Раздумья завладели мной сразу после того, как за окном вагона вздрогнул и медленно поплыл городской пейзаж, и не покидали меня до самого прибытия. Попутчиков в купе не было, да и вообще поезд шёл полупустой, так что расспросами меня донимать было некому, и почти весь путь я просидел, глядя в окно.
Меньше всего меня занимало беспокойство аналитиков: за время работы мне давно уже пришлось свыкнуться с мыслью о том, что фальсификация данных в том или ином виде — неотъемлемый атрибут эпохи информационных технологий, своего рода неизбежная плата за прогресс. Гораздо больше, по моему мнению, Центральное управление обеспокоило бы отсутствие фальсификации — вот это был бы действительно скверный признак.
Но вот рассказ Осьминога про стрелочника...
За окном поезда проносился смазанный скоростью зелёный ландшафт. Глухо и мерно постукивали колёса на стыках, отмеряя километры. И неторопливо, лениво текли мысли в голове.
Как и большинству обывателей, мне не раз приходилось слышать или читать о том, как некий изобретатель, найдя и повертев в руках заплесневелый кувшин с могущественным джинном внутри, принимался нетерпеливо вытаскивать пробку из горлышка. Некоторым из этих изобретателей мы обязаны вступлением в эру всемирных коммуникаций. Чёрная пластиковая пластина толщиной с палец, что лежит в кармане моей куртки, способна за несколько секунд соединить меня по телефонной связи с Дамаском, Стокгольмом или Вальпараисо, она же поможет мне при необходимости максимум за полминуты получить практически любую информацию, от молекулярной формулы дейтерия до основных аксиом детерминизма. Что может быть лучшим примером выпущенного из бутылки джинна?
Тогда к чему все эти рассказы про умершего стрелочника?
Предположим, много лет назад кому-то в голову пришло предотвратить — или хотя бы замедлить — развитие прогресса (при том, что, как показывает история, шансов на успех у подобного мероприятия, мягко говоря, не слишком много). Ну ладно, допустим. Есть ли какие-то признаки успешного осуществления подобного замысла? Если бы об этом спросили меня, я бы категорически ответил: ни малейших. Цифровые технологии, глобальные коммуникации, повсеместная практика манипуляции общественным мнением — было бы проще поверить в принудительное ускорение прогресса.
Но тогда Осьминог просто рассказал бы мне о безуспешных попытках некоего загадочного стрелочника притормозить прогресс. И завершил бы рассказ словами: попытки провалились, прогресс пошёл дальше семимильными шагами (а то нет!), дело сдано в архив.
Он же вместо этого поведал мне об исследованиях, целью которых было создание «тормоза» для глобального прогресса... хотя нет, он выразился как-то иначе... ах да — глобальных процессов. Потом сам же присовокупил, что, возможно, «затормозить» исследователи собирались именно развитие технологий (такая осторожность вполне в его духе), а завершил рассказ повествованием о беседе про стрелочника, тем самым снизив цену своим предположениям до уровня ломаного гроша.
Если я и могу быть в чём-то уверенным, хорошо зная Осьминога — так это в том, что рассказал он мне далеко не всё, что знал, и не более того, что считал нужным рассказать.
Очевидно, он придаёт какое-то значение загадочным «исследованиям четвёртой категории». Исследования якобы велись в районе «Объекта-14» для предотвращения чего-то — неизвестно чего. Осьминог посчитал нужным довести это до моего сведения, и по всей видимости, с целью вынудить меня к какому-то определённому образу действий.
А к какому именно, если он даже не посчитал нужным уточнить, насколько успешными, по его сведениям, могли быть эти исследования?
Про третью категорию — высокотехнологичные разработки — он упомянул как про работоспособную, напомнил я себе. Логично предположить, что и про четвёртую категорию свидетели могли упоминать как про успешную. Как это может повлиять на мои действия? Ведь речь идёт не о создании, а о предотвращении или замедлении. Если так, то нечто такое, что должно было произойти — не произошло, а как учитывать то, чего не случилось?
В моей памяти вновь всплыл его рассказ про стрелочника. Стрелочника больше не существует, сказал он. Сразу ли после этого поезда пойдут в ином направлении? Наверное, не сразу. Некоторое время стрелка ещё будет по инерции оставаться на прежнем месте, до тех пор, пока оставшаяся без присмотра пружина не вытянет её — медленно, по миллиметру — в новое положение. Сколько времени на это понадобится?
Было ещё что-то, какой-то неуловимый момент в нашей беседе с Осьминогом, который не давал мне покоя. Что это был за момент, мне никак не удавалось вспомнить...
Дверь купе с протяжным стальным гулом сдвинулась с места, и в образовавшемся проёме появилось хмурое лицо проводника в синей фуражке.
— Чай, кофе?
Я кивнул.
— Чай. Если можно, крепкий.
Услышав последнее слово, проводник около секунды внимательно изучал меня взглядом, затем лицо его едва заметно оживилось, он оглянулся по сторонам коридора и уже совсем другим, заговорщицким тоном произнёс:
— А может...
— Не может, — я отрицательно покачал головой. — Язва желудка.
Экспромт оказался удачным — проводник сразу же поскучнел и поджал губы.
— Один чай, крепкий. Минут через семь, ждите.
— Конечно, подожду, спасибо.
— Прибудем по расписанию, — зачем-то добавил проводник и исчез за дверью.
Любопытно, мелькнула у меня забавная мысль, значится ли станция в расписании под своим обычным наименованием или под названием «Объект-14».
Но именно эта забавная мысль помогла мне вспомнить, что за момент зацепил меня в разговоре с Осьминогом.
В самом конце беседы он подчеркнул, что «исследования четвёртой категории» велись в районе «Объекта-14». Если целью работ было замедление неких глобальных процессов — то какая разница, где именно они проводились? Глобальные процессы — они на то и глобальные, предотвращать их можно из любой точки земного шара — хоть из Сиднея, хоть из Кейптауна. Тем не менее Осьминог не просто сообщил мне об этом — он совершенно явным образом акцентировал на этом моё внимание. Склонности к пустой лирике за ним не водилось, а значит, он придавал этому особое значение. Какое?
Лесной ландшафт за окном сменился на прибрежный, за железнодорожной насыпью расстилалась теперь гладь какого-то крупного озера. В дверь снова просунулся проводник со стаканом чая в руке. Расплатившись с ним, я задумчиво помешал ложкой сахар в стакане.
Любой даже самый глобальный процесс, пришло мне в голову по некотором размышлении, — неоднороден. Чаще всего он начинается не везде сразу, а где-то конкретно. Глобальным он становится позже, когда обнаруживается, что он начался и в других местах.
Если так — то всё становится на свои места.
Орнитологи стремятся в области, богатые пернатыми. Гляциологи путешествуют по северным краям. Лимнологи выбирают озёрные территории.
Возможно, «исследования четвёртой категории» начались согласно тому же принципу — то есть там, где были обнаружены первые симптомы некоего процесса, по каким-то неведомым пока причинам требующего предотвращения или торможения — в районе «Объекта-14», представляющего собой захолустный, провинциальный городишко. Нет, подумалось мне, к общепринятому понятию современного технического прогресса эти исследования (как и городишко) никакого отношения не имеют. Это что-то совсем другое, и если верить Осьминогу, гораздо более масштабное...