Часть вторая
Глава первая
Вот сейчас пришло время мне подать голос, потому что это важный для меня момент. Моя мать решила все за меня. Она захотела прикрыть жизнь свою моей. Заплатить мною за маленькие, но привилегии себе. Сейчас, через много лет после ее смерти, я ее давно за все простила. Но все эти годы во мне, конечно, жила обида: почему? По какому праву она так сделала? Ведь не сволочью же последней была. И находилось ей оправдание: по праву малолетки, загнанной в колымский лагерь смерти, она сделала этот выбор. Есть ли что страшнее на земле? Одинокая и униженная, она решила, что это единственный выход: родить меня в лагере. Отец просто пошел у нее на поводу. Потому что любил. И это их обоих оправдало в моих глазах. С годами даже пришла благодарность.
Что я еще знаю о жизни матери в лагере? Знаю, что вскоре после их «женитьбы» произошли крупные события. Оленька, та самая артистка оперетты, расстреляла из табельного оружия одного из командировочных, и Артемьеву, и троих «гостей» лагеря. На себя тоже пули не пожалела. Известие о смерти Артемьевой одновременно несказанно обрадовало узниц, но и напугало: вдруг будет еще хуже? Хотя куда хуже-то?
Пока сыр да бор со следствием и приездом нового начальства, началась война. Поставки политических и уголовников на Колыму приостановились. Гнать составы в такую даль не имело смысла. Этапы оседали ближе к Уралу, а с сорок второго и политические, и зеки в одной связке шли прямиком на фронт, в штрафбаты.
Ночные расстрелы тоже прекратились. А поскольку численность зеков в лагерях из-за «естественной убыли» уменьшалась, часть охраны отправили на фронт. Ушел и Семен. Больше мать моего отца не видела. Даже не запомнила названия его родной сибирской деревни… И почти о нем не вспоминала …
Правда, рассказала, как носила меня и рожала…
Беременность далась ей нелегко. Я как будто отравила ее своим присутствием в чреве. Страшный токсикоз не давал продыху. Итак пайку урезали до минимума, выполняя лозунг «все для фронта, все для победы», а она даже и эту скудную еду удержать в себе не могла. Пока были силы – еще работала на рыбе, от одного вида которой ее выворачивало наизнанку. Рот, нос еще можно завязать, а глаза? Отощавшая от нехватки питания, сотрясаемая рвотными позывами, Раиса уже на шестом месяце не в состоянии была сдвинуть рыбину с места на разделочном столе. Бригадирша из уголовниц, хоть и «мужнина убивица», как сама о себе говорила, но все же доброй женщиной оказалась: перевела «девчонку» в солдатскую прачечную. Хотя, может, просто с глаз подальше, ибо запахи солдатского исподнего может перебить только деготь.
Была бы Раиска постарше, ее бы бабы вообще заклевали. Отношение зечек к беременным в лагере было не слишком гуманным. Какими только словами не называли, даже били «счастлиц»… За «****ство», за свое несостоявшееся бабье счастье, просто от злости… А Раиска, даже в беременности своей, настолько была тщедушна и беспомощна, что все же вызывала у видавших виды баб жалость: «Испортил же кто-то… Обидел дитя…»
«Дитя» - руки-ноги по соломинке, с большим животом и синяками под глазами на пол-лица, только перейдя на штопку и шитье белья, почувствовала, наконец, «привилегии» своего положения: посидеть, вытянув ноги, подремать иногда между стеллажами склада.
Здесь я мамку свою и прихватила на восьмом месяце. Рванула ее изнутри дикой болью и заставила заорать так, что сбежалась даже охрана. Промучив ее почти сутки, явилась на свет, как вызов всем его ужасам: ладная, пухлая и, в отличие от других недоношенных, живучая. Папка-сибиряк оставил мне хорошее наследство.
Дальше я немного потороплю события.
Сразу после родов меня поместили в отдельный барак к таким же, как я, новорожденным «зечкам». Вот так… без суда и следствия… Мать же получила разрешение работать при лагере на подсобном хозяйстве. Куда пошлют внаряд: все в ту же прачечную, в пищеблок, на чистку отхожих мест, в похоронную команду. За счастье ей было полы в детском бараке помыть. Младенцев особо нечем было кормить, поэтому заключенным мамашам разрешали посещать детей несколько раз в сутки для кормления. Раиску природа одарила не только довольно крепким здоровьем, но и удивительной молочностью при всей ее худосочности. И мне еды хватало, и другим малышам иногда перепадало. Мамки, оставшиеся сразу же после родов без молока, но не потерявшие материнского инстинкта, как это в лагерях зачастую случалось, приносили «кормилице» кусочки от скудных пайков, чтобы только их деткам, хоть через раз, давала Раиска грудь. Санитарки из детского барака закрывали на это глаза: меньше будет крика. Хотя у многих детишек и кричать-то сил не было… Тихо угасали, уходяобратно в небо, чтобы рассказать Господу о том, за чем он, по наивной вере в человека, не доглядел.
Как только исполнился год, меня передали в дом малютки. Потом в другой… В третий… В детский дом.
Глава вторая
Нашла меня мать уже на одиннадцатом моем году. Нашла благодаря той пуговице. Помните? Наследство от Клавдии.
Раиса, освободившись через десять лет по амнистии, осталась в Магадане: в Москву ей нельзя было, да и не к кому. Один из лагерных охранников, коих за 10 лет «прошло» через нее немало, более других относился к ней по-человечески, и не только подкармливал. Он смог путем запросов узнать, что родители Раиски умерли от тифа в эвакуации. Других родственников она не запомнила по малолетству, искать не видела смысла. Она стала искать дочь.
Явилась в первый дом малютки, куда я попала из лагеря, уверила директоршу, что пуговица стоит страшных денег, потому что срезана с платья самой царицы. Директорша так была ослеплена вензелем и золотым блеском, что даже не уточнила, какой из цариц это был наряд и кто оказался таким ловким воришкой при дворе. Дала наводку, и мать пошла по моим следам.
Любила она меня. Все же любила - я так хочу думать.
А я, когда мне сказали, что за мной приехала мамка, целый час боялась выйти из уборной, куда забилась в панике. Я привыкла, что у меня нет матери! Я привыкла жить одинокимволчонком среди таких же детдомовских волчат. Когда некому ни пожаловаться, ни рассказать о мелкой и редкой радости. Мы все были на равных и очень друг на друга похожими судьбами, сиротской одеждой, стандартными стрижками.
Как раз накануне девочкам выдали по новой ленте к октябрьскому празднику. Всем одинаковые - ярко красные и атласные. Мы так радовались обнове! Но ленты никак не хотели держаться на коротко остриженных волосах. Девчонки упорствовали, пытаясь вплести скользкий атлас в волосы, хоть как-то закрепить на затылках эту красоту, но к вечеру многие сдались, и ленты заняли свое место в тумбочках, в коробках с прочими детскими драгоценностями: гребенками, огрызками карандашей, фантиками конфет, полученных за хорошую учебу от строгой, но справедливой директорши.
Но я праздничным утром опять стояла перед зеркалом, вновь и вновь прикладывала бант то к макушке, то к виску (где только это видела?) и думала: «Вот, если бы у меня была мама… Она обязательно сумела бы сделать меня красивой к празднику».
Я даже вдруг почувствовала кожей головы прикосновение ее пальцев… И заплакала… От тоски по человеку, которого никогда не видела.
…А через несколько часов я пряталась от нее в уборной. Почему? Даже сам господь Бог не ответил бы на этот вопрос. Может, чувствовала что?
Меня вытащила из уборной нянечка Нина, которую мы все очень любили. Обняла, утерла слезы, повела длинному по коридору второго этажа к лестнице, уговаривая: «Не дичись, девонька, матери. Это же счастье какое! Мамка нашлась. Не у каждого такое случается!»
В большом холле первого этажа уже все было в кумаче: там предстояло встречать каких-то гостей, для них готовилась программа из стихов и песен. Я тоже выучила стихотворение о нашем счастливом детстве, но рассказать его на празднике мне было не суждено.
Это я сразу поняла, увидев ту, что ждала меня серой, как будто подбитой птичкой среди алого праздника. Увидела и вдруг так остро пожалела ее.
Я, сама еще совсем ребенок, научившаяся к десяти годам лишь драться, врать, воровать по мелочи, пожалела эту замученную незнакомую женщину. Мать - зечку. Она стояла, безвольно опустив вдоль сухонького тела руки, смотрела на меня измученными глазами и подрагивала подбородком. Не плакала… именно вот так… подрагивала… Я задержала шаг на мгновение, не зная, как себя вести. Нянечка Нина толкнула меня в спину: «Иди, детка!» И вот я уткнулась носом в плечо матери, вдохнув в себя запахи неволи и несчастий. Как будто знакомые и даже привычные…
Формальности по передаче меня на руки матери заняли всего пару часов.
Потом, став взрослой, я часто думала. Зачем она забрала меня из детского дома? На что надеялась? Без мужа, без настоящего дома, понятие о котором все же имела… Что она могла мне дать или получить взамен кроме жалости? Полюбить ее по-настоящему я не смогла. Не успела. И даже не думаю, что это случилось бы…