6. Школьные истории СССР. Мумуки

Галина Ульшина
Мумуки


«Когда я читала своему ребёнку «Муму», он плакал.
Но когда он вернулся из школы, то спросил:
–Мама, а Муму–  это что, образ?»
Из воспоминаний

 Всю жизнь меня мучил вопрос: почему Герасим не забрал Муму и не ушёл с ней в деревню, а утопил несчастную. Любил, играл с нею, холил, лелеял и… не понятно! Как можно было хладнокровно взбираться в лодку, грести поглубже, привязывать камень на шею, ощущая дрожащее тельце любимицы,  чтобы сознательно бросить её в бездонную зыбь и, вернувшись, тяжело страдать. А вместе с Герасимом и я.
 До сих пор.
До слёз.
И все мои  одноклассники, и первые ученики.

Со временем появились более странные вопросы, хотя куда уже страннЕе.
Каждый раз пугаясь истерической реакции учеников на прочтение этого рассказа, я поневоле начала замечать изменение поведения детей за последние 30 лет.
Ещё в 90-тые дети печалились и о судьбе собачки, и о бедной Татьяне, насильно выданной замуж, и конечно, о крепостной неволе богатыря Герасима, жалко было и того и другого, и третьего, хотя сочувствие к первопричиннику Герасиму было скорее неосновательным, даже больным – ведь так жалеют преступника, так  -возникает Стокгольмский синдром, но такая вселенская жаль стояла в этих детских глазах , что учителя выражали сомнение в надобности прочтения «Муму»  в принципе.
В жестокие царские времена этот рассказ был запрещен к прочтению, а после революции именно «через собачку» ненависть к проклятому царизму ощущалась очевидной и устойчивой, вот и разрешили советским детям читать.
И читают ло сих пор.
В поздние девяностые дети уже неохотно рассуждали о превратностях судьбы далёких героев, вплотную приблизившись не только к судьбе дедов- афганцев с их историями «о взятии караванов», но и к отцам и братьям, возвращающимся из Чечни, в те годы жестоко боровшейся за свободную Ичкерию. Уж какая-такая холёная Муму? - если разведчики сами посылали свою собаку на поиск  спрятанных мин и разных взрывных устройств, лично посылали на верную смерть родного пса, выращенного вот этими руками и вскормленного с младенчества.
И не одного…
В 2000-ные годы наши детки довольно спокойно дочитывали до конца или в сокращении, готовые рассуждать о превратностях  судьбы вообще и собачьей в частности, а также о позорном пятне крепостного права в русской истории. Вот в свободной Америке…или в Европе…ну, там - простительно...
А у нас тут… русиш швайн…яволь…партизанен… хенде хох!(Господи прости!)

В десятые годы нового тысячелетия дети вскользь пробегали текст, по началу тоскливо длинный, с массой забытых слов, уже не имея никаких эмоций напрочь.
Конечно, после компьютерных «стрелялок» и сочащихся томатной кровью круглосуточных детективов с экранов, такие внутренние страдания как у несчастного Герасима, без их внешнего проявления, оказываются неощутимыми для детей этого времени.
Им бы комменты за экраном, звуки взрывов или хотя бы вопли – как у Фреди Крюгера.
 Они и читают, – если читают вообще  не в сокращении, – то не вчитываясь в смысл слов, абсолютно не ощущая полной утраты способности  воспринимать слова, так, как бы ловила сама пустота звук, отраженный эхом. Влетело – отозвалось  или затихло, хотя слову нужно бы влетать, как летучая мышь в пещеру, ощупывая стены, и цепляясь за предназначенное ей место, а нет – так улетать прочь, оставив хотя бы царапину...
Дети  же переполнены суетными радостями: покупками, фильмами, победами в играх и олимпиадах, вкусной едой, наградами – их не трогают слова, и никому из взрослых до этого нет дела, так как с некоторых пор «внутренний мир» ребёнка  попал под табу, хотя на самом деле всем просто всё равно.
Уж какое там эхо…
Какая тут пугливая мышка-слово?..
Мой тонкослёзый ученик-пятиклассник, вспоминавший о своём отчиме со взрослой тоской и нежно любивший двух младших сестричек от очередного брака своей матери, прочитав «Муму», отрапортовал мне о «тяжёлом времени крепостного права и о сумасшедшей старухе-генеральше». Ни слова о собаке, ни слова о несчастной Татьяне, насильно выданной замуж за пьяницу Капитона, ни слова о неоднозначной роли Герасима во всей этой истории. На дворе стоял 2010 год.
Я пережила педагогический коллапс. От него я ожидала просто человеческой реакции, а тут… Хладнокровный отчет.

Хотя я отлично помню наши собственные рассуждения еще  в младшей школе о причинах сочувствия переживаниям Герасима, возникшего в процессе  нашего соучастия в гибели невинной собаки – его же руками и нашими глазами! –что  роднило нас с этим бессловесным рабом, и вместе с ним, в нас пробуждался протест, возрастающий в осознание себя, как человека свободного.
Через  соубиение, больше напоминающее жертвенное заклание, мы превращались в «человеки», не терпящие насилия и крови невинных животных.
Сочувственно проходя через этот акт, обливаясь слезами и содрогаясь от возникающих ощущений, мы – как и Герасим – были готовы к открытому протесту,  тем более,  к борьбе с царизмом и далее, за свободу мирового пролетариата.
И тогда маленькая Муму легко становилась в один бронзовый ряд  с  Белкой и Стрелкой, с безымянными Шариками, отдавшими свои жизни ради науки  и павшими в лабораторных опытах, с Хатико и пограничным Джульбарсом – они  оказались честнее нас, людей, доверчивее и выше нас хотя бы своей безвинность и жертвенностью.
Может быть, так не наученные взрослыми рассуждая с детства, современные школьники потеряли способность чувствовать живое существо, или наоборот, утратив  способность чувствовать, потеряли навык и потребность рассуждать об этом?
Ведь логично, если рутина жизни наскучивает своим однообразием и, кроме виртуального мира игр и видео, можно в действительности получить новые впечатления от  мучений кошек и собак – они пробуют. И ведь мучают, как ни хотели бы мы этот факт скрыть!
Фрейд нам в помощь или простой районный психиатр, но …
Я поняла, что доброте и сочувствию нужно обучать  с детства.
Оьучать уже утраченной эмпатии, как самому большому дефициту человечества.
Боюсь ошибиться в предположении, но суровость жизни прошлых веков, не допускавшая сантиментов относительно животных, не допускала к ним и беспричинной жестокости.
Сегодняшняя бесчувственность детей напрямую ведет их к жестокости.
От русского  ««Как дела?»с долгими объяснениями до  «How are you?” , сказанное на бегу, — две совершенно разные цивилизации, разная ментальность народа.
Но мы упорно смотрим на Америку.

Похороны близкого человека нынче стали чуть ли не тайным актом: всё быстренько собираются чуть ли не у края могилы и – за стол, на поминки.
Где трёхдневное отпевание в течение которого близкие осознают великий акт утраты, а провожающие учатся итожить вехи жизни, прикидывая и свои похороны?
Где прощание у подъезда всем домом – теперь даже лестничные клетки не позволят развернуться гробу?!
Хороним, как прячем что-то неприличное.
Почему?
Да потому, что никто никого не знает и не хочет знать – какое уж почтение к чьей-то смерти! – мы бережём себе и деткам своим нервную систему.

Вероятно, утрата традиции оцерковления, размывание контуров привычно-семейного уклада жизни, возросший темп  бесцельной жизни оставляют за скобками внутренний мир одинокого ребёнка, часто не выстроив ему чёткой структуры поведения, но указав ребёнку ложное направление.
Так появляются дети- чемпионы, дети- звёзды, дети-герои двора, дети-лузеры, дети-лохи, дети-мучители…
Дети-трансформеры, которым всё равно чем заняться, лишь бы выгода, вот какое поколение выросло после общения с этими игрушками-уродцами со взаимозаменяемыми частями тела.
Стоит ли удивляться шокирующим вкусам юных, воспитанных на синих  куклах с ушками и гениталиями, с эльфийскими волосами и африканскими губами, считавшими всегда ртом простолюдинок.
Другого образца красоты взрослые разработчики не предложили этому поколению – не Нефертити, увы.
Конечно подобные логичные мысли появляются в тишине, без дробящих голову реклам, без сгущающихся на границе танков и кораблей, без телевизора вообще –  нужно просто  видеть в каждом ребёнке будущего взрослого, которому сейчас трудно, и очень хотеть помочь ему, и научить его, пока ребёнок еще податлив и мягок, как глина.

Вспоминаю фразу из детского сочинения давних лет: «детство кончилось, а щенка всё нет».

Поневоле вспомнишь первые похороны птичек, описанные чуть ли не всяким русским классиком – значит, первая боль утраты оставалась во взрослом до конца, иначе не стал бы писатель вдаваться в дорогие его сердцу воспоминания.
Так мы с детства получаем меру, эмоциональную единицу измерения, которой  мерим всё приходящее в дальнейшем.
Или не имеем этой меры, оставаясь без-чувственным( как звучит: БЕС-чувственным!)

Как-то из детей пробежал глазами «Деда Мазая и зайцев», кто-то внеклассно прочитал «Кусаку» Л.Андреева, кто-то смотрел «Белый Бим- черное ухо», но в программе стоит рассказ «Светлячок» Скребицкого – о выловленном и умершем светлячке.
Правда, никто не говорит детям о том, что в Японии с 1924 года существует запрет на отлов светлячков, объявленных национальным достоянием – и ведь не ловят, любуются.
В Японии.
У нас же светлячки – исчезающий вид, занесенный в Красную книгу.
Где рассказы В.Бианки, Дж.Даррела, Б.Житкова, где Сетон-Томпсон и В.Астафьев?
Кто рекомендует читать Джой Адамсон,  любившую гепардов и убитую людьми?

И если музыка всегда помнит своё начало, идущее от шелеста трав, плеска волн, треска сучьев, живопись – от угля и охры, от тени и отражения, то фантазия сытого человека напрочь выжигает первооснову существования– естественную простоту жизни и  жизненную необходимость смерти.
Понятно, что до вселенской любви нам далеко, впрочем, как и до жалости матери Терезы, как и до многотерпеливости  детских онкологов и врачей детских ожоговых центров.
Но если слова «гуманизм и человечность» станут пустыми, то «homo homini lupus est» наполнятся!
Ибо, как изрёк Ломоносов, «если в одном месте убудет, то в другом присовокупится», и человек станет человеку волком.
Так было совсем недавно, когда мальчики из гитлерюгенд выращивали собаку и могли её убить, воспитывая в себе воинское хладнокровие.
А что было потом вы знаете.
Вот такие у меня муки по Муму.
Мумуки...