С Пушкиным на дружеской ноге

Евгений Майбурд ©

                С ПУШКИНЫМ НА ДРУЖЕСКОЙ НОГЕ
Сказ про то, как Дмитрий Быков наехал на Евгения Онегина, и что из этого вышло

Опершись жопой о гранит...  ( А. С. Пушкин)

               

Кто только не комментировал Онегина!  Началось при выходе в свет отдельных глав романа и продолжается по сей день.  Комментарии Владимира Набокова (1)    и Юрия Лотмана (2)    выделяются тем, что они самые полные и детальные.  И еще тем, что оба, дети более поздних времен, могли охватить и подвергнуть критической проверке все существенное, что было сделано до них.  Притом Лотман писал позже Набокова, чей текст явился ему просто как один из источников.  Так что Лотман остается для нас источником главным, наиболее достоверным и исчерпывающим.

Сегодня к славному сообществу пушкиноведов добавилось еще одно имя: Дмитрий Быков.  Я основываюсь (в основном, но не исключительно) на двух видеозаписях выступлений Быкова: «Открытый урок с Дмитрием Быковым. Евгений Онегин как неоконченный роман»  и «Код Онегина».(3)    Первое – урок литературы в школе, второе – публичная лекция.  Обе легко найти в интернете.(4)   

Комментарий Быкова к роману Пушкина концептуален и оригинален, что не мешает этому комментарию быть полным вздором.  Последнее же не мешает Быкову энергично настаивать на своих открытиях (или на том, что он считает таковыми).

Мне многое нравится в Быкове.  Блестящий лектор, остроумный человек, удачный стихотворец, вообще талантлив разносторонне.  По плодовитости, правда, не достигает уровня  Дарьи Донцовой, но еще не вечер.  О книгах Быкова сказать ничего не могу – не читал.  Многие его выступления на сюжеты о современной России читаю с удовольствием.  С гражданской его позицией солидарен. 

Я и раньше сказал, как ценю его, в своем частном к нему письме, о коем, как и о последствиях оного для творчества Быкова, расскажу как-нибудь в другой раз. 

Послушаешь иную его лекцию – умный человек говорит, текстов знает невообразимо много, неожиданные ракурсы находит.(5)   И вдруг – бенц! Выскакивает – клюква.  Цитируя Высоцкого «Мой черный человек в костюме сером // Он был министром, домуправом, офицером», Быков говорит: «Не все так просто, тут не только министры и домуправы». Тут же дается  фото: Высоцкий и Бродский, а Дм. Л. говорит: «Обратите внимание: Бродский в сером костюме»....
После таких вещей задумаешься: можно ли полагаться на Быкова, когда он говорит о вещах, где ты сам ничего не знаешь?  Страшно становится от одной мысли о том, сколько его лекций было прослушано, раскрыв рот и развесив уши...

Короче, многое мне в нем нравится, но не все.  Разговор пойдет - из серии: Что мне в нем не нравится.  Настоящая статья задумана как первая серия  моей «Быковианы».

Быков - пушкинист

Коротко, концепция Быкова такова (цитирую): «Евгений Онегин – роман, задуманный как месть». 

Герой романа – человек  никчемный, малообразованный, пустозвон и вообще – пустое место с высочайшим самомнением.  Эта концепция строится вот на чем:

1. Образ Онегина – это портрет Александра Раевского, которому П (6)    отомстил за то, что тот был успешным любовником графини Воронцовой, и она прикрывала эту связь, для виду принимая ухаживания П.  Поэт узнал про этот маскарад только в Михайловском.
2. Сам Раевский был человеком никчемным и пустым, при этом презирающим людей, общество, принципы и высокие идеи.  Последнее было особенно ненавистно П, который имел высокие идеалы.
3. Предыдущее согласуется со стихотворением Демон (1824), в котором дан портрет Раевского. Весьма нелицеприятный.

Быков ужасно много читал.  И продолжает читать.  Ужасно много.  Очевидно, читал и Лотмана, и Набокова.  Столь же очевидно, что читал их без всякой для себя пользы, как выражался Фридрих Хайек.  Или - как сказал однажды Борхес в похожем случае - читал без желания понять.

Роман П неисчерпаем, говорит Лотман.   Отсюда - право каждого на свое прочтение этого текста.  Но при этом существует неписаное правило чести: как-то соотнести свое с тем, что уже было сказано другими.  Указать, с кем, в чем и почему ты не согласен, предлагая свою трактовку.  Но этого Быков и не делает, хотя на каждом шагу вступает в противоречие со своими предшественниками.  Нет, вру: читал он и свято чтит одного из предшественников - Дмитрия Писарева, на которого ссылается как на самого авторитетного  пушкиноведа.   

Вроде бы, после Писарева было много серьезных пушкинистов и сделано немало исследований, но Быков на них практически не ссылается.  А если вдруг сошлется ненароком, тогда... о, «сколько нам открытий чудных»...

Попробую сделать то, чего не делает Быков, - соотнести его с его пост-писаревскими предшественниками.  Такая работа доступна любому, кто умеет читать по-русски, не обязательно нужно быть профессиональным филологом.

Похоже, ни Лотман, ни Набоков всерьез Писарева не принимали. Иначе трудно объяснить, почему у первого не найти ни одного упоминания этого имени, а второй упоминает его однажды мимоходом.  Для них нет такого критика: «Писарев».

А вот для Быкова нет такого пушкиниста, как Лотман.  Он вообще не упоминает этого имени.  Даже в недавней новой лекции о Пушкине в лектории «Прямая речь» о Лотмане - ни слова.   Набокова он упоминает один раз – для того, чтобы оспорить то, чего тот не писал (об этом ниже). Зато всерьез принимает Быков именно и только лишь Писарева – автора, для которого  «Пушкин, Лермонтов и Гоголь были пройденной ступенью».(7)  Поэтому концепцию Быкова правомерно назвать оригинальной.   

О стихотворении Демон

Вот как пишет Ю. М. Лотман:
>В мемуарной и научной литературе широко распространено узкобиографическое толкование... стихотворения Демон. В нем видят портрет А. Н. Раевского, который, по словам Вигеля, поэт нарисовал в Демоне.  Такое толкование слишком прямолинейно и не учитывает сущности художественного творчества, в котором подчас видят отражение биографических перипетий.  Со стороны современников, далеких от понимания масштаба творчества Пушкина, это извинительно.  Им свойственно было видеть в нем автора стишков «на знакомых».  Нашелся же в Кишиневе читатель, который стих из «Черной шали»:

Неверную деву лобзал армянин

принял на свой счет и рассердился на поэта. Многочисленные указания современников на то, что Пушкин изобразил в своих стихах какое-то известное им лицо, как правило, имеют такую же цену.  Среди «хора современников» не учтен один – сам Пушкин, который решительно протестовал против плоско биографического толкования этого важнейшего для него стихотворения.  Отвечая критику, который в печати прозрачно намекнул, что «Демон Пушкина не есть лицо воображаемое», Пушкин писал: «Думаю, что критик ошибся.  Многие того же мнения, иные даже указывали на лицо, которое Пушкин хотел изобразить в своем странном стихотворении.  Кажется, они неправы, по крайней мере вижу я в Демоне цель иную, более нравственную».< 

>Вообще прямолинейное биографическое толкование творчества поэта опасно, - продолжает Лотман, - в самые драматические моменты своего пребывания в Одессе Пушкин создал идиллические строфы второй главы Евгения Онегина< (сс. 88, 89).

Правда, Набоков (с. 713) находит некий довод в пользу «предполагаемой связи между литературным Онегиным и стилизованным Раевским».  Но на чем это основано у него, понять трудно.(8)   Во всяком случае, Лотман это место у Набокова оставил без внимания.

В другом месте Ю. М. пишет:

>Сближение Онегина и Демона дало комментаторам (см. Бродский. С. 107-108) сблизить Онегина с якобы прототипом Демона А. Н. Раевским.  Однако поскольку отождествление А. Н. Раевского и поэтического Демона (несмотря на устойчивость такого сближения, восходящего к воспоминаниям современников поэта) на поверку оказывается произвольным, основанным лишь на стремлении некоторых современников и исследователей непременно выискивать в стихах «портреты» и «прототипы», параллель эту следует отвергнуть как лишенную оснований.  И образ Онегина, и фигура Демона диктовались П соображениями гораздо более высокого художественного и поэтического порядка, чем стремление «изобразить» то или иное знакомое лицо.  Это, конечно, не исключает, что те или иные наблюдения могли быть исходными импульсами, которые затем преломлялись и трансформировались в соответствии с законами художественного мышления автора< (с. 582-583).

По всему выходит, что, отождествляя Онегина с Раевским, Быков оригинален лишь в том, что повторяет зады близоруких современников поэта, «далеких от понимания масштаба творчества Пушкина». 

Фигура Раевского

Лотман пишет так:

>Дружба с А. Н. Раевским наложила отпечаток на одесскую жизнь
Пушкина, определив его отношения с широким кругом одесского общества.  Александр Николаевич Раевский приехал в Одессу глубоко несчастливым и изломанным человеком.  Непомерное честолюбие получило в нем раннее развитие: неполных семнадцати лет прославленный как герой и сын героя, двадцати двух лет – полковник, он был убежден, что судьба предназначила ему высокое поприще.  Это убеждение разделяли и поддерживали в нем окружающие.  Пушкин в 1820 г., едва познакомившись с А. Н.  Раевским, писал, что он «будет более чем известен».  Затем наступило горькое разочарование: не хватало ума, силы характера и смелости, чтобы избрать себе любой из возможных неофициальных путей, официальные же жизненные дороги он презирал.<
 
«Неофициальных путей», о которых можно догадаться, было не менее двух.  Одним из возможных (по кругу знакомств и потому доступных) было Тайное общество на Юге.  Другой возможный путь – примкнуть, например, к движению Ипсиланти, по образцу Байрона.

 У Раевского «не хватало ума, силы характера и смелости» ни на то, ни на другое.  Фактически, в этот период своей жизни он оказался «лишним человеком».  Послушаем Лотмана дальше:

 >Оказавшись в положении посредственности (а он был умен и посредственностью не был), он озлобился, тайно завидовал отцу, вероятно, ревновал Пушкина к его ранней славе и находил утешение в том, чтобы внушать провинциальным дамам ужас перед своим злым языком и мефистофельскими выходками.  В Одессе он наслаждался своей скандальной славой нарушителя всех общественных условностей и страхом, который он внушал «приличному» обществу.
С Пушкиным его связала своеобразная «игра в дружбу»...< (с.89). 

Посылали друг другу письма, где называли друг друга псевдонимами.  Раевский был Мельмот, иногда Демон.  Еще было несколько человек под разными кличками.  Была даже какая-то «Татьяна». Какой ник был у П, неизвестно, говорит Лотман.  «Разыгрывая в жизни романтические роли, - пишет он, - участники этой игры вели себя в обществе дерзко, оскорбляя мелочные чувства благопристойности».
 
В общем, забавлялись.  Трудно сказать, насколько все это выходило за границы серьезных правил приличия.  Как-никак, люди дворянского звания, и  обоим было известно, что за ними шпионили, хотя знали они далеко не все.  Притом, оба были приняты в доме Воронцова...

Значит, ничего действительно серьезного не было в этих забавах.  Эпатаж, не более.  Но когда московская полиция распечатала письмо, где П  признавался в своем увлечении «атеистическими идеями», это было сочтено серьезным проступком, и последовала кара.   Высочайшим повелением П был уволен со службы и направлен на Псковщину.  Но все это произошло потом.

Для Раевского проступком оказалось его слишком серьезное домогательство Екатерины Воронцовой, вплоть до скандала в 1828 г., о чем ниже.  С подачи графа, его вынудили уйти в отставку, и сослали в Полтаву.  Лишь в конце 1929 г. последовало специальное разрешение поехать в деревню, где умирал его отец. 

Хозяйство было расстроено (не редкость, как известно).  Александр взял на себя управление имением, ввел режим строгой экономии (для себя, в том числе).  Сумел поднять хозяйство.  Посылал регулярно деньги в Италию матери и сестрам, а также взял на себя управление имущественными и денежными делами сестры Марии Волконской (отбывшей в Сибирь к мужу). 

Кстати, до того, еще в 1826 г. А. Раевский был арестован по подозрению в соучастии, на следствии держался достойно и сумел убедить судей, что вообще ничего не знал.  Очевидно, что никто из декабристов его имени тоже не назвал – он ведь и вправду держался в стороне от Тайного общества.  Его оправдали, извинились и пожаловали чином камергера.  В 1834 г. ему разрешили поселиться в Москве.  Там он вскоре женился на приличной девушке.  В 1936 г. П встретил его в Москве и написал жене: «Раевский, который прошлого раза казался мне немного приглупевшим, кажется, опять оживился и поумнел.  Жена его собою не красавица — говорят, очень умна».

В общем, мы видим, что в одесский период Раевский действительно был зол на все и вся, но никогда не был он ничтожеством и пустышкой, как рисует его Быков.  Напротив, ему было много дано, и после Одессы он сделал немало добрых дел.  Откуда Быков взял свою карикатуру на Раевского – это его тайна,  на источники он не ссылается.  Но откуда вообще пошла версия о Раевском как «демоне Пушкина», известно почти наверняка – от Филиппа Вигеля (см. ниже).

А теперь –о любви...

 Что же там было?  Вот как пишет Лотман: 

>Весь строй жизни пушкинского времени был таков, что любовь занимала в ней исключительное место.  Любовь становилась основным содержанием жизни девушки до замужества, наполняла мысли молодой светской дамы.  Она была естественным и основным предметом разговоров с женщинами и наполняла собой поэзию.  Это была обязательная по жизненному ритуалу влюбленность с выполнением обряда признаний, писем и пр.  Все это имело выработанные формы «науки страсти нежной» и, как правило, отстояло далеко от подлинной страсти.  Пушкин отдал раннюю и обильную дань этой жизни сердца, которая, в значительной мере, была ритуализованной игрой.  По авторитетному свидетельству М. В. Волконской (9),   «как поэт, он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми он встречался. <…> В сущности, он обожал только свою музу и поэтизировал все, что видел».  Таково свидетельство умной женщины, которую часто прочат в героини
 «утаенной любви» Пушкина.< 

Тем не менее, у П в короткий период его одесской жизни случились три, как считается, по-настоящему серьезные влюбленности.  Сперва Каролина Собаньская, красавица-полька, блестяще воспитанная (впоследствии выяснилось, что она была любовницей и политическим агентом начальника южных военных поселений генерала И. Витта и по его заданию шпионила за Мицкевичем и Пушкиным - оба были влюблены в нее безумно). 
Затем была Амалия Ризнич, жена коммерсанта и, конечно, красавица.  Любовь тоже была сильной и тоже непродолжительной – г-н Ризнич благоразумно увез жену за границу, где она вскоре умерла.  Известие об этом вызвало несколько проникновенных стихотворений П, начиная с «Для берегов отчизны дальной».

И наконец, Екатерина  Воронцова.

«Роман между Пушкиным и графиней Воронцовой зашел, по-видимому, не слишком далеко и продолжался недолго, - пишет Набоков. -  Она приехала в Одессу (из Белой Церкви...) 6 сент. 1823 г. (Пушкин к тому времени прожил в Одессе около двух месяцев).  Она была на последнем месяце беременности; и хотя в любовных историях того времени таким мелочам значения не придавалось, Пушкин, кажется, заинтересовался ею только в ноябре того же года.  Наиболее страстный период ухаживаний Пушкина продолжался до середины июня 1824 г. при демоническом потворстве ее любовника Александра Раевского, который, как говорили (курсив мой – ЕМ), использовал своего друга Пушкина в качестве громоотвода; негодование обманутого мужа, впрочем, было бы не слишком бурным: у Воронцова были свои любовные делишки [...]  Она отплыла на яхте в Крым 14 июня 1824 г. и возвратилась в Одессу лишь 25 июля.  Через неделю (31 июля) Пушкин уехал в Михайловское [...] 

Имеется (продолжает Набоков) любопытное письмо княгини Веры Вяземской от 11 июля 1824 г. к мужу (Петру Вяземскому, поэту, близкому другу Пушкина) из Одессы, куда она прибыла из Москвы с детьми 7 июня».

Набоков здесь, вообще-то, комментирует строки о волнах на морском берегу, готовых «с любовью лечь к ее ногам».  Вяземская описывает эту прогулку с участием Воронцовой  (обеих накрыла волна, им пришлось переодеваться) и указывает, что упоминание о «ножках» в главе Первой романа относится к Е. В. 

...Так вот о любовных историях.  Их у нас две: Воронцова – Пушкин и Воронцова – Раевский.  Вот как пишет Лотман о первой:

[Воронцова]...  >была на семь лет старше его, что в его неполных 25 лет составляло существенную разницу.  Однако она выглядела молодо, была хороша собой и отличалась утонченной любезностью полячки и светской дамы.  Пушкин познакомился с ней осенью 1823 г.  Привычное внимание к молодой и красивой женщине скоро перешло в глубокое и серьезное чувство.  Очень трудно отделить в отношениях Пушкина и Воронцовой подлинные факты от догадок мемуаристов и биографов.  Вернее всего довериться словам хорошо осведомленной жены друга Пушкина, В. Ф. Вяземской, которая так сообщала мужу о высылке поэта из Одессы: «Я была единственной поверенной его огорчений и свидетелем его слабости, так как он был в отчаянии от того, что покидает Одессу, в особенности из-за некоего чувства, которое разрослось в нем за последние дни, как это бывает.  Не говори ничего об этом, при свидании потолкуем об этом менее туманно, есть основания прекратить этот разговор. Молчи, хотя это очень целомудренно, да и серьезно лишь с его стороны».<

Если  «это очень целомудренно», тогда о чем  «туманность», если только не об идентичности объекта?  Зная, что письма часто вскрываются, достойная женщина, не хотела потворствовать сплетням, называя имена.  Так, вроде, получается.

Однако, сплетни ходили.  Ходили, ходят и будут ходить, пока есть люди, желающие совать нос в чужие жизни от скудости своей собственной.  Сплетни могут быть двоякого рода: или явная напраслина, или «что-то за этим есть».
 
К первой категории относится версия, что дочь Софья, которую графиня Воронцова родила в конце 1824 г. была...  от Пушкина.  Таково было общее мнение, которое, как кажется, продержалось не очень долго.

Вторая категория труднее поддается проверке, и потому более опасна.  Сказанное у Набокова можно принять как намек на любовную связь Раевского и Воронцовой, - но только в контексте сплетен.  Если вообще имело место, как пишет Набоков, «использование как громоотвод» Раевским (что тоже не доказано), это могло быть и просто для того, чтобы прикрыть свои ухаживания.

Даже если, как утверждает Быков, П узнал о всей подоплеке уже в Михайловском, это могло быть не иначе, как из чьих-то писем, передающих слухи и сплетни.  Ни Набоков, ни Лотман не пишут ничего об известии такого рода, полученном П.  Быков, как всегда, не дает каких-либо ссылок. Сомнительно, что у него есть достоверные свидетельства.

Разумеется, ничего подобного никогда нельзя доказать достоверно (особенно, когда речь о семье человека, имевшего такой чин и власть, как граф Воронцов и о такой умной женщине, какой  была его жена).  Даже если все там правда, никто, как говорится, свечку не держал.  Потому априорно следует квалифицировать данную версию как домысел.  Не говорю «вымысел», но  озвучивать эту версию как достоверный исторический факт – что делает Быков, – пожалуй, нечестно.  А было ли за этим что-то существенное, тоже вопрос, но уже иной.

Все, что есть конкретного за душой у Быкова, это сообщение о публичном скандале, устроенном Раевским в июне 1828 г.  Об этом событии пишет П. Н. Губер в своей книге.(10)   

Карету, в которой ехала графиня, остановил Раевский. Открыв дверцу кареты, он закричал: «Позаботьтесь о нашем ребенке!».

Как кажется, многие современники приняли инцидент как подтверждение любовной связи, и эту сплетню повторяет Быков ничтоже сумняшеся.  Но можно понять совсем иначе: месть отвергнутого ухажера.  В любом случае его выходка имела целью опорочить имя графини, и на вторую версию это, пожалуй, ложится лучше. 

Еще есть странная деталь в сообщении Быкова.  Он говорит: Раевский, «уезжая, открыл дверцу кареты»...  Раевский в это время никуда не «уезжал».  Он жил в Одессе. Только после (и вследствие) этого скандала он был выслан в Полтаву. Эта мелкая деталь характеризует метод Быкова: плести любую ахинею, какая в голову придет.

Еще раз вспомним, как группа Раевского – Пушкина играла в нарушение общественных приличий.  Ничего невероятного нет в том, что Раевский мог решиться на столь отчаянную выходку в отместку за отказ графини ответить на его домогательства.  Во всяком случае, когда он вернулся в Одессу оправданным по делу декабристов, Воронцова его к себе не подпускала совсем. (Губер). 

Вероятно, сплетни уже ходили, и все поспешили понять скандал как подтверждение слухов.  Кто-то, наверное, подсчитывал число беременностей графини, калькулировал ее женские сроки и т. п...

В том, что это скандальное происшествие кто-то мог описать в письме к П нет ничего невозможного.  Допустим, он поверил всему.  Тогда винить в обмане следовало бы, первым делом, графиню, а уж потом – Раевского как соучастника.  Однако нет свидетельств о том, что отношение П к Воронцовой стало хуже.

 Губер приводит текст письма Раевского к П в Михайловское.  Там Раевский заверяет адресата в неизменности своих дружеских чувств и своем желании сохранить дружбу с П.  Тот на письмо не ответил.  «Протянутая рука повисла в воздухе и язвительное молчание продолжалось», - комментирует Губер.  Заметим: письмо Раевского написано было в августе 1824 г., а скандал его произошел аж четыре года спустя.  Должна быть другая причина недовольства П.

Затем Губер сообщает: «В октябре месяце того же года (1824 – ЕМ) кн. С. Г. Волконский также писал Пушкину, и письмо его дошло до нас.  Князь Волконский извещал о своей помолвке с сестрой А. Н. Раевского Марией Николаевной.  В его письме встречаются следующие строки, ясно указывающие на неудовольствие, которое, – по предположению князя, – Пушкин должен был питать против Раевского: "Посылаю я вам письмо от Мельмота. Сожалею, что сам не имею возможности доставить оное и вам подтвердить о тех сплетнях, кои московские вертушки вам настряпали. Неправильно вы сказали о Мельмоте, что он в природе ничего не благословлял; прежде я был с вами согласен, но по опыту знаю, что он имеет чувства дружбы – благородной и неизменной обстоятельствами". 
Похоже, «письмо от Мельмота» - то самое, что цитировал Губер. Датировано августом 1824 г, и получено Пушкиным в октябре того же года.  Якобы сказанное о «Мельмоте» – очевидная отсылка к стихотворению Демон.  А почему все же «неудовольствие»?

«Сплетни могли касаться только неблаговидной роли демона в истории, повлекшей за собою удаление поэта из Одессы», - завершает Губер сей эпизод.
Вигель так описывает события (цитируем по П. Губеру):

«Несколько самых низших чиновников из канцелярии генерал-губернатора, равно как и из присутственных мест, отряжено было для возможного еще истребления ползающей по степи саранчи; в число их попал и Пушкин. Ничто не могло быть для него унизительнее… Для отвращения сего добрейший Казначеев [правитель канцелярии генерал-губернатора - П. Г.] медлил исполнением, а между тем тщетно ходатайствовал об отменении приговора. Я тоже заикнулся было на этот счет: куда тебе! Воронцов побледнел, губы его задрожали, и он сказал мне: "Если вы хотите, чтобы мы остались в прежних приятельских отношениях, не упоминайте мне об этом мерзавце" – а через пять минут прибавил: "а также о его достойном друге Раевском". Последнее меня удивило и породило во мне много догадок. Во всем этом было так много злого и низкого, что оно само собой не могло родиться в голове Воронцова, а, как узнали после, внушено было самим Раевским».

Филипп Филиппович Вигель, знаменитый автор «Записок», по общему признанию, отличался необъективностью и отменным злоязычием.  В указанные времена он был рядом с нашими героями, как во времени, так и в пространстве (служил в Кишиневе, наезжал в Одессу).  С П знаком был еще по «Арзамасу», и отношения их были всегда приятельскими.(11)   По неизвестным причинам, очень не любил А. Раевского.  Иные считают, что в «Записках» Вигель оклеветал последнего.  Вот еще цитата из его «Записок», приведенная Губером:
«В уме Раевского была твердость, но без всякого благородства. Голос имел он самый нежный. Не таким ли сладкогласием в Эдеме одарен был змий, когда соблазнял праматерь нашу… Я не буду входить в тайну связи его с *** [т.-е. с Е. К. Воронцовой. - П. Г.]. Но могу поручиться, что он действовал более на ее ум, чем на сердце и на чувства. Он поселился в Одессе и почти в доме господствующей в ней четы. Но как терзалось его ужасное сердце, имея всякий день перед глазами этого Воронцова, славою покрытого, этого счастливца, богача, которого вокруг него все превозносило, восхваляло… При уме у иных людей как мало бывает рассудка. У Раевского был он помрачен завистью, постыднейшею из страстей. В случае даже успеха, какую пользу, какую честь мог он ожидать для себя? Без любви, с тайной яростью устремился он на сокрушение супружеского счастья Воронцовых. И что же? Как легкомысленная женщина – Воронцова долго не подозревала, что в глазах света фамильярное ее обхождение с человеком ей почти чуждым его же стараниями истолковывается в худую сторону. Когда же ей открылась истина, она ужаснулась, возненавидела своего мнимого искусителя и первая потребовала от мужа, чтобы ему было отказано от дома… Козни его, увы, были пагубны для другой жертвы. Влюбчивого Пушкина не трудно было привлечь миловидной Воронцовой, которой Раевский представил, как славно иметь у ног своих знаменитого поэта… Вздохи, сладкие мучения, восторженность Пушкина, коих один он был свидетелем, служили ему беспрестанной забавой. Вкравшись в его дружбу, он заставил в себе видеть поверенного и усердного помощника, одним словом, самым искусным образом дурачил его»…

Похоже на то, что запись Вигеля - единственное свидетельство в пользу версии о том, что, мол, Раевский прикрывал Пушкиным свой роман с Воронцовой.  Свидетельство не высшей степени надежности.  У Вигеля Раевский обвиняется дважды в отношении П.  (1) Он использовал поэта как прикрытие, и, в то же время, (2) приложил руку к командировке П «на саранчу».  Не слишком ли много злодейств в одном флаконе?  И к тому же «злодейства» взаимоисключающи: с одной стороны – иметь прикрытие, с другой стороны - желать это «прикрытие» удалить. При этом, Вигель даже намеком не говорит о любовных отношениях между А. Р. и Е. В.  Скорее, он выгораживает графиню (что, в общем, тоже нельзя принимать на веру).  Обстоятельный Лотман не верит сплетне Вигеля.  «Конфликт со служебной командировкой «на саранчу» был спровоцирован Воронцовым», - утверждает он без оговорок (с. 95).
 
Так или иначе, П воспринял командировку как унижение, да еще преднамеренное, и это стало причиной его открытого конфликта с Воронцовым. Тот написал Нессельроде двусмысленную «характеристику» на П, и здесь подоспело вскрытое полицией письмо поэта.  Все вместе  привело к изгнанию П из Одессы в Михайловское.  На этот эпизод и намекает кн. Волконский в письме к Пушкину, называя сообщение об инсинуациях Раевского сплетней.   

Получается, что в то время никто не связывал вместе два романа Воронцовой (реальных или предполагаемых) – с Раевским и с П. 

Еще раз: «Очень трудно отделить в отношениях Пушкина и Воронцовой подлинные факты от догадок мемуаристов и биографов» (Лотман).  То же можно сказать обо всем «треугольнике». 

 Достоверно известно только одно: красивая светская женщина бальзаковского возраста стала объектом ухаживания двух блестящих людей, один из которых был моложе ее на три года, другой – на семь.  Это все.  ВСЕ!  Остальное – гадания и «сплетни в виде версий» (как выразился уже другой поэт).     А нам приходится возиться в грязи, которую разносит еще один поэт (из разряда сильно пониже).

Какими могут быть суждения относительно описанной ситуации?   Представляется правдоподобным, что такой женщине было лестно ощущать себя объектом внимания двух мужчин моложе ее годами.  Затем, если идти от обычных схем в жизни и литературе, такой женщине ничего не стоило вскружить головы обоим поклонникам.  А далее – два варианта: или она удерживает обоих на приличной дистанции, или одного из поклонников приближает к себе, переступив  черту.  А может, и обоих – одного по понедельникам и средам, другого по вторникам и четвергам?  Опытной женщине было под силу и то, и другое, и третье.  Какой вариант она выбрала, никто точно не знает.  Влезать в область женской сексуальности «бальзаковского возраста» и в постель супругов Воронцовых – пускай этим занимается кто-нибудь другой. 

Какой вариант выбрала Елизавета Ксавериевна, нам не узнать и, что гораздо важнее, для нас это безразлично.  Потому что мы и так знаем, что охлаждение П к другу произошло на несколько лет раньше скандала, устроенного последним в Одессе.  И что даже молва приписывала разрыв отношений между двумя друзьями не «треугольным делам», а роли (предполагаемой или реальной), которую сыграл Раевский в истории высылки П из Одессы.  И что охлаждение поэта к одесскому другу не следует - и нехорошо, и неверно - называть ненавистью, как делает Быков. 

«Узнав после 14-го декабря об аресте Раевского, он взволновался и наводил справки об его судьбе» (Губер).  Это было в 1826 г., двумя годами позже решения П не отвечать на письмо Раевского.
 
То, что Быков рассказывает «треугольную историю» как установленный исторический факт, не красит его.  Очень сильно не красит.  Скорее, это возмутительно. 

>От установки на сенсационность веет бесцеремонностью.  Осторожность – вежливость исследователя.  Вежливость по отношению к читателю, которому не навязывают сырых идей и натянутых сведений в виде неоспоримых фактов, и вежливость по отношению к изучаемому писателю: как часто под знаменем права на гипотезу выступает отсутствие такта и забвение простых норм сдержанности, особенно болезненно ощущаемое, когда предметом размышлений делаются глубоко интимные стороны биографии.  Я полагаю, что деликатность – свойство воспитанного человека – обязательна не только при общении с соседями по квартире.  Между правом исследователя на безжалостность объективного анализа и бестактностью досужих вымыслов должна существовать граница»,< - пишет Лотман (с. 378). 

 Написано это, конечно, по другому поводу.  Но кажется, что здесь предугадано явление Дмитрия Быкова.  С одной только поправкой: Быков – не исследователь, и то, чем он занимается, не назовешь анализом.  Зачем анализировать, когда у него есть Писарев, который любил  примитивно отождествлять литературных героев с конкретными людьми, уподоблял Онегина купчихе, которая выпила три самовара и тоскует от невозможности выпить четвертый, и упрекал Белинского в том, что к таким гигантам, как Шекспир, Вольтер и Гете, он «пристраивает маленького Пушкина».

Итак, у нас уже достаточно оснований сказать, что Быков клевещет без зазрения совести.  Как и серьезные пушкинисты, ничего не зная толком, он наклепал на графиню Воронцову, беспардонно очернил Александра Раевского и, к чему весь разговор, оклеветал также и Пушкина.  Легкость в мыслях необыкновенная... 

В 1820 г, П гостил в доме генерала Н. Н. Раевского и познакомился с его семьей, включая А. Раевского, который произвел на него большое впечатление.  Глава первая ЕО была начата в Кишиневе 9 мая 1823 года. Вторично они встретились в Одессе не ранее конца августа 1823 г, когда уже ЕО был в работе.  И задолго до того поэт «думал уж о форме плана».  Так что, даже хронологически версия «Раевский = Онегин» не складывается.

Важнее, однако, другое.  Быков, очевидно, даже не думает о том, что версия роман, задуманный как месть низводит творение Пушкина – «Ума холодных наблюдений// И сердца горестных замет» - до уровня ничтожной дрязги.  Верно, желание мести бывало не чуждо поэту – он не терпел, когда его унижали. Но месть реализовал он дуэлями или острыми эпиграммами. 

Александр Сергеевич Пушкин, поэт, был еще и человеком, – то есть, существом, несовершенным по природе.  И жил среди не совершенных по природе... И говорили о нем разные разности...  По всему, что известно, однако, невозможно подумать, чтобы кто-нибудь изобразил его мелкой злопамятной душонкой, которая годами пестует в себе злобно-мстительные чувства и ставит на службу этому свое творчество.  А именно так представляет его Быков.  Все это беспардонная вульгаризация и опошление.

                Образ Евгения Онегина

Многие из слушавших Быкова не приняли его трактовки героя романа П, включая автора этих строк, о чем Быкову стало известно из моего письма («даже эмигранты пишут», - сказал он однажды в эфире; есть основания полагать, что это – о моей скромной персоне).

Однако он, как всегда и во всем, абсолютно категоричен и валит напролом.  Ему говорят: Онегин был человеком чести.  Он поднимает это на смех и характеризует монолог Онегина перед Татьяной («Вы мне писали, не отпирайтесь...) как издевательство.  Даже комментарий автора в романе (Вы согласитесь, мой читатель,// Что очень мило поступил// С печальной Таней наш приятель) Быков подает как циничную издевку П над своим героем.  И все это напористо и безапелляционно.

Ему говорят: Онегин был очень образованным человеком.  Снова горячее словоизвержение: «И в летний сад гулять водил» - вот все его образование».  «Сколько он знал стихов из Энеиды, а?  Два стиха, и я даже знаю, какие».  Шутка, вроде бы.  Но, с другой стороны, нам «подбрасывают» ощущение, будто сам Быков знает всю Энеиду, притом, в оригинале (ведь «два стиха» Онегина это – латынь!)...

Затем, цитируется, как Онегин книжную полку «задернул  траурной тафтой».  Быков сыпет цитатами из романа и играет ими, как шулер, выбирая только то, что ему выгодно.  Он не цитирует, например, как Онегин с Ленским спорили об Общественном договоре Руссо и на другие темы, требующие знания серьезных источников.  Главное – отстоять свой исходный тезис.
«Что вы скажете о человеке, который три часа в день проводит перед зеркалом!» - восклицает Быков.  Незачем задавать публике риторические вопросы, когда есть ясный ответ:

Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж людей.
Второй Чадаев мой Евгений...(гл.1, XXV)

Давайте уж и Чаадаева запишем в пустышки – до кучи...
 
Быкова спрашивают: можете ли вы найти в Онегине хоть что-то положительное?  Его ответ (не совсем в тему): «Да нет же, рисунок на полях, это портрет Веневитинова, Онегин выглядел гораздо хуже, уверяю вас!».  Видите? Он даже знает, как выглядел литературный персонаж «в жизни»!  Затем, задумчиво: «Ну, наверное...  он был смелым, не побоялся пойти на дуэль... Хотя можно было бы выстрелить в воздух». 
Как сказано у Гоголя: Какие пули отливает!..  К этой писаревщине вернемся чуть погодя.

Ему говорят: читал Адама Смита.  Он тут же выдает всю строфу («Бранил Гомера, Феокрита // Зато читал Адама Смита» и т.д.) – только чтобы снова высмеять героя романа.  «Подумаешь, «глубокий эконом»!  Да это самое поверхностное, что есть у Смита!»  Я цитирую почти буквально, как Быков хочет дать понять, будто сам читал, если не изучал, Адама Смита.  Не верьте, он не читал Смита, как не читал и Энеиды в подлиннике.  Это просто экспромты, чтобы отбить возражения.  Болтовня, за которой ничего нет.

Ему говорят: вот Онегин заменил барщину оброком.  Снова пренебрежительное: «Подумаешь, какое чудо!  Да кто этого не делал!».  Аудитории, конечно невдомек, как обстояло с этим на самом деле.  Все рассчитано на неведение слушателей.  Всем должно быть ясно, кто тут у нас глубокий эконом...

К экономической тематике романа мы скоро обратимся специально. А пока  заметим, что Быков намеренно игнорирует стихи про оброк, введенный Онегиным:

...Оброком легким заменил,
И раб судьбу благословил.
Зато в своем углу надулся,
Увидя в этом страшный вред,
Его расчетливый сосед;
Другой лукаво улыбнулся,
И в голос все решили так,
Что он опаснейший чудак. (2, IV)

Здесь каждое слово на вес золота (впрочем, как и во всем романе).  Сам П показывает нам, что импровизация Быкова «да кто же этого не делал» - очередное пустозвонство. Замена барщины оброком была редкостью и признаком вольнодумства.  А почему другой «лукаво улыбнулся»?  Тоже неспроста сказано, как увидим скоро...

Обратимся к истории дуэли Онегина и Ленского. Что можно было стрелять в воздух, Быков берет у Писарева, и оба просто не в курсе, как обстояло с дуэлями в те времена.  Но если разночинцу Писареву это можно простить, то разночинцу Быкову невежество в этом вопросе уже непростительно.  Ибо Лотман давно все объяснил.  Правила дуэлей менялись на протяжении XIX в., и в пушкинские времена они были самыми суровыми и жестко ритуализированы.

Зарецкий обязан был при передаче картеля обсудить возможности примирения.  Но этот «отец семейства холостой» поспешил откланяться, «имея много дел»...

...Все-таки, как мы читаем Онегина?  Мы следим за действием, мы все время хотим знать, что там дальше... и пропускаем очень много.  Кто помнит закавыченные нами фразы про Зарецкого?  И как это так: «отец семейства холостой»?  Это, поясняет Лотман, намек на крепостной гарем... Надо же суметь так афористично сложить фразу  из трех слов!..  «Имея много дел»... - это отговорка, говорит Лотман, чтобы не начинать разговор о примирении. 
Вот такие коды Онегина и нужно показывать школьникам, как думается.

Вторично, по правилам, Зарецкий был обязан сделать попытку примирения перед началом поединка.  Он даже не заикнулся об этом, а Онегин, в положении вызванного, не мог об этом напомнить.  Ждать на месте полагалось четверть часа (после чего дуэль объявлялась несостоявшейся, и секундантам явившегося следовало составить об этом протокол).  Онегин опоздал на два часа, но дуэль не была отменена.  Секунданты должны быть равными по положению, он привел слугу, что было оскорблением Зарецкого.  И вторично оскорбил его уже совсем напрямую: Хоть человек он не известный,// но уж конечно малый честный. //  Зарецкий губу закусил... 

Все это проскакивает мимо внимания Быкова.  Но о чем еще говорить на уроках литературы, если не о мастерстве поэта?  Видимо, этого Быков не умеет.

Онегин сделал все, что от него зависело, чтобы дуэль не состоялась, нарушив все установленные правила.  Зарецкий предпочел как бы ничего не замечать - он очень хотел, чтобы состоялась кровавая дуэль.  Даже молча снес двойное оскорбление Онегиным.  В этом свете, характеристика его автором как педанта в правилах дуэлей – совершенно издевательская. 

Быков утверждает, будто Онегин мог отказаться от дуэли, но не сделал этого, так как дорожил мнением Зарецкого.  Очередной поклеп на Онегина, очередная выдумка лихого нашего приятеля.  Зарецкий умел, говорит поэт, «Друзей поссорить молодых // И на барьер поставить их, // Иль помириться их заставить, // Дабы позавтракать втроем, // И после тайно обесславить // Веселой шуткою, враньем.» 
Репутация та еще... Но здесь-то ведь все написано черным по белому:

...Он должен был обезоружить
Младое сердце.  «Но теперь
Уж поздно; время улетело...
...К тому ж – он мыслит – в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист...
Конечно быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шепот, хохотня глупцов...»
И вот общественное мненье!  (гл. 6, XI, курсив мой – ЕМ) 

 Онегин знал, что если напрямую откажется от дуэли, Зарецкий разболтает повсюду, да еще и приукрасит.    Для человека чести уже сам по себе отказ от вызова, безотносительно к мотивировкам, был неприемлем, но Онегин, кляня себя за случившееся, все-таки обдумывает такой вариант... Однако это означало прослыть трусом на весь свет. 
 
Можно лишь постараться предотвратить дуэль, нарушая правила... Опоздание может иметь тысячу причин...  Переназначат, но противник успеет остыть... И Зарецкий не посмеет распускать нехорошие слухи, иначе Онегин будет обязан его вызвать, чтобы доказать, что не трус...  Все было просчитано обоими, но Зарецкий пошел на нарушение правил, зная, что Ленский протестовать не станет, а Онегин не  сможет... 

Далее, Дмитрий Львович наш дорогой, как же вы не знаете, что стрелять в воздух правила не допускали?  Это было бы новым оскорблением противника и означало новый поединок.

>Слова Онегина, обращенные к Ленскому,  “Что ж, начинать?” следует понимать как сказанные после паузы, во время которой Онегин напрасно ожидал примирительных шагов со стороны Зарецкого, - пишет Лотман. – Показательно, что с этими словами он, вопреки всем правилам (противники на поле боя не вступают ни в какие непосредственные сношения), обратился прямо к Ленскому, демонстративно игнорируя Зарецкого<. 

«Поведение Онегина на дуэли неопровержимо свидетельствует, что автор хотел его сделать убийцей поневоле», - продолжает Ю. М. 

Для всех современников П было очевидно, что желающий убить противника не стреляет первым (сходились с 32 шагов).  Он позволяет противнику выстрелить первым, а потом (если не убит) требует его к барьеру (10, а то и 6 шагов) и расстреливает в упор.  Правда, на усмотрение секундантов правила оставляли возможность поставить условием, что после первого выстрела (кто бы его ни сделал), оба участника остаются на месте, где застал их выстрел.  Зарецкий и этого не сделал.

Поэтому Онегин выстрелил первым – когда они только начали сходиться, но далеко не дошли еще до барьера.  Метил он, скорее всего в ноги противника, потому что безрезультатная дуэль не допускалась, ее следовало повторить.  Лотман приводит множество примеров тогдашних реальных дуэлей и упоминает случай, когда метивший в ноги попал в грудь. 

...В свете всего предыдущего несколько яснее становится то, что произошло на Черной Речке.  Условия той дуэли, предусматривали, что после первого выстрела оба остаются на месте.  Так пишет Лотман.  Дантес, скорее всего, зная, что Пушкин – отличный стрелок, выстрелил первым, чтобы предотвратить схождение к барьеру.  Насколько хорошим стрелком он был, мы не знаем.  Куда угодила пуля, известно, но куда он целил, вряд ли доведется нам узнать.  До сих пор много неясного в том, как уцелел Дантес, когда ответный выстрел Пушкина угодил ему в грудь...   

...Все о правилах дуэлей было понятно современникам П, но совершенно невнятно уже разночинцам – тем более, нашим современникам.  Однако у нас есть Юрий Михайлович.  И повторяя за  Писаревым глупость, что Онегин мог бы отказаться или выстрелить в воздух,  Быков еще раз выказывает патентованное невежество.  Известное дело: с кем поведешься, с тем и обоср...ся.

Рассуждать о вещах, о которых знаешь мало или ничего, - кто из нас хоть раз в жизни, хотя бы нечаянно, - не попадал в такую конфузию?  Но здесь случай иной.  У нашего героя это не случайное явление, это у него манера такая, и проявляется она сплошь и рядом.  И никаких тебе конфузий – всегда апломб и заразительная уверенность, в основе которой априорное знание, что аудитория знает обо всем еще меньше и все проглотит.
 
Указанная манера проявлялась не раз в высказываниях Быкова о выборах в США.  Еще на заре избирательной кампании 2016 г. он советовал своим слушателям (славистам в каком-то тамошнем университете) голосовать за Хиллари. «Мне не нравится Трамп». «Я прочитал книгу Хиллари, и она мне понравилась». 
Не в том здесь фишка, что понравилась ему книга, где по определению не может быть ни слова правды.  И не в том даже, что ему не нравится Трамп.  А в том фишка, что это говорилось в момент, когда еще шли праймериз, и не известно  было, кто станет кандидатами от обеих партий. В обеих шла острая внутрипартийная конкуренция за право номинации в кандидаты.  Своими преждевременными рекомендациями Быков выказал полное отсутствие представления об избирательной системе США. 

Вот эта манера с важным видом высказываться о вещах, ему неведомых, не могла не сказаться, когда дошло до экономических вопросов в романе ЕО.

                Тема Адама Смита в романе

Разумеется, слова про «самую поверхностную идею Смита» - это род наглого жульничества.  Подразумевается, что Быков не только знает все идеи Смита, но  даже может их сравнительно оценивать.  Чего не сделаешь ради выпендрежа перед школьниками, - особенно, когда нет тормозов...  Сообщение, что Онегин читал Адама Смита, есть важная – даже критическая -  деталь в построении его образа, но об этом ниже.  Сперва разберемся с экономикой.

 Вопросу, «почему не нужно золото ему» Адам Смит отводит целую главу – первую в книге IV о системе меркантилизма.  Представьте себе, он счел необходимым доказывать, что богатство страны состоит не в запасе золота и серебра, а в способности производить такое количество «простого продукта» -  шерстяных тканей, металлоизделий, что угодно, - часть которого можно было бы, насытив внутренний рынок, вывозить в обмен на золото.  И он не кончает с этим вопросом, пока не рассмотрит его (по своему обыкновению) с полной основательностью и всесторонне. 

 Накопление запасов золота в стране, конечно, тоже нужно, но не как самоцель.  Способность экономики производить реальные продукты в объеме, достаточном для внутренней и внешней торговли, есть более надежный источник ее богатства.  Потому что здесь: и накопление капитала, и обеспечение трудящихся классов работой - доходом, и рост промышленной мощи страны, – все, что скоро после Смита произошло с Англией, которая стала ведущей промышленной державой мира. В высокоразвитую страну золото течет само. Смит объяснил, что когда накопление золота становится самоцелью торговой политики государства, это неизбежно вызывает лавину ограничений на торгово-промышленные операции дома и заграницей и, скорее,  препятствует росту богатства нации, чем поощряет... 

Поверхностная идея?..  Вместо просвещения школьников, Быков засоряет им мозги, но это его явно не беспокоит.  Вопиющая безответственность.

...Между тем, вот поэт описывает кабинет Онегина:

Все, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За хлеб и сало возит нам.

Как же много он понимал, чертяка!  Наверняка о таких вещах говорили в «Зеленой лампе», в других кругах будущих декабристов  Это строки - о том, что экономика России строилась на вывозе сырья.  Промышленное ее развитие было незначительным, потому единственным способом добывать продукты промышленности был вывоз сырых продуктов.  И до чего на месте каждое слово!  «Для прихоти обильной» - это о стабильно высоком спросе на английские товары. «Лондон» не только продает, он еще и возит – промтовары привозят в Петербург английские суда.  Разгрузившись, они здесь же нагружаются российским сырьем (обычная и всеобщая практика).  А что же русский торговый флот, где он?
 
Все это, заметим, говорится между прочим...  Дальше в романе экономическая тематика получает развитие, и притом, определенное...

Вот Быков цитирует описание того, что приключилось с Онегиным- старшим («Давал три бала ежегодно и промотался наконец»).  Но дает это без внятного комментария.  Не потому ли в  цитате про «глубокого эконома» наш великий эконом игнорирует концовку: «Отец понять его не мог// И земли отдавал в залог»?  Он не задумывается о том, что это может значить.  Вернее сказать: он не догадывается о том, что это может что-то значить.  Ну, просто понадобилось двустишие ради завершения строфы, так ведь?...

А вопрос есть.  Чего не мог понять его отец?  Видно, что сын пытался что-то втолковать ему, но что?  Как государство богатеет?  Причем тогда практика закладывать земли? Едва ли Евгений пытался втолковать отцу общие идеи Адама Смита, но это могло быть нечто более конкретное.  Например, что помещичье хозяйство нужно развивать так, чтобы богатели крестьяне, тогда и помещик будет богатеть.  Как?  Первым делом, отменить барщину – с ней мужики не богатеют, а беднеют,  поэтому и помещик богатеть не будет.  Если заменить барщину оброком, мужики начнут работать только на себя, у них появятся стимулы больше вкалывать – к выгоде помещика.  Крестьяне богатеют, оброк – если правильно его установить, - будет расти.

В этих строках мы еще раз, хоть и негласно, встречаемся с Адамом Смитом. 
Только что сказанное – его идея.  Но не только это. 

Вообще, влияние Смита на думающее  общество России было громадным.  Возьму на себя смелость сказать, что едва ли русским дворянам были у Cмита особо интересны теоретические книги I и II (составляющие главный предмет изучения и споров в наши времена).  Гораздо больше внимания, скорее всего, привлекали следующие три, из которых именно книга IV, начинаясь с того, «как государство богатеет», заканчивается идеей «естественной свободы» и «невидимой руки».  Темы были самые актуальные для вольнодумцев.

«В то время строгость нравов и политическая экономия были в моде.  Мы являлись на балы, не снимая шпаг, - нам было неприлично танцевать и некогда заниматься дамами.  Честь имею донести тебе, теперь это все переменилось.  Французский кадриль заменил Адама Смита», - пишет герой неоконченного Романа в письмах Пушкина.  Пишет герой в 30-е годы, а вспоминает 20-е.
 
«Во всех этих фрагментах Пушкин изображает декабристский стиль поведения, который исчез вместе с самими декабристами», - пишет А. В. Аникин.(15)   И продолжает: «Его хорошо истолковал Ю. М. Лотман.(16)   Отказ от пустых светских развлечений был знаком, выражающим определенные взгляды.  Под влиянием декабристов «серьезность» входила в моду... Если демонстративный отказ от танцев был, так сказать, негативным знаком в поведении декабриста или близкого к ним человека, то одним из позитивных знаков были разговоры об Адаме Смите и политической экономии.  Речь идет не просто об ученом разговоре, но о разговоре политическом и либеральном: ведь это была та политическая экономия, которую Николай Тургенев связывал с конституционной свободой народов Европы». 

Н. И. Тургенев («хромой Тургенев») напишет позже книгу Опыт теории налогов, основанную на Смите от начала до конца. 

В объемистой книге Смита есть небольшой исторический раздел «О развитии  благоденствия у разных народов».  Там рассказано, как в Англии примерно в XIV веке крепостное право стало исчезать само собой.  Жгучий вопрос для поколения декабристов.

Все началось с того, что, вследствие развития морской торговли страны и появления на рынке новых (заморских) товаров, у дворян появлялись все новые и новые запросы, - например, мода на украшения из драгоценных камней, - удовлетворить которые можно было только, имея достаточно много наличных денег. Они стали переводить своих крестьян на денежный оброк, а потом нашли более выгодным просто превратить их в арендаторов на своей земле (в смысле прав собственности, крестьяне в Англии никогда не владели землей!).
 
Долгосрочная аренда (лет на 20) с фиксированной платой была выгодна обеим сторонам.  Помещик имел гарантированный доход, не зависящий от погоды,  а крестьянин мог вкладывать средства в улучшение земли и повышение ее урожайности без боязни потерять свои деньги.  Крестьяне, в массе, были грамотными и имели право голоса на выборах в парламент.  Договорные отношения и право частной собственности уважались населением и поддерживались законами государства.  Взять да выселить арендатора с земли в нарушение договора было практически невозможно – был закон, по которому суд отменил бы такие действия.

Замена барщины оброком многими вольнолюбцами России виделась как первый шаг к освобождению крестьян.  Некоторые из будущих декабристов пытались заменить в своих имениях барщину оброком.  Нередко попытки были плачевными (не потому ли «лукаво улыбнулся» один из соседей Онегина?).
 
Один интернетный источник с сарказмом и издевкой говорит о том, как декабристы без успеха пытались решить крестьянский вопрос в своих программах и практике.(17)   Но что могли они придумать для условий своей страны? 

Широко известна попытка Якушкина, будущего декабриста, имитировать английский опыт.  Он объявил своим крестьянам волю, а на их вопрос –  кому достанется земля, объяснил им, что земля остается за ним, и они могут свободно брать ее в аренду.  На что, посовещавшись, сметливые мужички сказали: «Нет уж, батюшка.  Давайте, как было: мы – ваши, а земля – наша».  Хотя земля была помещичья, у них были причины считать, что обрабатывают они свою землю...
 
Из опыта Англии было ясно, что главное – не кто владеет землей, а как организованы поземельные отношения.  К сожалению, Русь - не Англия (ни тогда, ни сейчас).  Крепостное население было поголовно неграмотным.  О праве частной собственности люди вряд ли имели понятие.  К договорам отношение было, скажем так, несерьезное.  Нарушать их ничего не стоило ради сиюминутной выгоды одной из сторон.  Проконтролировать выполнение договора часто было невозможно.  Суды?  Ну, с этим все ясно...

Примерно так попытка ввести оброк представлена у П в «жизнеописании» Ивана Петровича Белкина, составленном якобы его соседом:
Из-за плутовства мужиков и старосты, «Иван Петрович принужден был отменить барщину и учредить весьма умеренный оброк; но и тут крестьяне, пользуясь его слабостию, на первый год выпросили себе нарочитую льготу, а следующие более двух третей оброка платили орехами, брусникой и тому подобным; и здесь были недоимки».

  Отголоски этого слышны и в «Истории села Горюхина» уже в сатирическом ключе.  Но эти все вещи относятся к более поздним временам, когда у П появился кое-какой опыт помещика...  Не слишком ли далеко в сторону ушли мы с декабристами?  Нет, не слишком.

                Тема декабристов

В своих лекциях о ЕО Быков яростно отвергает и высмеивает догадки о возможной связи Евгения с декабристами в планах П о продолжении романа.  Ну еще бы!  Никчемный, пустой, необразованный, ничем не интересующийся, кроме своей блажи (у Быкова и такое есть).  Куда ему!  Да такого бы они и не приняли...

Между тем, тему декабристов П вводит в роман сразу же в главе Первой, хотя бравый Быков об этом не догадывается.  Да ладно - я тоже не шибко догадливый, просто поинтересовался:   

К Talon помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин» (XVI). 

Кто такой?  Набоков всего лишь объясняет англоязычному читателю звучание рифмы «уверен» - Каверин.   Откроем Лотмана (сс. 563-564):

>Каверин Петр Павлович (1794 – 1855) – приятель П в лицейские и петербургские годы [...] Был известен разгульным поведением и свободомыслием, член Союза Благоденствия...  Каверин был  одновременно членом «Зеленой лампы», другом Н. И. Тургенева,  Грибоедова, Пушкина, Вяземского и Лермонтова.  Лучше всего Каверина характеризует письмо Тургенева к брату Сергею от 29 мая 1818 г.  Рассказав о крепостнических выходках своего двоюродного брата «гнусного Бориса», Тургенев продолжает: «Сравни же с этим поведение повесы Каверина, к которому кучер принес 1000 рублей и попросил за это свободы.  Он ему отвечал, что дал бы ему свои 1000 р. за одну идею о свободе: но, не имея денег, дает ему отпускную».  Сводя Онегина с Кавериным, П вводил героя в свое собственное окружение.< (курсив мой – ЕМ)

В другом месте Лотман пишет: «Онегин разных глав (а иногда и одной главы, например, первой – до и после XLV строфы) предстает перед нами в разном освещении и в сопровождении противоположных авторских оценок.  Да и сама авторская оценка дается как целый хор коррегирующих друг друга, а иногда и взаимоотрицающих голосов». (с. 195) 

Ю. М. прослеживает, как меняется образ Онегина уже на протяжении первой главы романа.  Если вспомнить отрывок из неоконченного Романа в письмах о несовместимости танцев и «серьезности», то можно отметить, что у Онегина танцы и Адам Смит совмещаются. «Это резко отделяет Онегина от свободолюбивой молодежи 1818 – 1819 гг. и раскрывает поверхностный характер его увлечения новыми идеями», пишет Лотман (с. 403).  Он тоже отмечает  фактическое отсутствие у Онегина систематического и даже вообще серьезного образования.  Однако нельзя оставить без внимания его попытки повлиять на отца в духе Адама Смита (чего Ю. М. не касается совсем)...

Тем не менее, говорит Лотман, П «очень осторожно вводил Онегина в свое биографическое окружение».  Первый шаг: «Не мог он ямба от хорея,// Как мы ни бились, отличить» (VII).  Затем уже выше отмеченное знакомство с Кавериным (XVI) и далее «Второй Чадаев мой Евгений» (XXV).  «Необходимо учитывать, с каким пиететом произносил П в это время имя Чаадаева».

Тут уместно вспомнить концовку первой главы:
Покамест моего романа
Я кончил первую главу.
Пересмотрел все это строго:
Противоречий очень много,
Но их исправить не хочу. (LX)

Интересно рассказывает Лотман о приеме противоречий в романе.  Вот мы читаем в гл.3  «Письмо Татьяны предо мною» (3, XXXI), а в гл. 8 про Онегина сказано: «Та, от которой он хранит// Письмо, где сердце говорит».

В гл. 3 про Татьяну сказано: «Она по-русски плохо знала//... И выражалася с трудом// На языке своем родном».  А в гл. 5 читаем: «Татьяна, русская душою...».

В гл. 7 описано как бы прозрение Татьяны во время посещения домика Онегина в деревне:
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он? (XXIV) 

Быков вне себя, он ликует.  Вот!  Вот вам характеристика Онегина!  Пустышка, ничтожество, пародия! 
Ой ли?  Не сама ли Татьяна пред тем зорко отмечала пометки Онегина на полях читанных им книг.  «Везде Онегина Душа // Себя невольно выражает // То кратким словом, то крестом, // То вопросительным крючком»  (XXIII). 

И начинает понемногу
 Моя Татьяна понимать
Теперь яснее – слава Богу –
Того, по ком она вздыхать
Осуждена судьбою властной...

Похоже это на разочарование?  Не уверен.  Лотман вычисляет, что из библиотеки Онегина Татьяна читала Шатобриана (Рене) и Констана (Адольф).

Но как понимать тогда строфу XXIV?  Может, освобождение Татьяны от романтического, книжного образа, созданного ею самой?  И тогда: понимание, того, что Онегин на людях носил «Гарольдов плащ» (пародия!), чтобы скрывать  свои  мысли и душу? 

Не знаю.  Только вот Ю. М. отмечает, что в гл. 8 (VIII – IX) даются определения Онегина, очень и очень близкие к цитированному из XXIV, но уже как мнение «самолюбивой ничтожности».   

Быкову, прежде чем ликовать, было бы нелишне вспомнить замечание Лотмана (или своим умом дойти –ведь все на поверхности). 

«Почему же автор, видя противоречия, не только не хочет исправить их, но даже специально обращает на них внимание читателей? – спрашивает Ю. М. – Это можно объяснить только одним: каково бы ни было происхождение тех или иных противоречий в тексте, они уже перестали рассматриваться Пушкиным как оплошности и недостатки, а сделались конструктивным элементом, структурным показателем художественного мира романа в стихах».

«Принцип противоречий проявляется на протяжении всего романа и на самых различных структурных уровнях, - продолжает Ю. М. - Это столкновение различных характеристик персонажей в разных главах и строфах, резкая смена тона повествования (в результате чего одна и та же мысль может быть в смежных отрывках текста может быть выражена серьезно и иронически). [...]  То, что Пушкин на протяжении романа дважды – в первой и последней главах – прямо обратил внимание читателя на наличие в тексте противоречий, конечно, не случайно.  Это указывает на сознательный художественный расчет».

Для Быкова ничего подобного не существует.  У него все одномерно и плоско, как доска.  У него два цвета: черное и белое.  И двоичная система оценок: или – или...  «Пушкин оперу не любил.  Он балет любил».  В мире Быкова можно любить или то, или другое, одно из двух.  Он забыл или не знает, что эпиграф к «Каменному гостю» взят из либретто Да Понте к опере Моцарта «Дон Жуан», и что, как вспоминал М. И. Глинка, Пушкин однажды загорелся желанием написать для него либретто оперы «Руслан и Людмила»... 
И, чтобы никаких сомнений не оставалось:

Но уж темнеет вечер синий,
Пора нам в оперу скорей:
Там упоительный Россини,
Европы баловень – Орфей.
Не внемля критике суровой,
Он вечно тот же, вечно новый,
Он звуки льет, они кипят,
Они текут, они горят
Как поцелуи молодые,
Все в неге, в пламени любви,
Как закипевшего Аи
Струя и брызги золотые...
(«Отрывки из путешествия Онегина», Одесса)

...Довольно неожиданное освещение получают разочарованность Онегина и его скука (XXXVII – XXXVIII). 
Во время работы П над первой главой произошел кризис в освободительном движении.  Разгром кишиневского кружка М, Ф. Орлова, его преследование и отставка, арест В. Ф. Раевского (на глазах у П),– все это сильно подействовало на поэта.  Заграницей терпели неудачу революции от Испании до Дуная.  Эти события заставляли ревнителей свободы задуматься о поведении, о тактике и стратегии освободительной борьбы.  Самороспуск Союза Благоденствия, установкой которого была длительная мирная пропаганда, вызвал у одних разочарованность,  другие склонялись к вооруженной борьбе.  Резкое изменение обстановки и настроений в дворянских кругах требовало от П переосмысления целей и смыслов.

Слово «умный» человек в лексиконе преддекабристов означало свободолюбие и стремление бороться.  Теперь представление об умном человеке, пишет Лотман, -
начинает ассоциироваться не с образом энтузиаста и политического проповедника (Чацкий), а с фигурой сомневающегося Демона, мучительно освобождающего поэта от иллюзий. Новое осмысление получила и тема скуки.  Весной 1825 г. П писал Рылееву: «Скука есть одна из принадлежностей мыслящего существа».  В этих условиях скука Онегина и его отношение к миру авторских идеалов получают новую оценку.  В строфе XLV впервые происходит сближение автора и героя.  Одновременно Онегин наделяется новыми характеристиками: ему приписывается оригинальность («неподражаемая странность) и высокий интеллектуальный уровень («резкий, охлажденный ум»).  Последнее – в противоречии с характеристиками его в начале главы.

Затем Лотман обращается к строфе XLVI («Кто жил и мыслил, тот не может // В душе не презирать людей»), приводит черновую редакцию Демона и отмечает, что близость этих стихов и указанной строфы «показывает духовное сближение автора и Онегина, что подготавливало появление П в тексте романа уже не качестве носителя авторской речи, а как непосредственного персонажа».

Здесь и упоминает он тенденцию современников поэта «сблизить Онегина с якобы прототипом Демона А. Н. Раевским и показывает совершенную произвольность такого отождествления (как цитировалось у нас выше): «параллель эту следует отвергнуть как лишенную оснований». (сс. 581 – 582).

                Проблема прототипов
Лотман пишет:
>Определение прототипов тех или иных персонажей ЕО занимало как читателей-современников, так и исследователей.  В мемуарной и научной литературе накопился довольно обширный материал, посвященный попыткам связать героев пушкинского романа с теми или иными реально существовавшими лицами.  Критический обзор этих материалов заставляет крайне скептически отнестись  и к степени их достоверности, и к самой плодотворности подобных поисков.< с. 484)

Немного далее Ю. М. продолжает: 

>Говоря о проблеме прототипов героев пушкинского романа, прежде всего, следует отметить существенное различие с этой точки зрения в принципах построения центральных и периферических персонажей.  Центральные образы романа, несущие основную художественную нагрузку, - создание творческой фантазии автора.  Конечно, воображение поэта опирается на реальность впечатления.  Однако при этом оно лепит новый мир, переплавляя, сдвигая и перекраивая жизненные впечатления, ставя в своем воображении людей в ситуации, в которых реальная жизнь отказала им, и свободно комбинируя черты, разбросанные в действительности по различным, весьма отдаленным порой характерам.[...]  Особенно это существенно для типизации в ЕО, где автор сознательно строит характеры центральных персонажей как сложные и наделенные противоречивыми чертами...

Иначе строится в романе (особенно в начале его) литературный фон: стремясь окружить своих героев неким реальным, а не условно-литературным пространством, П вводит их в мир, наполненный лицами, персонально известными и ему, и читателям (в пример приводится употребление этого приема Грибоедовым – ЕМ).<  (с. 487)

                Концовка.  Евгений Онегин как законченный роман

Ну, мы видели, что Быков свой урок в школе назвал «Евгений Онегин как неоконченный роман».  Так что же, наконец, - оконченный или неоконченный?  Повествование обрывается неожиданно – это все ощущают.  Романная интрига не получает внятной развязки.

И как все это понимать?  Да еще ведь, как известно, была написана Десятая глава - и уничтожена.  Десятая?  А где же девятая?..

С помощью Лотмана можно узнать, что поначалу «Путешествие Онегина» замышлялось как восьмая глава, а нынешняя восьмая стала бы девятой.  Потом замысел изменился, и «Путешествие», сокращенное до «отрывков», стало как бы приложением к основному тексту из восьми глав. Что, как и почему, об этом см. у Лотмана.  О Десятой главе – тоже.  Между прочим, в сохранившихся ее фрагментах имя Пушкина упоминается в третьем лице, и Лотман допускает, что весь нарратив главы 10 мог быть не от автора, а от другого лица – может, даже от лица Онегина...

«Обрывая роман как бы на полуслове, П психологически завершил его обращением ко времени начала работы над первой главой, воскрешая атмосферу тех лет.  Такое обращение перекликалось не только с творчеством П южного периода, но и было контрастно соотнесено с началом восьмой главы, где раскрывалась эволюция автора и его поэзии».(Лотман, с. 488)
 (В те дни, когда в садах Лицея // Я безмятежно расцветал...)

Но тут же следом за концовкой романа, в «Путешествии» - прямое противопоставление «высокопарных мечтаний» романтического периода и «прозаических бредней» зрелого творчества. 

«Читатель получал как бы два варианта итога авторской мысли: заключение восьмой главы (и романа в целом) утверждало непреходящую ценность жизненного опыта и творчества ранней молодости – «путешествие» говорило  противоположное:

Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи...

Эти положения не отменяли одно другое и не были взаимным опровержением, а бросали взаимный дополнительный смысловой отсвет». (там же).

«Альберт Эйнштейн говорил о соотношении между романами Достоевского и теорией относительности.  Художественные открытия позднего Пушкина можно было бы сопоставить с принципом дополнительности Нильса Бора» (с. 814).

Бывший декабрист М. В. Юзефович вспоминал (много позже), как летом 1829 г. П «объяснил нам довольно подробно все, что входило в первоначальный замысел, по которому, между прочим, Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов».  Цитируя это, Лотман отмечает, что речь шла о вариантах, уже отвергнутых поэтом к тому времени (с. 689).  А Набоков считает, что Юзефович  напутал – это не «или – или», а одна и та же концовка: сближение Онегина с декабристами должно было повлечь ссылку его на Кавказ и последующую гибель в стычке с черкесами... 
 
«Решение оборвать сюжетное развитие ЕО, не доводя его до канонического для романа завершения, было для П сознательным и принципиальным, - пишет Лотман. - Каковы бы ни были биографические, цензурные или тактические обстоятельства, подтолкнувшие к такому заключению, с того момента, как оно созрело, оно сделалось художественно осмысленным.  Более того, каковы бы ни были обстоятельства, принудившие П отказаться от традиционной формы композиции, они натолкнули его на эстетическое открытие такой силы, что последствия его сказались на всем русском романе XIX в.» (с. 727).   

Если позволительно добавлять к Лотману, можно было бы сказать, что открытая концовка явилась характерным приемом в мировой литературе XX в. и даже кинематографа.   Возможно, не без посредства русской литературы XIX в., но это отдельный вопрос.

Зная, что читатели и критика ждут традиционной концовки, в специальном послании к Плетневу П написал:

Вы говорите справедливо,
Что странно, даже неучтиво
Роман не конча прерывать,
Отдав его уже в печать,
Что должно своего героя
Как бы то ни было женить,
По крайней мере уморить,
И лица прочие пристроя,
Отдав им дружеский поклон,
Из лабиринта вывесть вон.

Набоков считает, что в 1836 г. П подумывал о продолжении романа. 
Лотман так не думает.  Он пишет:
Однако такой подход для автора был теперь таким же анахронизмом, как и требование, чтобы:
...при конце последней части
Всегда наказан был порок,
Добру достойный был венок. (с. 728 со ссылками)

>Поэтому все попытки исследователей и комментаторов «дописать» роман за автора и дополнить реальный текст какими-либо «концами» должны трактоваться как произвольные и противоречащие поэтике пушкинского романа.  В. Г. Белинский писал: «Где же роман?  Какая его мысль?  И что за роман без конца? – Мы думаем, что есть романы, которых мысль в том и заключается, что в них нет конца, потому что в самой действительности бывают события без развязки <...>  Что сталось с Онегиным потом?  Воскресила ли его страсть для нового, более сообразного с человеческим достоинством страдания?  Или убила она все силы души его, и безотрадная тоска его обратилась в мертвую, холодную апатию? – Не знаем, да и на что нам знать это, когда мы знаем, что силы этой богатой натуры остались без приложения, жизнь без смысла, а роман без конца?  Довольно и этого знать, чтобы не захотеть больше ничего знать...» (с. 728 со ссылкой на ПСС Белинского).<

Еще раз: Дмитрий Быков назвал свой урок в школе «Евгений Онегин как неоконченный роман». 

Вызов Белинскому и Лотману?  Или банальная неосведомленность?  Если первое, полагалось бы назвать эти имена и сказать, почему не согласен с тем, что предлагать продолжение «противоречит поэтике романа». Если второе, тогда можно, с извинением за повтор, сказать:  не знает и знать не хочет.  Именно «знать не хочет», потому что книги все-таки не засекречены, из библиотек не удалены, а напротив, вполне доступны.  Доступнее некуда.  Пусть сборник Лотмана, - мой источник, был издан тиражом всего 10 тыс. экз., но уж Белинского-то можно найти, думаю, даже в библиотеке школы, где Быков просвещает учащихся, сознательно скрывая от них, что были на свете выдающихся пушкинисты.

Впрочем, с одним из великих пушкинистов Быков спорит открыто.  Вот как это звучит (цитирую дословно):

  «Как же наивен Набоков, который пишет, что рано или поздно Татьяна сдастся на уговоры Онегина и из ее финального монолога ясно, что она вот-вот  упадет в его объятья»...   
Посмотрим, что именно пишет «наивный» Набоков:

«Не может возникнуть сомнения в том, что Пушкин стремился представить решение княгини N как окончательное, но удалось ли ему это?
На девяносто девять процентов аморфная масса комментариев, отмеченных чудовищным воздействием “идейной критики”, которая более ста лет уродовала пушкинский роман, состоит из страстных патриотических восхвалений добродетельности, воплотившейся в Татьяне.  Вот она, с энтузиазмом твердят журналисты типа Белинского – Достоевского – Сидорова, вот истинная русская женщина с ее чистыми помыслами, открытой душой, сознанием долга, альтруистическими порывами и героизмом.  На самом деле, француженки, англичанки и немки из любимых Татьяной романов были ничуть не менее чистосердечны и высокоморальны; пожалуй, они даже превосходили ее в этом отношении, так что рискуя разбить сердце восторженных почитателей “княгини Греминой” (как окрестили княгиню N два высокоумных сочинителя, которые состряпали либретто оперы Чайковского), я нахожу нужным заявить, что ее ответ Онегину отнюдь не содержит тех примет торжественного последнего слова, которые в нем стараются обнаружить толкователи.  Заметьте, какая интонация преобладает в [строфе] XLVII, как вздымается грудь, как сбивчива речь, сколько здесь переносов – тревожных, пронзительных, трепещущих, чарующих, почти страстных, почти обещающих (строки 1 – 2, 2 – 3, 3 – 4, 5 – 6, 6 – 7, 8 – 9, 10 – 11): настоящий пир переносов, увенчиваемый признанием в любви, от которого должно было радостно забиться сердце искушенного Евгения.  И что после этих захлебывающихся двенадцати строк – что в конце?  Пустое формальное завершение, вариация избитого “отдана – верна”: неотступная добродетель с ее вечными прописями!» (с. 775 и далее)

Это все, что находим мы у Набокова.  Он не пишет, «что рано или поздно Татьяна сдастся на уговоры Онегина».  И не пишет, будто из ее финального монолога ясно, что она «вот-вот  упадет в его объятья».   Не пытается Набоков даже предполагать возможность продолжения.  Напротив, он отметает «сомнения в том, что Пушкин стремился представить решение княгини N как окончательное»... 

Нет смысла гадать, откуда взял Быков то, что приписал Набокову.  Он  и сам этого не знает. 

Но почему Набоков – «наивный»?  По всему, что уже известно (в том числе, из настоящей статьи), ответ однозначен: Набоков не додумался до той версии продолжения романа, которую Быков открыл городу и миру.
 
Версия Быкова строится на том, что Евгений – личность никчемная и пустая, поэтому его нельзя считать главным героем романа Пушкина.  А так как двух главных героев быть не может (Быковский принцип «или - или»), то главным героем является Татьяна.  Да, она любит Онегина, но женщины обычно любят ничтожных мужчин (закон природы, мимоходом, экспромтом открытый Быковым и тут же провозглашенный перед школьниками).  Однако для Татьяны долг выше чувства, отчего версия якобы Набокова (сочиненная Быковым) – наивна.  Она ни за что не «бросилась бы в объятья Онегина».

Продолжение романа, по Быкову, должно было бы стать таким.   Генерал, муж Татьяны, примкнул к декабристам.  Его сослали в Сибирь, и Татьяна поехала туда к нему, как известные жены декабристов.  Настолько безразлично Быкову будущее Евгения, что он так и бросил его стоящим на коленях... 
 
Как ни относиться к фонтанирующим фантазиям Быкова, нельзя не признать, что это красивая версия.  Можно только пожалеть, что до Быкова она не пришла в голову буквально никому: ни многочисленным версификаторам продолжения ЕО, ни дотошным пушкинистам, ни даже самому Пушкину (насколько вообще об этом можно судить по сообщениям о черновиках и архивах).

Это всеобщее «упущение» понятно: у всех интерес к возможному продолжению романа связан был с судьбой Онегина.  Как ни странно...
*     *     *
«Бойко творя из-под автора, увлекаясь собственным пересказом, выхватывая отдельные фразы в подтверждение неправильных заключений, плохо понимая начальные страницы, а в следующих энергично пускаясь по ложному следу, он добирался до предпоследней главы в блаженном состоянии пассажира, еще не знающего (а в его случае так и не узнающего) что сел не в тот поезд.  Неизменно бывало, что, долистав вслепую длинный роман или коротенькую повесть (размер не играл роли), он навязывал книге собственное окончание, - обыкновенно как раз противоположное замыслу автора». (В. Набоков. "Дар")

В одном из бесчисленных телеинтервью последних месяцев Быкову задали вопрос.  Речь была про наблюдение Быкова о том, что можно увидеть некую парность писателей или поэтов XIX века и XX.  Более поздний есть, в некотором смысле или в каких-то чертах, инкарнация более раннего.  «А кого вы видите своей парой?» - спросил журналист.  Скромно потупив глазки, Быков почти пробормотал: «Я, пожалуй, двигаюсь в сторону Мережковского». 

В таких делах спорить бессмысленно, да и не ради обсуждения упоминаю об этом.  Может и вправду когда-нибудь укажут, куда он «двигался».  Трудно сказать.  Зато другая инкарнация Дмитрия Львовича Быкова определенно выявляется уже сейчас:  Иван Александрович Хлестаков.

                Так что же – Набоков?

Кому довелось читать другие его вещи, могут знать, что наш Владимир Владимирович активно не любил: одноименной оперы Чайковского, российских критиков-разночинцев XIX в. (за их «идейные» толкования), писателя Достоевского, халтурных толкователей и переводчиков русской классики на английский язык.  Здесь он со всеми сводит счеты в очередной раз.

О последних он говорит после цитированного выше комментария.  «В тот момент, когда мы расстаемся с Онегиным, некое поэтическое возмездие неожиданно настигает тех рифмачей, которые так скверно с ним обошлись на английском языке» (с. 777) 

Вот один из множества его примеров.   Некто, «цитирует главу Восьмую и образно замечает, что “шпор незапный звон”, вероятно, известил о появлении шефа жандармов графа Бенкендорфа, что заставило Пушкина оборвать роман».  Оригинальные толкования знакомого нам уровня, как видим, имели место и до нашего героя... 

В начале цитированного комментария Набоков определенно признает, что монологом Татьяны П хотел поставить финальную точку романа.  И тут же задает странный вопрос: но удалось ли ему это?  То, что пишет В. Н. дальше, можно понять как намек на «любовное» продолжение истории – самой истории, а не романа П.   Удивительное дело: роман окончен, а жизнь героев продолжается...

Что бы там ни было, Владимир Набоков показывает, как стихами передано волнение женщины, ее душевное состояние, борьба с самой собой, преодоление соблазна...  Мы буквально видим, «как вздымается грудь» и т.д.  Вот что несомненно «удалось» автору ЕО.
Перед нами анализ ювелирной работы Мастера, блестяще проделанный другим Мастером.

Именно такие вещи следует показывать школьникам на уроках литературы, а не забивать им головы вздором, к литературе не относящимся.

Мне кажется, Быков обязан выйти перед классом и сказать что-то вроде: «Извините, ребята.  Бес попутал.  Забудьте, что я вам говорил».  И попрощаться, и уйти, очистив место для другого учителя.  Такого, кто может рассказать про действительные «коды Онегина» (их там масса), также и о том, что такое - «открытый конец» романа...  Ну, вот как эта «онегинская строфа»:

"Прощай же, книга!  Для видений -  отсрочки смертной тоже нет.  С колен поднимется Евгений, - но удаляется поэт...  И все же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть... судьба сама еще звенит, -  и для ума внимательного нет границы -  там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, - и не кончается строка."(18)   



Примечания

1.  Владимир Набоков. Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина. М. НПК Интелвак, 1999.  Это перевод с оригинала, который дописан в 1944 г, а издан в 1966.  По признанию редактора перевода, текст местами сокращен, имея в виду, что писал ВН для англоязычного читателя.  Все было бы ничего, если бы в этом издании сокращения как-то обозначались.   Вообще, любая опущенная редактором «мелочь» может так или иначе изменить для нас суть высказывания автора.  Строго говоря,  нет уверенности в том, что мы читаем аутентичного Набокова.

2.  Ю.  М. Лотман.  ПУШКИН. Биография писателя.  Статьи и заметки.  «Евгений Онегин».  Комментарии.  СПб.  «Искусство-СПГ», 1995.  Длинные цитаты из Лотмана даются большей частью в угловых скобках.  Короткие – в кавычках.

3.  Не путать с романом «Код Онегина» другого автора.

4. 
   и https://ok.ru/video/6147278245

(5)  Например, https://www.youtube.com/watch?v=xKHl-LK2jCY

(6)  Лотман, в своих комментариях к роману, вместо фамилии, ставит букву П, а в «Биографии писателя» пишет фамилию полностью.  При цитировании я ничего не меняю, а когда говорю от себя, использую, как правило, знак П.
(7)  Кулешов В. И. «История русской критики XVIII—XIX веков».  Ссылку нашел в интернете.

(8)  В указанном месте Набоков отсылает читателя к своему комментарию на строки 5 -7 в строфе XLVI главы Первой романа.  В указанном месте русского издания, комментарии на эти строки начисто отсутствуют.  В других источниках, есть указания на то, что, по мнению современников поэта, «ангелом» был не граф Воронцов, а его супруга.  Тогда хоть что-то в этой версии выглядит логичнее.  Зато совсем уже непонятно, каким образом в русском переводе текста Набокова «ангелом» оказался граф Воронцов.  Что перед нами – аутентичный Набоков или неряшливый перевод?

(9)  Мария Николаевна Волконская (урожд. Раевская), сестра Александра и жена будущего декабриста Волконского.  Лотман высоко оценивает ее ум и наблюдательность.


(10)  П. А. Губер. «Донжуанский список Пушкина» (1923).  Титул книги, как кажется, придуманный автором, отдает бульварщиной и потому может ввести в заблуждение.  Сразу вспоминается ария Лепорелло из оперы Моцарта, описывающего список любовных побед своего босса.  Здесь у нас не совсем то.  Книга Губера - своего рода исследование.  В  1829 - 1830 гг. П посещал в Москве дом Ушаковых.  В альбом Елены Ушаковой он написал  два параллельных столбца женских имен на одной странице.  Многие пушкинисты пытались расшифровать эти списки, и все приходят к тому, что один из столбцов – это серьезные чувства поэта, а второй – просто женщины, так или иначе привлекавшие его внимание в разные времена.  Губер обобщает известные ему мнения и старается отделить домыслы от того, что могло быть на деле.  Ни у Набокова, ни у Лотмана имя Губера не упоминается ни разу.

(11)  Известно стихотворнрое послание П к нему в Кишинев от 1823 г, с такой концовкой:
Лишь только будет мне досуг,// Явлюся я перед тобою;// Тебе служить я буду рад// — Стихами, прозой, всей душою,/ Но, Вигель,— пощади мой зад!»   «Нетрадиционная ориентация» Вигеля была широко известна.

(12)  Владимир Высоцкий: «Я ненавижу сплетни в виде версий».

 

(15)  А. В. Аникин. Муза и маммона. Социально-экономические мотивы у Пушкина.М.- Мысль – 1989.  Андрей Владимирович Аникин (1927 -2001) – экономист, смитовед и... пушкинист. 

(16)  Дается ссылка на статью: Лотман Ю. М. Декабрист в повседневной жизни: Бытовое поведение как историко-психологическая категория. // Литературное наследие декабристов. Л., 1975

(17)  http://www.oldmikk.ru/Page3_let_december_fermer.html   Статья анонимна.

(18) В. Набоков. "Дар"