За околицей

Игорь Сибиряк
Очерк
О дорогом и близком

Сергею Есенину
   
Я смотрю на вечерние дали,
Журавли надо мною летят.
Что за чувства тебя волновали
Мой певучий учитель и брат!

Растревоженный думой неясной,
Замедляю я времени бег,
Повторив за тобой: как прекрасна
Мать-Земля и на ней человек!

Очарован я песнями снова,
Голос твой звучит в сердце всегда.
Время страшно бежит! Только слово
Пролетит и обгонит года.

Простота и согласье созвучий
И великая тайна во всем!
Эту жизнь, мой учитель певучий, —
Золотым овеваешь ты сном.

Веселее, надежнее, проще,
На Земле с тобой рядом нам жить.
Журавли и рязанские рощи
Продолжают со мной говорить. Виктор Балдоржиев   (Народный журналист)

Хорошие стихи, точно отражающие и моё отношение к яркой, самобытной, певучей поэзии Сергея Есенина. Ближе к старости, для меня становились понятны и любимы три народных, неповторимых  поэта в многоликой поэтической истории  нашего Отечества – Алексей Васильевич Кольцов, Иван Саввич Никитин, Сергей Александрович Есенин. Они чутко передают тончайшие душевные качества русского человека во все периоды его жизни – в детстве, отрочестве, юности; в радости, горести, печали.
Сейчас нам ближе и понятней, конечно, Сергей Есенин. Он согревает душу в наше сложное время перерождения России после долгого периода иллюзий построения социализма с человеческим лицом. Швейцария, Австрия, Швеция давно живут с таким лицом, а мы всё чего-то искали, вместо того, чтобы следовать их проверенным путём. Доискались, что нас смяли в 90-е годы как ветку лозы, без треска и шума. Теперь подымаемся к новым вершинам, ищем свой новый путь в непроглядной дали к лучшей жизни.

Гой ты, Русь, моя родная,
Хаты — в ризах образа...
Не видать конца и края —
Только синь сосет глаза.

Как захожий богомолец,
Я смотрю твои поля.
А у низеньких околиц
Звонно чахнут тополя.

Пахнет яблоком и медом
По церквам твой кроткий Спас.
И гудит за корогодом
На лугах веселый пляс.

Побегу по мятой стежке
На приволь зеленых лех,
Мне навстречу, как сережки,
Прозвенит девичий смех.

Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
[1914]

Стихотворение датировано 1914-м годом, когда поэт уже находится в Москве. Молодой Есенин сталкивается со многими испытаниями: тут и неверие отца в то, что сын может прожить на доходы от своего творчества, и необходимость выбрать дальнейший жизненный путь – учёба или служба, и первые  отношения со сверстницами. Связанные с этим трудности, как и сама по себе жизнь в городе, сказывались на настроении поэта: он тосковал по деревне, где жил вольно и беззаботно. Вот почему в стихотворениях того периода он часто изображает деревенскую среду. К слову, именно она для Есенина является воплощением образа Родины.
Какой же видит поэт деревню? Это раздольное – «не видать конца и краю» – место, над которым простирается ярко-синее небо; под ним – поля, пашни, дорожки… Во многих стихотворениях Есенин упоминает и про вечную крестьянскую беду – нищету, но здесь она явно не прослеживается (разве что «низенькие околицы,», у которых «звонно чахнут тополя»). Зато говорится, что жизнь простого люда тесно связана с православной верой («Хаты – в ризах образа…»). Какое настроение царит в деревне? Радость и веселье («И гудит за корогодом // На лугах весёлый пляс»).

Стихотворение написано от первого лица: лирический герой, близкий к автору, описывает, что он видит, слышит, чувствует, проходя по родному краю. Сам себя он сравнивает с «захожим богомольцем», который пришёл поклониться своей земле, после чего вновь уйдёт в чужие края, – это создаёт лирическое настроение, пронизанное светлой грустью; однако бодрость, задор, веселье, свойственные народной песне, на которую стихотворение очень похоже по форме, постепенно берут верх, достигая апогея к финалу.

Музыкальность – ключевая особенность стихотворения «Гой ты, Русь, моя родная…». На уровне лексики обнаруживается сходство с народной речью: в характерном междометии при обращении «гой» («Гой ты, Русь…»), в диалектных словах («корогод» — хоровод, «стежка» — дорога, «лехи» — борозды, пашни). В стихотворении много существительных, образованных с помощью нулевых суффиксов («синь», «Спас», «пляс», «приволь»), что также характерно для народной речи. Таким образом, Есенин берёт за основу форму народной песни. Этим он, во-первых, создаёт атмосферу русской деревни, а во-вторых, делает акцент на эмоциональности, глубине чувств. Как известно, музыка, песня – это прямое выражение души человека.

Главная мысль сосредоточена в последней строфе стихотворения. В ней Русь образно сравнивается с раем, что можно понимать и в прямом, и в переносном смысле (как любое место, где человеку лучше всего) – и герой выбирает Родину. Такая патриархальная, православная, дореволюционная отчизна – его идеал.

У читателя это стихотворение рождает идиллический образ. Плохо знакомые с реальностью деревенского быта, мы легко поддаёмся влиянию поэта, который опускает проблемы и трудности – ведь и он сам, находясь в городских стенах, не вспоминает о них, ему видится только лучшее. Эта точка зрения и яркая, сильная, афористичная финальная строфа заставляют задуматься о собственном отношении к Родине. Читатель думает о том, что, при всех недостатках, в ней гораздо больше прекрасного, а также о том, что любовь к отчизне, как и любовь в принципе – чувство абсолютное, и для истинного патриота иной выбор, кроме того, которым заканчивается стихотворение, невозможен.

Автор: Надежда Сидорова - ЛитераГУРУ



Крестьяне о творчестве Сергея Есенина


 «Бастей такого сочиненья и не найдешь, поди. Слова все до одного к телу прилегают и забирают всюё твою душевность...»

Кобыльи корабли

Стекачев Т.В. Этот стих никак не могу обозначить. То ли бредни, то ли дурачил?

Титова Л.Г. Писал писака, читать будет собака. Видно, ему доброго материалу не осталось. Хорошее, значит, другие перебрали.

Бочарова А.З. За третий глаз — по роже бы ему раз!

Титов П.И. Самому бы ему за такие стихи на овце жениться. Сам он глуп, как бабий пуп.

Блинова Т.П. От экой срамности только люду вреда одна.
   
Песнь о Евпатии Коловрате

Бочаров Ф.З. Сложения у него в речи тут нетути. Как колесо разбитое, шебарчит. Иное сочинение, хоть старинное, но в нем сложенье есть: хоть ты как его перевороти, в нем сомышленье понятное, а тут горох рассыпанный. У татар лучше поймешь.

Шитиков Д.С. Вот есть стих «Бородино». Там все по-человечьи обрисовано, понять можно, как и что было. Рассказ тебе там дается правдишный. Да там и без истории все видать. Еще лучше исторического описания, а тут шурум-бурум. Как-то «воззвахом» написано, по-апостольски. Он и про татар этаким манером катает. Не так бы надо про татар.

Носов М.А. Хотел-то он написать по-былинному, да духу не хватило про него. Вышло как-то по-кобылиному. Не русская, не хохлацкая вещь получилась. В старину деды лучше говорили.
   
Песнь о великом походе

Стекачев Т. В. Уж шибко хорошо подпевы прикрашены. А присказульки-то! Ну сверх всякой цены они стоят! С многими прежними стихами Есенин в грязь загруз, а теперь этим стихом он вышел из грязи. Он покрыл им все свои дурные стихи.

Железникова Т.Ф. Бастей такого сочиненья и не найдешь, поди. Слова все до одного к телу прилегают и забирают всюё твою душевность...

Пушкина А.Т. Прочти этот стих хоть самому последнему человеку, он обязательно толк в нем найдет и поймет. Полная тебе прозорочистость. А прежде стихи Есенина — все как-то с вилюлями да с ковылюлями...   

Цитируется по изданию «Топоров, Адриан Митрофанович. Крестьяне о писателях — М.: Common place, 2016»

Гляну в поле, гляну в небо…

Гляну в поле, гляну в небо —
 И в полях и в небе рай.
 Снова тонет в копнах хлеба
 Незапаханный мой край.

Снова в рощах непасеных
 Неизбывные стада,
 И струится с гор зеленых
 Златоструйная вода.

О, я верю — знать, за муки
 Над пропащим мужиком
 Кто-то ласковые руки
 Проливает молоком.

1917 г.


Жизнь — обман с чарующей тоскою,
 Оттого так и сильна она,
 Что своею грубою рукою
 Роковые пишет письмена.


Я всегда, когда глаза закрою,
 Говорю: «Лишь сердце потревожь,
 Жизнь — обман, но и она порою
 Украшает радостями ложь».

Обратись лицом к седому небу,
 По луне гадая о судьбе,
 Успокойся, смертный, и не требуй
 Правды той, что не нужна тебе.

Хорошо в черемуховой вьюге
 Думать так, что эта жизнь — стезя.
 Пусть обманут легкие подруги,
 Пусть изменят легкие друзья.

Пусть меня ласкают нежным словом,
 Пусть острее бритвы злой язык.
 Я живу давно на все готовым,
 Ко всему безжалостно привык.

Холодят мне душу эти выси,
 Нет тепла от звездного огня.
 Те, кого любил я, отреклися,
 Кем я жил — забыли про меня.

Но и все ж, теснимый и гонимый,
 Я, смотря с улыбкой на зарю,
 На земле, мне близкой и любимой,
 Эту жизнь за все благодарю.

17 августа 1925

 
Писатели-современники о Сергее Есенине


Наивность, доверчивость, какая-то детская нежность уживались в Есенине рядом с озорством, близким к хулиганству, самомнением, недалеким от наглости

Сергей Есенин оказался в самом центре литературной жизни Серебряного века (можно даже сказать — он сам был одним из ее центров). С ним дружили десятки поэтов, писателей, критиков и просто ярких интересных личностей.

 Многие оставили интересные свидетельства о жизни и творчестве поэта. Мы отобрали наиболее примечательные.
   
М. Горький: «...Вскоре я почувствовал, что Есенин читает потрясающе, и слушать его стало тяжело до слёз. Я не могу назвать его чтение артистическим, искусным и так далее, все эти эпитеты ничего не говорят о характере чтения. Голос поэта звучал несколько хрипло, крикливо, надрывно, и это как нельзя более резко подчёркивало каменные слова Хлопуши.

 Даже не верилось, что этот маленький человек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью. Читая, он побледнел до того, что даже уши стали серыми. Он размахивал руками не в ритм стихов, но это так и следовало, ритм их был неуловим, тяжесть каменных слов капризно разновесна. Казалось, что он мечет их, одно — под ноги себе, другое — далеко, третье — в чьё-то ненавистное ему лицо. И вообще всё: хриплый, надорванный голос, неверные жесты, качающийся корпус, тоской горящие глаза — всё было таким, как и следовало быть всему в обстановке, окружавшей поэта в тот час.

 Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось».   

А. Белый: «Мне очень дорог тот образ Есенина, как он вырисовался передо мной. Ещё до революции, в 1916 году, меня поразила одна черта, которая потом проходила сквозь все воспоминания и все разговоры. Это — необычайная доброта, необычайная мягкость, необычайная чуткость и повышенная деликатность. Так он был повёрнут ко мне, писателю другой школы, другого возраста, и всегда меня поражала эта повышенная душевная чуткость. Таким я видел его в 1916 году, таким я с ним встретился в 18–19-х годах, таким, заболевшим, я видел его в 1921 году, и таким был наш последний разговор до его трагической кончины. Не стану говорить о громадном и душистом таланте Есенина, об этом скажут лучше меня. Об этом много было сказано, но меня всегда поражала эта чисто человеческая нота».   

В.Ходасевич: «Весной 1918 года я познакомился в Москве с Есениным. Он как-то физически был приятен. Нравилась его стройность; мягкие, но уверенные движения; лицо некрасивое, но миловидное. А лучше всего была его весёлость, лёгкая, бойкая, но не шумная и не резкая. Он был очень ритмичен. Смотрел прямо в глаза и сразу производил впечатление человека с правдивым сердцем, наверное — отличнейшего товарища».   

А. Толстой: «Фамилия Есенин — русская — коренная, в ней звучат языческие корни — Овсень, Таусень, осень, Ясень — связанные с плодородием, с дарами земли, с осенними праздниками. Сам Сергей Есенин, действительно, деревенский, русый, кудреватый, голубоглазый, с задорным носом».   

Д. Фурманов: «И если улыбался Сережа, тогда лицо его становилось вовсе младенческим: ясным и наивным.

 Разговоров теоретических он не любил, он их избегал, он их чуть стыдился, потому что очень-очень многого не знал, а болтать с потолка не любил. Но иной раз он вступался в спор по какому-нибудь большому, положим, политическому вопросу. О, тогда лицо его пыталось скроиться в серьезную гримасу, но гримаса только портила наивное, не тронутое большими вопросами борьбы лицо его.

 Сережа хмурил лоб, глазами старался навести строгость, руками раскидывал в расчете на убедительность, тон его голоса гортанился, строжал. Я в такие минуты смотрел на него, как на малютку годов семи-восьми, высказывающего свое мнение, ну, к примеру, по вопросу о падении министерства Бриана. Сережа пыжился, тужился, видимо, потел — доставал платок, часто-часто отирался. Чтобы спасти, я начинал разговор о ямбах...

 Преображался, как святой перед пуском в рай, не узнать Сережу: вздрагивали радостью глаза, весь его корпус опрощался и облегчался, словно скинув с себя путы или камни, голос становился тем же обычным, задушевным, как всегда, без гортанного клекота. И Сережа говорил о любимом: о стихах».   

А. Мариенгоф: «Каждый день часов около двух приходил Есенин ко мне в издательство и, садясь около, клал на стол, заваленный рукописями, желтый тюречок с солеными огурцами.

 Из тюречка на стол бежали струйки рассола.

 В зубах хрустело огуречное зеленое мясо и сочился соленый сок, расползаясь фиолетовыми пятнами по рукописным страничкам. Есенин поучал:

 — Так, с бухты-барахты, не след идти в русскую литературу. Искусную надо вести игру и тончайшую политику.

 И тыкал в меня пальцем:

 — Трудно тебе будет. Толя, в лаковых ботиночках и с проборчиком волосок к волоску. Как можно без поэтической рассеянности? Разве витают под облаками в брючках из-под утюга! Кто этому поверит? Вот. смотри. Белый. И волос уже седой, и лысина величиной с вольфовского однотомного Пушкина, а перед кухаркой своей, что исподники ему стирает, и то вдохновенным ходит. А еще очень не вредно прикинуться дурачком. Шибко у нас дурачка любят... Каждому надо доставить свое удовольствие. Знаешь, как я на Парнас восходил?..

 И Есенин весело, по-мальчишески, захохотал».   

Г. Иванов: «Наивность, доверчивость, какая-то детская нежность уживались в Есенине рядом с озорством, близким к хулиганству, самомнением, недалеким от наглости. В этих противоречиях было какое-то особое очарование. И Есенина любили. Есенину прощали многое, что не простили бы другому. Есенина баловали, особенно в ... литературных кругах».   

И. Розанов: «Я не принадлежу к тем, кто был с Есениным на „ты“, звал его Сережей и великолепно знал всю подноготную, всю его частную и домашнюю жизнь. И никогда я особенно не сетовал, что нет у меня неодолимой страсти непременно разбираться в закулисных интригах, заглядывать в чужие спальни. Я всегда думал, что есть известные границы, что можно говорить о писателе и чего не надо, не следует. Дела поэта — это прежде всего стихи его. Все остальное — постольку поскольку. Знание обыденной домашней обстановки может в некоторых случаях пояснить его творчество, но чаще только мешает, заслоняя главное, существенное и неповторимое, второстепенным, обыденным и заурядным.

 Мои отношения к Есенину, как к человеку и к поэту, были живые, а все живое изменяется. Я с самого начала, как только о них узнал, стал ценить его стихи, но несколько предубежденно вначале относился к нему как к человеку, потому что замечал грим, позу. И не особенно стремился познакомиться с ним. Этим следует объяснить тот странный на первый взгляд факт, что я совершенно не помню, как и при каких обстоятельствах я в 1920 году познакомился с ним лично. Но когда познакомился, прежнее предубеждение против него стало быстро исчезать. Каждый писатель немного актер. Грим, поза — это главным образом для зрительного зала, а я попал в число тех привилегированных зрителей, которых в антракты пускают на сцену. В личных отношениях Есенин оказался милым, простым и совершенно очаровал меня».   

В. Иванов: Есенин не казался мне мрачным, обреченным. Это был человек, который пел грустные песни, но словно не его сочинения. Казалось, он много сделал и очень доволен.

 Он очень подвижен. Огонь в нем вспыхивал сильно и внезапно: действие этого внутреннего пламени тотчас же отражалось на его лице, во всех его поступках, во всем поведении.

 Во мне же это пламя разгоралось медленно, не было заметно ни мне, ни другим.

Есенин стал последним поэтом, воспевавшим прошлую крестьянскую Россию, которая теперь навсегда осталась в той старой эпохе. У него возникает конфликт с новой советской Россией, где поэт чувствует себя здесь абсолютно чужим. К тому же он не знает, куда ведут страну, а особенно любимую деревню, которую он так боготворил, грядущие события. Таким произведением, где поэт навсегда прощается со своей старой жизнью и сельской Русью, стало стихотворение – «Да! Теперь решено! Без возврата…», где он с горечью пишет что «покинул родные поля» и теперь ему суждено умереть на «московских изогнутых улицах». После поэт уже не обращается в своих произведениях к деревне и крестьянскому быту. А в стихотворениях последних лет его жизни в основном присутствует любовная лирика и удивительное поэтическое воспевание природы, где, правда, присутствует горечь воспоминаний о той прошлой счастливой жизни.

    Особым трагизмом пропитаны стихотворения 1925 года, последнего года жизни поэта. Сергей Александрович как будто чувствует свою скорую гибель, поэтому пишет «Письмо к сестре», где обращается к своей прошлой жизни и уже прощается со своими близкими родственниками, признаваясь, что уже готов уйти навсегда. Но, пожалуй, ярче всего чувство скорой смерти отразилось в стихотворении «До свиданья, друг мой, до свиданья…», где поэт прощается с неизвестным другом и в конце произносит фразу: «В этой жизни умирать не ново, Но и жить, конечно, не новей».

В период с 1923 по 1925 г. происходил творческий подъем поэта: он написал  цикл «Персидские мотивы», поэму «Анна Снегина», философское произведение «Цветы». Главным свидетелем творческого расцвета стала последняя жена Есенина Софья Толстая. При ней была издана «Песнь о великом походе», книга «Березовый ситец», сборник «О России и революции».

 Поздние произведения Есенина отличаются философскими мыслями - он вспоминает весь свой жизненный путь, рассуждает о своей судьбе и судьбе Руси, ищет смысл жизни и свое место в новой империи. Часто появлялись рассуждения о смерти. Гибель поэта до сих пор покрыта тайной - он скончался ночью 28 декабря 1925 года в гостинице «Англетер»  в Ленинграде, оставив своим уходом шлейф неразрешимых загадок. Он был последним поэтом уходящей эпохи с её крестьянским патриархальным укладом и бережным отношением к природе, которую он обожествлял. А на смену есенинской деревне пришёл новый уклад, которого так боялся поэт, полностью изменивший жизнь крестьян.


17.03.2018г   Игорь Назаров  / Игорь Сибиряк /