В раннем детстве, когда меня, подобно многим детям, спрашивали: "Ты чья?" - я всегда отвечала: "Папина!"
Мама слегка обижалась и продолжала настаивать: "Ну, может быть, папина и мамина?"
- Нет, только папина, больше ничья!
Вечерами папа выключал телевизор и начинал читать вслух, а я, лёжа в коконе теплого одеяла, представляла себе завывающий снаружи ветер, и от этого становилось уютнее и теплее в надежной защищенности родительского гнезда. Пока папа читал, я тихо шипела себе под нос, изображая свист урагана.
- Чего ты там гудишь? - интересовался он.
- Я делаю ветер…
Он целовал дочь в щечку, плотнее подтыкал одеяло, и я сладко засыпала под звук «пурги» и папиного голоса.
Сны совершенно не имели отношения к нынешней жизни. Кажется, это происходило очень давно, задолго до моего рождения.
Вижу своё отражение в ручье: высокая худощавая фигура с острыми плечами, длинные рыжие кудри, скуластое веснушчатое лицо, совсем юное. А вокруг… очень странный пейзаж. Сплошными светло-зелеными волнами раскинулись голые холмистые поля. Ни деревца, ни куста вокруг. А холмы, как огромные валы, еще и сами изрезаны мелкой-мелкой волнистой рябью, будто это поверхность океана, а не земли. И что же это за земля такая, на которой кроме ярко-салатовой травы вообще ничего не растет?
Мой дед - пастух. Вон он вдалеке шагает с палкой среди овец. Дед знахарь и травник, он чувствует землю, знает, где найти нужную траву, ощущает ее характер, ведает суть. Держит руку над маленьким стебельком и шепчет: «Погоди немного, к полной луне ты будешь в самой силе, вот тогда я за тобой приду». Травы имеют большую власть над людьми. Один заболеет и умрет, а другому повезет, потому что найдется у деда нужных толченых ягод да мхов с корешками. Скольким он помог, не счесть. И никогда ничего не просил за свою помощь.
Так и бродит целыми днями со своими овцами да собирает травки в полотняные мешочки на поясе. В конце дня в большой кожаный пузырь сложит весь набравшийся за день овечий помет, приволочет к дому, раскидает вокруг. Как подсохнет, выкладывает его на низкой крыше вокруг горячей печной трубы. Высохнет, станет топливом для печки. Не успеет просохнуть, будет стоять в доме едкий запах горького дыма. Печь топится почти всегда, ночами холодно и очень ветрено.
Наш дом стоит на холме, но наполовину утоплен в землю, на крыше растет трава. Он похож на избушку гномов. Вход ниже уровня поверхности. Вы сначала спускаетесь в яму, а затем только достигаете тяжелой двери. Тесное внутреннее пространство похоже на короткий узкий коридор. Кроме печи в ней только тяжелый стол, сундук и пара лавок. Снаружи может показаться, что это не дом, а еще один холм, со всех сторон заросший мхом и травой. Из каменной трубы призывной струйкой тепла, защищенности и покоя сочится серый дымок.
Живем мы с дедом вдвоем, сколько себя помню. Подоткнет под меня, маленькую, толстое одеяло из овечьей шерсти и напевает тихонько. Или рассказывает свои длинные истории о шальной молодости, жене, детях, или как мальчишкой сам учился у отца всяким житейским премудростям. Дед говорил и говорил, а я засыпала под его голос и завывания ледяного ветра за стенами нашей землянки. И так хорошо нам было вдвоем, больше никого и не нужно.
Порой спросят меня какие-нибудь пришлые: «Чья ты, девочка?»
- Дедова, говорю.
– А еще чья, кто родители твои?
- Ничья больше! Дедова!
Дед улыбнется грустно, поцелует в макушку да погладит по голове шершавой ладонью.
А меня ужасно обижали эти вопросы, намекая каждый раз, что нет у меня чего-то, что быть должно. Не слышь я их так часто, никогда бы не подумала, что мне чего-то в жизни недостает.
Родителей своих не помню. Вроде рассказывал дед, да слишком много времени прошло. Так и росла, училась у деда уйме мелочей: как хозяйство вести, где собирать грибы и травы, яйца диких уток, как ставить силки на птиц, вязать одежду, плести рыбацкие сети, да как человеком быть.
Его уважали и побаивались в нашем немногочисленном селе, но в окрестных селениях были люди, которым не доводилось обращаться за помощью, потому иногда позволяли себе вольности в его или мой адрес. Молодые да шальные или залётные. Дед взглянет да отвернется, а удалец уже не весел, бледный отходит подальше на нетвердых ногах.
Меня учил, что нет людей, не достойных доброго отношения, что каждый важен, и к каждому человеку сильный дух приставлен, охранять и предостерегать. И если высшим силам это важно, то и я должна ценить жизнь любого, даже если это самый злой недруг.
Но не всегда я могла сладить с начинающей проявляться во мне силой. Когда деда не было рядом, порой иной выпивший смельчак позволял себе лишнего. Или женщина какая недобро посмотрит, даже не посмотрит, а подумает только, а я уже всё и так знаю, чувствую. И если нападки на меня были совсем уж несправедливы и задевали глубже обычного, бывало смотришь в глаза обидчику, тело становится ватным, в ушах шумит, в глазах мутнеет. Нет... нет, пытаюсь удержать силу, чтобы не выплеснуть, но она уже клубится перед глазами белёсым маревом. А потом такое опустошение и чувство вины, что жить не хочется. И человек заболевал сильной лихорадкой с жаром и бредом. Благо - дед всегда успевал спасти бедолагу. Да и меня в итоге научил, как с ней совладать. Силе-то, ей что? Ей всё равно, в каком русле двигаться. Она лишь выражает суть того, что внутри у действующего ею.
Самое главное - говорил дед- никогда не позволяй себе ненавидеть. Каждый ранит другого своей ненавистью, а ты больше других, ты убить можешь. Смотришь на человека - люби. Не можешь, подумай, что у него есть мать, которая любит его больше, чем себя, дети, которым без него не выжить. Представляй их любовь, а потом и сама люби. И никак иначе. Только тебе выбирать, быть орудием любви или оружием ненависти. Рано я поняла ответственность за свои чувства к людям.
А если полюблю, то уж она, сила, позаботится о том, чтобы жизнь любимого преобразилась. И сразу столько благ, возможностей и выбора появлялось в его жизни, что скоро он забывал обо мне, не подозревая о том, что являлось источником его благополучия. Вот так и живешь среди нормальных людей уродом, никакой себе пользы от этой силы, да еще каждую минуту держи её на поводке, дабы никому не навредила. Кто-то скажет - дар, а по мне - бремя.
Учись понимать, что любовь, от которой ты надеешься получить что-то в ответ, перестает быть любовью, она становится ожиданием, требованием, повинностью. Никто не может её вернуть, взаимность должна возникнуть добровольно, по велению души. Не каждому это дано. Прощай! Ведь и ты еще не вполне в этом преуспела.
Дед всегда был рядом и всегда мог мягко или прямо ответить на любой, даже очень трудный вопрос. Он был самым добрым и надежным другом и самым мудрым отцом. Не было между нами тайн или недопонимания. И не вообразить, что наша жизнь могла быть какой-то иной. Но это произошло.
Светлый день, начало лета, трава еще ярко-салатовая. Дед ходит вдалеке по холмам, наклоняется, вглядывается, слушает землю и будто что-то ищет.
Наблюдаю за ним с тревогой. Многому он меня научил, но сейчас его поведение ни на что не похоже. Иду к нему. Он знает, что нам предстоит разговор.
- Что ты там делал, дед?
- Искал место. Оно здесь. И мягко похлопывает кочку, на которой сидит.
- Какое место? - спрашиваю я, уже начиная понимать, но боясь убедится в своей догадке.
- Ты знаешь.
- Нет! - вскрикиваю в отчаянии - Нет! Почему?
А в ответ пронзающий до самых глубин боли молчаливый взор зелёных, точно небесные всполохи, глаз.
- Но ты здоров! У тебя же ничего не болит?
- Пришло мое время, - отвечает он. И в этом ответе сила и непреклонность рока, как затрещина, как свершившийся факт.
- Не оставляй меня! Не оставляй, пожалуйста! Я не хочу! Я не хочу жить без тебя!
- Не могу. А ты должна.
****
Просыпаюсь в слезах. Пахнет оладьями. Мама готовит завтрак. Слава богу! Это всё не на самом деле, это просто дурной сон. И дед не умрет.
Дед? Боже, его не существует, он же мне только приснился. Не бывает на свете таких странных полей, нигде на земле такого не может быть.
Выдыхаю с облегчением, а на душе остается висеть обжигающим угольком потери боль.
****
Еду в открытой повозке, обмотавшись лоскутом грубой шерстяной тряпицы. Не одна, со мной еще пара человек. Темно, сыро, холодно, промозглая морось впиталась в одежду и кожу. Хочется зарыться в землю, укрыться от пронизывающего сырого ветра. Ничто не имеет смысла. Меня нигде никто не ждет. И мы всё едем-едем. Повсюду унылые буро-болотные холмы равнодушно властвуют пейзажем, они живут своей жизнью, переживают смену времен года. Заканчивается осень. Задувая в самую душу, протяжно свистит ветер, так и норовя сорвать капюшон, разметать по округе последние крупицы тепла, самой жизни. В стороне лениво проплывают тускло освещенные окна соседнего селения. Скорее бы дом. Лошадка идет с трудом, ветер не дает разогнаться, и телега слишком тяжела. Всё тяжело, легкость бытия ушла навсегда. Ушла вместе с дедом. Ни одному человеку не важно, жива ли, мертва ли. Самой себе не важно. Когда уже почти перестаю ждать, мы наконец подъезжаем к дому. Это все тот же, наш с дедом дом. Внутри душно и влажно, но очень тепло. Это блаженный клочок защищенности и благополучия посреди безжизненной, ледяной и враждебной среды. Чем жили там? Кажется, эта земля не способна дать ничего доброго и питающего жизнь. Эти двое входят со мной, мужчины. В доме ещё какие-то люди, горит свет, в печи готовится еда. Садимся за дедов стол. Одеревеневшие от холода руки понемногу начинают отходить. Люди в доме не из нашей деревни. Наши меня боятся, а может быть ненавидят. Во время сельских праздников при моем появлении наступает напряженная тишина. А чуть только отхожу, их общение снова переходит в привычный гвалт. Я ничего им не сделала, но все понимают, что некому исправлять мои ошибки.
Дед! Как же мне тебя нехватает! Когда же конец этой муки?!
Снова просыпаюсь в испарине. Волнистые поля. Успокаиваю себя: это выдумка моего сознания, фантазия.
Однажды мне приснился последний сон. Так же как в первом, наклоняюсь над ручьем и смотрю на мерцающую ледяную воду. Лето, ярко светит солнце, вокруг зелено. В ручье лежит молодая женщина, все тело погружено в воду. Спокойное лицо с закрытыми глазами тоже под водой. Потоки ручья аккуратно обтекают меня вокруг, колыша почти распрямившиеся рыжие локоны. Почему я в воде? Я так не смогу дышать. Почему я вижу себя, будто это кто-то другой? Нужно достать меня из воды, надо вытащить меня оттуда! Паника, не хочу умирать, не могу понять, как там оказалась. Пытаюсь вытянуть себя за платье, но не получается ухватиться, все вокруг невесомое и прозрачное. Я больше ничего не могу в этом мире. А меня больше в нем ничто и не держит.
****
С того последнего сна прошёл не один год, давно уже я не вспоминала эту старую историю, но однажды обычное воскресное утро поставило в ней точку.
На столе сладко благоухает большая чашка кофе с молоком. Пальцы второпях отбивают увертюру на клавишах ноутбука. Фоном чирикает телевизор, поднимаю на него глаза и вздрагиваю. Там, за тонким стеклом экрана, от горизонта до горизонта, широко простирается ярко-салатовое холмистое пространство без единого деревца, всё испещрённое волнистой рябью.
Диктор размеренным тоном рассказывает о традициях и особенностях этой удивительной земли. Сердце парадным маршем барабанит в горле, все тело пульсирует в ритме его ритуального бубна, кружится голова.
В этом грохоте я едва слышу слова: «Исландия - страна ветров, гейзеров и рыжеволосых людей, верящих в троллей».
Исландия...