Как его звали, уже никто здесь не помнил. А те, кто помнили, были на границе того и этого мира.
Он лежал, ворочался, не мог ни задремать, ни проснуться окончательно под первыми лучами тихого раннего солнца. Часы на стене давно остановились, и стрелки показывали без десяти два – то самое знойное время, когда засыпает ветер, и всякий куст, и ручей, и старый флюгер в саду. И только кузнечики в поле стрекочут непобедимо.
А сейчас было утро, и он не мог проснуться. Точнее, он открывал глаза, потягивался, вставал с дивана, шел к умывальнику и все равно оказывался в постели. Е., так его звали, не понимал, что с ним происходит. Каждый раз он снова и снова переворачивался, сбрасывал с себя одеяло, опускал ноги на деревянный пол и двигался к умывальнику. И эта безуспешность рано или поздно привела бы любого к отчаянию, но не его. Он был спокоен. Спокоен, как мертвец.
Потом солнце осветило сквозь пыльные стекла доски подпола, и Е. вспомнил, что там запрятаны старые еще запасы водки. Не найдя там ничего, кроме жестяной банки из-под кофе и старого ушата, он сел на кровать и посмотрел перед собой на белую стену печи. На известковой белизне, среди многочисленных трещин была сделана черным углем надпись: «Помню З. Е. М. К.» И все. Он тупо смотрел на эту надпись и не узнавал в ней ни себя, ни того, кем она была сделана.
Пришло время пройтись по дому, убрать беспорядок. Е. смахнул пепел со стола, поднял и поставил почему-то опрокинутые на пол стулья, стер пыль с самовара. Что-то было не так. Иначе. Может быть, все дело в звуках, - подумал он, - с улицы не доносилось ни щебета птах, ни людских голосов, ни колодезного скрипа, такого привычного с утра. Только слабый застоявшийся ветерок слегка покачивал и теребил дырявую занавеску на окне. Тонкой иглой кольнуло у Е. в груди. Какая-то смутная дорога поздним вечером, скрип калитки и хриплый голос соседа взбудоражили что-то болезненно томительное в его памяти. Но на этом все угасло. Белая незатейливая скатерть на спинке кровати, треснувшая ваза на столе, пустая бутылка на полке, кусок мыла в печной золе – все было по-прежнему. И Е. по-прежнему не помнил, кто он.
Под комодом – полутьма. За дверью – полутьма. В доме – полутьма. Он сидел на кровати, глядя на остановившиеся часы, и время не шло. На стене висели портреты предков – суровые и матовые.
Ни крик птицы за окном, ни проехавший вдалеке мотоцикл не могли вывести Е. из оцепенения. Наконец, он поднялся, собрал все свои кости и мышцы в единое целое и шагнул в сторону сеней. Уличная дверь отворилась, и резкий солнечно-зеленый свет озарил пространство и ослепил глаза Е. Дальше он шел по дороге к броду, знакомой и единственной. Все, что он еще помнил и признавал. Фиолетовые цветы колыхались на его пути, облака в небе стояли неподвижно. Каждая ямка на тропинке, каждая кочка известна. Но забвенна.
И вот, плывут перед воображением картины полуденного забытья: бабка с коромыслом, кровавый в землянике чей-то рот, механическая рука ходит вверх-вниз, колет дрова. Нет, нет, нет.
А вот и человек идет навстречу. Первый за сегодня. Такой туманный вдалеке: на севере тоже бывают миражи. И несет сумку через плечо. Почтальон. Е. движется к нему, боясь потерять из виду. Тот движется навстречу. Они сходятся на мосту. Е. протягивает к нему дрожащую руку, будто боится упустить видение. У почтальона бутылочного цвета пустые глаза, короткая стрижка и узкие безучастные зрачки. «Это вам», - произносит он медленно и отдает в руки Е. лист бумаги.
Пока Е. шел до дома, сердце его билось чаще. Поднявшись в гору, он присел на траву отдохнуть. Несколько раз покрутил в руках письмо. Потом обернулся вслед почтальону, туда, где слабо журчала пересыхающая в жаркое лето речка. Тот уже успел исчезнуть бесследно. Вдруг у Е. возник порыв броситься за ним, отыскать и отдать это письмо обратно. Оно не давало ему покоя, жгло руки... Наконец, в сознании его что-то изменилось, и им овладело прежнее спокойствие. Он развернул обертку и прочитал: «Свидетельство о смерти. М. Е. В., 13 сентября 1963 года. Умер 11. 12. 2001.» Е. еще раз внимательно перечитал извещение. Наверное, внутри должно что-то оборваться и должна лопнуть какая-то струна. Наверное, в сознании вспыхивает моментальная радужная искра, зажигается отблеск законченного бытия, когда вдруг понимаешь то, что ушел уже из этого мира. Но у Е. ничего этого не было. Он так и остался сидеть на пригорке среди цветущей земляники и хора кузнечиков. Его мысли уплывали вдаль. И были они совсем не о смерти, и не о жизни даже, а о чем-то постороннем и нездешнем. Белом и безличном, как застывшие на небосклоне облака.