Рассказ
Солнце катилось к горизонту, когда Василий Афанасьевич Курдюков свернул с асфальта к дому своей сестры Татьяны. По тропинке вдоль домов гулял сосед сестры, бывший его учитель немецкого языка Степан Михайлович Быков. Василий Афанасьевич был ошарашен крайне неряшливым видом своего учителя. Он был бос. В глаза бросились его грязные ноги. Что тут у них творится? Почему Степан Михайлович такой неухоженный?
Пока Василий Афанасьевич удивлялся внешнему виду своего учителя, они оказались очень близко друг к другу на пешеходной тропинке.
– Здравствуйте, Степан Михайлович! – поздоровался Курдюков и хотел уже пожать руку учителю.
Но его пригвоздило на месте выражение его глаз. В них был дикий ужас. Цепенящая сила ужаса была такова, что Василия Афанасьевича самого затрясло, и он впал в дикую панику, совершенно не осознавая ее причины.
Степан Михайлович уставился своими полными ужаса глазами в подошедшего Курдюкова и тот понял, что учитель его не угадывает. «Он, что, свихнулся?» – подумал Василий Афанасьевич и услышал хриплый голос Степана Михайловича:
– Меня сегодня вечером повесят, – повернулся и пошел гулять по своей части тропинки. Метров двести – туда, и метров двести – обратно.
Из соседнего с сестриным двора знакомый мужик негромко сказал:
– Не обращай внимания. У него вот уже недели три с головой не в порядке.
Василий Афанасьевич зашел в дом. Сестра как раз накрывала стол к ужину. Курдюков обратился к ней:
–Что произошло со Степаном Михайловичем? Твой сосед сказал, что свихнулся.
– Правильно он тебе сказал. Время пришло. Ему уже без малого девяносто.
– А почему его одолел такой страх, что ему в глаза без ужаса не взглянешь?
– Ты что, забыл про его плен?
– Да, нет, не забыл. Но ведь, сколько лет прошло. Больше полувека. Неужели страх пребывания в лагере так и не прошел, не забылся?
– Похоже, человек пережил такое, что оно и в гробу не забудется.
Татьяна закончила приготовление к ужину и спросила у брата:
–Тебе налить?
–Налей.
Сестра достала стакан и налила в него самогон до краев. Василий Афанасьевич взял стакан и тут же поставил его на стол. Татьяна сразу обратила внимание, что у брата заметно дрожат руки.
– Ты что, вчера пил?
–Нет. Это после встречи со Степаном Михайловичем.
– Эк тебя задело. А мы уже привыкли к его «Меня сегодня вечером повесят!».
Василий Афанасьевич попросил сестру сменить «пластинку». И они заговорили о сельских новостях. Их у Татьяны накопилось немало. Брат к старости стал приезжать в родное село все реже и реже. Но Василий Афанасьевич слушал сестру невнимательно. Сельские новости почти не оседали в его памяти. Зато в голове постоянно стучала фраза: «Меня сегодня вечером повесят», словно вольная птица, посаженная в клетку.
Брат в разговоре практически не участвовал. Но сестра Татьяна в его участии в беседе не особенно и не нуждалась. Она, как и многие женщины сама была словоохотлива. Для нее главное – высказаться самой. Только бы ее не прерывали на полуслове.
Потом они посмотрели по телевизору программу «Время» и начали укладываться спать. Татьяна постелила Василию Афанасьевичу на диване. Сама со скрипом устроилась на своей кровати. Сестра намаялась за день работой на огороде и по хозяйству. Поэтому заснула сразу. А к Василию Афанасьевичу сон не приходил. В голове все стучали хриплые слова старого учителя.
В детстве он видел отголоски войны лишь краешком глаза. В селе некоторое время базировался учебный батальон. Бойцы днями учились маршировать строем. Выезжали в поле тренироваться в стрельбе. По словам матери, все эти бойцы были детьми. Как она говорила, многим из них было всего по шестнадцать – семнадцать лет. Вечерами, когда мать начинала доить корову, до пяти шести таких бойцов так, как и мать садились рядом с ней на корточки. Потом когда дойка заканчивалась, сидельцам доставалось по кружке молока. Бойцы мать горячо благодарили и спрашивали, можно ли им приходить и завтра вечером.
Над селом летали немецкие самолеты бомбить расположенную в шестидесяти километрах железнодорожную станцию. Село, их, вероятнее всего, не интересовало. Лишь раз, возвращаясь с бомбежки самолет, сбросил одну бомбу. Она разорвалась у стены одной хаты. Взрывом убило бабку, которая лежала на печи.
Но эти мальчишки, которые садилась на корточки рядом с матерью, когда она доила корову, пошли в бой лютой зимой и освободили от итальянцев осетровский плацдарм. Как говорили взрослые, много их полегло на том плацдарме. Мастные колхозники ездили на быках хоронить тела погибших.
Василий Афанасьевич бился боками на диване. И в голове у него всплывали беспорядочные мысли о прошлом. Когда –то он взахлеб читал книжку «Молодая гвардия». Он восторгался подвигом юношей и девушек Краснодона. И никогда у него не возникало мысли, насколько им было страшно переносить нечеловеческие пытки и с гордостью пойти на смерть. Само собой разумелось: они храбрые люди. Следовательно, им был неведом страх. А если страх и появлялся, они умели его в себе подавить.
Какая детская наивность! После войны прошло уже так много лет. А у Степана Михайловича все эти годы в тайниках его души жил страх быть повешенным. И, судя по всему, он никак от него не мог избавиться. Он прорвался наружу лишь тогда, когда его мученик потерял рассудок. Да так проявился в глазах старого человека, что Василия Афанасьевича до сих пор била дрожь.
Он впервые, на старости лет, подумал, а один ли Степан Михайлович мучился этим ужасом из прошлого. Может, и все фронтовики, когда расслаблялись и отпускали свою нервную систему на покой, испытывали подобное? На этот вопрос он не мог ответить. И прочитать о подобном за всю его жизнь нигде не приходилось.
Василий Афанасьевич начал придремывать лишь к полуночи. Но забытье было кратковременным. Только отключился от ощущения реальности и – словно током его шибануло. Тряхануло так, что еле удержался на диване. Он понуждал себя ни о чем не думать. Но мозги работали, не обращая внимания на его призыва. Снова вспоминалось детство. Тогда он спал настолько крепко, что его нередко трясли изо всех сил, чтобы разбудить.
Но в то предрассветное утро он все –таки проснулся сам. За окнами хаты еще держалась темнота. Но кто –то к ним в окно стучался. Мать встала со своей кровати и подошла к окну:
– Кто там?
–Это я, – раздался с улицы голос соседки, которую все звали только по отчеству – Петровной.
Мать спросила:
– Чего тебе?
– Открой, Ивановна. Дело есть.
Мать через голову набросила юбку и пошла открывать двери в сенцах. Они зашли в теплушку.
–Ивановна! У тебя вчерашнего борща не осталось?
– А для чего тебе ночью борщ –то?
– Степушка мой вернулся.
Мать не поверила:
– Всю войну ни слуху – ни духу. Откуда ж он вернулся?
–Ивановна! Не береди душу, ради всех святых. Его под Москвой как пленного под охраной держали. А он оттуда убег. Да с ним еще из соседнего района парень. С дороги оголодавшие. Еле на ногах стоят. А я свой борщ вчера вечером весь доела.
Мать полезла в печку. Достал оттуда чугунок, и отдала его Петровне. Та обхватила его руками и жалобно попросила:
–Ты уж, Ивановна, никому. А тот ведь парня могут и расстрелять.
Мать уверила:
– Да никому я не пикну. Но дальше как жить? Ведь это не иголка в копне сена.
– Не знаю, Ивановна. Будем думать.
И Петровна ушла из хаты.
Мать утром, когда все дети семьи Курдюковых проснулись, категорически запретила близко подходить к окнам хаты Петровны. Кто не послушается – грозилась по заднице нашлепать. Но это предупреждение для детей не имело значения. Во дворе Петровны никогда и ничего примечательного для них не наблюдалось.
Как запомнил Василий Афанасьевич, взрослые, когда разговаривали между собой, не очень –то детей остерегались. Иногда говорили о таком, что и вовсе не для детских ушей. Объясняли свою излишнюю невоздержанность тем, что дети, мол, еще не понимают. Вот так мальчик Вася узнал, что родной дядя Степана, бывший фронтовик, потерявший в бою руку, а ныне главный бухгалтер в райфинотделе, хлопочет в райцентре о документах для своего, прятавшегося в родной хате, племянника. И дело,вроде бы, выгорело.
Эта картина четко предстала перед глазами Василия Афанасьевича после очередной неудачной попытки заснуть. Он помнил до сих пор каждое произнесенное при нем тогда слово.
Сейчас Василий Афанасьевич подивился храбрости дяди учителя немецкого языка. В те давние времена за укрывательство сбежавшего из –под стражи предусматривалось суровое наказание. Тем более за попытку достать для сбежавшего документы. Выходит, дядя оказался мужественнее своего племянника? Курдюков тяжело повернулся на диване. Пружины дивана издали раздирающий душу скрип.
А племянник был слабым характером, нерешительным человеком. Уже обеспеченный законными документами, Степан Михайлович все больше отсиживался у себя в хате, или работал с матерью на огороде. Но и там с соседями в разговор не вступал. Все больше отмалчивался. И когда его о чем –нибудь спрашивали, отвечал лаконично. Так, что продолжать с ним беседу не было никакой охоты.
Такая отстраненность побывавшего в плену имела свои причины. Слишком недавно закончилась война. Очень многие в душе продолжали жить по ее законам. У них глубоко укоренилось убеждение, что попавшие в плен – изменники Родины. Так считали многие из фронтовиков, вдовы, оставшиеся без кормильцев с кучей детей на руках.
Василию Афанасьевичу в восьмилетнем возрасте довелось поработать на колхозных полях во время уборки хлебов. Ему доверили пару быков с деревянными граблями. Это тяжелое для мальчика орудие труда было предназначено для собирания колосков, которые оставались на жнивье после косьбы ручной косой и после вязания снопов.
Работа была тяжелой. И Вася считал себя вправе держаться в обществе мужиков. В обед он усаживался питаться из своей холщевой сумки вместе с косцами. И, естественно, слушал все их разговоры.
Отдельно ото всех устраивался дезертир, всю войны просидевший на чердаке собственной хаты. Он обретался там и когда установился мир. Пока не дождался амнистии для все дезертиров. Нередко, когда заканчивалась трапеза и начинался перекур, кто –нибудь из мужиков задавал чердачному сидельцу один и тот же вопрос:
– Захар! А ты на каком фронте воевал?
На полевом стане повисала гнетущая тишина. Лицо Захара каменело. Но он не издавал ни единого звука. Зато у кого –нибудь из мужиков срывалось: « Всю войну пропрятался под бабьей юбкой, гад. Нежился, когда люди изо дня в день под пули шли. Своими телами путь к Берлину устилали».
С самого утра Василий Афанасьевич занимался мелким ремонтом дворового хозяйства сестры. Начал с лицевой стороны. Двор сестры огорожен штакетником. Шаловливые ребятишки в нескольких местах поотрывали, или вовсе изломали некоторые штакетины. Пришлось их заменить на новые. Благо у хозяйственной сестры они имелись в запасе. Потом дело дошло до веранды. В полу две доски начали подгнивать. Пришлось их вырвать и заменить на другие, не тронутые гнилью.
И все это время перед глазами Курдюкова стоял сосед Степан Михайлович Быков с глазами, полными ужаса. Чтобы отвлечься от страшного видения, Василий Афанасьевич напрягал свою память, дабы разобраться в далеком прошлом. Он вспоминал учителя немецкого языка в первые послевоенные годы. Дядя Степана Михайловича был, судя по всему, уважаемым в райцентре человеком. Он не только охлопотал племяннику все нужные документы, но и устроил его на работу в семилетнюю школу в соседнем селе. Весь год после побега из подмосковного лагеря Степан Михайлович проходил пятикилометровую дистанцию туда и обратно. Соседский мальчик Васька каждый раз приходил к нему, чтобы посмотреть, как проверяются ученические тетради. Его это почему –то очень интересовало.
К этому времени у Степана Михайловича уже нашлись товарищи. Тогда в селе не было никакого клуба. Неженатые парни и незамужние девушки по очереди собирались в своих домах, где пели песни, а иногда и танцевали под гармошку и балалайку. В те годы Степан Быков был еще молодым парнем. Он тоже посещал эти вечеринки.
Как –то, когда Васька был в хате учителя и наблюдал, какие ошибки были обнаружены в тетрадях, в хату Степана Михайловича зашли его компаньоны по вечеринкам. Они бесцеремонно расселись по табуреткам и завели такой разговор, что хоть уши затыкай. Васька с большим удивлением смотрел на растерянное и беспомощное лицо учителя. У него не хватало мужества остановить похабников и отправить мальчика на улицу. Васька встал и, молча, вышел. Правда, потом тех развязных молодых людей он больше в хате учителя не видел.
Петровна часто заходила посидеть и поделиться новостями к Васькиной матери. И он невольно становился слушателем взрослых разговоров. Петровна жила одной единственной мыслью – женить Степушку. И тогда она только и будет делать, что на печке лежать, да в потолок поплевывать. Васькина мама как –то спросила Петровну:
– Вот ты все печешься о женитьбе Степана. А невесту он себе нашел?
– Нет, Ивановна, пока никого у него нет.
Так оно и было на самом деле. В селе стали поговаривать, что девчата опасаются вступать в близкие отношения с учителем. Кто его знает, как у него судьба сложится. А вдруг у него в плену было что –то неладно. Может, немцам помогал. А это дело подсудное.
Пришлось Петровне умерить амбиции в выборе будущей жены для своего сына. В конце концов, дело сладилось совсем не так, как она мечтала. Сосватали учителя, можно сказать, за замужнюю женщину. Нюрка Сычева была мобилизована на войну как комсомолка. Демобилизовалась с моряком. Моряк был отменный вояка. Первым делом он пошел в сельсовет, избил так председателя. Эту должность исполнял дед по случаю нехватки мужчин из –за войны. Моряк заставил деда кулаками оформить их брак с Нюркой в один день. Что не положено по закону. Получив свидетельство о браке, моряк тут же растворился в пространстве. Сколько ни пыталась Нюрка разыскать своего избранника – все оказалось напрасным.
Вот ее –то и засватала, в конце –концов, за учителя. И мечты Петровны поплевывать в потолок оказались несбыточными. Нюрка оказалась невесткой властной и непреклонной. Свекровь вместе со Степушкой стали беспрекословно ей подчиняться.
Как только Василий Афанасьевич заменил гнилые доски пола на веранде, Татьяна попросила его подремонтировать полки в погребе. Дел у сестры набралось на целый день. И весь день Курдюков копался в своем прошлом. И в прошлом Степана Михайловича.
Василий Афанасьевич тогда учился в шестом классе. Первого сентября у них оказался новый учитель немецкого языка. Это был его сосед Степан Михайлович Быков. С первых уроков он нагнал на шестиклассников глубокое уныние. Как только кто –то в классе начинал шептаться, или стучать откидной крышкой парты, Степан Михайлович стремительно вскакивал со стула и впивался взглядом в нарушителя.
Страх одолевал не только этого мальчишку, но и весь класс. Вид лица учителя свидетельствовал о немедленном возмездии за нарушение дисциплины. Но, к удивлению класса, все кончалось вполне благополучно. Учитель садился на свою табуретку и класс с облегчением вздыхал – возмездие на этот раз прошло мимо.
Но очень скоро шестиклассники догадались, что их учитель немецкого вовсе не строгий, а беспредельно добрый человек. И в классе упала дисциплина. Ученики свободно стали перешептываться, перебрасывать друг другу записки. Да и выходили отвечать урок с уверенностью, что неприятности его не ожидают. Степан Михайлович крайне редко кому ставил двойки. Немецким языком никто серьезно не занимался. Дома готовились к занятиям кое –как. Для многих впоследствии это стало большой проблемой при поступлении в высшие учебные заведения.
Справедливости ради следует сказать, что и сам преподаватель не обладал большими познаниями преподаваемого им предмета. Степан Михайлович до войны закончил Богучарское педагогическое училище. Больше он нигде не учился. Да и не было у него такой возможности. Чуть ли не через год у него появились на свет четверо детей. Их надо было накормить, одеть. Чтобы не было стыдно от людей. Учительская зарплата всю жизнь была не ахти какая. Так что было не до учебы.
Василий Афанасьевич всю жизнь с большим уважением относился к своему учителю немецкого языка. Знал он немецкий язык отвратительно. Сосед не мог дать ему хороших знаний. Сам не был силен в этом предмете. Потом Василий учился в вечерней школе, где немецкий преподавался тоже не на высоком уровне. Так что, когда он стал заочником вуза, ему пришлось несладко.
Обращаться за помощью было не к кому. Кроме как к своему тогдашнему соседу. И Степан Михайлович выполнял для него контрольные работы по немецкому. К тому времени Василий Афанасьевич уже отслужил в армии. Поэтому позволял себе обращаться к соседу не как к учителю, а как к хорошему человеку, с которым чуть ли не каждый день приходилось общаться.
Когда из института присылали результаты проверки его контрольных работ, он говорил соседу:
– Степан Михайлович! Вам за последнюю работу поставили удовлетворительную оценку.
Учителю было понятно, что его труд оценен всего лишь на тройку.
Вечером после работы Василий Афанасьевич накрывал стол и приглашал к себе поужинать соседа. Они держались не как учитель с учеником, а почти как на равных. И все –таки студент заочник никогда не позволял себе лезть в душу к учителю. Но однажды у них сложилась такая теплая обстановка, что Василий Афанасьевич позволил себе перейти черту дозволенного:
– Степан Михайлович, а как получилось, что вы стали преподавателем немецкого языка?
Учитель хмыкнул добродушно:
– В те годы в школах чего только не приходилось делать. А стал преподавателем немецкого потому, что я три года работал на шахтах в Лотарингии. Там мы добывали каменный уголь. Когда кругом тебя только немцы, невольно научишься говорить на их языке. Об этом узнали в роно. Вот и запрягли меня на эту работу. А так я преподаватель начальных классов по образованию.
– Степан Михайлович! Скажите, пожалуйста, как было в плену?
Лицо учителя утратило благодушие. Оно стало печальным и суровым:
– Знаешь, Вася. Ад из церковных книг – настоящий рай по сравнению с тем, чего я нагляделся в этой проклятой Лотарингии. За каждый малейший проступок немцы вешали.Мы каждый день чувствовали себя приговоренными.
– Ладно, Вася. Засиделся я тебя. Мать меня ругать будет.
Это он имел ввиду свою жену. Степан Михайлович надел шапку, накинул на плечи пальто и пошел к себе домой.
Вечером Василий Афанасьевич укладывался на свой диван с мыслью о том, что его учитель немецкого языка уже в аду побывал. Он никогда не верил в загробную жизнь. Не ожидал, что когда придет его час, он попадет в потусторонний мир, где души людей ожидают либо рай, либо – ад. Но если он ошибается, Степана Михайловича ожидает рай в любом случае. Он повидал такого, что совершенно немыслимо ни на земле, ни на небе. Стоит только заглянуть в его нынешние глаза, чтобы убедиться в этом.
Василий Афанасьевич был совершенно уверен, что Быков никому не рассказывал, что ему довелось испытать в плену. Иначе эта необычная новость мигом облетела бы все село. Иначе здесь не бывает. А тут уйдет учитель в вечность, и унесет свой потаенный ужас, который жил в нем всю его жизнь, и проявился в глазах после потери человеком разума. Разве это возможно, если где –то в космосе есть Суд Праведный.
Нет, ничего там нет. В этом Василий Афанасьевич был твердо уверен. Иначе, почему из века в век не выполняется одна из десяти заповедей Бога «Не убий». Василий Афанасьевич хорошо знает историю развития человечества. Из века в век люди воюют. Смерть обильно сеется вокруг. Вот и снова дело идет к массовому истреблению людей. Вовсю заговорили о третьей мировой войне. Неужели Степан Михайлович единственный, кто всю жизнь проносил в себе нечеловеческий ужас увиденного в Лотарингии? У него что, особенная нервная система? Не верится в такую исключительность. Подобных Степану Михайловичу должно быть много. Тогда почему они не утихомирят ретивых сторонников войны? Или в человеке сидит в его подсознании жажда убивать себе подобных? И она периодически прорывается наружу, охватывает широкие массы людей? Тогда и начинается массовое кровопролитие. Тогда ужас, подобный тому, который источался глазами Степана Михайловича, будет в людях вечно.