Гога, и о нас немного...

Вместо эпиграфа

Хм, пингвин – Ну, пингвин... – спокойно размышляет Гога.
Хм, а зачем ему крылья? – продолжает размышления Гога,
но уже с некоторыми нотками раздражения.
Пингвин... – а зачем ему крылья!?  – всё более раздражается Гога, срываясь на крик. –
Крылья то ему за-че-е-е-м?! Зачем?.. Ведь он же не летает! – выкатив глаза из орбит,
рвет Гога самые низкие ноты, на своем внутреннем чонгури...
             

I
Ташкент. Знакомство
    
     В районе старого города Ташкента, есть местечко под названием Чор-Су. Там на улочке, словно лоток по обеим сторонам окаймленной глинобитными домами и дувалами, неимоверно искривленными как по вертикали, так и горизонтали, с весело журчащим арыком, выделялось, пожалуй, единственное кирпичное здание – бывшее медресе. В нем располагалась художественная мастерская, – филиал московского объединения «Союзторгреклама».
     Вот именно на этой улице, и в этом здании состоялось знакомство вашего покорного слуги с Гогой. Правда, тогда он сам еще не ведал, что он Гога – это прозвище он получит позже, а значит, как и должно – представился он нашему небольшому коллективу как Аслан Горгиладзе.
     Кстати, местечко наше было вполне приличное, я имею в виду не само здание, в коем мы обитали – оно было убогим, как и многие площади советского периода, где работали художники. Я имею в виду, ярлык, под которым мы гордо расхаживали, пощипывая сочную травку на обильных пастбищах торговой сферы, нагуливая округлые бока на зависть многого художественного люда. 
     Наша организация считалась престижной, и попасть в неё было очень даже не просто. Те, кто, и как в неё попадали – обычно помалкивали. Не особо распространялись и об объектах, на которых производили оформительские работы. Особо рьяно умалчивались суммы, которые в качестве дополнительного гонорара вручали щедрые завмаги, довольные тем, что и их торговое заведение коснулась десница столь престижной фирмы.
     Вот в такую гомо-социалистическую бражку молчунов-грызунов однажды впихнулся и Гога. Неделю он, посапывая, приглядывался к окружающему его контингенту, работая над эскизом, порученным ему главным художником.
     Странной и непонятной казалась ему жизнь трудового коллектива: по одному, по двое куда-то уходили, откуда-то возвращались, и всё больше молчком. Утром бросали лаконичное «привет». Вечером – «счастливо», или по-узбекски – «хоп бобти» – «ну ладно, пока, и расходились по домам. Такой уклад жизни мастерской – обтекание человека человеком – похоже, раздражал Гогу, вносил внутренний дискомфорт. Его горячая грузинская кровь алкала общения и не могла мириться с существующим положением. Она вскипала, требовала выхода, как рвущееся наружу игристое шампанское.
     ...Однажды, среди трудового дня, Гога, нервно отбросив карандаш, порывисто встал из-за стола, и так же конвульсивно вышел за дверь. Через некоторое время он показался вновь, но какая разительная перемена в его облике явилась нам. Если вышел он дергающимся невротиком, то теперь в дверях стоял не человек, а настежь распахнутая душа. Он возник в дверном проеме с бутылкой шампанского в каждой руке, широко улыбаясь, слегка подернутыми сединой усами и неистово блестя круглыми карими глазами. Мы завороженно уставились на него.
     «Красавец», – пронеслось у меня в голове, – «настоящий грузин! Кто он?» – я лихорадочно облекал его в какой-либо из кавказских образов. Абреки галереей всплывали в моем мозгу: Казбич, Дата Туташхиа, и даже Иосиф Сталин... – нет, все не то. И вдруг меня осенило, он же вылитый Гога! Правда я не знал, кто такой Гога и никогда его не видел, но был абсолютно убежден, что эти парни – Аслан и Гога, теперь одно целое.
     Гога водрузил бутылки на один из рабочих столов, и всё так же улыбаясь и блестя глазами, мягко, но настойчиво, с легким грузинским акцентом зачастил:
     – Всё, всё, хватит, хватит, бросайте вашу долбанную работу. Тащите сюда посуду, будем пить шампанское и ближе знакомиться... У меня сегодня день рождения! (как оказалось позже, это был лишь повод). Эй-э-эй, давай, бистро, бистро-о-о!..
     Бокалы, бокальчики, чашечки, стаканчики, словно только ожидая команды, были извлечены на свет божий и сбились возле бутылок с шампанским.
     – А я думал, ви всэ вообще не пьёте, – заявил Гога после нескольких тостов, заметно налегая на кавказский акцент. – Всё в трудах, да в трудах как пчельки. Я стеснялся – боялся оказаться «белой вороной». Как это так, думаю я, – один пьющий, среди всэх непьющих? А теперь вижу, что ви всэ такие же нормальные, а скорее такие же ненормальные люди как я. С удовольствием пью за ваше здоровье и наш славный коллектив!
     Вслед за шампанским, когда слабая половина рассеялась, а сильная сплотилась, выражая тем самым полную солидарность почину Гоги, пред нами с почтением «склонили головки» не одна бутылка водки...
     В тот вечер я приобрел себе нового брата, вернее братишку, так как десятью годами был старше его. Проникнувшись друг к другу самыми наилучшими чувствами и какой-то особой симпатией, мы вдвоем отправились закрепить наши узы в ресторан, расположенный в многоэтажной гостинице «Москва» близ нашей мастерской.
     Пили, рвали друг перед другом душу. Снова пили и снова делились своим прожитыми годами. Когда эмоции совершенно захлестнули импульсивного грузина, он воскликнул:
     – Панов, блат... (Как оказалось в последствии, он абсолютно не мог обходится без этого слова паразита и совал его почти во все свои предложения.) Я лублу тэбъя! – впившись в мои губы, крепко поцеловал.
     – Гога, б..., я тоже тебя люблю! – подражая ему нанес я ответное заверение.
     При имени «Гога», бровь Аслана слегка приподнялась, но поняв, что именно его, я так величаю – возражать не стал, а обнял меня за плечи и, прижав свою голову к моей, изрек сентенцию:
     – Панов, камень всегда к камню прикатится, запомни это. Так же и ми с тобой, – он с чувством пожал мне руку, глаза его увлажнились, он вскинул рюмку, звякнул о мою, хлюпнул кадыком, и запел «Сулико». 


II
Вклад Гоги во взаимоотношения и гуманизацию

     Поняв, что он такой же, как и мы, Гога соколом воспарил в небо, и начал кружить между мастерской и административным офисом.
     Ему казалось мало объединить в единый коллектив художников, которые теперь уходили домой только поспать, и то не всегда. Карты, попойки становились нормой, особенно по пятницам в преддверии грядущих выходных. Мы были словно та пружина, которую разжали, и теперь она ни в какую не желала принимать исходное положение. Всячески извиваясь, выставляла «пузо», то в одну, то в другую сторону, но на место уже вставать не желала. Да признаться усилий к этому никто и не прикладывали – нам нравился весь раскардаш, внесенный Гогой в нашу монотонную жизнь, своей необузданной импульсивностью. Нет, Гога (теперь его уже все называли Гогой) ставил более высокую цель – слить чопорную администрацию и амбициозных киношников рекламы со своим, ставшим уже родным, коллективом художников.
     Расположившийся на одной из центральных улиц Ташкента, за тонированными витражами, в атмосфере кондиционированного воздуха, этот офисный конгломерат считал себя выше рангом ремесленников, ютящихся не бог весть в каких трущобах.
     Как сторонник радикальных мер Гога, в первую очередь перетрахал добрую часть орготдела, состоящий целиком из женского персонала. Краешком прошелся по редакции, и.. нет, в бухгалтерии и в плановом отделе никого трогать не стал. Там руководили немки, а у него к немцам было особое отношение – он любил Сталина.
     Кинорекламщиков, – Гога сначала напоил, и перебратался, а потом, обозвал всех пидарасами – за высокомерное отношение к художникам, – потребовал, чтоб засунули свою гордыню куда поглубже и больше не вякали...
     Вскоре мы ощутили, что труды его даром не пропали – благодатной оказалась почва, в которую он разбросал своё семя.
     Орготдел стал относиться к художникам более лояльно, считая почти равными себе: организовывали совместные посиделки, чаще проводили беседы об организации труда, старались «пробить» интересные заказы. Выделив из общей творческой массы особей мужского пола, начали выказывать знаки не двусмысленного характера. Было очевидно, что Гога всколыхнул целину, но его сил на всех, однако, не хватало.    
     Главный редактор – доброжелательная амеба – спохватившись, связалась с головным московским офисом и подтвердила их запрос на участие художников в конкурсах витринного творчества. То-то, как затрещал «тронувшийся лед»!
     Немки не расслаблялись, удерживая по отношению к нам свою агрессивную позицию, а как же – оно и понятно, – бухгалтерия, им биться за каждую трудовую копейку.   
     «Киношники» стали завсегдатаями мастерской. Разнюхали, поганцы, что приятно летом посидеть в тенистом дворике подальше от глаз руководства, да в соседстве с шашлыками, пивком и водочкой. Оно вот тут, рядышком, только постучи в стеночку и тебе организуют всё в лучшем виде на блюдечке с голубой каемочкой. Так, что, ежели кому из них нужно было выпить или похмелиться, они тут как тут. Завидят Гогу и ну приветствовать:
     «Комар в жопу» – орут и лыбятся. Гога тоже улыбался, трясет им руки, знает, что шутят, но каждый раз неизменно поправлял:
     – Не комар в жопу, а гомар джоба, гомар джоба, долбаны!..    
    

III
Некоторые эпизоды быта

     Частенько, как после работы, так и в выходные, мы проводили досуг вместе за хорошей выпивкой – либо Гога приезжал ко мне домой, либо я ехал к нему. Чаще закатывались в кафе или ресторан. Жены наши, тяги друг к другу не питали, им, очевидно, с лихвой хватало лицезреть нас, мягко говоря, придурков, потребляющих без меры алкоголь и ведущих чёрт знает какие разговоры. То из уст одной, то из уст другой мы слышали – приблизительно одни и те же реплики:
     – «Н-н, н-н... Зенки позаливают, и мелят чёрт те, что, хоть бы детей постеснялись, – герои-любовники...»
     Своей супруге на это Гога делал отмашку рукой, отмахиваясь, будто от назойливой мухи, прижимался головой к моему лбу и нашептывал:
     – Панов, они же глюпие женщины, – ку-ри-цы, что они понимают в мужской дружбе? Разве они могут понять, что камень всегда к камню прикатится...
      Жены к мужьям вообще относятся с особой предвзятостью, как взрослые к детям, и наши супруги тому не исключение. Заранее знают, что мы непременно чего-нибудь натворим или обязательно сделаем что-то не так. Не буду их в этом разубеждать, пусть остаются на бастионе своего мнения. Согласен. Только как же в этой ситуации?..
     Так вот, вернулся однажды Гога со своей исконной родины – на побывку ездил к родителям в солнечную Аджарию. Прихватил, он значит гостинцев и ко мне: дочери моей вручил пакет мандаринов, жене металлическую коробочку зеленого грузинского чая, а на стол для радости души выставил бутылку чачи. Мы, разумеется, с ней долго не валандались – осадили за встречу. Подошло время чаепития – жена заварила Гогин гостинчик, дабы отведать «экзотического напитка». Пока мы вели разговоры, она налила себе пиалу чая и стала пробовать. Смотрю – губы ее скривились, на лице явное неудовольствие. Выскочила она из-за стола и в ванную комнату, возвращается и громогласно заявляет:
     – Пусть этот грузин сам пьет свой чай, – смеется, – в рот взять невозможно – соленющий, как не знаю что.
     Гога с недоуменной физиономией налил себе пиалу и тоже в рот. С трудом проглотив, выдавил:
     – Да, действительно очень соленый, не пойму, в чем дело? Ведь это был самый лучший сорт грузинского чая. – В глазах Гоги застыла крайняя растерянность, такого эффекта от презента он никак не ожидал.
     – Э-эх... – с недвусмысленной мимикой, покачала головой жена в сторону гостя.
     Затем спохватившись шасть на кухню. Выходит, с чайником и, ну, заливается смехом, ее прямо болтало из стороны в сторону. Оказалось, она перепутала кипяток для заварки, с рассолом для консервации, ну и заварила чаёк рассолом...
     Так были реабилитированы Гога и его чай. Мы с ним переглянулись: «Ку-ри-цы...»   


IV
Некоторые черты характера

     Я видел разные проявления характера Гоги: и его необузданную нервозность, и его резкую смену настроений от гнева на радушие, и наоборот. Но где-то имело место и лукавство, которое, – как он считал, никто не замечает. Его влечение к женщинам было бесшабашным, чему свидетельствовало его собственное признание:
     – Панов, вчера я был у Захара. Ты же сам знаешь, у него в доме бордель – баб куча. Так я представляешь, как там скакал? – с Ветки на Ветку, с Ветки на Светку... и так до тех пор, пока хоть карандаш к члену привязывай... Но, в общем, они и я остались довольны.
     Свою похотливость он объяснял тем, что, дескать, избаловали его бабы в пору службы в армии. Определили его, мол, во внутренние войска и поставили охранять женскую колонию, а бабы там изголодавшиеся, вот и терзали Гогу до изнеможения. Поэтому, травмированный избытком любви он уже никак не мог жить без женского внимания, вот так и «маялся», бедолага...
    
     Пьянки без разбора, как с друзьями, так и с кем ни попадя, частенько заканчивались для Гоги чреватыми последствиями. Но когда душа требовала, вынь да положи, а с душой он конфликтовать не любил.
     ...Сидим мы с ним как-то в ресторане «Москва», сидим, попиваем водочку, закусываем пока, почему пока – потому что Гога после двух-трех рюмок переставал закусывать, а клапан его переключается исключительно на прием спиртного. Так вот сидим, значит, никого не трогаем, Гога перестал закусывать и стал озираться по сторонам. Ну, озирается и пусть себе озирается, я-то закусываю, вдруг он резко поворачивается ко мне, явно чем-то встревоженный, и, выкатив глаза, вопрошает:
     – Чуешь, нет?
     – Что чуешь? – недоуменно спрашиваю я.
     – Что, что блат, – запах анаши идьёт!
     Он повел носом в сторону предполагаемого источника. Неподалеку, за столиком гоготала пятерка парней восточной наружности. Оттуда сквозь занавес сигаретного дыма пробивался душок, так встревоживший Гогу.
     – Эти, блат, узбеки заколебали, – прошипел он сквозь зубы, – уже в кабаке шабят...
      Не успел Гога отшипеть, как из-за столика любителей дури поднялась рослая фигура и направилась к нам. Внутренне я готовился к худшему, исподволь оглядывал предметы, которые могли бы послужить оружием. Подойдя к нам, парень пригнулся к Гоге и конкретно бросил:
     – Ты что, узбеков не любишь?
     – Лублу... – неожиданно, безо всякой тени неприязни отозвался Гога.
   В следующее мгновение они уже отрывались за столом кумарщиков. Я немного подождал, надеясь, что Гога скоро выразит все свои восторги новым друзьям, и мы уйдем, но он похоже, категорически возражал. Я ушел один.
     Наутро, на работе, Гога встретил меня чрезвычайно понурым.
     – Что, погулял? – спросил его я.
     – Погулял, погулял... – В туалетной, блат, какие-то мудаки по башке звягнули, и плащ стащили.

     Трусом Гога не был. Однажды в канун Дня Победы в доме Гоги мы устроили вечеринку, жены его не было, так что мы чувствовали себя вполне вольготно. Мы – это я Гога и мой друг с женой.
     Вообще-то я имею обыкновение, хорошо отхлебнувши, покемарить, где поудобнее. Так вот, и тот раз не был исключением, после обильного застолья, расположившись в креслице, я задремал.  Сквозь дрему слышу, что Гога пошел провожать моих приятелей. «Ну, побрели, так побрели, – отметил мой тягучий мозг – главное не потревожили, ну и с богом...» Не знаю, сколько прошло времени – мне показалось, миг. Просыпаюсь от того, что кто-то неистово меня тормошит, открываю глаза – Гога.
     – Давай, давай, поднимайся, блат... Разлегся он... Там эта, эта... твоих знакомых, блат, эта... – сбивчиво частил он. 
     Я вскакиваю, а Гога уже гремит на кухне металлом, через мгновение он появляется с громадным кухонным ножом, и мы устремляемся наружу. Добежав до торца дома, наблюдаю такую картину: четверо подонков выстроились полукругом напротив четы. У одного в руках огромная кривая дубина, скорее не дубина, а часть дерева. Мужчина и женщина жмутся друг к другу. Мой друг, робея, пытается словами урезонить шпану. Гога впоследствии охарактеризовал его «натуральным чеховским персонажем», но это позже. А пока, явная трусость моего друга только раззадоривала свору сволочей. Тот, что был с дубиной, приставил ее к груди моего приятеля и требовал оставить женщину, а самому убираться... Гога как торпеда, с вытянутым вперед ножом летел на того, что был с дубиной.
     – Зарежу, блат, всех зарежу, только троньте, сволочи... – выкатив глаза и размахивая ножом в исступлении орал он.
     В стане ублюдков произошло замешательство, улучив момент, я выхватил дубину из рук налетчика. Ситуация диаметрально изменилась.
     – Если только хоть одна тварь рыпнется – размозжу череп этой дубиной! – выкрикнул я, вскинув оглоблю.
     Довод оказался убедительным, подонки ретировались. Последующие дни, при встрече с Гогой, они заискивающе здоровались.
    
     Не знаю, напускная или действительно неотъемлемая черта характера Гоги – в мгновение ока взрываться по малейшему поводу, а иногда и без повода. Главное взорваться, продемонстрировать свой норов, свой кавказский генезис – это своё «качество» он демонстрировал бессчетное количество раз и среди нас, и среди сторонних людей. Иногда это ему сходило с рук, иногда возникали проблемы...
     Как-то раз, в ресторане Дома кино мы отмечали день рождения Гоги (теперь уже настоящий). За столом сидел узкий круг художников – коллеги по работе. Гога млел, впитывая распахнутой душой провозглашаемые в его честь тосты. Его настроение было прекрасным, в промежутках между спичами он то и дело, восторгаясь, обращался ко мне:
     – Панов! Как ми хорошо сидим, – вокруг мои замечательные друзья. Сидим, никого не трогаем, никого не задеваем...
     Застолье набирало темп. Принимая поздравления – Гога каждого осыпал своей всеобъемлющей любовью. Начались поцелуи и громкие восклицания. Дамы повизгивали в его сердечных объятиях, пытаясь увернуться от его вездесущих губ. Гога перестал закусывать, сквозь гвалт стали пробиваться первые всхлипы «Сулико», вперемежку с «Чито грито...»
     К тому времени я уже знал несколько строк из этих песен, и как мог, пытался вместе с ним создать эффект грузинского многоголосья. Излишне говорить, что остальные посетители ресторана для нас перестали существовать, мы же для них, как оказалось, совсем наоборот. За столиком по диагонали от нас отдыхала молодая парочка – парень и девушка. Очевидно, устав от исходившего от нас шума, парень поднялся из-за стола и, обращаясь к Гоге, попросил вести себя спокойнее.
     – Ми что, тебе мешаем, что ли? – сверкнул глазами Гога.
     – Если бы не мешали, я бы вас не беспокоил, – резюмировал парень.
     – У меня день рождения, блат!.. Что ты на меня вылупился? Ми что, не можем немного повеселиться? Если тебе не нравится, вали...
     – Из-за таких, как ты, невозможно посещать общественные места, – спокойно продолжал парень. – Вы вездесущи: вы в кинотеатрах, вы в ресторане, вы в транспорте, нигде нет от вас сволочей покоя...
     – Ше... мо... ха... – не дав парню закончить обличительную тираду, зашипел Гога матом по-грузински, ухватившись за край скатерти с намерением сбросить всё, что на ней находилось.
     Я остановил его, крепко вцепившись ему в руки. Кстати, в подобных ситуациях, я, пожалуй, был единственным человеком, кого он мог послушать. Мне, с его высочайшего позволения, не возбранялось применять и более решительные меры.
     Позднее одумавшись, он говорил: «Колка, блат, ты же единственный мой старший брат...»
     Так же было и в тот раз. Он остепенился, инцидент был исчерпан. Я объяснил ему, что парень-то на самом деле прав, и Гоге, возможно, не мешало бы извиниться перед ним. Мы угомонились, по завершении застолья вся компания высыпала на улицу, Гога же задержался в ресторане. Через некоторое время, присоединившись к нам, он шепнул мне на ухо:
     – Панов, я перед ним извинился...
    
     Некоторое время спустя, выйдя из того же ресторана в изрядном подпитии, в обществе Хаджиева – своего однокашника по институту, они ловили такси. Проезжающие мимо машины не останавливались, тогда вслед одной из них Гога прокричал:
     – Пидарасы...
     Как не странно, автомобиль сразу затормозил, вышедший из него мужчина в пререкания вступать не стал – рукоятью пистолета он двинул Хаджиеву в голову, Гоге саданул наотмашь. В результате у Хаджиева была сломана нижняя челюсть в нескольких местах, Гога получил легкое сотрясение мозга.
    

V
Гога принимает пост

      На фирме, казалось, всё нормализовалось, устаканилось – мастерская и офис вышли на паритетное сосуществование.
     Всё, да не всё. Хмурилось порой чело нашего главного художника, мрачнее тучи иногда становился его лик, особенно в пору, когда он являлся в мастерскую после разговора с директором. Приходил в мастерскую весь раздосадованный и начинал скулить: «Не хочу быть главным художником, хочу быть, как вы – рядовым и беспечным. Задолбал меня этот шеф, – всё ему не так, всё не эдак, сживает со свету, сатрап окаянный. Избавьте меня кто-нибудь от бремени этого тяжкого...»
     Откровенно говоря, директор его действительно ненавидел. Приедет, бывало, в мастерскую на своей белой «Волге», и ну при всех костерить нашего главного. Выставит свой указательный палец вперед и кричит: «Ты, татарин, собака, почему сделал то-то и то-то, и почему не сделал того-то и того-то». Бедный Равиль глазами хлопает, а возразить ничего не может, кроме как: «Какая я вам собака, сами вы...», и дальше всё – нет никаких аргументов, насупится и молчит. Вот такой человек был наш главный художник.
     Однажды Гога не выдержал очередного нытья Равиля, заявил:
     – Не хочешь быть главным, не будь! Передай мне свои полномочия – я, как и ты, архитектурный факультет заканчиваю, или передай Панову – у него тоже высшее образование. Что ты сразу вилупил свои глюпые глазки, не хочешь не носись со своим главничеством, как курица с яйцом. Прими, наконец, решение, будь мужиком!
     – Ну, хорошо, хорошо. Пусть будет Панов, как опытный и самый старший. – Словно сдвигая с места тяжелый камень, промямлил Равиль.
     – Нет, нет! Панов не потянет. – Тут же опомнившись, чувствуя, что уплывают «золотые погоны», зачастил Гога, – у него других забот хватает – семья, любовница, пусть спокойно занимается ими, – повернулся в мою сторону и лукаво подмигнул.
    – А ты, что же, холостой? – Не знаю, с какого ляду возмутился я, – у тебя тоже жена, и ребенок, и я не замечал, чтобы баб ты чурался, – какой-то червь несправедливости впился мне в душу, хотя быть главным художником у меня особого желания не было. Перед глазами всё время возникал эпизод диалога директора и Равиля, тем более шеф меня тоже не особенно чествовал. Зачем, думал я тогда, мне лишние проблемы, хотя сущность почему-то возмущалась.
     – Панов! – Не унимался грузин, упершись в женский вопрос, – понимаешь, в чём наша разница? Послушай! И татарину на будущее не бесполезно внять моим словам. Вы носитесь со своими бабами, лелеете, бережете их, а я выпиваю их, как пивную бутылку из горла и отшвыриваю, вот такой я человек!
     Равиль скривил губы и иронично тряхнул головой. Не знаю, какой из аргументов оказался самым весомым, но главным мы избрали Гогу – нашему директору было в принципе все равно, кто будет главным. Он у нас пересиживал свои не лучшие времена, ожидая возвращения на прежнюю работу. Тем не менее, с явным удовольствием он освободил от занимаемой должности Равиля и назначил Гогу.
     «Так ты ещё и карьерист, падлюка, и честолюбие тебе не чуждо...», – беззлобно мысленно отметил я тогда рвение Гоги. Время показало, что я был прав.

 
VI    
Путевые наброски. Карши

     Гога был легок на подъем – путешествия по республике и по стране он принимал с большим удовольствием. Однажды я летел с ним на самолете ЯК-40 в город Карши на предмет разведки оформления торговых точек. Едва ступив на борт, он сразу же впился в стюардессу, всячески теребил ее, привлекая к себе внимание. На полную катушку включил свой грузинский акцент – знает стервец, что европейские женщины чрезвычайно падки на выходцев с Кавказа.
     – Дэвушка, как толко я вошел в самолет и увыдел вас, я сразу влубился, – вещал он, постоянно подзывая ее кнопкой вызова бортпроводницы.
    Признаться, она неустанно подходила к нему, кокетливо отвечая на его просьбы и предложения. Так продолжалось весь недолгий полет. Не знаю, до чего он с ней договорился – обменялся ли телефонами, или условился о месте встречи – я его не спрашивал. Но могу привести его слова, с небольшой поправкой на нормативную лексику, что прошептал он мне на ухо:
     – Панов, я еще никогда не имел женщину в самолете, а хотелось би попробовать...

     Вскоре с группой художников я оформлял магазины в Карши. Гога, уже получивший статус главного художника, навестил нас в качестве проверяющего. Конечно, как водится, по его приезду, сначала хорошо выпили, походу, отчитались за проделанную работу. Потом принялись за карты – разумеется, во время игры понемногу пригубляя.
     В часы досуга мы любили сразиться в преферанс – расписать пульку. Гоге в тот раз, видать, не очень везло, он хватал карты, нервно сбрасывал, разъяренно вскидывал глаза на сидевшего под его рукой экс-главного художника Равиля. Особенно вскипал, когда очевидные взятки уплывали из-под носа, неустанно повторяя:
     – Ну, блат, что за карты? Ше... мо..., и этот блат, татарин, как играет, хрен его знает!?.. 
     После потери очередной взятки, впившись глазами в Равиля, весь передергивающийся от злости, он схватил попавшуюся под руку бутылку и запустил ему в голову со словами:
     – Этот татарин всегда ходит такими картами, которые я никак не могу поднять...
     К счастью, бутылка пролетела мимо Равиля и впечаталась дном в стену, оставив глубокий след в штукатурке. Взглянув на вмятину, Равиль побледнел, сбросил карты и заявил:
     – Больше я с этим грузинским психом никогда ни во что не играю.
     – Ну и хрен с тобой! – не унимался Гога, меча молнии глазами.
     – Ты что творишь? – одернул я Гогу, пытаясь призвать обе стороны к порядку.
     – А что он, блат... – только и нашел, что ответить Гога в оправдание.   
     Расстроенный Равиль вышел из комнаты.
     – Короче, орёл, не хрена нам демонстрировать свои нервозные выпады. Иди, извинись перед человеком – игра есть игра. Не можешь управлять собой – нечего садиться. Давай, вон коньячок в бутылке, позови пацана, выпьем мировую.
     Гога в точности исполнил мои наставления. Равиль не артачился, принял извинения, принять на грудь тоже не отказался. Игра возобновилась. 


VII
Зафар    

     В километрах ста от Ташкента, чуточку не доезжая до Бекабада, расположен заштатный городишко Зафар. Там проживали мои бывшие однокашники по институту – Абдувахоб и Абдуфаттох. Я частенько наведывался к ним в гости отдохнуть от ташкентской сутолоки. Разумеется, я не мог не познакомить их с моим новым другом. Гоге очень понравились мои друзья и Зафар. Друзьям тоже пришелся по душе ретивый грузин.
     Как правило, мы приезжали в Зафар глотнуть природы, и отвязаться пополной. У нас даже родилась по этому поводу аксиома: «Нет возможности смотреть на Зафар трезвыми глазами». Это вовсе не значит, что там было настолько убого, нет, просто друзья не давали нам передыха, всячески старались ублажить, а особой блажью, разумеется, считались выпивка и отменная закуска, вот они и набивали нас разносолами как уборочные канары хлопком.
     Помимо застолий и бултыханий в Сырдарье, они устраивали нам просмотры видеофильмов, только, только начавших перекочевывать к нам из зарубежья. В черно-белом варианте, под монотонное гундосинье Володарского, мы приоткрывали двери в неведомый до селя буржуазный мир. Порнуха, Брюс-Ли, Шварценеггер, Чак Норрис и прочие ниндзя, забивали наши совковые, морально устоявшиеся мозги.
     К чести Гоги надо отметить, что порнуху он не любил. Когда ставили кассету подобного жанра, он начинал ерзать, выказывая свое крайнее нерасположение, потом вскакивал с места и нервно выкрикивал:
     – Э, уберите, блат... эту хреномантию! Заколебали эти проститутки!
     Затем поворачивался ко мне и возмущенно вопрошал:
     – Что у них, блат, – этих женщин, родителей, что ли нет?.. Мат, отэц или брат?.. Куда они, смотрят? Как им не стидно?.. 
      До предела насытившись Зафаром, мы садились в рейсовый автобус, прихватив на дорожку бутылку водки с неизменной парой рюмочек. Половину пути мы «приговаривали» водочку, ведя непринужденные беседы, вторую половину пути располагались на заднем сидении автобуса и горланили «Сулико» и «Чито-грито». Правда, как оказалось, наше пение не всегда доставляло спутникам удовольствие. Однажды к нам подошел почтенный бобо и попросил, вернее, приказал не измываться над пассажирами и прекратить горланить, мол, люди в дороге хотят отдохнуть. Мы, переглянувшись, недоуменно пожали плечами, но петь прекратили, возмущаясь в душе: «Чем мы могли помешать? Не материмся, не хулиганим, просто поем. Странно...»
     В следующий раз мы остановили КАМАЗ, шофер оказался свойский парень:
     – Пейте, веселитесь! Пойте свои песни, насколько вам позволит ваше горло, здесь я хозяин...
     С того раза мы пользовались только попутками.
     В Зафар мы ездили не только балдеть, но иногда и помочь друзьям по работе в плане оформиловки. Как говорится, копейка лишней не бывает, так что у нас был кое-какой и свой корыстный интерес.
     Работу обычно выполняли на площади местного ДК, в мастерской Абдуфаттоха. В Зафаре и всей бекабадской области он был самым востребованным художником. К нему отовсюду стекались заказчики – двери его мастерской всегда были распахнуты настежь. Поэтому паломничество продолжалось с утра до вечера. Такой вот был менталитет у местных жителей – зайти поздороваться, пожать руку, а там следовать кому, куда выпадал расклад дня. Поначалу это было не обременительно – ну зашел, пожал руку и пошел восвояси. Это когда один, два, ну, пусть пять человек. А когда счет пошел на десятки... первым не выдержал Гога.
     – Закрой на хрен эту дверь, – раздраженно крикнул он хозяину, – они же, как мухи летъят, совершенно не дают работать! Я, блат, не знаю кисть держать или трясти их руки!
     Абдуфаттох закрыл дверь на ключ. Думаете, после этого наступал покой? Ан, нет, аборигены тарабанили в дверь до тех пор, пока наши нервы не начинали сдавать и мы вновь отворяли дверь.  «Почтенные господа» переступали порог, молча пожимали руки, разворачивались и уходили, так, что запертые двери эффекта не возымели. Тогда Гога применил новую тактику – он решил игнорировать «здоровальщиков», просто перестал подавать руку невозмутимо продолжая работать. Но не тут-то было, «здоровальщик», подойдя к нему, стоял с протянутой рукой, очевидно думая про себя: «Вот сейчас этот грузин дорисует свою финтифлюшку и непременно пожмет его руку», а терпения им было не занимать. Гоге же ничего не оставалось делать, его врожденная пристойность брала верх, в итоге он хватал протянутую руку и неистово потрясал ее, выказывая визитеру свой «добродушный» оскал. Видя, что и эта тактика не действует, он отшвыривал кисть, и, обращаясь ко мне, как бы ища поддержки восклицал:
     – Нет, Панов, блат! На этот Зафар действительно нет возможности смотреть трезвыми глазами...       


VIII   
Здравствуй Алма-Ата

     С конкурсами витрин, наша администрация отрегулировала, мы стали принимать в них активное участие. Первой ласточкой был город Алма-Ата. Мы не подкачали. Автором макета витрины – могу заявить не без ложной скромности – являлся ваш покорный слуга. Вручая нам диплом третьей степени, предатель жюри высказала:
     – Я думала, что со стороны Узбекистана вряд ли будут заявки на участие в конкурсе, откровенно говоря, на вашем филиале мы уже давно поставили крест. Однако, выполнившая свой проект команда заслуживает наилучших одобрений. Идея была великолепной, тянула на первое место, но подвело отсутствие практических навыков, в частности, ребята не справились с выкладкой товара, – затем добавила оптимистично, – коллеги, как можно больше участвуйте в подобных мероприятиях, это только поднимет ваш профессионализм. 
     Диплом, полученный в первом же конкурсе, нас вдохновил. Орготдел и редакция выразили свои поздравления, но директор к нашим заслугам отнесся весьма скептически.
     – Там, очевидно, всем раздают дипломы... – едко заявил он.
     Шеф знал, что во главе команды были я и Равиль, а к нам он симпатий не питал. Но это нас не обескураживало, мы знали, что брешь пробита!
      
     На следующий год конкурс снова состоялся в Алма-Ате. Я решил-таки – пространство двадцатиметровой витрины, выпавший на нашу долю. Вынес свой проект на худсовет, объяснил идейное содержание композиции, мол, магазин женской одежды, а посему витрину я подаю под слоганом «Дамское счастье», позаимствованном из романа Эмиля Золя. Совет проект утвердил.
     Я уломал Гогу временно бросить свое главнохудожественное руководство и ехать с нами в Казахстан. Разумеется, до этого я ему живописал картины предыдущей поездки, особо акцентируя на участницах конкурса. Гога не устоял.
     По приезду, устроившись в гостинице «Космос», где размещались все участники соревнований, мы доставили оборудование на объект. Познакомились с директрисой магазина, – Сорогой Аббасовной, уведомив её о своем прибытии. Осмотрели «аквариум» нашей витрины, и, считая на этом миссию первого дня оконченной, направились знакомиться с коллегами по конкурсу, коим, как и нам, выпала честь оформлять магазин женской одежды.
     Поприветствовали соседок алмаатинок – исключительно девичий коллектив. Гога, конечно, не удержался от комплиментов, безмерно расточал улыбки, не двусмысленно поблескивая своими соколиными глазами, выражая надежду на более тесное общение...
     В знакомстве с москвичами я взял инициативу на себя:
     – Чем занимаетесь? – с напускной серьёзностью спросил я.
     – Витрину оформляем... – прозвучал робкий ответ.
     – Так, бросайте всё! Сворачивайтесь! – войдя в роль серьёзного начальника, продолжал я переть буром.
     – А как же витрина? Конкурс?.. –  недоуменно уставились на нас москвичи.
     Тут я не выдержал и рассмеялся:
     – Ребята! По восточной традиции, чтобы работа ладилась, надо познакомиться с соседями. Так что бросайте всё, и идемте жрать водку!    
     Москвичи, поняв шутку, враз заулыбались, переглянулись между собой, и оставили витрину. Спустя некоторое время мы уже все вместе гудели в ресторане гостиницы «Космос». Знакомство было настолько радушным и приятным, что некоторые из друзей были не в состоянии добраться до своих номеров. Гога и Андрюша–москвич как раз прибывали в этом состоянии. Я взял Гогу под подмышку, Андрея – несмотря на то, что он был выше меня ростом – взял под другую и растащил их по номерам. Вот это знакомство!
     Утром следующего дня Гога похмелился пивом, после чего стал прилипать ко мне с вопросами:
     – Панов, почему я пьяный, блат... а ты трезвый, ведь ми же пили одинаково? Ну, скажи почему?
     – По кочану! – недовольно отозвался я, настроенный на рабочий лад.
      – А может я уже стал как этот мужик?.. – он осклабился, кивнув на заросшего щетиной и грязью забулдыгу.
     Тот подбирал пустые бутылки, прикладываясь к их горлышку, допивал остатки, затем прятал пустую тару в заскорузлую сумку.
     – Панов, объясни мне, как люди доходят до такой жизни? Как человек превращается в скотину? – скалился Гога, потешаясь над бедолагой.
     – Постепенно... – бросил я.
     – Хм... Постепенно, интересная мисл, по-сте-пен-но... – еще несколько раз по слогам повторял Гога, очевидно, что-то растолковывая самому себе. 
     Придя в магазин, мы обнаружили москвичей, вяло передвигавшихся за окном своей витрины. С подобием улыбок, наклеенных на кислые физиономии, они поприветствовали нас через стекло.
     – Слабаки!.. – бросил Гога, махнув рукой на приветствие. 
     Сорога Аббасовна, увидев нас, подошла, поздоровалась, затем обернувшись в сторону Гоги, с улыбкой добавила:
     – Я смотрю, Алма-Ата, однако вам шибко понравилась...


IX
В Москву!

     Вновь отличившись на алма-атинском конкурсе, мы получили приглашение на союзный конкурс в Москву. Директор не противился, умасленный отзывами генерального руководства об успехах своих подопечных.
     Теперь Гогу уже не надо было уговаривать, он сам рвался в бой, ежеминутно подгоняя нас с изготовлением оснастки для витрины.
     В связи с громоздкостью макетов было принято решение до Москвы добираться поездом, по времени это составляло около трех суток. Гога смекнул, что команде из четырех человек на время следования и пребывания в столице понадобится порядка десяти бутылок водки. Нам неведомо было, какими вычислениями он руководствовался, но мы с ним были вполне солидарны. В основательности своих умозаключений он привел убедительный аргумент, заявив:
     – Приедем в Москву, не надо будет бегать по магазинам в поисках выпивки, у нас всё с собой!
     Мы поразились его дальновидности – в то время уже вовсю свирепствовал горбачевский «сухой закон».
     То, что Гога не принимал политику, проводимую генеральным секретарем – это еще куда ни шло. Он питал к нему личную неприязнь за то, что тот постоянно обличал его любимого Сталина. Особенно Гогу приводила в бешенство мотивировка Горбачева о необходимости внедрении сухого закона – «мол, от пьянства рождаются уроды...»
     – Пидарас, – не уставал возмущаться Гога на заявление генсека. – Блат, ми в Грузии всю жизнь пьем вино, и что?.. Значит, ми все уроды!?..   
    
     – Ну, что начнем? – потирая руки, больше утверждая, чем вопрошая, заявил Гога, когда в шестом часу утра состав, покачиваясь, поплыл от ташкентского вокзала...
    
     …Лишь подъезжая к Бузулуку и немного придя в себя, я встал на защиту двух последних не распитых бутылок. Свою решимость я выразил тем, что сунул бутылки с водкой в рундук, и, распластавшись на нем, исключил всякую возможность доступа к ним. Тогда, уж очень сильно осерчал Гога, послал в мой адрес ряд мощных эпитетов и отправился блуждать по вагонам.
     Мы же с Равилем и Кусачкой принялись вяло перекидываться в подкидного дурака. К теме: Кличку «Кусачка» наш четвертый член группы получил за то, что тихой сапой старался как можно больше отгрызть у заказчика, и всё молчком, ни гу-гу, как тля, в одиночку пожирает свой сочный листок. Правда, что греха таить – мы все норовили «лохануть» торгаша, но мы не могли скрытничать после удачной авантюры – я имею в виду образовавшийся мужской костяк во главе с Гогой, Мы устраивали посиделки, будь то в ресторане, мастерской или где-либо еще – это не было уже важным. Важным было то, что за столом из нас пёрло то ухарство, с какой мы «вешали лапшу» торговой братии.
    
     Проканителясь некоторое время в карты, мы устроились на своих спальных местах. Кусачка и Равиль на верхних полках, я же развалился на нижней, охраняя телом «неприкосновенный запас».
     Дальше прямо как у Пушкина: «Только вымолвить успела, дверь тихонько заскрипела и в светлицу входит...»
     Дверь в купе широко распахнулась и в проеме возникла фигура Гоги – его физиономия расплывалась в пьяной улыбке, за ним маячили еще две рожи, пытаясь истово заглянуть в «светлицу». Рожи, конечно, заслуживали внимания: одна продолговатая, наголо остриженная, с длинным носом и чертой тонких губ. Вторая скалилась ртом, набитым железными фиксами, с нахлобученной дерматиновой кепкой, из-под которой в разные стороны торчали рыжие косматые патлы. На вид им было лет по двадцать пять – тридцать.
     «Ну, блин, началось...», – подумал я.
     Гога же, состроив серьезную мину, обернулся к своим спутникам и указывая на меня, как на экспонат, полушепотом доверительно высказывал:
     – Я вам про него говорил... это наш «пахан» – вор в законе. Если двинет, мало не покажется. Кулаки, видишь какие? Как две кувалды, – черный пояс, по каратэ звиздец всему... Ми сейчас из Ташкента едем в Москву, там наворачивается одно очень крупное «дело» – бабок светит море. Видите, нас четверо, – Гога обвел рукой купе, в заключение ткнул себя в грудь большим пальцем, – бабла хватит на всех...
      – Может мы тоже с вами?.. – заискивающи, спросил Гогу фиксатый, – раз лавэ море, может и мы прохиляем? Мы же парни фартовые, скажи Костыль? – Лысый утвердительно мотнул головой.
     – Да, ви что, братаны? Разве я такие вопросы решаю? Это обращайтесь к пахану. Ви что-о-о, ви что?..
     Вся мизансцена происходила у нас перед глазами, но не задевала нас, пока подстрекаемый Гогой фиксатый не решился обратиться ко мне. Я знал, для чего Гога разыгрывал этот спектакль. Мол, Панов, польщенный присвоенным ему «титулом», не захочет выходить из навязанной роли, пригласит братанов к столу и, не ударив в грязь лицом, выкатит бутылку.
     – Че, пахан, поладим? Сговоримся?.. – фиксатый с кривой усмешкой протянул мне руку.
     Я не стал выходить из роли, глядя сквозь фиксатого, гаркнул в сторону Гоги:
     – Забирай своих чмырей – петухов общипанных, и чтобы духу их здесь больше не было!
     За дверью было слышно, как Гога увещал своих новых дружков:
     – А я вам говорил, братаны, к пахану так просто не суйся, порвет как газету, сам боюсь! Вы топайте к себе, а я сам с ним перетру.
     Гога снова протиснулся в купе:
     – Ладно, Панов, прости, блат, за комэдию, просто випить хочется. Дай бутылку, завтра по дороге где-нибудь купим.
     – Купишь ты, «блат», – передразнил я его, – выкуси...
     Я знал, что Гога не отстанет, а ночные шараханья мне особо не улыбались. Я сполз с рундука, вытащил бутылки и обе всучил ему, подхватив водку, тот шмыгнул за дверь.
     Наутро его тело, покачиваясь в такт мчащегося поезда, безжизненно покоясь на соседней полке.
     – Пит, пит... блат. Я холодной воды хочу, пить, – были первыми его слова после пробуждения.
     Разумеется, станции, кроме обилия газировки, и минеральной воды, нас больше ничем порадовать не могли. Позавтракав, мы сели за карты, а что делать? Делать больше нечего, когда всё выпито. Гога болезненно приходил в себя, отпиваясь минералкой, то и дело повторяя:
     – На хрена столько пить, на хрена-а?.. – Глянул в зеркало и пристрастно обозрел свою физию, после чего заявил: – А глаза-то, глаза, будто шишки геморроя. И ты блат, – обращаясь в мою сторону, сокрушался он, – водку-то, водку-то, какого хера всю витащил, сейчас бы знаешь, как пригодилась...
     Чтобы как-то взбодриться и быстрее убить время, мы резались в секу, по маленькой, на интерес. Везло Равилю, Гога, естественно, возмущался:
     – Этот, блат, мутный татарин, все гребёт и гребёт, – нервничал он, опасно зыркая на Равиля.
     «Мутный» – было прозвище Равиля – бесстрашно скалился в ответ. Столик был абсолютно пуст, и он не рисковал встретиться лбом с бутылкой. Даже нагло огрызался, парадируя Гогу: «Бивает, бивает! Даже со мной иногда так бивает...»
     Не знаю, чем бы закончилось это противостояние, если бы в купе не заглянул узбеченок – разносчик из ресторана, с корзиной, полной всякой всячины. На вид ему было лет двенадцать, тринадцать. Как оказалось впоследствии, он подрабатывал разноской продуктов при своем дяде – заведующим вагон рестораном.
     – А ну, а ну, иди сюда, – поманил его Гога, заметив в корзине груду металлических баночек с яблочным соком. Извлек четыре упаковки и поставил на стол, затем искоса бросил Равилю:
     – А ну, Мутный, бистро рассчитайся с малчиком. Может сок с минералкой забродит и даст кайф? Я так думаю, – подняв палец на подобии Фрунзика Мкртчяна, ощерился он своей шутке. 
     Равиль молча отсчитал мелочь и вручил мальчишке, а тот оказался довольно шустрым малым, как говорится, еще тот мальчик... Поинтересовавшись, во что мы играем, он попросился присоединиться.
     – Малчик, ми на дэнги играем, – вовсю явил Гога свой грузинский акцент, – у тэбъя дэнги есть? Справка от родитэлей есть?..
     – Э-э-э... Я, мужик, и за свои слова всегда отвечаю, – встретил слова Гоги мальчуган. – На деньги играть не буду, буду играть на сок, пойдет?
     – Ладно, садись, садись малчик, – очевидно вспомнив своё шпановское детство, благосклонно отозвался Гога, – ми как раз очень пит хотим...
     Через четверть часа сок из корзины перекочевал на наш столик. Равилю просто пёрло...
     – Дядьке моему не стукнете, что в карты играл на сок, – обведя нас взглядом, упредил мальчик, взял корзину и вышел. Затем обернувшись, добавил: – вечером зайду, еще сыграем.    
     Вечер снова не принес пареньку удачи, везло Равилю, банки пирамидой поднимались над столом.
     – Всё, уртак, – сказал я ему тогда, – хватит, больше ты с нами в карты не играешь, а то ещё привлекут из-за тебя, как растление малолетних. Сок назад не предлагаю, знаю, не возьмешь, кодекс чести каталы, как я понял, тебе знаком.
     –  Э-э-э, я, мужик, – заключил он, встал и ушел.    
     Больше играть в карты он с нами не садился. Мы же до самой Москвы кроме яблочного сока ничего не пили. Возьмешь банку, пробьешь пару отверстий и дуешь сколько душе угодно.
     Гога на перроне одной из станций кому-то сболтнул, дескать, соку выиграли целую кучу... 
     Вскоре после того к нам пожаловал мальчик-разносчик, приоткрыв дверь вкупе прищурившись, взглянул на Гогу, и бросил:
     – А я думал ты мужик...
     Гога, опешив, вращал глазами.
     – Панов, честное слово, случайно. Откуда я знал, что это его дядька.
     Почему-то именно мне он стал объяснять свой промах. Равиль на это многозначительно, не без иронии, заметил:
     – Бивает, бивает, даже со мной иногда бивает...


X
Москва

     Прибыв в Москву, первым делом мы взяли такси и завезли свое оборудование в магазин «Инструменты», по улице Кирова. Затем, толи для того, чтобы сильнее ощутить на себе атмосферу столицы, или сэкономить на ресторан, мы решили добираться до места дислокации общественным транспортом, а определили нас на постой в гостиницу «Золотой колос». Получив инструкции, недолго думая, мы нырнули в подоспевший троллейбус с аббревиатурой ВДНХ. Вскоре я пожалел о том, что так опрометчиво выбрал общественный транспорт – не следовало экономить ради выпивки, – здоровье дороже.
     Проехав буквально пару остановок, смотрю – Гога мой стал ёрзать, выказывая своим видом явное неудовольствие, правда, пока что молча. Потом, озираясь по сторонам, стал шипеть, как аспид перед укусом «Ше...». Затем, не выдержав натиска, извне дернул меня за рукав и громко возмутился:
     – На хрен, ми блат залезли в эту рогатую скотину, эти мухи (под словом «мухи» он подразумевал всех москвичей и гостей столицы) меня достали, давят со всех сторон.
      Мы подъезжали к гостинице «Космос», до нашего гостиничного комплекса оставалось рукой подать. Мои нервы были на пределе, я приложил ладошку к своим губам в виде рупора и ласково пропел:
     – Гога, пошел ты... меня ты уже тоже заколебал. Не нравится троллейбус, садись в такси и-и-и ду-у-й, куда тебе нужно.
     Остаток пути Гога следовал пай-мальчиком.
     Устроившись в гостинице и отыскав знакомых алмаатинок, Гога растаял, – это уже была сама любезность: кавалер, – рыцарь на лихом коне, расточающий комплименты. Он где-то достал пару бутылок красного вина и началось: «Та буду ду, – та буду да...»
     Оформляя витрину, Гога оставался верным себе, он почему-то всё время «нэрвнычал»: то не мог выйти из магазина, пробиваясь сквозь поток входящих посетителей, то не мог пробиться назад, пропихиваясь сквозь выходящий поток. А для корректировки витрины с улицы, ему приходилось на день по нескольку раз преодолевать эти потоки, и при каждой такой вылазке он традиционно шипел:
     – Как меня ... эти мухи. Достали, достали эти мухи!..
     Тележурналистам, освещавшим конкурс, интервью давал я, Гога стоял рядом, и как не странно, не «нэрвнычал».
     Работа над витриной была завершена, и, чтобы отметить сие грандиозное событие, мы отправились в ресторан. Там из выпивки было только сухое вино, что нас в принципе устраивало. Деньги заканчивались, поэтому решили особо не рассиживаться, попьем немного винца и двинем в гостиницу – хотелось не пропустить телерепортаж. Как же, – мы там с Гогой, и на всю страну...
     Хорошо сидим, пьем вино, никого не трогаем, ведем непринужденные разговоры – вспоминаем былое, нет-нет ввернем про женщин, главное, никого не трогаем.
     Порядком уж сидим... Вдруг я чувствую на себе чей-то пристальный взгляд. Скосив глаза в сторону, вижу пялиться на меня подвыпившая дама. Это заметили и мои собутыльники, не преминув тут же отпустить язвительные шуточки в мой адрес. Мне же, как говорится, всё было по барабану: и шутки и баба – я предпочитал вино. Ресторанный ансамбль лабал во всю, солист тянул какую-то песню Юрия Антонова, когда эта дама подошла ко мне и пригласила на танец. Под улюлюканье друзей я вышел на площадку. Признаюсь честно, ангажировавшая меня женщина симпатии во мне не вызывала. Отмучившись танец, и обрубив концы на дальнейшие отношения, я вернулся к столу. Гога сиял:
     – Панов! Из всего ресторана, это била самая страшная женщина и почему она, блат, вибрала именно тебя?
     – Страшные тоже имеют чувства, – невозмутимо парировал я пилюлю грузина.
     Гога не унимался:
     – Видишь, вон за столиком сидит одинокая красавица, явно скучает. Я тебе сейчас покажу, как нужно кадрить чувих – тех, кто тебе нравятся, а не тех, кто тебя снимает, – потому, что на хрен никому не нужна.
     – Ну, ну... Вперед!
     Гога немедля принялся воплощать брошенные слова. Подозвав цветочницу, выбрал пышный букет алых роз, и, указав ей на столик, за которым сидела одинокая девушка, попросил вручить ей цветы.
     – ...И непременно не забыть передать: – что это презент от красивого грузина, – ткнув при этом себя в грудь.
     Мы с интересом наблюдали, как будут развиваться события.
     Девушка приняла букет и, отыскав глазами кавказца, признательно ему улыбнулась. Гога в ответ загорелся, а нам лаконично, но многозначительно бросил:
     – Вот видишь?
     Через мгновение Гога сидел за ее столиком и о чем-то эмоционально говорил. Она, казалось, с интересом слушала. «Смотри, получается...», – переговаривались мы, не упуская из вида нашего сердцееда. Спустя минут пять к ним подошел паренек, чмокнул девушку в щеку, та, приветливо улыбаясь, повела рукой – по всей видимости, рекомендовала Гогу. Молодой человек протянул ему руку, Гога ответил рукопожатием. Какое-то время трио почтенно беседовало. Затем Гога встал из-за стола, мужчины раскланявшись, пожали друг другу руки. Гога, вернувшись к нам, театрально закатив глаза, зашептал:
     – Это, оказывается, его жених... – в сильном волнении он мог запросто попутать женский род с мужским. – Бивает, блат! И даже со мною бивает...
      Подкалывать Гогу никто не стал. Изрядно подвыпив, мы традиционно, напоследок затянули Сулико...
     Вскоре перед нашим столиком выросла фигура официанта с двумя бутылками вина.
     – Это подарок вашему столу, – пояснил он, указывая на адресата – мужчину кавказской наружности, лысого, с пышными усами, сидевшего за столиком недалеко от нас и усердно махавшего руками, выставляя вверх большие пальцы. Заметив его, Гога за вращал глазами, отрывисто восклицая:
     – Блат, блат, блат!..
     – Ты что, капитан «Блад», засуетился? – окрестил я его именем небезызвестного литературного персонажа за чрезмерное употребление своего любимого «блат».
     – Что, что? – игнорируя мою иронию, – возмущался Гога. – Ви, не хрена не понимаете, долбаны. Раз прислали бутылки вина, нужно добавить столько же и ответить. А ми где возьмем? Деньги ресторанные кончились, а тут я еще, с этими цветами...
     – Да не ссы ты, – отозвался я. – Раз мы, как ты выразился, такие долбаны, значит и спроса с нас никакого. Хлопнем пузыри и по хрену... Переживет твой кавказец, да и ты засунь свои замашки, куда подальше. Как ни странно, мои доводы убедили Гогу.
     В гостинице алмаатинки были приветливы, но то, что мы от них просили, – посулили нам в какой-то размытой временем перспективе... Телерепортаж мы также прозевали.
     Следующим денем было воскресенье, как раз какой-то большой татарский праздник. Мы послонялись по центру столицы, от нечего делать уговорили Равиля запечатлеться у арбатского карикатуриста. Во время сеанса, откровенно подтрунивая над ним, мы получали массу удовольствий. Весь Арбат собрался вокруг нас. Равиль стоически сносил все наши насмешки с непроницаемой миной, отчего казался еще более комичным. Дождавшись конца истязаний, он потребовал сатисфакцию – чтобы и мы облачились в его шкуру шута, дабы и он мог позабавиться над каждым из нас. Мы предпочли обиду Равиля, чем потеху всего честного Арбата.
     Равиль как в момент мог, закручинился, так же скоро и отходил, на то он и Мутный.
     – «...!», – воскликнул он, как некогда незабвенный философ. – Время обеденное, а у меня сестра в Москве – живет в Ховрино...
     – Фь-ю-ю, – присвистнул Гога, – как бы реально представляя, где находится это местечко.
     – А, что, – сегодня Сабантуй – татарский праздник. Все дома, покормят, напоют – резюмировал Равиль, добродушно и наивно оглядывая нас.
     – Ну и что, – не мог не впрячься в разговор я, принимая сторону Гоги. – Это где-е-е... – Я неплохо ориентировался в Москве и примерно знал, где могло находиться это Ховрино.
     – Приедем сейчас, – понес я насмешливо, – а там какой-нибудь хмельной татарин на своей трехрядке выводит неизменное: «Сильдер-мильдер, сильдер-мильдер...», – я татар знаю...
     Равиль скосился на меня:
     – Как знаете, была бы честь...
     Мы не стали более его обижать и рванули.
     Вы не поверите! Подходя к большому дому, порядка на тысячу квартир, и именно у нужного нам подъезда, на лавочке у входа, сидел изрядно подвыпивший татарин, вовсю давил на клавиши аккордеона и выводил: «Сильдер-мильдер, сильдер-мильдер...»
     Гога исчез, его не стало. Вместо него было нечто гогочущее и корчащееся, – в промежутках от спазма вопрошающее:
     – Панов, блат, откуда ты мог про это знать?..
     Меня самого колбасило не меньше, особенно когда наши взгляды встречались.
     – Такой человэк!.. – подражая Гоге, еле-еле, сквозь хохот пробился я. 
     Равиль с Кусачкой недоумевали, и ждали конца истерики. А татарин, не обращая ни на кого внимания, наяривал пуще прежнего:
     – Сильдер-мильдер, сильдер-мильдер...
      Казалось, немного успокоившись, мы нашли в себе силы пройти в подъезд. Истерия возобновилась в лифте – стоило только мне и Гоге схлестнуться взглядами, как мы снова начинали безудержно гоготать, хватаясь за животы отворачивались в углы подъемника, ища спасения от безудержного смеха. 
     Поднявшись на нужный этаж, я обнаружилось, что на Гоге промокли штаны, а в таком виде визит вряд ли был возможен, не подмочив репутации гостей. Мы спустились вниз, где татарин всё также жарил: «Сильдер-мильдер...»
     Но нам почему-то уже было не смешно. Не солоно хлебавши, мы возвратились в отель. 
     На следующий день самолетом мы отбыли в Ташкент, с греющим душу поощрительным дипломом, дающим право на участие, в следующем, уже международном конкурсе.


XI
Белоруссия, Полоцк
      
     Как-то раз директор агентства вызвал меня к себе в кабинет, к тому времени он уже относился ко мне несколько располагающе, и сообщает, что в Полоцке необходимо оформить магазин хозяйственных товаров. Почему выбор пал именно на наш филиал, он тоже не знал.
      – Генеральному директору виднее, – пожал он плечами.
     Хотя я замечу; в одну из поездок в Москву Андрюша Олялин, с которым мы познакомились в Алма-Ате и сдружились, показал мне витрину универсама «Московский», оформленную по нашему алма-атинскому проекту. Значит, было, откуда дуть ветру... 
     – Бери, – говорит шеф, – с собой напарника, на своё усмотрение и езжайте в Белоруссию на рекогносцировку.
     Гога отмежевался, сославшись на уйму руководящей работы. Пришлось остановить выбор на Захаре. Захар – не имя, а тоже прозвище одного моего старого однокашника, а теперь коллегу по работе. Я недавно притащил его в нашу фирму. Кличка производная от фамилии Захаров, и он ей вполне соответствовал, как говорится, имел половые сношения со всем, что шевелится. В мастерской он был самым старшим из нас. К своим сорока трем годам был дважды разведен, проживал в трехкомнатной квартире вместе с шестнадцатилетним сыном, который был, – еще тот подарок. Отца не ставил ни во что... Уважал, или боялся, только меня и Гогу. Нетрудно себе представить, что творилось в этом холостяцком обиталище – здесь перехлестывались все человеческие пороки: карты, вино, женщины...
    Захар, в общем-то, был мужик неплохой – компанейский и гостеприимный, но трудовая дисциплина прямо скажу, была разгильдяйской, его всегда нужно было подгонять. Ладно, решил я, два-три дня – это не срок, выдержу, а заодно определю, брать ли его в следующую поездку, на выполнение работ.
     В Домодедово мы прилетели ночью и сразу же проехали в Быково, надеясь успеть на ближайший рейс до Витебска, а там какой-нибудь оказией до Полоцка. Дорогу преодолели стойко, но видать две бессонные ночи вымотали «старика» в конец. В Полоцке каждый день до обеда я не мог оторвать его от постели. Я страшно нервничал, руководство постоянно вызывало на связь, интересуясь, как продвигаются работы над форэскизом. Приходилось уговаривать местный орготдел, чтобы немного соврали в нашу пользу. Конечно же, по поводу следующей поездки я заявил Захару категорическим отказом. Однако вполне уверен не был, что сдержу угрозу, он так мягко мог влезть в душу, что я порой уступал.
     Назад до Москвы возвращались поездом. Перед отъездом зашли в кафе, где познакомились с двумя молоденькими девицами. Для продолжения общения времени уже не оставалось, но мы их уверили, что скоро вернемся, оформлять здесь магазин. Записали их номера телефонов, на этом и распрощались.
     – Вот видишь, – многозначительно заявил Захар, – теперь будет к кому подкатить. Так что, Коляша, волей-неволей придется нам ехать вместе, – он обезоруживающе осклабился.
    

XII    
И снова Полоцк

     Пока готовили оборудование для магазина в Полоцке, я, словно напильник подпиливал Гогу, выражая свое нежелание ехать с Захаром, ссылаясь на его беспечность, о которой Гога и сам прекрасно ведал.
     – Не знаю, не знаю, – отвечал он, – твой старичок, ты его притащил, теперь сам и крутись. А у меня часть народа в отпуске, остальные под завязку загружены работой. На меня не рассчитывай, мне тоже некогда, диплом нужно защищать, да и в семье возникли проблемы...
     За день до отъезда происходит следующий казус: кто-то в толчее многочисленных гостей Захара, заваривая кофе, случайно обварил ему ногу, чуть-чуть не захватив его детопроизводящий механизм. Я, грешным делом, тогда подумал: «Вот и решилась проблема сама собой, куда ему через тысячи километров с такой ногой...» Объясняю Гоге, так, мол, и так, сам понимаешь... Скрепя сердце, Гоге пришлось оформить командировку на себя. Захар очень сильно возмущался, видя, что накрылась его свистопляска на халяву, тут же выдвинул нам контрпредложение:
     – Я всё равно полечу туда, хоть даже за свои деньги, а там мы еще посмотрим, кто из нас кого увечнее. С сарказмом, на который был только способен, пожелал нам: «Счастливого пути...»
    
     Прилетев в Москву ночью, и еле дождавшись утра, мы с Гогой наняли трейлер для нашего контейнера и отправили его в Быково. В самолет Ан-24 нас с таким грузом не пустили, пришлось багаж переправлять транспортным самолетом, чтобы затем встретить его в Минске. На вопрос, когда багаж прибудет в Минск, служащие разводили руками, мол, звоните в минский аэропорт, когда объявится, вам скажут.
     Гога, конечно, неистово шипел, рассылая маты-перематы во все службы Аэрофлота, но сделать ничего было нельзя. Так мы, проваландавшись, не попали на самолет, с большим трудом достали билеты на поезд и в полоцкую гостиницу добрались только к вечеру следующего дня.
     На вопрос, почему вместо двух номеров забронировали один, администратор спокойно заявила:
     – Почему один? Два, как и было заказано, и к тому же оба двуспальные, просто в один номер уже заселились ваши представители.
     Мы с Гогой переглянулись.
     – Да вот и они, – дежурная повела головой.
     По лестнице, широко улыбаясь, в холл спускались Захар со своим сыном. Правда, Захар немного прихрамывал, но весь его лик светился удовлетворением.
     – С приездом. – продолжал он, без тени удивления, абсолютно уверенный, что выработанный им сценарий и должен был иметь именно такое завершение. – Поднимайтесь, чистите перышки, и поторопитесь в ресторан, мы заказали столик.
    
     Груз наш болтался где-то между Москвой и Минском. Мы с Гогой, в какой-то степени обеспокоенные этим обстоятельством, с утра поспешили в орготдел, чтобы доложить руководству ситуацию. Как и должно, Захар с сыном тем временем безмятежно почивали в своих апартаментах.
     Начальник орготдела, миловидная девушка лет тридцати двух, при виде которой глаза Гоги заблестели, уверила нас, чтобы мы так истово не переживали за свое оборудование. Дескать, с минским аэропортом они будут держать связь, а как груз объявится, снарядят грузовик и в сопровождении одного из нас отправят машину в Минск.
     Гога исподволь плотоядно пожирал начальницу орготдела, проникая сквозь ее легкое газовое платьице к такому же иллюзорному нижнему белью, больше выказывающему, чем скрывающему ее женские прелести.
     – А ви не замужем? – игриво, в лоб задал он ей вопрос, когда выяснилось, что проблема с грузом отпала.
     – Замужем, и представьте, очень счастлива, – с легким кокетством ответила начальница.
     – Очень жаль... – протянул Гога, – а я как толко увидел вас, так сразу влубился.
     – У нас много красивых девушек, может, вы и найдете здесь своё счастье. Время у вас есть, побродите по городу, осмотритесь. У нас не только девушки, но и город, и природа необыкновенные. На берегу озера есть свой пансионат, так что можем на пару дней оформить вам путевки.
     – Да ви что!?.. – оседлал Гога своего грузинского скакуна, – и водка есть в магазине?
     – Есть, – только по талонам.
     – А где их взять-то, где?.. Этот, извиняюсь за виражение, Меченный, всё опустошил. В магазине ничего не найдешь.
     Я в разговор не мешался, поскольку еще в первый приезд познакомился с Мариной Станиславовной. Пусть, думаю, Гога блеснет своим опереньем.
     – Талонами я с вами поделюсь, – Марина выложила на стол проштампованные бумажки и пересчитала. – Тринадцать штук, но все я вам не отдам, а штук пять ссужу.
     – Да ви что... – опешил Гога, – это же нам на один зубок...
     Он все-таки сумел уломать начальницу на десять талонов, и мы, поблагодарив ее, направились в гостиницу, чтобы всем вместе определить планы на вынужденное бездействие.
     На выходе Марина Станиславовна нас окликнула:
     – А с пансионатом я не пошутила, заходите в пятницу утром, я сделаю вам путевку в двухэтажный коттедж на берегу озера, думаю, не пожалеете.
     – Спасибо сольнишко, нэприменно будем, – дал волю Гога своему акценту...

     До полудня мы шатались по городу, прошлись по «шаром покати» магазинам, осмотрели близлежащие достопримечательности, подышали свежестью Западной Двины. Захар, не с таким уж жизнерадостным видом, но все же, мужественно ковылял следом за нашей троицей. Пообедали в кафе рядом с гостиницей, стол нам пришелся по вкусу – сметана ложка стоит. Затем поднялись в свои номера передохнуть, а Захару необходимо было обработать рану.
     Вечером отправили Дмитрия – сына Захара – ужинать в кафе, сами же, предварительно отоварив талоны, направились в ресторан гостиницы. Кстати, Дмитрий выказывал редкое послушание, нареканий почти не имел – если только не считать того, что найденный им где-то внушительных размеров металлический шарик, он случайно не запустил в здоровую ногу отца...    
     Попивая и закусывая, радуясь жизни, мы неторопливо входили в кондицию. Зал постепенно заполнялся. Мы шарили глазами, выискивая смазливые лица девиц.
     Вскоре за соседним столиком громко щебеча, расположились три девицы. Мы любострастно переглянулись. Спустя некоторое время, обратив свои рюмки в сторону незнакомок, мы предложили выпить за милых дам, они без смущения, радостно приняли предложение.
     С эстрады надрывно рвалось Добрынинское: «Не сыпь мне соль на рану, не говори навзрыд, не сыпь мне соль на рану, она еще болит...»
     Гога, в порыве захлестнувших его чувств, устремился к соседкам:
     – Девушки, а что ми так раздельно сидим?.. Давайте или ми к вам, или ви к нам...
     Дамы не возражали. Мы мгновенно подхватили свой стол и прилепились к столику девиц. Веселье возобновилось. Пили за знакомство, за здоровье, за прекрасную половину человечества, как само собой разумеющее – за деньги, и еще черт знает за что...
     Вечер проскочил как одно мгновение. Расставаясь, договорились встретиться на следующий день. Девицы предложили встречу на квартире у одной из подруг, но, смущаясь, при этом заметили, что спиртное ложится на плечи кавалеров. Гога рвал на себе рубаху, заверяя, что этот вопрос они могли не поднимать вовсе, что это оскорбляет его грузинское достоинство.
     Оставив Дмитрия домовничать, мы, как было условлено, вышли на площадь перед гостиницей и стали ожидать наших фей. Вскоре подошла одна из подруг – Елена и сообщила, что Оля и Татьяна уже на месте и готовят стол. Мы, довольные, что встреча состоялась, забросали ее комплиментами, затем поймали такси, Елена назвала адрес водителю, и мы покатили через мост на левый берег Двины.
    Собравшись все вместе, улюлюкая от восторга, мы обнимались и чмокались как давнишние знакомые, выставили на стол свой пай – пять бутылок водки и пару шампанских. Среди хозяек пронесся ропот одобрения. Мы еще пока по парам не определились, и во время застолья каждый приглядывал себе подругу, бог весть по каким определениям, но процесс продвигался, как с нашей стороны, так и со стороны прекрасной половины. Лично Гога считал, что все девочки без ума именно от него – такой колоритный грузин, мол, стоит ему только поманить пальцем любую из них, как она будет его. Выражаясь местным языком, оно, «можа быц», так и было бы, а может, и нет, – женская душа – потемки. 
     Гога не торопился проверить чары своего обаяния, так как на столе еще оставалась добрая треть выпивки. Захара же вполне устраивала порция выпитого, он особого пристрастия к алкоголю не питал. Он был За-харь, и этим всё сказывалось. Пока мы с Гогой управлялись с выпивкой, Захар решил использовать один из мужских приемов, то есть надавить на женскую жалость. Зачастую такого рода финты срабатывали, но это обычно бывало в юности, а не теперь – с едва знакомым мужиком, пребывающим в преддверии старости пожилого возраста. Тем не менее, испросив разрешения у хозяйки, он уединился в одной из комнат. Лег на кровать, примостив увечную ножку рядом на стульчик, и с терпеливостью паука принялся выжидать свою жертву...
     Веселье за столом не утихало, отсутствие Захара никто не замечал, лишь Гога с присущей ему иронией, нет-нет, да и вставит:
     – Дедушка старенький, дедушка устал, ему нужно отдохнуть, пусть отдохнет солдат сраный...
     Захар, слушая в свой адрес издевки, и понимая, что ничего он так не вылежит, покинул убежище и вернулся к столу. Гога не преминул обласкать его, извлекая из арсенала свой «елей».
     Как прекрасным бы не было застолье, но и ему подошел конец. Все как-то повесили носы, приуныли, глядя на растерзанный стол и пустые бутылки. Тогда Гога поднялся из-за стола, окинул всех помутневшим взглядом и изрек:
        – Ну, и что, сидим... Хули, сидим-то!? Когда будем трахаться!?.. – озвучил он конкретно, основание сборища.
     Дамы, конфузясь, повскакали с мест. По их мнению, я был самым деликатным мужчиной, и они приникли ко мне. Я не стал разочаровывать девушек в своем благородстве, и взял под свою защиту. Все засуетились, собрались уходить. Хозяйка едва заметным движением придержала Гогу.
     Высадив по дороге Захара, я развез девиц по домам, затем вернувшись в гостиницу, поднялся в свой номер и лег спать.
     Поздно ночью в дверь негромко постучал Гога, я открыл, он прошел внутрь и сел на свою кровать, некоторое время смотрел на меня. Потом с какой-то тревогой позднего раскаяния, без бравады сообщил:
     – Панов, а я его все-таки отбарабанил...
     – Ну, рад за тебя, – отмахнулся я.
     – Я не про то, а вдруг она болеет?..
     – Подождешь три дня, если закапает с конца, значит, зацепил, а если что серьезнее, покажут анализы, – с компетентностью спеца отозвался я, и со смехом добавил, – надо было справиться, прежде чем лезть...
     – Да спросил, спросил... – серьезно ответил он, – только уже после «этого». Прямо спросил: «Болеешь ли ты?» Он мне ответил: «Нэ знаю, нэ увэрен...»
    
     На следующее утро, позавтракав, Захар и сын отравились в свой номер.
     – Отдохну, – говорит, – помажу ногу мазью.
     – Да, да, иди, ты ее вчера очень натрудил, – не удержался от сарказма Гога.
     Мы же с Гогой отправились осмотреться окрест. Совершая небольшой променаж вокруг гостиницы, обнаружили толпу мужиков, скучившихся на ступеньках с торца нашего обиталища.
     – Пиво, пиво разливное продают, – откликнулось на наш вопрос из толпы несколько сердобольных голосов, – только со своей тарой, зёмы...
     Мы смекнули, что пивко бы сейчас нам тоже не повредило. Купили в продовольственном магазине трехлитровый баллон. Освободив его от компота, пристроились в хвосте очереди.
     Стоим, ведем непринужденные разговоры. Вдруг весь мужской кагал оборачивается в нашу сторону, но смотрят как-то мимо нас. Мы тоже обернулись. Ба!.. По тротуару, мимо нашего скопа дефилировали две биксы в юбчонках по самую... сами знаете, чего, и сколько спереди, – еле вмещающегося в майку, столько же и сзади, неудержимо прущее из-под клочка джинсовки.
     Смотрю, Гога засуетился, прямо, как уж извивается, банку трехлитровую за спиной прячет, видом своим показывает, мол, я тут совершенно случайно затесался, – мол, просто прохожу... Мне же шепотом зачастил:
     – Панов, смотри какие телки, блат, только нагни, остальное все само сползет...
     – Иди, познакомься, что тебе?.. Да, да, – нет, нет, с тебя не убудет, а то будешь мастурбировать, – провоцировал я его.
     – Что, блат, ми с банкой, как местные алкаши, что они подумают? «Ага, вот идут чуваки с долбанной банкой – телок снимать...»
     – Дай сюда, мне не зазорно, я могу и с банкой.
     Я забрал банку, и мы двинулись за девицами. На площади перед гостиницей они замешкались, мы подошли к ним, обезоруживающе признались, что, мол, мы не местные, вышли поглазеть на город. Мол, намеревались зайти в ресторан, познакомиться с местными девушками...
     – С банкой?.. – прыснули подруги.
    – Банка?.. Банка так, для смеха, решили попробовать местный народный напиток, – нескладно оправдывался Гога, на шпильки девушек по поводу баллона.
     Он сцапал у меня трехлитровку и поставил ее рядом с урной, мол, – тьфу на него. Девушки угостили нас семечками, постояли, полузгали, перекидываясь пустяшными разговорчиками. Затем одна из них, сексапильно потянувшись, указала рукой в сторону реки:
     – На той стороне есть классный ресторанчик, если желаете, можем составить компанию...
     Откровенно говоря, мне стало непосебе от этого предложения, тем более, когда инициаторы дамы. Я вообще старался избегать случайных знакомств, к тому же страшно довлел на психику не на шутку разгулявшийся в Европе СПИД. Я потянул Гогу за рукав, бросив дамам, что нужно посоветоваться. Отойдя в сторонку, выпалил ему все свои опасения. Гога задумался, видать ночные похождения не совсем отпустили его сознание, мои доводы показались убедительными, и он согласился со мной.
     Мы заёрзали, как приговаривал Гога, «Дали взад пятками», сославшись на занятость, отказались от рандеву, и, выразив надежду, что в ближайшее время возможно всё сложится, распрощались.
     Через мгновение к девицам подкатила шестерка «Жигули», о чем-то потолковав, они махнули нам ручками и скрылись в салоне автомобиля. Мы, догрызая семечки, подметили: «Теперь вероятность подцепить спид увеличилась на процент больше...»
     К Захару в номер зашли удрученные, с сожалением сообщили о своей промашке, мол, упустили таких бабцов. Он соскочил с постели и метнулся к окну, наивно полагая узреть девиц, так взволновавших наши души. Естественно, не увидев никого, обернулся в нашу сторону, и с чувством своей личной утраты, процедил сквозь зубы:
     – Добо...

     Для успокоения страстей, вечером было решено отправиться в ресторан. Гога, намереваясь выглядеть неотразимым, перед ресторацией, решил заглянуть в парикмахерскую, уболтал и меня. Он любезно уступил мене освободившееся кресло, а сам стал дожидаться, когда закончит со своим клиентом молоденькая, привлекательная парикмахерша. Меня уже вовсю оболванивали, когда Гога только располагался в кресле ладненькой мастерицы.
     – Как будем стричься?.. – задала она свой неизменный вопрос.
     Гога пристально осмотрел себя в зеркало, повел бровями, ладошкой пригладил усы, затем, обернувшись к девушке, выпалил:
     – ...А подстриги меня, красавица, так, – чтобы ты в меня влубился!..
     Весь женский коллектив прыснул со смеху. Я, тоже усмехнувшись, подумал: «И откуда этот грузин моментом выдает подобные перлы, впору записывай...»
    
     Следующим днем была пятница. Мы всей гурьбой двинули в орготдел, Марина Станиславовна встретила нас приветливо, не преминув выразить восхищение по поводу отпрыска Захара. Мы тоже не скупились на комплименты в ее адрес. Получив путевку и подкрепив ее еще пятью водочными талонами, мы, сердечно поблагодарив Мариночку, поспешили готовиться к предстоящему вояжу.
     Пока Гога промышлял водку, мы с Захаром названивали подругам, с которыми познакомились в первой поездке, и до сих пор не удосужились дать о себе вестей. Немного поломавшись, девушки приняли наше предложение.
     Озеро оказалось изумительным – по побережью, на приличном расстоянии друг от друга, среди сосен располагались строения для отдыхающих.
     Наш коттедж являл собой двухэтажный деревянный сруб, на задворках которого располагался колодец с чистейшей родниковой водой. По приезду мы развели костер, решив приготовить узбекскую дымляму – всё необходимое для этого блюда мы прихватили с собой.
     Опускались сумерки. Расположившись у костра, мы понемножку попивали водочку, закусывали свежими овощами, ожидая, когда подоспеет главное варево. Димке водку не наливали, девочкам же подливали по их согласию. Гога вел себя как-то странно, особо не шутил и не сыпал своими язвительными сентенциями. С дамами был корректен, строго оставаясь в границах любезности, выказывая тем самым свое благородство, мол, женщины ваши, а значит табу...
     Поужинав от пуза и изрядно выпив, мы разбрелись по ранее определенным для ночлега местам. Гога с Димой отправились на второй этаж, я со своей кралей расположился на кровати в гостиной. Кто и с кем, мы определились еще в первую встречу, так что, трений в этом плане не возникало. Захар по-хозяйски, обильно залил костер водой, после чего увлек свою подругу в смежную с гостиной комнату. Далее оттуда до поздней ночи доносился страшный скрип кровати и всхлипы женщины, утопающей в неистовом экстазе. Я попытался тоже приласкать свою; она позволила себя раздеть, но внутренне была напряжена как натянутая струна. Я справился, в чем дело, неужели, ложась со мной в постель, она не имела представления, для чего. Она отвечала, что эта близость, случайна, и никогда не будет иметь продолжения, а просто так она не желает... да к тому же мол, слишком большая разница в возрасте, – возрастные категории...
     Я не настаивал, натешившись ласками ее молодого упругого тела, попытался уснуть. Но сон не шел, во-первых, от осознания и ощущения рядом с собой нагой женщины, во-вторых, от доносившихся из-за двери воплей, и, в-третьих, просто страшно мучила жажда... Захар всю воду потратил, заливая костер, а идти через чертову темень к колодцу не хотелось.
     Вдруг на лестнице, ведущей со второго этажа, раздался стук шагов – это Гога спускался вниз. Затем он прошел на кухню, громко звеня пустыми ведрами и сквернословя, вышел на улицу. Вернувшись назад с полными ведрами, оставил их в кухне, и, вновь поднимаясь по лестнице, громко возмущался:
     – Этот мудила, Захар, вылил всю воду в костер, а теперь строгает своим шерхебелем, и в хрен не дует, того и гляди, блат, дом развалится...
     Потом я слышал, как Захар утолял жажду со своей пассией. Позже поднялся и я, тоже прильнул к заветному ведерку, воздавая хвалу Богу и благодаря Гогу.
     Утром девчонки уехали, даже не позавтракав. Гога, обратившись ко мне с лукавой усмешкой, спросил:
     – Слышал, Панов, как наш инвалид всю ночь молотил? Только стены трещали. Ты, наверное, тоже насладился вдоволь?
     – Нет, Гога, – откровенно сознался я, – не д-а-ла...
     – А что так? – Выказал неподдельное участие Гога. – Ви же вмэсте вроде залегли?
     – Говорит, возрастная категория...
     – Ч-т-о-о?.. Сказал бы он так мне, я бы, блат, показал ему возрастную категорию!
     Гога снова попутал мужское и женское местоимение.
    
     В понедельник меня командировали в Минск. Полученный груз я завез на объект, а купленный по дороге ящик пива припер в гостиницу.
     – Всё, братаны, сегодня попьем пивка, а завтра в поле...
    
     Начались трудовые будни. Основной объем работы, разумеется, лег на плечи мои и Гоги, Захар, как обычно, филонил. Приходил на работу к обеду, мы, конечно, косились на него, но особо давить не могли: во-первых, он не был официально командирован, а во-вторых, чуть что – ссылался на свою ошпаренную ногу. Глядя на его необязательность, я внутренне благодарил бога за то, что он послал со мной Гогу.
     – Виставляет своё копыто, блат, – как баб трахать – так нога не болит... – возмущался Гога.
     В ресторан заглядывали изредка, да и то только чтобы поужинать. О девицах не помышляли – этот контингент требовал материальных вложений, а мы уже с трудом вмещались в выделенный на проживание бюджет, исключая дорожные деньги. Столовались в основном в приглянувшемся нам кафе, напротив гостиницы.
     – А что, кормят тут вкусно и народу немного, свободно подходи и выбирай, чего душе угодно, – каждый раз тешил себя Гога, откровенно радуясь ненавязчивому сервису.
     Так и протекала бы эта идиллия с общепитом, пока однажды, перед самым его носом, «Icarus» не выдавил из своего чрева группу туристов – человек в сорок. Не трудно себе представить, что было с Гогой: его что-то дергало изнутри, метало из стороны в сторону, а рот шипел, низвергая весь имеющийся в арсенале запас брани, и грузинского, и русского происхождения. Но ничего не поделаешь, как ни «нэрничай», а кушать хочется...   
     К исходу второй недели мы отгрохали магазин, получив отлично от заведующей. Особо работа была отмечена орготделом, в лице Марины Станиславовны. Она, не скупясь на похвалы, звала при первой возможности, снова приезжать к ним. Мы тоже рассыпались в дифирамбах, и в ответ приглашали в Ташкент. Затем, подписав нужные бумаги мы стали собирать вещички в обратную дорогу, коих оказалось немало, включая остаток неиспользованного в работе материала. Долго заморачиваться не стали. Оставить в магазине, да и точка. Куда нам было переть его с собой за тысячи километров?.. Тем более, материал проходил по смете как использованный, стало быть, и спросу с нас никакого.
     Меня вдруг осенило чисто соломоново решение: «Излишки же можно просто-напросто загнать, вот тебе и деньги...» Сказано – сделано! Мы нашли местных художников, и толкнули им уже принадлежащий заказчику материал, – подчистую, на глазах, опешивших от нашей дерзости хозяев магазина.
     Ну, теперь гуляй, Вася!.. Двести рублей была приличная сумма, если учесть, что ужин в ресторане на четверых обходился порядка пятнадцати-двадцати рублей, а билет на поезд из Полоцка до Москвы – пятнадцать хрустов с носа, правда, купить этот самый билет была настоящая проблема. Но для нас это уже было не важно, при свободных деньгах всегда найдешь какую-нибудь лазейку.
     Естественно, с такого «навара» мы загудели пополной. Поезд, проходящий через Полоцк на Москву, следовал лишь через сутки, в ночь, так что мы могли позволить себе расслабиться.  Билетов в кассе, как обычно, не оказалось, но мы не отчаивались, положившись на авось, не стали этим неприятным фактом омрачать себе настроение, мол, придет срок, там и разберемся...
     Тосты, подстрекаемые Добрынинскими всхлипами «...Не сыпь мне соль на рану...», хлопали за окончание работы, за навар, за женщин, – словом, пили за всё, что создавало приятное настроение. Дойдя до определенного состояния, мы затянули «Сулико». Льющиеся с эстрады песни никоим образом не мешали нашему песнопению, но видимо, наше повествование о поисках могилки любимой, не всех оставляла безразличной. Из-за дальнего столика поднялся парень в камуфляже с клином тельняшки на груди, по всей видимости, афганец, и двинулся в нашу сторону. Подойдя к нам, бесцеремонно бросил Гоге:
     – Хватит выть, абрек, заткнись! – повернулся, и спокойно направился к столу своей братии.
     Гога неистово зашипел ему в след:
     – Ше... мо... Мамин гроб!.. (к выражению «мамин гроб» он прибегал в моменты наивысшего возмущения).
     Затем с силой звезданул кулаком по столу, но попал в край тарелки, она, подпрыгнув, сделала неописуемое сальто-мортале и плюхнулась на соседний стол. Сидевшие за столом, видя крайне нервозное состояние, Гоги возмущаться не стали, отряхнули с себя ошметки пищи и лишь укоризненно покачали головами.
     Гога рвался в бой, мол, я сделаю этого мудилу... Я как мог, пытался его урезонить:
     – Молчи. Не дёргайся! Видишь их сколько? Тем более они местные, если, даже мы их и побьем, соберут кагал и порвут нас в номерах.
     Захар подтвердил правоту моих слов.
     – Уезжаем завтра ночью... вечером отследим их в ресторане, прищучим героев как надо, а там – ищи ветра в поле.
     Гога вроде бы угомонился. Вендетта была перенесена на завтра. Мы с Захаром встали из-за стола, Гога уходить не хотел, очевидно, в душе он всё еще немного нэрвничал.
     «Ладно, пусть успокоится, остынет – придет», – решили мы с Захаром и ушли.
     Гога явился за полночь, растормошил меня и сунул мне принесенное с собой шампанское, а сам как подкошенный рухнул в свою постель.
     На следующее утро дежурная с сочувствием, и какой-то материнской заботой, глядя на него искренне сокрушалась:
     – Как же ты, бедненький, добрался-то вчера до номера, ведь шел еле-еле, по стеночке, да еще с бутылками...
     – Бивает, – невозмутимо ответил Гога, – даже со мной бивает...
     Вечером в ресторане мы буквально нарывались на скандал, пытаясь сполна заплатить за вчерашний афронт. Но из той компании не было никого, а остальной люд только сторонился, пытаясь избежать ненужных неприятностей. Покуражившись некоторое время и не найдя приключений на свою задницу, мы отправились к себе, чтобы немного вздремнуть перед дорогой, – поезд прибывал в три часа ночи.
     По прибытии поезда, сунувшись к дверям вагона, объяснили нашу ситуацию молоденькой и милой проводнице; полагая, что красивая девушка быстрее войдет в положение и как-нибудь пристроит горемык безбилетников. Однако она указала рукой в конец состава, заявив при этом, что там есть вагон, куда сажают всех безбилетных. Мы ломанулись туда, но там нас тоже никто не думал устраивать, – нет билета, нет и места. Тем временем поезд уже тронулся. Подхватив вещички, мы, что есть духу, припустились догонять вагон красавицы. Пока она стояла с вытянутым флажком, мы, уже не спрашивая позволения, на ходу по очереди вскочили в вагон.
     Красивая, есть красивая, расчет наш был верным. Проводница, – звали ее Ольгой, приютила нас в своем служебном купе, заварила чай. Девушка объяснила, что они с напарницей проходят практику и стараются по возможности избегать всяческих нарушений, поэтому сначала она и отказала.
     – Ладно, как-нибудь выкрутимся...
     – Как это, викрутимся, – включил Гога свой акцент. – Ми заплатим за себя, и бригадиру дадим на лапу, так что нэ переживай, моя радость...
     Гога извлек из сумки шампанское и предложил Ольге составить компанию, та, сославшись на такую рань, отнекивалась, но потом, все же, пригубила.
     За шампанским повелась беседа, мы рассказывали о себе, о том, какими ветрами оказались здесь. Захар, как обычно в таких случаях, подсунул Оле свой ташкентский телефон, мол, так, на всякий случай. Гога, подвыпив, заблестел глазами:
     – Олья, Олья, а где твоя напарница, почему не идет к нам, может она от поезда отстала?..
     – Нет, она в соседнем служебном купе спит – отдыхает от смены.
     – Что-то я тоже притомился, уже почти утро, а ми еще не спали.
     – Иди, поспи, – без обиняков предложила Оля, – там две полки, на нижней спит Вероника, верхняя свободная, иди только пожалуйста не побеспокой её.
     Оля, проводив Гогу, вернулась и предложила нам устроиться, где кому удобней, – немного вздремнуть. Не прошло и десяти минут, как в купе втиснулась девушка. Мы догадались, что это была Вероника – напарница Ольги. Поздоровавшись с нами, она стала жаловаться подруге:
     – Кого ты там притащила, грузина, что ли? Запарил, дергает за плечо и просится ко мне на полку, долдоня при этом: «Ты посмотри, какой я красивый...»
     Вскоре, улыбаясь до ушей, вошел Гога, блестя глазами, он обратился к Веронике:
     – Я же тебе говорил, вклучи свет, посмотри на меня... Посмотри какой я красывый, может, сама захочешь чтоби я к тебе занирнул...
     Вероника с улыбкой взглянула на сияющее лицо Гоги, нашла его вполне удовлетворительным, и, как ни странно, при обоюдном согласии они вернулись в своё купе...


XIII
О том, о сём, или еще раз про любовь…

     Дело было в канун Нового года, когда Гога отправил меня и Равиля оформлять к празднику военторг. Наказал, что объект ответственный – стратегический, и работу нужно соответственно выполнить на высоком художественном уровне, добавив, что, дескать, вечером сам заедет проверить. Разумеется, мы с Мутным сделали, всё как положено. В знак благодарности заведующая выставила на стол «заветную», поскребла по сусекам, наскребла всякой дефицитной снеди. Пригласила своих сослуживиц, – пару ладненьких продавщиц, ну и принялись чествоваться за окончание работы. Только присели, успев лишь опрокинуть по чарке, как явился Гога с «проверкой», держа в руке авоську с десятью бутылками водки «Экстра». – «затарился», значит, на праздник.
      Хозяйка радушно, – как и надлежит, усадила важную персону за стол. Посыпались анекдоты с грузинским акцентом, тосты за прекрасных женщин, за любовь и прочую застольную дребедень. Гога, оставив нам рядовых продавщиц, сам увивался подле хозяйки. Знал, стервец, что от неё он скорее добьется своего, чем от незамужних смазливых молодок.
     Время помчалось вскачь наперегонки с водкой. Гога куда-то отлучался разок вместе с заведующей, но вернувшись, как ни в чем небывало, вновь возглавил оргию...
     Не помню уж, в котором часу мы расстались, – зимой ночи долгие. Только утром звонит мне Гога:
     – Панов, ты не помнишь сколко ми випили? Я, пришел домой, а у меня в авоське всего одна бутилка. Вот, блат, и здравствуй, жёпа, новый год...    

     В семье Гоги отношения с женой продолжали разлаживаться, никто не знал, что было тому причиной. Грузин стиснул зубы. Гордый кавказец оставался ночевать на работе. Какое-то время жил у Захара, выдерживал паузу, очевидно, «испитывал» чувства или ждал, когда жена покается и сама прибежит за ним.
    Как-то с Захаром мы решили устроить небольшой бордельерчик: обзвонили знакомых девиц, пара из них откликнулась.
     Одна была та самая Светка, с которой Гога прыгал на Ветку, вторая – дородная армянка с буферами, если я в этом правильно смыслю, где-то размера десятого.
     Тем вечером к армянке не пришел, как обещал, её любовник Давидян, не нашел предлога, как улизнуть из дома, и она, сильно осерчав, решила отомстить ему пополной. Хорошо выпив, мне почему-то расхотелось иметь что-либо с девками, и я отправился спать в соседнюю комнату, предоставив Захару отдуваться за двоих.
     Ночью я очнулся от приятно-необъяснимого чувства. Как оказалось, армянка, взгромоздившись на меня, с упоением придавалась мести своему армянину...
     Наутро девицы категорически не желали покидать обитель разврата, но Захар был непреклонен, ему предстояла другая «смена». В качестве альтернативы армянка тут же предложила поехать к ней на хату. Я уже считался их единомышленником и безоговорочно должен был подчиняться любому их решению. Проживала она в районе института ирригации. Я взял такси, по дороге заскочили за выпивкой, (места я знал) и вскоре мы определились у неё в частном секторе. Выпив и закусив, расположились на широкой двуспальной кровати, в ногах которой стоял стол готовый вновь и вновь услаждать эротический альянс.
     «Эдем…», – подумал я.
     Поначалу всё было прекрасно, – любовь – стол, стол – любовь... единственно раздражал постоянно трезвонивший телефон. Хозяйка брала трубку и монотонно, с неизменным постоянством, лаконично заявляла:
     – Давидян, пидарас, не звони...
     Так продолжалось бесконечно долго. Очевидно, Давидян пытался поправить свою оплошность, но его пассия была непреклонной.
     Все хорошее когда-нибудь заканчивается. Вот и я почувствовал, что силы мои иссякают, попытался любезно откланяться и распрощаться со жрицами любви, надеясь до обеда попасть на работу, но не тут-то было. Они сидели на подушках у изголовья кровати, бесстыдно щерясь своими лепестками услады.
     Армянка безапелляционно заявила:
     – Хочешь валить, ищи замену.
     Зная, что Гога пребывал «на голодном пайке», я позвонил ему на работу, думая, что заодно заявлю о себе – я всегда докладывал ему о причине своего отсутствия. Сообщил ситуацию, в какой я нахожусь, мол, Гога, нужна подмога.
     – Ты что, блат, охренел, у меня сейчас худсовет идет. Сам неизвестно, где болтаешься, – свирепствовал Гога. – Потом смягчившись, продолжил. – Освобожусь, посмотрим... Где она там живет? А ну, а ну, дай-ка телефон этой армянки...
     Я сообщил ориентир и продиктовал номер телефона. Он обещал, как подъедет, позвонит из института ирригации. Только я положил трубку и объяснил барышням ситуацию, как зазвенел телефон. Хозяйка в который раз, так же монохромно повторила в микрофон:
    – Давидян, пидарас, не звони... – нажав на рычаг, передала трубку мне:
     – Звони. Когда твой Гога приедет – хрен его знает, а нам нужно сейчас.
     Я в голове стал судорожно перебирать друзей и знакомых, кто мог бы откликнуться на мой призыв, Захар отпадал однозначно, он забитый. Безрукий... – Безруков Леха! О, кажется, нашел...
     – Сейчас, – говорю, – позвоню Безрукому, думаю, он примчится.
     – Хоть, безрукому, хоть безногому, лишь бы маячил... – синхронно, с безнадегой в голосе, отозвались ненасытные фурии.
     С Безруким тоже вышел облом, он работал под присмотром своей «мамки», та была почти наполовину старше его, поэтому неустанно за ним следила, не давая ступить ни влево, ни вправо.
     Помощи не было. Мобилизовав остаток сил, я боролся с ними как мог, до вечера, под неустанный трезвон телефона...
     Утром, придя на работу, я запальчиво выпинял Гоге:
     – Что ж ты вчера не пришел, как обещал?
     Гога сверкнул глазами:
     – Кто, блат, не пришел? Я не пришел? Я приехал в этот долбанный институт ирригации и сколко раз толко не звонил... со счета сбился, а она берет, блат, трубку и отвечает: «Давидян, пидарас, не звони…»




XIV   
Приезд генерального директора

     Советский Союз трещал по швам, союзные республики откалывались от России как льдины в ледоход, некоторые из республик даже умудрялись «крошиться» изнутри. Одни предприятия упразднялись, другие образовывались, третьи получали иной статус – всё двигалось, так сказать, в сторону независимости.
     Директор нашей фирмы, на гребне неразберихи, вновь вернулся в свои пенаты, так что оставил нас сирых на попечение врио директора – главного редактора рекламного агентства, квохтавшей как клуша, но ничего не делавшей. Наступило демократическое безвластие.
     Чтобы разобраться в ситуации и определиться с положением нашей фирмы, в Ташкент вместе со своей свитой решил, наведался генеральный директор объединения. Гога к тому времени, при неустанном науськивании своего дружка-недоучки Хаджиева, и, в общем-то, не без нашей поддержки, метил в бесхозное кресло экс-директора. «А что, – думали мы, – будет шеф из своих, ох и заживем...» 
     Всё чин чинарем, Гога с Хаджиевым, стремясь к своей цели, не могли ударить в грязь лицом перед генеральным: заказали самый длинный лимузин, который нашелся в Ташкенте, и сняли огромный зал в самом фешенебельном ресторане того времени – «Зеравшан». Пригласили разного ранга высокопоставленных лиц, в том числе торговых «китов», чтобы те знали, «ху из ху», когда московский директор объявит статус фирмы. Нас, заурядных сотрудников, тоже не обошли приглашением, позволили даже, кто желает, прихватить своих половинок.      
     По устройству мероприятия генеральный взял бразды в свои руки, пожелав, как в «лучших домах», всё обставить по европейским стандартам. Организовать фуршет, чтобы люди, положив закусочку на тарелочку, а в свободную руку поместив бокальчик с напитком, общались по интересам, тусуясь между собой...
     Нет, нет! У нас на востоке всё по-другому. Мы тогда ещё не ведали, что такое есть этот фуршет. Мы видели, что круг стола недоставало стульев, – конфуз. Тогда самые предприимчивые решили эту проблему – обшарив укромные уголки ресторана, раздобыли стулья и плотно приземлились на них, исправив, так сказать, «оплошность» обслуживающего персонала. Те, кому стульев не досталось, плотным кольцом блокировали стол и ни на йоту не сдавали своих позиций. О задуманном гендиректором перемещении не шло и речи, все плотно, дубами, приросли к отвоеванным местам. 
     Московский патрон, видя всю тщетность своих потуг, обидно выругался:
     – Как были бараны, так и остались баранами. В камни стрелять – стрелы ломать! Отныне агентство становится независимым, в виду грядущих перемен нарекаю вас «ООО», а там, как сами знаете... Сел за стол (место для него держали свободным), жахнул чарку водки и на всё махнул рукой.
     Гога всё время находился при генеральном директоре, торопясь упредить всякое его желание, а заодно отшивать прочих оглоедов, надеющихся плюхнуться в опустевшее кресло «Торгрекламы». Хаджиев тоже крутился рядом, пробивая своего дружка на пост директора, создавая, тем самым, ширму, за которой мог обделывать свои делишки, прикидывая на себя должность зама. Сам он на место директора претендовать не мог, незаконченное высшее образование.
     ...Зал гудел от принятого на душу алкоголя. Начались танцы. Гога, изрядно подпив, уже обнимался с московским боссом, и, блестя глазами, втюхивал ему какие-то свои идеи, уже реально ощущая под задницей упругую кожу...
     Вдруг взгляд Гоги упал на возвышавшийся посередине зала подиум. Он молниеносно схватил первую попавшуюся под руку тарелку и запустил в сторону площадки, туда, где в обществе каких-то девиц вытанцовывала его жена. 
      – Блат!.. – гневно выкрикивал он, – это место предназначено только для прастуток, – не в силах от обуявшего его гнева правильно выговорить слово проституток.
     Затем он выхватил жену из толпы, и грубо, за руку потащил из зала, очевидно, для своего рода экзекуции.
     Генеральный на всё происходящее бросил:
     – Азиаты, дикая страна, свои нравы, свои обычаи, – снова махнул рукой, не преминув при этом ублажить себя новой порцией водки...
 

XV
Гога – директор рекламного агентства

     …И так, Гога занял пост директора рекламного агентства, в техническом плане пересел из «пирожковоза» на белую «Волгу». Я же сел в «пирожковоз», получив должность главного художника. Своим замом Гога назначил Хаджиева, который с первых же дней взял управление агентством в свои руки. Используя Гогу как марионетку, дергал нужные ему ниточки. Что тут началось!.. Ангажировка мест в кабмине, создание брокерских мест на бирже, махинации с финансами и прочее, прочее, что порой было недоступно Гогиному пониманию. Откровенно говоря, он особо и не заморачивался, не старался вникать в эту круговерть, получая определенные дивиденды от своего дружка, Гога дал ему полную власть, довольствуясь положением «декоративного» директора. Прямо как королева Елизавета за своим парламентом.   
     Хоть Гогу и назначили директором «ООО», жена все же бросила его, выдворив из дому. Он снял квартиру, полностью поменял свой имидж, и каждое утро назло врагам в блестящем костюме, с легким апломбом, приезжал на работу на своей служебной «Волге». Легализовал свою тайную любовницу – зам начальника орготдела, забив хрен на её мужа, а в виде компенсации за прокат супруги, придумал ему должность, и взял на работу в агентство завхозом. Тот, очевидно в знак большущей признательности, возможно, и за жену, и за себя, во время каждой пьянки самозабвенно вопил:
     – За Гогу, я любому жопу порву...
     «Кому ты порвешь – рогатая орясина, – Гога уж давно тебе ее порвал, – имея твою жену – имеет и тебя...» Ухмылялся я его пьяным выпадам. 
     Изменил-таки Гога своим правилам. Не выбросил зам начальницу как опорожненную пивную бутылку, а пристроил у себя на груди, и каждый раз с наслаждением прикладывался к вожделенному неиссякаемому сосуду...
     Прочертил некоторую зону отчуждения между бывшими коллегами-художниками. Наведывался иногда в мастерскую, чтобы с высоты своего положения дать разгон нашей братии. «Вот тебе и свой шеф...»
     Официально, конечно, и я иногда подвергался «порке». В рабочее время общался к Гогой на «вы», в часы же досуга, наши отношения оставались прежними – вместе пили, отдыхали, а если он или его вездесущий зам выказывали заносчивость, я их обоих мог послать туда, и еще дальше...
     Директорство и непрестанные общение с Хаджиевым добавили характеру Гоги немало спеси. Он пытался рьяно подражать своему великому идолу: хмуро восседал за столом своего кабинета, сурово сдвигал брови, поглаживая серебристые усы. Но надолго спокойствия «отца народов» ему не хватало – при малейшем раздражителе извне он срывался на крик, лицо покрывалось каплями пота, он начинал неистово жестикулировать руками, и нам являлся совершенно иной образ, – хотя какая разница, и тот и другой вожди, и каждый проповедовал свой …изм.  Вот такого Стали-фюрера он порой демонстрировал окружающим.
     Невзирая на столь грозный гибрид, мне однажды все-таки пришлось съездить ему по роже, и уж поверьте, было за что. Это произошло на одной небольшой корпоративной посиделке. О, как Гога тогда взъерепенился, вытянул меня во двор на разборки.
     – Ты что, блат себе позволяешь, публично, в присутствии моих подчиненных... Ты знаешь, кто я такой?
     – Предводитель дворянства, – не удержался я от иронии.
     – Ты не шути, козьёл. Ми мафия, одно моё слово и тэбя уроют, как будто тэбья и не било...
     – Ты, козел! – перебил я его. – Будь ты хоть трижды мафиози, ты, твои дружки, или еще кто бы то ни был, я никогда не потерплю оскорблений в адрес своей дамы, и всегда буду поступать так, как велит мне честь, а там, будь что будет. Понял, Блат?..
     Гога метнул в меня кинжальчиками глаз, но в мгновение они стали преобразовываться, на смену стальному блеску пришла смиренность и раскаяние.
     – Колка, ты прав, я би сам поступил также, извини меня, мой старший брат, идем лучше випим за нас, – за то, что ми такие есть, – камень всегда к камню прикатится...
     По Гоге не было заметно, чтобы он особо переживал разрыв с женой. Только дочь, маленькая «Каркуша», – как он ее с любовью называл – выводила его из равновесия. После общения с ней он, как правило, расчувствовавшись, изрядно надирался, предлагая иногда и мне разделить свою печаль, тыкался пьяной головой в мою, и твердил:
     – Панов, Колка, почему на свете такая неразбериха, почему один человек не может понять другого...

     Однажды Гога пригласил меня пообедать в кафе, один, без Хаджиева, заодно, дескать, отметим моё директорство.
     Кафе располагалось неподалеку от стадиона «Пахтакор», на газоне под зонтами. Заказали лагман, салатик, и графинчик, – как положено. Попиваем, разговариваем... Вдруг к нам подходит мужчина азиатской наружности, не старый, похоже, из кишлака. Ну и на ломанном русском объясняет, мол, мест свободных нет, можно ли ему присесть к нам. Гога машинально мотнул головой: «Конечно, дорогой, садись». Тот, поблагодарив за любезность, попросил нас уведомить, что место занято, а сам направился за едой.
     Мы сидим, попиваем, ведем разговоры...  Про дехканина и думать забыли, как он вдруг, сияющий, с лагманом, чаем и лепешкой на подносе предстал пред нами. Ставя поднос на стол, он подвернул ногу на неровности газона, и.. весь его обед оказался на безупречно блестящем костюме Гоги. Сельчанин остолбенел. Гога вскочил, ошпаренный, – выкатив глаза, заорал на бедолагу:
     – Ты что, блат! Какого хера ты здесь делаешь? Ты что нэ видишь, ми здэсь сидим? Может ми какие-то секреты здесь говорим? А ты, блат, со своим гребаным лагманом...
     Так Гога подмочил штаны, а вскоре и своё директорство...


XVI
Упадок или эпилог

    Дела на фирме, как и в стране, приходили в упадок. Даже Хаджиев со своим казуистическим умом не мог выправить положения. Гога еще мнил себя директором, но агентство практически уже не существовало. Он отвязывался в кабаках, напившись, вступал в перепалку с обслуживающим персоналом, заявляя во всеуслышание, что он ни кто-нибудь, а директор... Директор!..
    Однажды в кафе он так же сорвался на подвернувшегося под руку подсобника:
     – Какого хрена ты так на меня вылупился? Видишь, я наблевал, давай бистро витри, блат.
     – С какого бодуна я должен за тобой убирать блевотину?.. – возразил работяга.
     – Я, блат, директор! А ты, кто ты такой?..  – уподобившись Шуре Балаганову – орал Гога. – Ты ванучий, зэльёный мух...    
     – Ну и хрен с тобой, что ты директор, лично я, – сам себе директор...
    
     Вскоре фирма распалась. Гога где-то в кильватере Хаджиева занимался брокерством, я уехал на заработки в Россию.
    
     Вернувшись в Ташкент приблизительно через год, мы с ним случайно встретились, я увидел его из окна маршрутного такси. Выскочив из автомобиля, я бросился к нему, он улыбнулся, безо всякого восторга пожал мне руку, как будто мы расстались только вчера. Это уже был не тот Гога, подавленность и безразличие чувствовались в его обличии, глаза уже не блестели как прежде, не ощущалось внутреннего стержня. Может и я со стороны производил такое же впечатление, у меня тоже не всё клеилось, но об этом судить не мне.
     Мы заехали к нему на работу, где люди сидели на телефонах, получали информацию о наличии того или другого товара и тут же по телефону торопились найти для него покупателя, чтобы дороже сбыть.
     – Вот так, – развел Гога руками. – Работа не очень веселая и не очень доходная, а что делать? Хаджиев постоянно талдычит: «На хрен ты лезешь в бизнес, в котором ничего не смыслишь? Ты художник, архитектор, так и занимайся своим делом, а кому мы на хер нужны теперь, с этим нашим делом. Вот ты говоришь, что малюешь на киосках, и на заборах рекламу сигарет, заказы дают с большими перебоями, от случая к случаю. Тебе это нравится? И работа, и положение, – мальчишки на побегушках? Нет!.. Вот и мне тоже не нравится, а что поделаешь, как-то надо выживать...
     Я не спорил.
     Гога сделал несколько деловых звонков, сказал коллеге, что возможно еще вернется, и мы направились в кафе, чтобы отметить нашу встречу. Удрученные окружающей безысходностью, говорили мало, без энтузиазма.
    – Я вот тоже, думаю, – неторопливо размышлял Гога, – никому мы нигде не нужны, ты не нужен в своей России, я не нужен в моей Грузии. Эти сволочи, сидящие у власти, стремятся лишь к одному – набить себе карманы и столкнуть нас с тобой лбами. Грузия конфликтует с Россией, практически на военном положении. Я не хочу воевать, так зачем мне, спрашивается ехать в Грузию? Чтобы этот фашист всучил мне в руки автомат и послал, как бессловесную тварь стрелять в тебя, или в таких же, как ты – моих друзей, рассеянных по бывшему Союзу?
     Гога встрепенулся, видимо алкоголь открыл отдушину бушевавших в нем страстей. Теперь передо мной сидел тот же Гога. Мы подняли рюмки, выпили.
     – Панов! Ни одна сволочь на свете не заставит меня стрелять в тебя, ты мой брат.
     Гога ткнулся в меня головой. Мы снова выпили.
     – Э-эх, эти гребанные князья, – с чувством продолжал выговаривать Гога, – власти им захотелось, пидарасам! Все царями быть хотят! Сталина, Сталина на вас нету...

     В дальнейшем мы встречались все реже и реже, каждый был занят своими делами, устраиваясь в наступившей новой жизни.
     Хаджиев как поплавок, он никогда не тонул, а если скроется на время под «водой», то, чтобы подцепить увесистую рыбину. Он организовал полиграфическое предприятие, «осчастливил», пригласив меня к себе на работу. «Облагодетельствовал...», – как он любил бахвалиться, относительно меня и Гоги. Открыв торговую фирму по продаже чая, Гогу сделал директором. Но коммерческая сфера уже не занимала его, он вообще уже ничего не хотел делать. Много пил, сделался необязательным, подводил партнеров. Когда я, случалось, заглядывал к нему в офис, он всегда уделял мне внимание, встречу отмечали прямо в его кабинете или спускались с этажа в ресторан – офис был арендован в гостинице. Изрядно накачавшись (Сулико мы больше не пели), Гога, расчувствовавшись, неизменно повторял:
     – Панов, – мамин гроб!.. Для чего я живу, сам не знаю. Ни семьи, ни дома, ни родины, и никакого увлечения, и никакого интереса к жизни. Понимаешь, ничего не хочу... Помнишь, как-то надсмехаясь над забулдыгой в Алма-Ате, я тебя спросил, как доходят до такой жизни? Ты тогда мне ответил: «По-стэ-пе-нно...» Я на всю жизнь запомнил твои слова, а образ того бедолаги всегда преследует меня, давит направляя к неизбежному концу, я осознаю куда меня ведет эта беспорядочная жизнь, осознаю, но ничего не могу поделать с собой...
      Гогина фирма, разумеется, вскоре накрылась. Хаджиев последней попыткой сделал его директором небольшого ресторана, но и там он всё просрал из-за своего пагубного пристрастия к выпивке...
     Я от Хаджиева ушел. Гога пропал из моего поля зрения. Кто говорил, что он уехал в Грузию, кто говорил, что уехал в Россию...
     Годы спустя до меня дошла весть, что убили Гогу в Москве, при каких-то бандитских разборках. Вот тебе и «Мамин гроб...»