Я любила бродить по этой улочке. Еще когда была жива мама, мы вместе гуляли здесь, останавливаясь у особенно красивых бревенчатых домиков с резными наличниками, ставнями, ажурными карнизами, балкончиками. Хозяева теремков как будто соревновались, кто лучше украсит свое жилище. В палисадниках весной здесь буйно цвели кусты черемухи и сирени, летом голова кружилась от запаха разнообразных цветов, а осенью краснели грозди рябины.
Но чаще всего мы с мамой задерживались у одного дома, ничем не выдающегося, заурядного, потемневшего от времени. Он был обнесен штакетником, когда-то крашеным, а теперь облезлым, с торчащими в разные стороны отколовшимися щепками. В отличие от других, здесь мы никогда не видели жильцов. Всегда окна были закрыты ставнями, а на двери торчал огромный замок. Двор постепенно зарастал бурьяном и крапивой.
Когда я была еще школьницей, мама просто говорила, что устала и хочет постоять тут, в тени деревьев, передохнуть немного. Я верила ей, так как у мамы были проблемы с сердцем. Став постарше, я уже начала понимать, что этот невзрачный домик что-то значит для мамы, но не спрашивала, так как интуитивно понимала, что разъяснений не получу, что эта тема для меня табу.
Когда мамы не стало, я по привычке еще некоторое время бродила по этой улочке, а потом навалились повседневные дела и заботы, и я надолго забыла сюда дорогу.
Но однажды, в ночь на среду, мне приснилась мама. Она протягивала ко мне руку, в которой держала то ли тетрадь, то ли книгу, и губы ее шевелились. Слов я не слышала, но подсознательно поняла, что мне просто необходимо сходить к тому самому дому и отыскать какой-то документ.
Проснулась я вся в слезах, я еще слышала свой крик: «Мама, не уходи!», и передо мной стояла ее милая улыбка и грустные глаза, когда она таяла в небесной выси.
Я не стала завтракать, наскоро умылась, накинула цветастый сарафан, босоножки и почти бегом кинулась к знакомой улочке.
Но завернув за угол многоэтажки, увидела пустырь. На месте вчерашних домиков были груды мусора. Кое-где еще торчали вывороченные кусты черемухи со сломанными ветками и пыльными листьями.
Подойдя к тому месту, где мы с мамой останавливались чаще всего, среди строительного и бытового сора я увидела огромное количество белеющих тут и там бумажных листков, как будто ветер разметал собранную школьниками кучу макулатуры. То и дело оступаясь на колдобинах, я стала подбирать листки. Часть из них были ничего не значащие записи – старые счета, квитанции, детские рисунки, школьные тетради по математике и русскому языку, выцветшие и порыжевшие фотографии людей, чертежи каких-то деталей. Их я откидывала в сторону. Я знала: приснившийся мне сон был вещим, мама на что-то намекала, держа в руках тетрадь, и я должна найти ее здесь.
И, наконец, я нашла то, что искала! Это оказалась толстая тетрадь в черной коленкоровой обложке – чей-то старый личный дневник. Я наскоро просматривала пожелтевшие от времени листки с записями, то ежедневными, то произведенными с большими перерывами, иногда в несколько лет. На первом листе стояла дата: февраль 1946 года, на последнем еле понятными каракулями выписано: июнь 1960 года. Писал мужчина. Ни имени, ни фамилии на тетради не было обозначено, себя он кое-где называл «корсаром».
Я отряхнула свой трофей от грязи и медленно пошла домой, вся погруженная в свое прошлое.
…Я родилась зимой 1946 года, в начале февраля. Моей маме в ту пору было всего семнадцать лет. Кто был мой папа – я не знала, об этом мама никогда не рассказывала, но в то нелегкое время у многих не было отцов, проклятая война поглотила их без остатка. Поэтому я не сильно переживала, полагая, что и мой отец погиб на войне, а мать просто не хочет по каким-то причинам о нем вспоминать.
Сейчас же дата в старом дневнике почему-то заставила меня заволноваться. Все сложилось в логическую строку: дом, к которому мы с мамой так часто ходили гулять, неожиданный сон, найденная на руинах тетрадь и, самое главное, дата в ней – февраль 1946 года.
Дома я, даже не помыв грязные руки, села за кухонный стол, положила перед собой чужой дневник и углубилась в чтение, абсолютно не думая, что совершаю поступок чем-то сродни подглядыванию в замочную скважину.
Первые же строчки повергли меня в шок! Я поняла, что дневник вел МОЙ ОТЕЦ! Значит, и вправду сон был вещим?!
… «Февраль 1946 года, 2. Решил вести дневник. Я – корсар! Я обожаю приключения! Я сильный, смелый, решительный! …И очень голодный! Я постоянно хочу есть. Даже ночью мне снятся сны о еде. Да, да, да! И о куске черного хлеба с солью… Черт, опять!...»
«Февраль, 28. Мне очень плохо! Сегодня я узнал, что Стеша недавно родила дочь. Мою дочь! А я ее даже не имею права увидеть! Я совершил такое, чему нет прощения. Но об этом нельзя писать! Вдруг кто прочитает мой дневник. Ни гу-гу!!!»
«Апрель , 17. Сегодня видел Стешу с ребенком. Не подошел…»
«Май, 21. Снял комнату в доме у Столбуновых, обещали с кормежкой, у них огород. Уже легче. Стешу не видел».
«Август, 2. Видел!!! Видел свою дочь! Случайно на улице встретил Стешу, она шла с девочкой на руках. Такая худенькая, маленькая! Стеша отвернулась от меня, прошла мимо, а я все стоял и смотрел им вслед».
«Март 1949 года, 15. Работаю все там же, на заводе, план систематически перевыполняю, меня даже засняли для доски почета! Обещали наградить путевкой в южный пансионат. Я увижу море, корабли! Я все-таки корсар или нет?!»
«Апрель, 10. Корсар, корсар… так мне и надо! Дурак! Все из-за Стеши! Увидел ее с каким-то парнем, стало так обидно и… Пьяная драка, фотографию сняли с доски почета, исключили из комсомола, Столбуновы отказали мне в комнате… все один к одному. Уговорил деда Федора пустить на квартиру».
«Октябрь, 2. Умер дед Федор. Завтра похороны. Очень жаль, хороший был мужик!»
«Октябрь, 10. Оказалось, что дед Федор переписал дом на меня. Других наследников у него нет. За что мне такая благодать? Мы и прожили совсем немного с ним. Правда, дружно, без ссор. На работе вроде наладилось. Видел Стешу с дочкой, та уже ножками бегает! Большая! Держится рукой за мамкину юбку, палец в рот, а глазенки голубущие, огромные! Мои!...»
«Сентябрь 1952, 1. Сегодня моя дочь пошла в школу. Я пробрался на школьный двор, спрятался за кустами и подсматривал. Слезы душили меня, когда Машенька с портфелем и куцым букетиком цветов прошла мимо следом за учительницей класс. Портфель потертый, форма перешита из старого платья Стеши, только ботиночки новые, красные. Стеша тоже стояла поодаль, утирала слезы платком. Меня не видела».
«Сентябрь, 2. Набрался смелости, пока дочь была в школе, пошел к Стеше, предложил деньги, я ведь сейчас зарабатываю достаточно. Гордо отказалась, показала рукой на дверь. Предупредила, чтобы больше не приходил, а то есть, кому меня выгнать. Врет! Никого у нее нет, я бы знал! Живет небогато, кровать, стол, табурет, шторки на окне ситцевые, половички тряпочные. Но чисто. Герань цветет. Ушел. Напился…»
«Октябрь, 16. Пью который день. На работу не хожу. Худо мне…»
«…Какой сегодня день? Не помню… вчера вроде был четверг. Или вторник? Что-то сердце щемит…»
«С Новым 1953 годом тебя, корсар!... Ужасное начало года. Больница, операции, гипс, растяжки, боль невыносимая, вонь гниющей кости… И где тот водитель, который сбил меня? И что будет со мной завтра?...»
«…Июнь 1958 года. Живу потихоньку. Проснусь утром, глаза открою – значит, жив. Все болит. Лечение не помогает. Получил инвалидность. Хожу с палочкой, как заправский пенсионер. А ведь я еще молодой! Разве тридцать три года – это возраст? В эти лета Илья Муромец только-только с печи слез и начал подвиги совершать. Но у меня интереса к жизни нет. Все надоело, обрыдло. Единственное, что меня волнует – это моя дочь. Иногда вижу их со Стешей на нашей улице, они медленно идут, останавливаются возле моего дома в тени деревьев. Я подсматриваю за ними в щелку закрытых ставен. Машенька уже довольно большая, ей 13 лет. Очень похожа на меня. Она держит мать под руку и что-то весело щебечет. Стеша в последнее время что-то неважно выглядит, часто хватается за сердце. А ведь она еще тоже не старуха! Ей всего-то… сколько ей было тогда, в 1945? Лет шестнадцать? Маленькая, тощенькая, испуганная, как воробушек. Как трепетало ее сердечко под моей рукой! Как восторженно смотрела она на меня! Какие слова шептала!... Нет, хватит об этом! Если начну ОБ ЭТОМ, придется писать ВСЕ. Не могу и не хочу!»
«Лето 1960 года. Неважно, какое сегодня число. Решился все-таки написать все! Хочу исповедоваться. Перед Богом, перед Стешей, перед собой. Чувствую себя все хуже, нога гниет, распухла как у слона, видать, скоро уже туда, наверх. Или нет, скорее, вниз, в геенну огненную за прегрешения мои. Знаю, нет безгрешных людей, но мой грех – страшный. За него точно черти изжарят на сковородке. Ха-ха-ха! Еще нахожу силы смеяться. Итак, что же я совершил? Пишу по порядку. Бог рассудит.
…Зимой 1944 года меня призвали, а весной 1945 после ранения отправили в тыл, в этот заштатный городишко, на излечение в госпиталь. Первые дни не помню, ранение было тяжелое, метался в бреду. Но постепенно приходил в себя, уже на медсестер заглядываться начал, руки зачесались. И не только руки. Как-то в чуланчике схватил в охапку одну из них, ну и… Та и не сопротивлялась, тоже, видать, соскучилась по мужской ласке. Дальше – больше, однако, не все были такие податливые, от некоторых по морде получил. А весна была в тот год сказочная, все цвело, благоухало, видимо в предчувствии скорой Победы. И народ тоже расслабился. Я уже даже ни от кого не скрывал, что девчат порчу, этим многие грешили из выздоравливающих…
… Вот пишу и все ищу себе оправдание. А его нет для меня!..
…И вот однажды в госпиталь к нам пришли девчонки-школьницы с концертом, была среди них одна с виду – малявка совсем, глазищи огромные, синие, как небо. Я посмотрел в них и утонул. Влюбился. Робел перед ней, становился сам как школьник, язык не повиновался. И она тоже. Влюбилась в меня. Стала навещать меня, я в такие дни как чумной ходил, про боли забывал, все выглядывал в окно да ждал, когда покажется в воротах ее тоненькая фигурка.
Ну и вот, закрутилось у нас. Я по первости боялся до нее дотронуться, но однажды она сама меня на прощание обняла и в щеку поцеловала. До следующей встречи я летал как на крыльях. И как только она пришла, я увлек ее в сквер больничный, в черемуховый рай, и сразу же стал целовать. Как же стучало громко ее сердечко под моими руками! Как ласково она меня называла! И сама шла навстречу моему желанию! Короче, случилось все у нас. Единственный раз. Потому что предал я ее, Стешу мою, а она не простила. Никогда. А все получилось из-за проклятого куска черного хлеба! Я понимал, что Стеша худенькая потому, что недоедает. А нас худо-бедно, но все-таки кормили в госпитале, хлеб, во всяком случае, был каждый день. И вот моя Стешенька недели через три после случившегося смущенно попросила меня принести ей кусок черного хлеба с солью. Сейчас-то понимаю, что прихоти у нее начались. Я отправился на кухню, взял у повара краюху и отправился было назад, да дорогу преградила мне та самая медсестра, которую частенько до встречи со Стешей зажимал я в чуланчике. Стала высказывать претензии, что не навещаю ее, намекала на то, что якобы видела она нас со Стешей в саду, что порчу я девочку несовершеннолетнюю. А сама крутой грудью подталкивает меня к знакомому чуланчику. Короче, вижу, что готова она выпрыгнуть из тугого халатика в мои объятия. Ну, думаю, от меня не убудет, пять минут погоды не сделают, Стеша на улице, дождется. Не предугадал, что девочка моя отправится меня искать, уж больно ей хлеба с солью захотелось. И застукала она нас, как говорится, в самый интересный момент. Мы, разгоряченные любовным экстазом, ее не заметили, а она, голубушка, повернулась и молча ушла. Я застал Стешу на том же самом месте, где и оставил. Вынул из брючного кармана и протянул ей хлеб, вернее, то месиво, которое осталось от плотских утех с медсестрой, а Стеша брезгливо отстранила мою руку и одно только слово сказала: «Прощай». Все. Больше мы с ней не встречались. Я после излечения убыл на фронт, да недолго повоевал. После Победы решил вновь вернуться в этот город, найти Стешу и повиниться во всем. Думал, простит, все наладится у нас. Не мог я ее забыть. Все женщины после той истории стали мне противны. Все. Кроме Стешеньки. Но не получилось у нас ничего. Не простила. Как мимо пустого места ходила… Нет уж давно на свете моей девочки любимой, а перед глазами все стоит она. В черемуховом саду. Убитая уже тогда мной…
Вот выплеснул душу, а легче не стало. Бог простит, наверное, а сам себя я никогда...»
В слезах я закрыла последнюю страницу дневника своего отца. Теперь я знала историю своего рождения, и многое мне стало понятно.
Да, очевидно, что есть тот свет, куда улетают души наших родных и близких, куда в свое время перенесемся и мы. Ведь не зря же мне приснилась мама, которая при своей жизни ничего не рассказывала мне об отце, а там, за облаками, встретились они, все простили друг другу и решили, что я все-таки должна знать, кто я и откуда. Спасибо тебе, мамочка!