Некоторые говорили, что перешли бы на сторону американцев, чтобы дальше сражаться с русскими.
Потом передали, что солдаты должны сложить оружие и по мостикам перейти на другую сторону. Эти мостки были уже сильно разрушены. Я думаю, их уже раньше пытались взорвать. И теперь их постоянно обстреливали, но, несмотря на это, многие пытались все же по ним перебраться. Вдруг мостки, переполненные людьми, взорвались. Зрелище было непередаваемым.
Крики гибнущих пронзили меня до глубины души. В кровавоокрашенной воде плавали обломки, люди, трупы, раненые. Вокруг нас усилилась перестрелка, развернулось настоящее сражение. Мы оказались в гуще боев, перестали понимать, кто в кого стреляет, откуда летят пули. Казалось, они исходят отовсюду. Осколки сыпались на нас, как град. Вокруг лежали раненые- стонущие, просящие помощи. Один солдат с ранением в живот тихо стонал и все пытался приподняться, но никто не мог ему помочь. Беременная женщина лежала на земле и просила: »Глоток воды, пожалуйста, воды!». Ей тоже помочь было некому.
Ящики с продуктами побежденных солдат валялись в беспорядке вокруг, лошади и коровы бегали на свободе, шарахаясь от грохота в разные стороны.
Отец достал из рюкзака полевую лопату и начал быстро копать для нас яму, которая, однако, сразу начала наполняться водой. Но он улегся в эту грязь, я легла сверху. Это «убежище» должно было нас спасти от осколков, которые уже порвали всю нашу одежду.
Даже консервные банки в моем рюкзаке были продырявлены, их содержимое текло теперь по моей спине. Мы сами чудом остались невредимыми, проведя в нашей грязной яме около пяти часов.
Потом мой папа не выдержал и вылез из укрытия, я продолжала там лежать, не переставая молиться Божьей Матери. Моей мамы больше не было рядом, только моя единственная заступница, моя спасительница и единственное утешение,- Матерь Божья. Она должна была меня защитить и помочь умереть сразу, не мучаясь от ран или каких-либо повреждений, не оставить жить калекой.
Постепенно пальба прекратилась. Пароход еще стоял, и мы хотели встать в очередь к нему. Но стали подносить раненых, их отправляли первыми. Внезапно я обернулась и в двух метрах от себя увидела русского солдата с автоматом. Мне стало страшно. Могу описать только собственное впечатление от этого момента и человека, которое было у такого испуганного и растерянного подростка, как я . Он приблизился ко мне, как будто из потустороннего мира, прямиком из ада. Не только потому, что был грязный. Мы были тоже такие ж.
На нем была русская телогрейка, каска на голове... Его глаза остановились на мне. От испуга он казался мне каким-то недочеловеком. Глядя на него, я мысленно произнесла, – такой, как он, изнасилует меня сейчас.
Одновременно не прекращала молиться: «Дорогая Матерь Божья, сохрани меня от изнасилования, лучше
убей сразу!»
Но русский солдат стал пробираться к пароходу. Люди быстро отвязали канат, и пароход отчалил от берега. Солдат схватил автомат и начал стрелять по раненым.
Когда мы увидели, что он расстрелял группу немецких солдат, то присели от страха. Он уничтожил их всех до единого, даже пристрелил того солдата с ранением в живот. Я была поражена до глубины души и подумала:»Значит, вот они какие, победители. Так они выглядят».
Многие люди вокруг пытались спастись, прыгая в воду. Они хотели вплавь достичь другого берега.У некоторых были спасательные пояса, но большинство прыгали в Эльбу безо всяких плавательных средств. На реке было сильное течение, и людей стало сносить в сторону.
Потом подошли танки, с ними вместе множество русских пехотинцев. Солдаты все время кричали нам что-то:
«Ур, ур!». Я ничего не понимала. Отец сказал, что это должно обозначать «часы». Они хотели наши часы.
Женщины стали отдавать им свои наручные часы и украшения. Они забрали все это.
Вскоре прилетел русский самолет и приземлился неподалеку от берега. С другой стороны Эльбы по воде подошел транспорт-вездеход. Тут встретились русские и американцы. Они пожимали друг другу руки, обнимались и радовались.
Что это - конец войне? Наступит теперь мир для всех нас? Мы не знали достоверно, как себя вести дальше, но подозревали, что обстановка вокруг нас была угрожающей. Люди находились уже с неделю под открытым небом, и теперь не знали, куда дальше. Мы пошли в сторону от Эльбы в ближайшую деревню, где нашли колонку с водой. Здесь смогли немного помыться и хотели также заночевать. Хотя крестьянские дома были пусты, но там было страшно спать, русские легко могли на нас напасть. Мы пошли в сарай. Женщины решили спать там. Одна девушка сказала мне:»Пойдем, ляжем здесь вместе». Но я решила лучше остаться около запасного выхода, чтобы иметь возможность бежать, если что. Все боялись изнасилований. Отца я выпроводила, не хотела, чтоб он находился рядом и, возможно, видел, как меня будут насиловать. Он нашел себе ночлег около сарая, позади сложеной поленницы дров.
Когда стало темно, пришли русские с фонариками и стали спрашивать, есть ли тут молодые женщины. Они стаскивали одеяла с кричащих женщин и тащили их наружу. Я прошептала своей соседке:»Надо выбраться скорей.» Мы выскользнули из сарая и провели ночь, каждая закутавшись в свое одеяло, в поле. Я очень промерзла в эту ночь, но все обошлось благополучно. Только мой страх усиливался, ведь всю ночь слышались крики бедных женщин.
Наутро разыскала своего папу. Люди разбредались, отправляясь в путь, назад в родные места.
Лишь немногие решили идти все же на юг. Куда же нам податься?
Вдруг раздались залпы, повсюды стреляли. Русские солдаты кричали:»Победа!», по-немецки «Зиг». Они начали петь и кричать снова и снова: »Мы победили! Война окончена!». Я хотела знать, какое число было тогда. Отец сказал, что должно быть девятое мая. Этот день вошел в историю и стал величайшим государственным праздником в Советском Союзе. А для меня лично он означал конец моего будущего.
ЗИМА НА УРАЛЕ
За работу коровы получали вечером охапку сена. В остальных случаях корма для скота вообще не было. Замученные коровы давали, конечно, мало молока после этого.
При конфискации имущества родителям удалось спасти их золотые обручальные кольца, поскольку они носили их на пальцах. Теперь родители обменяли оба кольца на ведро риса и немного муки. Особенно мука была чудесной, такой белой я еще не видела. Обычно она содержит всегда часть отрубей. Я считала, что такую муку дают только на золото. Рис тоже был для нас, детей, чудом, мы никогда его и не пробовали.
Однажды мы получили посылку с продуктами из Америки от моего дяди, которому удалось до революции сбежать из деревни и поселиться в Америке. Хотя мои родители и взяли посылку, но очень волновались, поскольку это могло стоить им жизни,- принимать помощь из капиталистической заграницы. Даже, если людям грозил голод. Этого случая было бы достаточно для ареста за предательство или шпионаж. И отец написал дяде, что лучше не присылать больше ничего.
У нас не хватало одежды, было только то, что носили на себе. Годами я носила единственные штанишки. Вещи стирали, за ночь они подсушивались и снова одевались, даже если были еще сырыми. Мы носили одежду до тех пор, пока она не висела лохмотьями на теле. Бегали босиком почти круглый год, потому что обуви не было. Наши пятки от этого огрубели. Мы очищали початки кукурузы от зерен и использовали их, как щетки. Таким початком драили перед сном наши ноги, мылись в реке со щелочью. Стирали также подготовленной самими щелочью: в дождевую воду добавляли золу. Вода начинала пениться и в ней можно было стирать белье.
Мыло появлялось в семье редко. Конечно, белье не отстирывалось добела, но, по крайней мере, было свежим.
Разумеется, белье не гладили, так как такую роскошь, как утюг, труднобыло даже представить. Однажды папа принес целую кучу фитилей от свеч, из которых мама связала нам тапочки, которыми мы очень гордились.
Так же поступали и другие жители деревни, нужда делала всех изобретательными. Выживали- кто как мог.
Конечно, не обходилось и без вшей, но с ними мама справлялась очень быстро, обрабатывая наши головы керосином. Поэтому она стригла всех нас очень коротко. Однажды тетя подарила мне маленький кгрулый греьешок, который хорошо держал волосы. Я очень радовалась этой чудесной вещице. Мы не расчесывались со времени конфискации вещей. Теперь я с удовольствием расчесывала себя и сестру. Потом втыкала гребешок себе в голову. Я так гордилась им и едва могла осмыслить, что есть вещи, которые не только полезны, но и служат украшением.
Игрушек у нас не было. На дне реки, однако, лежало много глины, из которой дети лепили кукол, лошадок и всяких необыкновенных существ. Там, по уши грязные, мы играли целыми днями. Мама один раз увидела наши занятия и поразилась, во что играла ее дочка. Целый день я изображала похороны. Слепив себе лялек, я разговаривала с ними, нянчила. Каждая кукла получала колыбельку и гробик. Сначала я клала ее в колыбельку и нежно убаюкивала, пела ей песенку, сочиняя тут же слова. Потом «ляля умирала» и перекладывалась мною в гробик. Я звала плакальщиц, молилась Богу за усопшую и, наконец, погребала. Так я могла играть часами, не уставая и не скучая.
Последовательность погребений во время моей игры не прерывалась, и похоронный ритуал разыгрывался до мельчайших деталей.
Только гораздо позднее я смогла понять, почему я в это играла. Эта печальная игра предвосхищала мою последующую жизнь.
Моя мама, сильно ослабевшая от беременностей, истощенная от постоянного недоедания, не имела другого выбора, как только ежедневно ходить на подневольные работы в колхоз. Отец заработал сильную простуду на тяжелых дорожных работах. Так как он тоже был истощен и, потому, слаб, то его простуда переросла в воспаление легких, а а затем в туберкулез. Много месяцев отец провел на лечении в Одесской больнице. Таким образом, мать должна была из последних сил одна растить нас.
Наш дом внутри был совершенно пуст, после полной конфискации имущества мы, дети, спали на полу около печи. Мы принесли солому из колхоза и разложили ее, как подстилку. Накрыться было нечем, одеяла отсутствовали. Из наших вещей, которые между тем уже распродавались в соседней деревне, тетя смогла выкупить кровать моих родителей. Так что, по крайней мере, родители имели опять свою кровать, где их дети могли по очереди нежиться, чувствуя тепло настоящей постели. Мама была настоящей мастерицей,- она смогла из газет с коммунистической пропагандой изготовить нечто вроде занавесок, в которых повырезала цветочки. Комната получила прекрасную защиту от солнца.
Между тем отец не смог полностью оправиться после болезни, одно легкое мучило его до конца жизни. Для физической работы он был больше непригоден, и ему разрешили пойти на курсы агрономов. После их окончания отец снова работал в колхозе и жил в семье.
В последующие годы мы заводили, время от времени, в хозяйстве корову, но ее отбирали в конце концов.
Однажды родня подарила нам новорожденного телка. Мы его вырастили до взрослой коровы, уже дающей молоко. Но и ее опять забрали у нас, поскольку мы сдавали государству недостаточно молока. Постоянно приходили люди из сельсовета и пересчитывали кур, если они были, контролировали малейшее имеющееся имущество. Потом повышали налог, который по правилам невозможно было уплатить.
В тридцать четвертом мама родила опять ребеночка. Это был мальчик, которого назвали Йоханнесом как моего отца. Он просуществовал только несколько недель, затем умер.
В тридцать пятом умерла также в возрасте пяти лет моя младшая сестричка Оля. Это потрясло мою душу особенно сильно. Оля была моей любимицей, товарищем по играм и верной подружкой. Частью моего детства и частью меня самой. Во время ее болезни мы все дежурили у ее постели, стараясь помочь, чем только могли. Но единственное, что еще оставалось в наших силах,- это молиться. Сестра содрогалась от сильных приступов кашля и мучилась так до тех пор, пока не прекратила дышать. Она задохнулась у нас на глазах. Мне тогда было только семь лет, когда я так близко соприкоснулась с мучительной смертью любимого человека, родной сестры.
На похороны Ольги пришло только четыре человека. И это тоже болезненно поразило меня. Так мало людей смогли разделить наше горе! А оно было велико. Олина смерть сильно подействовала на мое сознание. Появиться и уйти, жить и умереть,- эти понятия, оказывается, тесно взаимосвязаны. Как две стороны одной медали. Это я поняла, будучи еще ребенком.
И снова, сразу после уборки картофеля, всех работоспособных и молодежь погнали на работы.
На этот раз – в лес. Каждый получил пилу и топор. Поручили валить ими деревья.
Для меня все это было особенно ужасно. Даже сам лес остался в моей памяти чем-то страшным и угрожающим жизни. Никогда еще я не встречала такой чащобы. Я знала только широту степей родных краев. Различные пейзажи во время нашего долгого пути не так поразили меня, как Урал.
Между тем, становилось все холоднее. Знаменитая русская зима неотвратимо приближалась. Мороз пронизывал меня насквозь. Многим соотечественникам удалось поменять кое-что из вещей на теплые: например, ватные фуфайки или валенки. Мы же с отцом не имели абсолютно ничего. Итак, я - семнадцатилетняя девушка, полностью истощенная и дрожащая от холода, должна была валить лес. Только если я выполняла предписанную ежедневную норму- 3 кубометра, то получала положенную мне еду – 600 грамм хлеба и миску теплого супа, состоящего из плавающих листьев капусты. Для супа давали необходимую посуду, и я украла тогда ложку . Ее хранила я всегда при себе и никогда не отдавала, как будто она помогала мне выжить.
Дневная норма была так высока, что ее почти невозможно было выполнить. Если нам это не удавалось, то охрана ругалась: «Фашистские свиньи, саботажники, не хотите работать для нашей победы?!» Конечно же, мы старались сделать норму, не столько из-за победы над фашизмом, сколько, чтобы выжить, то есть получить положенный нам паек. Все выбивались из сил, чтобы выполнить, что требовалось.
Нас постоянно мучили полчища вшей. Кто-то раздобыл керосин. Мы по очереди мочили головы в керосине, и, удивительно, на следующий день вши исчезли, на время. Но гораздо хуже, чем вши в голове, были все же одежные вши. От них можно было избавиться единственным путем: прокипятив всю одежду. Но как это сделать? Ведь у нас не было никакой посуды- ни кастрюль, ни мисок, ни ведер. Иногда у меня возникало чувство, что они сожрут меня заживо. У женщин, во время их двухгодичного пребывания на Урале, перестали идти менструации, волосы многих выпадали целыми прядями.
Повсюду царило уныние. Я постоянно плакала и молилась, хотелось только одного – умереть. И основное, о чем я просила Бога,- это быстрой смерти. «Великий Боже, моя душа тоскует по тебе!»- такова была моя непрекращающаяся мольба. И душа, действительно, извелась от тоски, ожидая окончания моих мучений. Тогда я еще не знала, что молитвы, произвольно возникающие из моего существа, почти слово в слово стояли в библии. Позднее, став взрослой, я нашла в ней псалм 42: «Моя душа тоскует по Богу, по вечному и милосердному Богу. Когда же я попаду туда, чтобы лицезреть Божественный образ?»
В это тяжелое время я начала даже думать, что смерть мамы и сестер принесла им желанное избавление от мук. Неужели Бог забыл тогда обо мне? Я хотела бы умереть сейчас и присоединиться к своим родным. И об этом дословно написано в библии: «Милостивый Боже, принеси успокоение моей душе, зачем ты забыл меня?! Зачем мне жить в печали, гонимой моим врагом?» Библейские истории сопровождали меня постоянно. Хиоб не мог больше переносить свою жизнь, как и я свою короткую. Должен же быть когда-то конец страданиям! Рядом со мной умирали люди – кто от голода, кто от истощения или от лютого холода. Еще живые страдали от обморожения рук и ног.Со мной же, несмотря на легкую одежду, как назло, ничего не происходило. Вечером, когда я согревалась после тяжелого рабочего дня в лесу, моя кожа на ногах лопалась и текла кровь.
К утру на ногах образовывались засохшие корки, но приходилось снова выходить на улицу, на мороз; семь километров пешком брести по глубокому снегу и густому лесу , с топором на плече; молясь и желая, чтоб этот день стал последним в жизни, чтоб скорее пришел спасительный конец.
Мы работали каждый день. Не было никаких выходных, праздничных или свободных дней. Люди забыли обо всем: когда у них дни рождения, когда святое Рождество.
В это же время появилось рождественское стихотворение одного немца по имени Рейнхолд Франк, оно отражало агонию погибающего народа: