Дорогой Эрнест Хемингуей!
Я не знаю, что мне писать в романах. Да что там, я и рассказа толкового выдавить из себя не могу. Я не знаю, что мне делать. Говорят, нужно найти свое призвание и следовать ему. Кажется, я его нашла, только теперь оно преследует меня, не давая радоваться жизни. Я всегда говорила себе, на какой бы очередной работенке ни работала, что я на самом деле – писатель и этого у меня никому не отнять.
Помню, как сидела под утро за стойкой регистрации отеля, ненавидя весь мир и более всех – себя. За что, что я здесь. За то, что занимаюсь черт его знает чем. Снова. Опять. Постоянно. Я сама загнала себя в эту ловушку боли и разочарования в себе. Может, я все себе придумала, Эрнест?
Ведь так часто бывает с неудачниками. Они придумывают то, чего нет и живут в нереальности своих фантазий.
Может, я все себе придумала, Эрнест?
Знаешь, в детстве я наткнулась на стихи Есенина:
«Тебе о солнце не пропеть,
В окошко не увидеть рая.
Так мельница, крылом махая,
С земли не может улететь»
Вот и я не могу. Как не стараюсь размахивать руками. Не могу. Может, так и должно быть? Когда очень тяжело. Никакой я не писатель, наверное. Просто когда-то давно придумала себе эту сказку и все никак не могу проснуться. Вот сейчас я плачу. Мне больно. Больно, потому что кажется, что в детстве я села на карусели, и все никак не могу с них слезть, хотя меня давно тошнит.
Я не знаю, что мне делать, Эрнест. Перебираю идеи, жую их, размазываю по рту , точно спелые ягоды, пережевываю, глотаю их. Перевариваю. А они все приходят и уходят, бесследно исчезая в недрах желудка, как у гуся. Написать роман – эта бредовая идея не дает мне жить спокойно вот уже 10 лет. Вот уже 15 лет как я думаю, будто пишу стихи. А на самом деле их десятка два, не больше и каждый написан кровью. И каждый необратимо бездарен. Каждый.
Есть ли такая профессия, как бездарный писатель? Я ее создала. Я ее породила. Эрнест, как мне хочется верить, что ты был особенным, не похожим ни на кого человеком. Но я знаю, и у тебя были недостатки и слабости. Только достоинств и таланта было больше. Я даже не могу претендовать на титул самого большого неудачника на планете. Я самый что ни на есть обыкновенный неудачник. Я очень устала от себя. Никаких свежих идей, полный ступор, я кручусь, как белка в колесе своих мыслей. Я устала от всего. Я устала от себя. От тех сладких грез о славе, которыми я пичкала себя. В чем правда? Правда в том, что я видимо, никакой ни писатель.
Сейчас я печатаю на клавиатуре этот глупый текст, хотя обещала брату написать за выходные роман. Ха! О чем я думала? Неужели я в ту минуту всерьез верила, что это возможно? А ведь я верила. Действительно верила. И вот у меня писательский многочасовой марафон, который ни к чему не приведет. Опять и снова. Снова и опять. Одна и та же жевачка днями, месяцами и годами.
«Память о тебе как жвачка в волосах». Я сказала брату, что вполне реально написать роман за выходные. Триста страниц за два дня. Сто пятьдесят страниц за десять часов. Пятнадцать страниц в час, в сущности, не так много. Это по четыре минуты на страницу. Если писать от руки, не прерываясь ни на секунду, и писать очень быстро, то и за две минуты страницу можно накарябать. Просто пишешь весь шлак, что скопился в голове.
Хочу понять, с чего я решила, будто могу заниматься писательством? Ведь это очевидный бред. Не может человек называть себя певцом, если он никогда не пел. Как же мне хочется спать. Я очень хочу спать. Я встала в 5 утра и в 6 приступила к этому письму. До работы несколько часов и я хочу без перерывов печатать. Все, что придет в голову. Это освобождает. Голова как в тумане. По-моему, я печатаю просто слова, в которых нет ни капли смысла. Они такие же замученные бессонницей, как и я. Они такие же вялые, бесцветные и уставшие. Как же хочется спать. Хочется прерваться и послать все к черту. Я сижу. Возможно, потому, что слишком привыкла идти наперекор.
«Как мне хочется петь. А слов нет. Как мне хочется жить, а сил не найти. Я хочу поскорей умереть, чтобы снова прийти.» «Я ненавижу тех, кто ненавидит меня за что, что я ненавижу их» Я никогда не пытался понять, чем чужие хуже своих.
Так о чем поет колокол, Эрнест?
Гусь и огурчик. Это название придорожного бара, куда заезжает промочить горло Берти Вустер, герой романа Вуздауза. Кажется, у меня горячечный бред. Хотя и прерывалась на минутку переключится.
Я перестала печатать. Сняла очки. Купила их за пару сотен в переходе. Черные,пластиковые. Классно выглядят. Итальянский дизайн. Правда. Положила на стол. Устали руки. Долго терла ими засыпающее лица и надавливала на уголки глаз. Как будто бы не спала. Как будто бы никогда не спала ни минуты в жизни. Или, наоборот, проспала почти всю. Непонятно. Медленно поворачиваю кудрявую мокрую после душа голову вправо-влево, вправо-влево, с безвольной усидчивостью, лишенной цели. Нужно привести в движение то, что есть ценного в черепушке. Пусть вылезет оттуда что-нибудь любопытно-удивительное. Блестящее, живое, игривое.
У меня многое случалось в жизни, Эрнест. Слишком многое для девочки из вполне себе приличной семьи, с которой ничего не должно было случаться.
Удивительно все-таки, как что-то новое может родится на пороге собственной смерти. Казалось, пустота без конца. А вот уже и виден конец. А в конце свет. А к концу и вовсе ослепительное сияние. Я вот тут печатаю на клавиатуре, а сама сплю. Уткнулась в одну точку экрана и отслеживаю изменения состояния комы в мозге.
Со мной слишком многое случалось в жизни, Эрнест. Чего не должно было случаться в жизни девочки, выросшей там, где выросла я. В таком окружении людей, в котором выросла я. В таком мире, в котором выросла я. В мире страха перед жизнью. В мире страха перед живым.
Я слишком многое повидала для такой маленькой слюнявой простушки. Я слишком многое пережила для той невинной большеглазой девчонки из военного городка. Я слишком много плакала, чтобы та маленькая девчушка навсегда перестала смеяться, бегая по двору в розовом платьице и новокупленной шляпке. Она бегала так, будто хотела добежать до края земли и прыгнуть с него, расставив руки в полете. Но там не было пропасти из ржи.
Быть писателем – это значит доверять себе настолько, чтобы выплескивать на бумагу свое мышление и надеяться, будто твои жалкие потуги оценит человечество. Встанет в полный рост и начнет рукоплескать. Потрясённое и изменившееся. Да что они, в конце концов, о себе возомнили, эти писаки? А ведь, действительно, встают и рукоплещут.
Уже полтора часа писательства и две страницы. Цель близка. Через пару сотен жизни наступят выходные, в которые я поставлю последнюю точку в своем романе. Ну и что, что я десятки раз перед этим умру? Потрясенное человечество ждет новых потрясений. Как я посмею не оправдать их ожиданий?
Будь проклят тот день, в который нам раздавали дары. Знаете, ведь это вовсе не смешно и не прекрасно. Почему бы нас сразу не скроить по совершенному лекалу и просто наслаждаться результатом? Нет, нужно налепить какого-то мусора, припорошить это парой-тройкой блестяшек и выпустить в производство. Как будто нас делали на китайском заводе за два юаня в месяц. Никакого качества и аккуратности. Где-то же должны существовать мы, в общем и целом, такие же, только из качественного материала и дорогого наполнителя, который не обесцвечивается с годами и не теряет формы со временем. И ведь где-то эти счастливые радостные твари живут и радуются. Вышедшие с нормального конвейера, как какие-нибудь классные немецкие автомобили и с немецкого завода. Где каждая гайка закручивается по инструкции и трубы красят везде, а не только там, где видно.
У этой планеты истек срок годности.