К картошке готовиться стали недели за две. Ещё не было объявлено, когда поедем, но сентябрь начался не вчера, морозы уже недалеко – народ зашевелился. Всё лето в меню столовых на второе была картошка с тушёнкой, но тушёнки в картошке не было и для запаха: тушёнка расходилась из задних дверей кухонь по рублю за небольшую жестяную банку. Поэтому к порции картошки якобы с тушёнкой брали ещё и порцию рыбы – морского языка. Рыба в столовых была. Тушёнки, видимо, на складах ОРСа хранилось в достатке, а потому, когда народ, готовясь к ежегодной поездке, стал выстраиваться в очередь у задних дверей кухонь, то наполнять авоськи хватало всем.
Не только о тушёнке заботились устьилимцы: по улицам брели бабы с десятками бутылок водки – в каждой руке по пузатой авоське. И мужики пёрли водку, но бабы были заметней.
И вот жёлтые красавцы «икарусы» выстроились не для подвоза к плотине, а чтобы увезти на острова: там, в окружении водохранилища, стройка картошку вырастила.
Светило солнце яркое, народ в «икарусах» настроился на развлечения, некоторые хлебнули из горлышка первым делом, разговоры шли непринуждённые, бутылки в сетках, в сумках, в рюкзаках позвякивали, словно большой оркестр скромных ударных инструментов. Но в обе попутные деревни не заехать и не проверить продмаги было невозможно: в нашем автобусе два брата орали, что водки мало, картошку убрать не сможем, с голодухи передохнем и т.п. Но купить в продмагах было нечего. На полпути в автобус заглянул Катуков, из руководства. Братья орали, что аванс надо было выделить больше при такой дорогой водке. Бутылка сколько была? Два восемьдесят семь! А стала? Три шестьдесят две! Четыре года старой цены не было, четыре года обида душу жгла! В желудках у братьев бултыхалось по бутылке водки, по крови растекалась дурь, братья орали и напирали на руководство, руководство выскочило из автобуса, двери захлопнулись, мы покатили дальше.
А гладкое шоссе тянулось по пологим холмам, освещённым ярким и нежарким солнцем. Осень в разгаре, холмы радостно пестрели горячими пятнами осиновых семеек – жёлтыми, оранжевыми, алыми. Тускло зеленели сосны; то там, то там, словно рыжие факелы, торчали лиственницы. Берёзы слепили глаз золотом. Вдали на сказочную пестрядь ложился лёгкий оттенок синевы, в тени близких берёз алели грозди рябин. «Икарусы» катились весело, а с горбушек холмов сквозь прозрачный воздух видны были дали дальние и неразмытые.
В виду большого острова остановились. Там, где протока Ангары поуже, к берегу медленно приближался паром. У края парома на лавке дремал невысокий пухлый мужик. Ангара у наших ног таинственно темнела бронзой, а дальше – дальше высокие, просторные берёзы стояли в воде, и отражение повторяло и золото листвы, и синеву неба, и разбегающиеся лучики солнца. Автобусы стояли с заглушёнными двигателями, народ зачарованно молчал.
По острову ехали накатанной грунтовкой, прислонившись к бортам грузовиков. Километра через полтора остановил мужик, подобрали его, уступили место у заднего борта. Мужик грозил кому-то, потом стал нам грозить. Петух потянулся к нему, показал кулак – пудовая гиря, а не кулак. Не подействовало. Петух дотянулся снова, прикоснулся к лицу мужика и резко ткнул. Мужик зажал лицо в ладонях и на ходу, не глядя, стал через борт перевалиться. Остановились, позволили слезть. А уже вечер о себе напоминал.
Метрах в ста слева – роща, на высокой осине – висит труп. Вроде труп, но ноги растопырены. Штаны? Подъехали ближе: стоп нет, рабочий комбинезон набит чем-то. Шутка. Покатили дальше.
Прикатили. В редколесьи растянули палатки, разложили костры, наполнили ясной ангарской водой котлы, повесили над огнём, картошки начистили, тушёнки кинули. Сквозь наш табор прошло стадо немалых уже телят. В сумерках Валька поднырнул: мясо будешь? Удивил. Три месяца мяса не было. Откуда? Оттуда. Бычка меж рог топориком тюкнули. Бычка? Надо всем раздать, наша бригада не осилит, завоняется бычок. Не завоняется – был ответ: в мерзлоту закопали. Оп-па! Мерзлота на острове? Ладно, пошли. Пришли. Недалеко, в полусотне метров. Протянул мне бывший зэк ломоть варёного мяса. Вот так картошка.
У костра тем временем некоторые закусившие бычком мужики впитали в себя по стакану водки и сильно задружили. Потом впитали ещё по стакану, а души у бывших зэков изранены. И раны саднили и требовали действий не душевных, но телесных. И не башкой об осину, а поленом по соседу. Неважно, что ты сказал, важно, что что-то. Ты сказал? Ты против меня? Я не прав?
Стройный высокий Тахир, гибкий, молодой, взвился в воздух и, приземляясь через три метра, врезал Зайцу в глаз. Это было слишком, этого мужики, даже выпившие кто ещё соображал, не одобрили: Заяц мухи не обидит. А у Тахира душа не изранена, он не сидел. Но резче Тахира не найти, Тахир любого опередит, с подвыпившим с ним связываться нельзя. Куда Петух исчез? Спит, небось, в чужой палатке. Да нет, вон с тремя мужиками лежит у костерка, о жизни беседует, об организации труда в комплексной бригаде.
У сгэмовского костра колобродил Вадим. Драка монтажников против бетонщиков затихла. Вадим рвался в деревню съездить за водкой. Но деревня была на материке, до переправы километров пять, паром ночью не работает, магазин в деревне ночью не работает, магазин ещё по пути проверили: нет водки! Но Вадим требует подать велосипед. Вадим вокруг костра бродит, матерится, женщин унижает. Но к утру и он затих. Припрятанной водкой его только к следующему вечеру угостили.
Утром человек с военной выправкой и в синем галифе кашеварил у костра. Завтрак готовил на бригаду. Бригада к трудовым подвигам готова была не вся, отсыпались некоторые. После вчерашнего мужики, что возьмёшь с них. Человека в галифе вечером видно не было. Возле палатки спиной траву примял мужик с лицом бывшего интеллектуала. Снизу вверх смотрит, спрашивает: «А я что: дурак? Да?» Рассказывали, что начальником цеха работал, да спился.
Из палатки мужики выползали по одному. Кого боль синяков и ссадин разбудила, тот раньше проснулся. Потом – те, кто выпил меньше. Вот Заяц присел у костра. Правое верхнее веко легло на нижнее, от брови оторвалось, в щель глаз блестит. Жуть. Кто-то развёл марганцовку, погуще, до глубокой черноты. Обработали щель, не сожгли глаз, оба века – чёрные, карий глаз сквозь щель над верхним веком – чёрный. Жуть! Тахир съязвил. Человек с выправкой сжал в кулаке черпак: «Я тебе сейчас… Ты у меня в костре обжаришься». Тахир чувствует вину, молчит. Тахир – парень умный, правильный, но если водки не выпьет. Он из Узбекистана приехал не по путёвке прокурора, как Гунтас или Валька, или прочие некоторые. Ему хотелось приложить себя к хорошему делу, он по комсомольской путёвке приехал. Таких много было на комсомольской стройке. И досуг проводили на рыбалке, на охоте, по ягоды ходили, по грибы, в походы по Илиму. Не глушили сознание водкой.
Однако завтракать пора. Подползай, да не расплещи: вон клешни как трясутся! Ложись на брюхо, упри локти в землю. Кому похмелиться? Валька жрать не хочет, аппетита нет. Валька похмелиться пробует: стакан трясущимися руками к пасти поднёс, дух водочный уловил – тошнота к горлу подошла. Валька – быстрей от костра, чтоб аппетит не портить обществу. Валька на брюхе ползёт, за ним дорожка размазанной рвоты стелется. Валька пить не будет больше? Будет. Валька щуплый, угодливый, его за баранкой трудно представить. А здесь колонии транспортные. Может, в таёжном колхозе на тракторишке ездил, да въехал куда?
Картошку лопатами копали, механизмов не было. Петух шутил: "Выбирайте всю, не пропускайте; представьте, что грибы ищете, подботвинники". Днём копали, вечером пили слегка, утром снова копали.
Вечерами в «кразе» радио звучало. Однажды оттуда имя Мао послышалось. Прислушались: умер Мао.
Картошку выкопали по теплу. И снова – «икарусы», чары осенней тайги. И веселье, радость. Вышли возле Деревянного посёлка. Наши мужики наскребли на две бутылки коньяка. За гаражами выпили, закусили яблочком – одним на четверых. Обсуждали, как Зайцу помочь. Как его жену успокоить. У Зайца глаз бинтом перевязан, веко к брови прилажено и так повязкой закреплено. Заяц: «Пошли ко мне, при тебе жена постесняется, выручай». Это он мне. Мужики выразительно смотрят на меня. Что ж, пошли.
Улица Сказочная. Посёлок Деревянный – дома деревянные, двухэтажные. Вид приличный. Поднимаемся по неистёртым ступеням. Жена растеряна: и муж странно выглядит, и человек незнакомый при нём. Дочь лет двенадцати глаза округлила. Заяц, как ни в чём не бывало, беззлобно: «Ты, мать-перемать, давай поесть чего». Поели супа с колбасой из субпродуктов. Откуда колбаса? Её и в Братске не достать, наверное.
Ну что, кажется, начало спокойное, можно мне уходить. Сколько бы я ни был здесь, всё равно потом женщина выскажет всё, что ей не высказать невозможно. Заяц в коридоре шёпотом поблагодарил. Снаружи смеркалось. В сторону Верхней речки пробежала девчонка. За нею с воплями неслась стая грузин.
Утром густой туман приглушал автомобильные гудки, от этого они звучали печально и почему-то протяжно. К полудню небо чернеет, снежные заряды глаза забивают – пора брать билет на самолёт с красными крыльями, в Братск лететь. А там – в Москву. В скромном местном аэропорту – человек с десяток. Мужик с двумя бабами вертолёт ждёт. У одной из баб лицо большое, круглое, как луна, плоское, как блин, неестественно белое, глаза – пара тончайших чёрных дужек. У стойки молодой мужик плачет: «Умерла жена… Отравили… Трое детей… Приходится к тёще отправлять». За три месяца несколько человек умерло, вкусив на базаре южных яств.
В Братске самолёт загрузился устьилимцами: школьники летели на выходные в московский зверинец, жёны монтажников летели в музеи и магазины. Справа от меня женщина допытывалась, смотрел ли я фильм «Старший сын», я отмалчивался, она посоветовала посмотреть, потому что сценарий писал её муж.
3.03.18.