась мысль о том, что мы можем ещё встретиться. Мне нравился в целом весь этот мир вместе с его возможностями.
       Женя вгляделся вдаль. То, что сначала показалось ему мутной дымкой на горизонте, на самом же деле было узкой полоской моря, сливавшейся с небом.
       - Да, интересное место этот Хайтаун, – сказал он. – Я даже не знал, что где-то рядом есть крепость.
       Женщина посмотрела на своего сына и улыбнулась.
       - Ты что, не знал, что местность здесь моделируется нашим воображением?
       Женя удивился.
        - Да, думал о чём-то похожем, но не совсем об этом.
        По высокой стене вился дикий виноград, забрасывая свои ветви в окна, вползая даже в самые узкие щёлочки между кирпичами. Тени от листьев невиданных деревьев бегали по земле, танцуя в такт с каждым дуновением ветра. Мать вздохнула:
        - Жаль, все рано или поздно покидают это волшебное место. Человеку не отведено жить здесь столько же, сколько на Земле.
        Воздух казался Жене сладким, как лимонная меренга. То ли потому, что он наконец-то вёл под руку свою родную мать, то ли оттого, что его разум снова захватил головокружительный поток мыслей.
       - Ну и пусть, мам. Даже за такое короткое время мы успеваем взять от этого мира многое. Кто-то, возможно, даже больше, чем от реального, земного. При жизни мне не хотелось мириться с многими явлениями: с религией, системой образования, с детьми в конце концов. Этот мир явил мне всё в другом свете: я спал в синагоге, видел непротивного ребёнка, а в каком-то из возможных вариантов жизни даже мог стать преподавателем режиссуры в вузе! Представляешь?
       Мать не сводила ясного взгляда с Жени.
       - Мы все должны проникнуться тем, что было за гранью нашего понимания раньше. И у тебя получилось это.
       В непреодолимом порыве любви Женя заключил мать в объятья и закружил её. Воздух пронзили лучи живого, звонкого смеха, которым зазвучало всё вокруг: дорога, крепость, деревья, горы, две пары глаз одного южно-карего цвета.
       Они ещё долго стояли обнявшись, а Женя думал о том, что даже если он когда-нибудь забудет всё, что с ним произошло, этого нескончаемого огня в душе хватит ещё на тысячу счастливых жизней.
      
      
       Конец книги – не значит конец Жениной истории :)

;
;

От автора
       Данная книга не претендует на то, чтобы называться литературным произведением. Это продолжение жизни человека, который умер слишком рано - в самый разгар молодости. Литературное произведение можно подвергнуть критике, жизнь Жени лучше не осуждать.
       Глаз опытного читателя не отыщет в книге какой-либо пропаганды, кроме призыва быть человеком. Ни автор, ни издательство не несут ответственности за слова, понятые читателем неправильно. Содержимое данной книги не направлено на оскорбление чувств верующих (здесь лишь субъективное представление о мире), не призывает к распространению вредных привычек (каждое слово в этой книге было написано на трезвую голову), не пропагандирует отказ от регистрации брака, не подрывает семейные ценности, на содержит никакой политической подоплёки и рекламы тоже.